Текст книги "Левиафан 2. Иерусалимский дневник 1971 – 1979"

13 февраля. Делфт. Утром в Схидаме зашел в музей (выставка говна какой-то израильтянки и еще выставка голландца? ничего). Директора нет, я говорил с милой девушкой-секретаршей, передал каталог для директора. Эта девушка будет через 2 года в Израиле.

Сейчас я в Делфте, очень красивый город, но мне нечего делать в нем. Кирхи, дома, каналы. Я хочу домой.

Я езжу везде, где хочу, в своем «Ситроен-стейшн», кручусь по улицам и дорогам, останавливаюсь, где хочу. Все равно скучно одному, и я спешу дальше и дальше, регистрируюсь в каждом месте и бегу из него.

13 февраля. Гаага. Ирка, сижу в пивном баре и срочно пишу пару строк. В 4 ч. я должен быть в Амстердаме, и даже раньше. Был в музее старинного искусства. Сейчас выпил стакан пива и срочно еду дальше. Я надеюсь закончить свое голландское время в ближайшие 2 дня.

13 февраля. Сасенхейм. Я ехал на встречу с Карлом фон хет Реве из Гааги в Амстердам и на середине дороги что-то крякнуло в моем моторе «Ситроена» – 100–90–50–20–0, и я остановился на обочине. Так я перестал быть владельцем двух автомашин и опять превратился в бедного еврея с одной «Моррис-Мариной купе 1300»…

И сейчас я еду в автобусе в Лейден…

13 февраля. Лейден. Я сижу в пивном баре, единственный посетитель. Передо мной окно, канал, у канала чья-то красная машина, напоминающая мою «Марину». Печальный конец моего «Ситроена», как ни странно, внес некоторое успокоение в мою душу, хотя денег теперь за него не получить. Господи, сколько денег уходит в путешествии. Денег за «Ситроен» жалко, но это просто была цена за мое фешенебельное знакомство с Голландией. Я был свободен, и, несмотря на острые приступы тоски, все же, благодаря «Ситроену», у меня были и минуты счастья.

Моя любимая жена, целую тебя, соскучился, и вообще без вас троих я не могу существовать на этом свете – без дома у меня такое чувство заброшенности, как будто я самый последний гадкий утенок.

Обнимаю всех вас и жду своего возвращения как величайшей манны небесной. (Прохожу мимо тысяч магазинов только с одной мыслью – что купить для тебя, Яшки, Златки. Но ничего не покупаю: 1) куда мне с этим тащиться, 2) все можно купить дома.)

14 февраля. Утрехт. Вчера на поезде прибыл в Утрехт; Либуше и все были рады мне, мы поужинали, и вскоре я лег спать, так как устал как собака.

Денег от Бар-Геры еще нет, может быть, из‐за забастовки почты в Германии. Я должен срочно уезжать отсюда, я чувствую, что мой голландский цикл закончился.

Сейчас еще раз перечитал твое первое (и последнее) письмо. Как там мои детки? Я надеюсь, ты получаешь все мои письма.

В Европе ветер, но мне не холодно в моей овчине.

15 февраля. Утрехт. Моя дорогая жена, сегодня я получил от Бар-Геры 500 ДМ, завтра я вылетаю в Лондон.

За мое пребывание (месяц и 5 дней) в Германии и Голландии я нарисовал: акварель в подарок Куке Бар-Гере, тушь в подарок Франтишеку Кинцлю, темперу в подарок Терезе Брожковой. Плюс 4 стихотворения.

Настроение мое резко улучшилось в связи с тем, что завтра еду дальше – новые впечатления и + ближе к дому.

17 февраля. Лондон. Любимые детки и любимая жена, я в Лондоне, Лондоне, Лондоне. Вчера рано утром я прибыл из Утрехта на аэродром Схипхол под Амстердамом и вскоре летел в Англию. Я позвонил Колину Нирсу и сейчас нахожусь у него. Он живет в домике (не в центре Лондона). Он приехал на машине и взял меня. Мы были в ресторанчике, пообедали и поехали к нему домой. Он предложил жить у него. Лондон – большой настоящий город, с метро и живыми улицами, людьми. После тихой Европы Лондон – действительно столица. Вечером я был у израильского худ. Михаэля Друкса (2 года в Лондоне). Мы ужинали, беседовали об искусстве, смотрели его работы. Он ко мне отнесся сперва с некоторым охлаждением, но потом ничего. Это потому, что я ругаю левых, а он говорит, что он левый, и потому, что я говорил об искусстве всякие вещи. Работы его симпатичны, но уж очень неоригинальны. И т. д.

Вчера ночью на метро и автобусе я вернулся домой.

А в Утрехте последний день был – Тереза взяла меня на вечеринку (день рождения) к одному итальянцу, и там были симпатичные мальчики и девочки, я пил вино и танцевал с девочками всякие современные танцы.

Вечер того же дня в Лондоне. Мы с Колином на его машине ездили сегодня к морю (≈100 км от Лондона). Англия очень красива. На море и на земле был густой туман, и Колин не мог фотографировать для его работы (он теперь ставит фильм). Мы погуляли на берегу, я нашел камень с отверстием и теперь на веревочке ношу его на шее. Мы с Колином пили пиво и ели бутерброды. Сейчас вечер, Колин уехал к какой-то даме, а я вечером иду к Джилиан Вайс. Джон Лоуренс сейчас не в Лондоне. Кэтрин Мэррол была очень рада, когда я позвонил, Джеффри сегодня в Париже. В четверг я буду у них. Кэтрин сразу же предложила жить у них. К сожалению, я не знаю адреса Зильбербергов. На Главпочте я еще не был, может, там есть твои письма? Я очень, очень хочу прочитать хоть пару строчек из дома.

Лондон мне нравится, он большой, с метро, и видно, что это масштабный центр. Искусства пока никакого не видел. Сегодня видел из машины парламент, Биг-Бен и Вестминстер. Мечтаю о дне, когда вернусь домой. В конце концов оказалось, что великий путешественник М. Гробман – просто-напросто домашний человек, получающий от сидения в собственном доме самое большое удовольствие.

18 февраля. Лондон. Иришенька, Яшенька, Златочка, я еще жив. Нахожусь на лондонской Главпочте, но писем мне нет.

Вчера был у Джилиан Вайс и ее мужа-архитектора Чоботару – молдаванина из Ленинграда. Пили вино, виски. И беседовали. Джилиан рассказала, что Д. Верни5656
  Дина Верни (1919–2009) – парижская галеристка, певица.


[Закрыть] поставила Шемякину кабальные условия, и они разошлись, и он сейчас работает много на одну коммерческую галерею, но, получая деньги, не поднимается в имени. От Джилиан вышел поздно, автобуса не было, я, как хитрый еврей, решил сэкономить деньги и дойти пешком, ходил часа 2–3, но Лондон не обманешь – взял такси, доехал до дома и, уставший как собака, лег спать.

Люблю, целую, ваш Мишка.

21 февраля. Лондон. Ирка, я уже 5 дней живу в Лондоне у Колина Нирса. Не знаю, когда уеду отсюда. Пока еще не видел ни одной галереи, ни одного музея.

18-го числа я позвонил Яше Бергеру, и мы встретились с ним на Би-би-си. Потом мы были в полных барах и гуляли по улицам, беседовали о разном.

19-го числа я встретился на Либерти с Лёней Финкельштейном, он меня очень хорошо принял. С Лёней мы пошли в индийский ресторан, и он меня кормил и поил всякими вкусными предметами, и мы беседовали о прошлом и настоящем. После этого я встретился с приятелем Шпильмана, инженером Яном Биттлхаймом, чешским эмигрантом, милым человеком, и мы были в баре, пили пиво и беседовали. Потом я должен был идти на лекцию, но Антони Хилл перепутал и, вместо Марго, нас встретил один парень – историк (говорящий по-русски), и мы опять все вместе были в баре, пили пиво. Этот парень говорил всякие левые идиотские вещи о СССР и Англии и в конце концов повел меня смотреть, как плохо живут люди в Англии, что им негде спать, нет домов. Мы беседовали с бездомными людьми под мостом, но это были обыкновенные профессиональные нищие. Домой от метро я шел пешком (было очень поздно). Я шел вдоль берега Темзы, и это была симпатичная прогулка, ибо там не дома, а что-то вроде парка.

Вчера, 20 февр., я был у Игоря Голомштока, искусствоведа (который когда-то с Синявским написал книгу о Пикассо). Это милый человек, еврей с русской женой и сынишкой 4,5 года. Мы пообедали, пили водку, вино, беседовали. Пришел некто Борис Миллер, сотрудник «Посева». Мы, конечно, спорили о Солженицыне. Я вынужден со всеми говорить об этом. Борис дал мне «Посев» с письмом Мириам Таль – отповедью Свирскому. Потом я взял Голомштока, и мы пошли к Давиду Анину. Там был также Яша Бергер с женой. Мы пили водку, ели, беседовали об искусстве, Солженицыне и другом. Анин – человек под 60, симпатичный еврей (дочь его живет в Израиле). Но все мои идеи о функциональном искусстве они, конечно, не воспринимают. Люди все милые, но не нашего в итоге круга.

Так я живу в Лондоне, встречаюсь с эмигрантами и в промежутках вижу улицы, метро, людей и привыкаю к этому лондонскому миру.

Почему же нет письма от тебя? По крайней мере я надеюсь, что ты получаешь все мои отчеты.

≈4.30 того же дня. Лондон. Еду в пригородном поезде к Мэрролам.

Только что был в нашем посольстве, где встретился с писателем Беньямином Тамузом, он работает культурным атташе. Мы говорили о литературе, искусстве, я рассказал о себе. И познакомился еще с Беном Рабиновичем. Тамуз очень милый человек. Я рассказал о Ламме, они просили написать о нем, что я знаю, чтобы была у них информация. Галацкий в Москве, еще с 3, проводит голодную забастовку, чтобы выпустили в Израиль. Мэрролы встретят меня на станции.

Целую крепко все свое семейство. Мишка.

≈3 часа ночи того же дня. Лондон. SW 13. Только что вернулся домой, съел ломтик грудинки и кусок пирога. Я был у Кэтрин и Джеффри Мэрролов. Сара и Тима выросли и очень милые дети. Но есть еще одна особа – Катя, и ей ок. 3 лет, и тоже прелесть. Мы с Кэтрин гуляли в Гринвичском парке и с детьми. Сара и Тима очень хотят разговаривать со мной по-русски, но не умеют. Сара сразу же взяла меня за руку. А вечером, уходя спать, поцеловала. Мы ужинали и пили водку и вино. С воскресенья я переселяюсь жить к Мэрролам. Они приняли меня очень-очень хорошо.

Пока я возвращался домой, стало поздно и перерыв между автобусами 40 минут. Я, конечно, решил не ждать и уж, конечно, не ехать на такси. Пошел пешком и, почти дойдя до дома, решил сократить путь. В итоге заблудился и часа 2 проблуждал. Людей нет, а если кто и попадается – не знает ничего. Но, в конце концов, я все же нашел дом. Я сейчас эти дни буду один, т. к. Колин уехал по работе. Спокойной ночи, я пошел спать.

22 февраля. Бонс. Лондон. Моя дорогая жена, что я тут делаю в Лондоне? Почему я не сижу спокойно и тихо дома в своем Иерусалиме? Что меня носит по всем этим заграницам? Сперва пару дней любопытно, а потом смотришь – все кругом устроено, а ты чужой. И жизнь у всех других мне кажется какой-то дурацкой. Имеет смысл путешествовать по свету, имея в кармане большие деньги, тогда еще как-то можно скрасить существование вне дома. Или ездить компанией вроде Катмора. Но одному – нет. Абсурд, тоска, скука и глупость. Больше я себя не считаю путешественником.

День сегодня прошел по-дурацки. Встал я часов в 12 дня. Был на Либерти, виделся с Финкельштейном. Обедали с Давидом Аниным и гуляли по улицам и галереям. Потом я один гулял по улицам и заходил в галереи. Ирка, магазины антикварные – чудо, но ходить туда надо с деньгами. Чего только нет. Боже мой, сколько красивых вещей на свете! Хожу я, хожу по галереям и антикварным лавкам, как неприкаянный бедный родственник, человек второго сорта. Только нюхаю, но не больше. Куда вся эта роскошь плывет? Кому в руки? И вот гуляю я, гуляю, стемнело, похолодало, совсем неуютно одному на свете жить. Зашел в заведение – разные игральные аппараты, проиграл около лиры с половиной. А вокруг – негры, мальчики, старухи и старики с испитыми лицами – короче, заведение для плебса, идиотов. Стоит такая старуха и бросает последние 10 пенсов в надежде выиграть 50 пенсов и, конечно, остается ни с чем. Стало мне скучно и грустно, и никого видеть не хочу, да и в общем-то видеть-то некого, знакомые-то есть, да толку мало, и поехал я домой в пустой дом Нирса. Поужинал, чаю напился, позвонил туда-сюда и вот пишу тебе письмо о своей несчастной жизни на чужбине.

23 февраля. Лондон. Моя дорогая, любимая, далекая жена, я прожил еще один день вдали от тебя и моих Яшеньки и Златочки.

Сегодня я был с Игорем Голомштоком на антикварном рынке Лондона. Это длинная улица с огромным количеством антикварных лавчонок и лотков – все богатства мира: картины и гравюры, посуда, оружие, книги, украшения, мебель – все, все, все. Я был потрясен и опечален, ибо ушел, ничего не купив: глаза разбегаются, да и деньги, хоть и небольшие, а надо тратить, к чему я теперь в связи с режимом экономии не подготовлен. Искусственные шубейки – 8 F, то есть ок. 80 лир. Всякая одежда и черт знает что, Волконский купил тут какую-то военную накидку (Голомшток рассказал). Я ушел, ничего не купив, но я, наверно, вернусь, и что-то я должен увезти отсюда. Но вообще тут нужен мешок денег, для всего.

Сегодня же и второе событие. Я встретился с Юрием Куперманом. Я позвонил ему, Мила была очень любезна – мы договорились с ним, и я приехал. Он напечатал статью в евр. журнале, где упоминает также и меня. Мы сидели и беседовали, пили. Он живет в красивой квартире, но она стоит ему ок. 1300 на наши деньги, и они хотят поменять жилье. Он написал книгу рассказов (те, что он когда-то всегда рассказывал) о своих соседях и друзьях и пр. быте – книга эта издается на англ. в США, это устроил Эстерик. Картины его я видел мельком, довольно слабые – сейчас он планирует выставки в Берлине и еще где-то. В общем и целом он живет хорошо, но, очевидно, особых успехов в искусстве у него нет и критики в основном похлопывают его по плечу, так я понял. Но он, очевидно, надеется на будущее. В общем, мы встретились хорошо, хотя по душам еще не успели поговорить.

Мы расстались, я поехал на почту – а вдруг есть письмо от тебя? Почта закрыта. Начался вечер. Темно, холодно, неуютно. Идти мне некуда – друзей нет. Ах, если бы у меня в Лондоне была такая компания, как катморовская в Тель-Авиве. Но все мои здешние знакомые не подходят мне, все ж таки я, по сути дела, настоящий что ни на есть хиппи и богемщик. Мне бы сидеть в углу дымной комнаты, среди длинноволосых мальчиков и девочек, пить вино, или курить гашиш, или писать, или рисовать что-то, слышать музыку, короче говоря, ничего не делать в компании ничего не делающих людей, но в компании. Без компании я, как муравей без муравейника, живой, а руки-ноги не шевелятся. Нет никого у меня в Лондоне – а ведь где-то они есть, мои лондонские друзья, но как найти?

Яшенька, мой любимый сыночек, я очень соскучился по тебе и Златке, поцелуй ее вместо меня. Целую вас всех, очень люблю, скоро вернусь, ваш папа.

25 февраля. Лондон. Сейчас получил твое письмо (2-е), очень, очень рад и счастлив читать о детках. Напишу подробнее.

27 февраля. Лондон. Гринвич. Ирка, я, как уже сообщил тебе, получил твое письмо и был очень рад ему.

23 февраля я последний раз ночевал у Колина Нирса, но его не было дома, он еще не вернулся.

24 февраля я позвонил Куперману, мы встретились у него дома, смотрели его работы. Вещи он делает очень-очень слабые, хуже, чем когда-то, но теперь это все на шелковых серебряных холстах, в общем, ерунда какая-то. Я сказал, что, по-моему, ему лучше работать на бумаге или картоне. Потом мы с ним поехали в Тэйт галери, смотрели картины. Потом хотели что-то выпить, но в Англии с обеда до 7 ч. нельзя купить спиртных напитков. И мы сидели в каком-то кафе и беседовали о многом. Он рассказал, что он чувствовал, когда приехал в Израиль, почему уехал, в общем, о всем, о своих делах и настроениях сегодня. Видно, что он понял, что не так просто выйти в люди, и где-то примирился, но и в то же время надеется на свой будущий взлет. Его отношение ко мне тогда он так и не смог объяснить, но, в общем, мы встретились по-человечески и восстановили отношения, хотя, конечно, никакой дружбы между нами быть не может в силу разницы как людей, так и масштабов. Статья его (я ее привезу) очень-очень неглупая и точная.

В тот же вечер я был у Ильи и Эли Зильбербергов, это не в центре, но у метро. Они встретили меня, и мы ужинали у них вместе и рассказывали, хотя особенно не о чем. Есть надежда, что Гершуни к осени выйдет из тюрьмы. Дом у Ильи – 2 этажа, как у обычных англичан, стиснутый другими двумя домами. 4 с половиной комнаты, и очень мило. И в целом они себя чувствуют, как я понял, связанными тесно с Израилем. Кстати, Куперман сказал, что он надеется вернуться в Израиль, но художником с именем, чтоб не он кланялся, а его просили (имеется в виду вся эта публика торговцев картинами и пр.). Но я мало верю в его возврат.

28 февраля. Виндзор. Ирка, я с Кэтрин Мэррол и детьми в этот момент находимся в Королевском замке в г. Виндзоре, рядом с Лондоном. Прекрасный замок, чудесная природа, идиотские гвардейцы и я в роли идиота-туриста. В общем, все эти английские традиции страшно дегенеративны и противны. Увидели бы ругатели наших ортодоксов, сколько закостеневших и бессмысленных традиций на Западе, прикусили бы себе язык и меньше болтали бы. В общем, мы в Виндзоре, хожу за Кэтрин и детьми и скучаю. Но когда-нибудь мы с тобой погуляем в этих местах иначе.

28 февраля. Итон. Итак, осмотрев шикарный Виндзорский королевский дворец, пообедав, мы приехали в Итон. Сейчас я сижу в церкви знаменитого Итонского колледжа. Все очень старинное и красивое. Холодно. Спускается туманный вечер. Я хочу домой, в Иерусалим.

28 февраля. Вечер. Лондон. Гринвич. Только что я написал свое очередное стихотворение. Теперь продолжу рассказ о прошлых днях.

25 февраля мы с Кэтрин Мэррол утром развезли детей по их учреждениям и поехали в Британский музей. Она там по утрам работает над своей книгой. Я весь день был в этом музее, смотрел искусство Вавилона, Египта, Греции, готику, Восток и пр. Возникали во мне всякие мысли, что-то я себе записал и т. д. Устал как собака. Плюс там прекрасный кабинет (огромные залы) рукописей и книг. Потом я пошел на почту и получил твое письмо. Потом пошел в книжные магазины, но они уже закрывались, и я поехал к Мэрролам, мы выпили, как обычно, с Джеффри по стаканчику виски, ужинали, беседовали, пошли спать.

26 февраля я с утра и весь день был в Национальной галерее – это совершенно феноменальное собрание прекрасных картин, и я опять почувствовал вкус к старинной живописи и решил больше не быть к ней агрессивным. И у меня также возникли всякие мысли на будущее, не столько мое, сколько моей академии, о которой я теперь все время мечтаю и строю планы (и все сделаю, как только получу дом); итак, я бродил в этом мире всех времен и стилей (Европы), и был очарован, и устал как собака.

Потом мы встретились с Михаэлем Друксом, этим милым и несколько жалким евреем. Мы с ним искали одно артистическое кафе – не нашли. Искали, где принимают долларами, ибо я позабыл разменять их на фунты, нашли с трудом. Я пил пиво и поужинал, он пил кофе. Я писал ему лист – 100 раз «Нынешнее поколение сов. людей будет жить при коммунизме» – это его выставка в Голландии – разные люди в качестве «наказания» пишут много раз одну фразу, как в школе. Мы говорили с Друксом о жизни, об искусстве, он, наверное, хороший и небездарный человек, но слабый. Хотя, собственно говоря, а я не слабый? Взять мои стихи и настроения, скажем, в Европе, сплошные пессимистические сопли. И еще неизвестно, что будет с моей академией. Домой (к Мэрролам) я вернулся поздно, но Кэтрин еще не спала, она закончила варку джема и сказала, что это в первый и последний раз. И мы еще поговорили о том о сем, о тебе, о нас и т. д.

28 февр., т. е. вчера, мы с Кэтрин Мэррол поехали в Тэйт галери и встретились там с их приятелем Ричардом Morfet. Он куратор современного искусства, авангардист, очень милый человек. Мы сидели в кафе, потом были в залах, беседовали, и я ему высказал некоторые свои взгляды на всякие современные вещи в искусстве и т. д. Познакомился также с главным куратором – я забыл его имя. Потом я очень долго бродил в музее и все детально осмотрел, т. к. тогда с Куперманом я многого не видел. Устал как собака и пошел на Чаринг-кросс в книжные магазины, но не успел в них покопаться (впрочем, бесполезно, русских книг нет), они стали закрываться. Зашел я в какой-то бар съесть что-то мелкое, и неожиданно там со мной заговорили на иврите – оказалось, это заведение евреев из Израиля, но евреев восточного происхождения. Мы там беседовали о том о сем, а одна из них, официантка, некрасивая, говорит по-русски – 4 года училась в Ленинградской академии художеств, была в израильской компартии, вышла, но осталась идиоткой, как была, и место ей официанткой в кафе после академии – все верно – есть Бог на небесах. Одному пареньку из Израиля, Шимшону Перо, я дал свой адрес дома и поехал, попрощавшись с ними, домой к Мэрролам. И мы выпили с Джеффри по стаканчику виски, ужинали, беседовали, и на сон грядущий я неожиданно прочитал несколько страниц из «7 дней» Максимова и снова увидел, что книга хорошая, хотя с натяжкой на веру в Бога.

Сегодня с детьми, как я сообщил уже тебе во первых строках моего письма, мы ездили в Виндзор и Итон и видели всякие шикарности.

2 марта. Лондон. Моя дорогая, любимая жена!

Вчера – 1 марта – моя жизнь протекала так.

Утром я встретился (по рекомендации проф. Абрамского) с редактором «Студио интернэшнл» Питером Таунсендом – очень милым человеком, и Кэтрин Мэррол была переводчиком. Мы долго беседовали, и я обещал: 1) свою статью о московск. левых, 2) связать его с Шепсом и Барзелем (я их рекомендовал) на предмет написать об изр. искусстве, 3) мои схемы объектов-камер и – теория магич. символизма. Я показал ему слайды московских левых. Короче говоря, мы договорились о будущем сотрудничестве.

Дома: я ходил по книжным магазинам, русских книг нет, увы! Купил 2 гравюрки по 5 пенсов каждая, т. е. бесплатно, но мило.

Встретился с редактором «Джуши аффайрс!» – неким евреем Гиршовичем, и говорили с ним по-русски. Умный дурак и ничего не смыслит в искусстве, литературе и политике, тем не менее договорились о сотрудничестве. Боже мой, я договорился сделать столько работы, что при моих темпах хватит на 100 лет.

Встретился с неким Аликом Дольбергом, журналист, сбежал из СССРии в 1959 г. через Берлин. Довольно пошлый человечек. Я с ним встретился от Ильи Зильберберга, и Илья наговорил о нем черт знает что, а на самом деле это нуль без всяких прилагательных. Да к тому же фанфарон этот затащил меня в дорогой индийский ресторан, полный лакеев в тюрбанах, и мне за простую еду пришлось платить втридорога. Сплошное безобразие как со спиритической точки созерцания, так и с фунтово-стерлинговой. А потом он меня пригласил в пару баров, и мы там выпили виски, и видели всякую публику, и затем расстались. Домой к Мэрролам я вернулся поздно, да еще по пути в поезде пытался написать стихи.

Утром разбудила меня Сара, милое дитя, и мы с Кэтрин поехали на рынок Портобелло. Мы бродили по шикарному миру прекрасного барахла, великолепного барахла, по мечте Брусиловского, Плавинского, Краснопевцева, Гробмана и пр. местечковых собирателей прекрасного, т. е. изящного. Кэтрин уехала домой, а я все еще бродил и обглядывал все углы и закоулки. Очень живописно. И уж стало все закрываться, и я остановился послушать уличного комедианта, молодого и симпатичного парня. Он что-то декламировал на английском, я ничего не понял, но мне пришлась по душе ситуация. (А на Портобелло много хиппи-гитаристов поют прохожим и получают редкие монеты.) Он кончил, и люди разошлись, и через 10 минут в безымянном кафе сидела группа людей. Мартин Бессерман, комедиант, еврей; Нонни Кайзерман-Мишуга, еврей, живший 3 года в Израиле, родившийся в Калифорнии, милый мальчик; девочка (некрасивая) Масако из Токио, Нина из Швеции + еще одна девочка. И + Мих. Гробман, твой муж, турист (или работник?) из Иерусалима. Совершенно неожиданно Нонни заговорила на иврите в кафе, сюрприз! И т. д. Все очень мило.

Ок. 8 ч. вечера – я, Джеффри и Кэтрин Мэрролы сидели уже в итальянском ресторане, пили вино и ели креветки, овощи и мясо. Потом вернулись домой, пили джин и беседовали. А уж теперь все спят, и лишь один гусар не спит и заканчивает тебе свое письмо как в смысле сюжета, так и в смысле бумаги.

Целую крепко тебя и своих детей, желание их увидеть у меня сейчас даже сильнее, чем желание иметь пару миллионов в нашей валюте. Твой собственный муж!

6 марта. Париж. Моя любимая, дорогая, прекрасная, далекая жена, мои любимые Яшенька и Златочка, целую вас всех через тысячи километров из прекрасного чужого Парижа. Подгоняемый холодом и сроками, я покинул гостеприимную Англию и теперь вот уже в 4-й стране своих странствий. Последние дни в Лондоне были таковы.

Я провел весь день 2 марта на антикварном рынке Портобелло и завел знакомство с милым мальчиком Мартином, уличным комедиантом, и другими. Я писал об этом.

Вечером того же дня я с Кэтрин и Джеффри Мэрролами был в итальянском ресторане, и мы вкусно пили, ели и беседовали. На другой день было воскресенье, Мэрролы гуляли в парке, а я весь день сидел дома и не хотел никуда ехать и никого видеть. Читал «ГУЛАГ» Солженицына – документальный, довольно однообразный, но все же интересный рассказ о сталинском времени террора, но нового почти ничего. Вечером того же дня мы вкусно поужинали и пили вино. Я записал на магнитофон свои новые стихи. Попрощались с Джеффри, завтра он рано уйдет.

4 марта утром Кэтрин отвезла меня в центр на автобус в аэропорт. Перед этим я купил всем деткам подарки. Самолет Англия—Ла-Манш, Париж—Франция—Орли. Я ехал с аргентинскими девочками-еврейками, возвращавшимися домой из Иерусалима. Как это приятно – говорить на иврите в Европе. Я сразу же позвонил Рут Шепс и живу у нее. Она ждала меня, но совершенно не ожидала увидеть именно сейчас. Рут рассказала о Москве, она была там только 3 дня, видела Брусиловского, Нусберга, Холина. Холин не собирается покинуть Россию. Наш план его женитьбы на Рут отложен. Я и Рут пили кирш, ужинали. Поехали к Мише Шемякину, он и Рахиль были страшно рады, и мы сидели и пили чай и беседовали (был еще один парень, эмигрант из России). У Миши сейчас выставка, и он подарил нам шикарные каталоги. Короче, мы увиделись после долгого времени и были очень довольны. Домой Рут и я вернулись поздно. Таков был этот день 4 марта. Вчера, 5 марта, я и Рут поехали в ее Пастеровский институт, потом я был в книжном магазине (купил 3 книги: антология русск. эмигрантской поэзии, история религий и по мистике), копался в книгах очень долго и беседовал с работником магазина Иваном Федоровичем, эмигрантом из донских казаков. Потом был еще в магазине русской книги. Потом пришел в галерею Дины Верни. Она мне заявила, что не хочет меня видеть и что я негодяй, что я написал против Солженицына. Но я на нее нажал и стал убеждать, и дело кончилось тем, что она позвала меня на вечер: прослушать в ее исполнении воровские песни, она собирается выпустить пластинку. После этого я был в галерее, где выставка Миши Шемякина, выставка экстраэлегантная и работы-то хорошие, но уж очень красивые, т. е. дальше некуда, но силы в них нет. На выставке я закадрил (на своем английском яз.) Катрину Де Рохас Д’Агло, симпатичную девочку из графской семьи, но без графских богатств. И мы беседовали с ней. Затем я гулял по улицам. И с 10 вечера был у Дины Верни. Она мне показывала свою огромную коллекцию редких кукол, работы Майоля, и затем мы слушали запись ее песен. Поет она их очень плохо, но я, конечно, рассыпался в комплиментах. Затем мы пили вино, и она пела цыганские песни и сама себе аккомпанировала, и французик-гитарист ей подыгрывал на гитаре. Это было лучше уже, чем раньше, но тоже очень плохо – я вспоминаю, как кто-то из Кабаковых-Бачуриных, захлебываясь, восторгался ее игрой. Женщина она – Дина – из евреек малаховского типа, подобных маме Яковлева. (Я вспомнил, что Куперман очень хвалил ее ум.) И в общем и целом ничего не понимает в искусстве и ни в чем не понимает (кроме денег). Но вполне вероятно, что как простая баба она ничего. Чувствовал я себя в ее галерее и у нее дома, как в месте весьма бестолковом и затхлом. Расстались мы в «лучших чувствах». Я вернулся домой на такси, поздно и выпивши.

Сейчас я сижу в лаборатории Рут Шепс, она копается в своих растворах и пробирках. Мы только что обедали в китайском ресторане и ели всякие экзотики. Рут чрезвычайно симпатичная и весьма неглупая, мы находимся в самых наилучших отношениях. Она передает тебе привет.

7 марта. Париж. Лувр. Нахожусь в легендарном Лувре. Когда входишь в него, то чувствуешь себя до того туристом, что даже противно. Всякие шикарные картины в огромном количестве. Глупая помпезность классицизма и пр. Но шедевры сразу видны. Очень важно увидеть все в натуре, рушатся многие представления. Появляются разочарования и очарования. Виден, например, Шарден как прекрасный художник. Я все ругал Рубенса, а он просто великий художник, на голову выше всех остальных, в репродукции этого не видать, там он почти что пошл. Но смотрю я на все эти шедевры и вижу, что нет мне среди них товарищей и нет учителей. Все чужое, далекое. Другие интересы, другие желания, другая идеология. Все более укрепляюсь в мысли, что портреты – это глупая и пустая затея; место им в исторических музеях и в салонах родственников. Каким надо быть идиотом, не приспособленным к чтению картины, чтобы наслаждаться выискиванием психологических деталей и прочей ерунды.

Самое главное – это тормозит духовное развитие обывателя, он читает психологию и уходит из музея, так и не увидев картин. Получается, что музеи являются сильным барьером на пути культуры.

10 марта. Париж. Сегодня вот уже 2 месяца, как я вас всех не видел, мои домашние сокровища. Но уже скоро-скоро я вернусь в свой собственный дом в своем собственном любимом Израиле. Кажется теперь, что если бы судьба выбросила меня как эмигранта из Израиля, то я бы заболел самой обычной ностальгией пингвина. Итак, по порядку.

7 марта после Лувра я вернулся домой (т. е. к Рут Шепс), уставший и голодный как собака (не увидев и меньшей части Лувра). Мы поели, отдохнули (Рут вернулась с работы) и поехали на вернисаж некоего итальянца Бианко. Выставка слабая, но там Рут познакомила меня с Пьером Рестани (производит очень милое впечатление), с худ. Иегудой Найманом, я беседовал с ними и Бианкой и пр. Потом Рут и я были в ресторанчике, потом вернулись домой.

8 марта. Этот день прошел для истории бесследно, ибо встал я очень поздно, заехал за Рут, вместе поехали к худ. Шарману, но заехали не туда, куда надо, потом зашли к Шемякину – не было его дома, потом поехали на Монпарнас к приятельнице Рут – Бике (Мишель Амбер), и у нее была еще Ани, и еще ее муж + еще кто-то. Пили вино, я выпил много, был пьян, разбил дверь парадного (но никто не видел, кроме испугавшейся Рут), и, когда вернулись домой – в квартиру, я вошел на четвереньках и заснул на ковре. Рут держалась вполне стойко, как полагается.

9 марта – этот день был прекрасен, так как мы (я и Рут) были у замечательного художника. Сергей Иванович Шаршун, около 90 лет, из старой гвардии авангардистов, приятель Ларионова и др. Работает до сих пор и делает прекрасные вещи. Очень милый человек. Я фотографировал его, мы смотрели его картины, он рассказывал о его поездке (несколько лет назад) на Галапагосские острова. Подарил мне каталог с автографом, и мы расстались.