Текст книги "Летом сорок второго"

Глава 10

Позавчера радио передавало, будто бои идут возле Россоши, а не успели мы оглянуться, – вы уже возле наших базов и германца небось следом за собой волокете.

М. Шолохов. Они сражались за Родину

На Белогорскую переправу упали первые бомбы, и семья Безрученко, по настоянию бабы Ганны, принялась за рытье землянки. Старушка, глядя в небеса, сказала: «Быстро ж от границы прошвырнулись». Потом стала ворчать, что стрельба эта надолго, вспомнила восемнадцатый и девятнадцатый годы, когда белые с красными, месяцами занимая то один, то другой донской берег, устраивали пушечные перестрелки.

Землянку копали в середине сада, меж двух старых груш. Бросали рытье несколько раз, когда снова прилетали самолеты. Ближе к вечеру по улицам Дуванки потянулись караваны счастливцев, добравшихся до заветного левого берега. Понурые, изможденные, брели они через деревню. То немногое, что удалось взять из дому, осталось покинутым на «той стороне». Куда они идут? Где им рады?

Попадались среди них раненые. Высохшая женщина несла на руках мальчика лет четырех, у него белым фартуком был забинтован обрубок оторванной руки.

– Не плачь, мам, – говорил ей сын, – у меня новая ручка вырастет, как у ящерки хвост. Правда?

– Господи! Зачем родились эти дети?! – кричала дама в дорогом шелковом платье с брошью на груди. Она сжимала руками виски и нетвердо шагала по обочине.

Селянка с бледным уставшим лицом в фартуке несла мертвого годовалого младенца.

– Люди добрые, – глухим голосом позвала она бабу Ганну, стоявшую у калитки, – дайте, Христа ради, лопатку – ребенка заховать.

Старушка сходила во двор за лопатой, молча подала ее женщине. Та пошла к выгону на краю ярка, выкопала неглубокую ямку.

Анюта увидела в толпе девушку в нижней сорочке.

– Гляди, бабушка, девке вон досталось.

– Цыц, бессовестная! – шикнула старушка. – Эй, молодуха! Заходи во двор, – поманила ее рукой баба Ганна, – сейчас тебе дочка найдет чего-нибудь.

Девушка прошмыгнула в калитку.

– Дальше, дальше иди, в хату, – подталкивала ее шедшая следом старушка.

Ирина уже раскрыла сундук и ворошила там свои юбки и кофты. Достав чистую холщовую сорочку и серое платье, она протянула их девушке.

– Накинь-ка, – с жалостью глядя на беженку, проговорила Ирина.

– Ой, что вы! Это слишком новое, найдите похужей, – стала отказываться та.

– Бери-бери, девка, не жалей чужого добра, – подбодрила ее баба Ганна.

Девушка стянула с себя мокрую сорочку, бросила на лавку. Старушка рассматривала беженку:

– Ладная вся, как из глины на заказ лепленная. Поди, голодная? Садись, подхарчись чуток.

Девушка, схватив в руки кружку молока с куском хлеба, принялась есть. Баба Ганна продолжала расспросы:

– Издалека шлепаешь?

– С Украины.

– У-у, не ближний свет. А бежишь до места аль так, лишь бы от врага подальше?

– В Михайловку, там родня дальняя. Вы мне туда дорогу подскажите?

– Так туда две дороги есть. Одна короче, через Копанки, мимо Шипова леса, но там заплутать можешь незнаючи. Иди лучше через Павловск. Так хоть и длиннее, зато дорога людная, всегда путь сможешь спросить. До Павловска дойдешь – не заблудишься, все время по шляху каменному. А в городе спросишь дорогу на Елизаветовку, а с Елизаветовки на Петровку, а от Петровки совсем до Михайловки близко.

– Найду ли? – встревожилась девушка.

– Найдешь, – успокоила Ирина. – Раз от Украины дошла…

– Собери ей с собой, – добавила старушка.

– Спасибо вам большое, – благодарила беженка, принимая из рук Ирины узелок с едой.

– Ступай, девка, – сказала баба Ганна. – Как у тебя имя-то?

– Настя.

– Иисус Христос, Матерь Божья, Николай Угодник, помогите в пути рабе Божьей Настасье. Что вам, то и ей.

Глава 11

Не доезжая километров 15 до Белогорья, встречаем (часиков в 9 вечера) возвращающиеся машины. Что?! Переправа горит. Решил ехать дальше. Машин все больше и больше. Вот и подступы к Белогорью. С горы в полутьме видно несколько больших очагов пожара. Горит почти весь городок, в т. ч. и переправа.

Из дневника Л. К. Бронтмана, сотрудника газеты «Правда»

Время между налетами сократилось. Над Белогорьем повисло плотное облако из пыли и чада, из смрадных испарений. Облако было разноцветным. Перегоревший мазут летел наверх черным удушливым зноем, от бензина и солярки поднималось прозрачное раскаленное марево, хаты и сараи отвечали небу светло-серой пышной подушкой. Дымный смог принял черты злорадной маски, чьи губы растягивала улыбка лукавого, и сам он в эти минуты шнырял между пылающих построек. В треске костров, реве обезумевших коров и криках людей слышался его ехидный смех.

В сараях заживо сгорал запертый скот, куры забивались в гущи садов и прохладные дебри невыкошенных проулков. Люди тащили из домов кровати с прикованными к ним древними старухами, а на улице не знали, что делать с этими инвалидами: то ли громоздить их в узкие щели подвалов, то ли бросать под навесами, то ли снова хоронить в домах. Корежились молодые вишни в палисадниках, плавилась зелень, пожираемая пожарами. Пропадали в огне жалкие предметы быта, добытые за годы полуголодных пятилеток: нехитрые шкафы и тумбочки, вышитые занавески и скатерти, фикусы и семейные портреты в деревянных рамках – все слизывал ненасытный красный петух.

С рассвета артиллерийский тягач таскал по улицам легкий самолет, поставленный на помост с деревянными полозьями. Лейтенант, сопровождавший машину, без конца кричал на водителя тягача, посылал его то к переправе, то в сторону Басовки. В конце концов тягач дотащил помост с самолетом до Ковалевского парома. Там водитель, натерпевшийся за день, пустил деревянный поддон с крутого берега в реку. Так и стоял самолет по крылья в воде, одинокий и брошенный. Неугомонные мальчишки, и теперь не терявшие природного любопытства, подплывали к самолету, облепив его со всех сторон, изучали фанерный фюзеляж.

Бригадир, не дожидаясь «9-го дня переправы», наконец дал команду гнать трактора к Дону, а там будь что будет. Кто-то из молодых трактористов схоронил своего железного коня в прибрежных зарослях, кто-то, просто соскочив с движущейся машины, пускал ее в Дон, где она скрывалась под водой.

Ожидавшие переправы грузовики разворачивались и уезжали к Колодежному. Говорили, что там еще уцелел паром. Оставался паром и близ хутора Ковалев, в четырех километрах к северу от Белогорья. Многие повернули туда еще и потому, что ходил слух, будто и там строили мост в июне. Но сваи тамошнего моста протянулись на треть Дона, а единственный паром тоже не в силах был провернуть этакую массу техники и грузов. Шоферы поворачивали от хутора Ковалева снова вниз по Дону, загоняли грузовики в лес, торопливо маскировали ветками и кустарником, а сами плыли на левый берег. От Пересухи до Базарянского пляжа лес загромоздили брошенные грузовики.

Досталось и Ковалевской переправе, и плохо спрятанному речному каравану: деревянная баржа № 101 вспыхнула, и то, что в ней не успело сгореть, пошло ко дну. Взорвались и затонули металлические баржи «Аксай», «Лиски» и «Китаянка». Речной танкер «Камчатка» с пробоинами остался на плаву, из его дырявых боков по донской воде поползла ядовитая нефтяная пленка.

Жаркое июльское солнце закатилось за горизонт. Но было еще светло. У кромки донского берега воняло толом, донной тиной и терпким борщевиком. Плети речного огурца густо затянули ветви росших у Дона деревьев, под ними складировали напиленные саперами бревна. Туда же сносили раненых, пряча их если не от бомб, то хотя бы от июльского зноя. Меж иглами камыша и дисками речной кубышки плавала мертвая рыба вперемешку с оглушенной лягушкой.

На левом берегу комиссар Пастухов организовал похоронную команду, погибших солдат и беженцев закапывали здесь же, у берега, недалеко от моста. Майор Соболев, не дожидаясь, когда полностью стемнеет, продолжил ремонт переправы.

Когда мрак плавно выдавил остатки дневного света, прилетел самолет-разведчик и развесил над переправой «фонари» на парашютах. В них медленно сгорал магний, надолго освещая всю окрестность. На площадку перед переправой упал почти дневной свет, будто в небо выпустили разом десятки осветительных ракет. Река успокоилась. Улеглись мутившие ее дневные страсти, она вновь понесла свои тихие воды, отравленные трупным ядом и нефтяными пятнами. В наступившей вечерней тишине далеко ок– рест разносились стук топоров и звяканье обухов о скобы.

– Вот «ярмо» чертово! – ругали бойцы самолет-разведчик. – Ни днем, ни ночью покоя нету.

«Ярмо» кружилось, наблюдало, иногда подбрасывало новых «фонарей». Зенитные пулеметы с левого берега били по нему короткими очередями.

– Что за заминка у тебя здесь, лейтенант? – подошел к Шинкареву майор.

– Бревна катаем, товарищ майор.

– Шары в штанах они у тебя катают, а не бревна. А ну, гвардия, шибче! Думаете: ночь длинная – успеем? Немец вон, видали, какую иллюминацию в помощь развесил? Шустрей, ребята! До утра еще папоротник найти надо.

– Так точно, товарищ майор! – вторил майору Ревякин, сержант из батареи Шинкарева. – Аккурат сегодня Иван Купала, нам только клада не хватает.

Люди стали работать ловчее. Слова Соболева подбодрили утомленных, переживших этот тяжкий день бойцов. Неужели и вправду он подошел к концу?

Глава 12

Потом мы сворачиваем по проселочной дороге вниз в долину. Здесь накануне вечером пикирующие бомбардировщики нанесли удар по отступающему противнику. Убитые солдаты, разбитые подводы, мертвые лошади, разорванные на части. Лишь некоторые лежали не изуродованными – убитые мелкими осколками.

Подевильс К. «Бои на Дону и Волге» – дневниковые записи офицера вермахта

Со времени последней бомбардировки прошло около часа. Ольга с детьми сидела в подвале Кочаныхи, боясь показаться на улицу. Виктор приоткрыл дверь и посмотрел в щель. На меловых блоках стен заплясали отблески близкого пожара.

– Я на разведку, – коротко бросил Виктор и притворил за собой дверь.

Зарево от горящих хат и сараев расползлось над Белогорьем. Вниз по улице промчалась запряженная парой лошадей никем не управляемая бричка. От колодца донесся протяжный человеческий стон и вслед за ним невнятное бормотание.

Виктор выбежал за плетень: у колодезного сруба лежали два раненых красноармейца. Один в полузабытьи, тихонько постанывал, лежа с закрытыми глазами. Другой, держась за развороченное плечо и вполголоса матерясь, сидел, опершись спиной о бревна колодца. Из-под ладони, зажимавшей рану, торчал обломок ключицы. Во дворе Карпенко, где хата почти догорела, двое солдат быстро погрузили на подводу нескольких раненых и, нахлестывая вожжами лошадь, покатились вниз по улице. Виктор, махая руками, закричал ездовым:

– Подождите! Здесь у колодца еще раненые!

В ответ на ходу крикнули:

– Не из нашей части это! Не из нашей!

Нахлестывая лошадей, ездовые промчались мимо и скрылись за поворотом. Виктор вернулся к семье, рассказал обо всем.

– Может, вылезем наружу? – закончил он.

– Что ты, Вить! – закричала на него оглохшая на одно ухо мать. – А вдруг опять бомбежка начнется.

Дверь подвала отворилась, заглянул мужик с соседней улицы – Митрофан Назаров.

– Не видали вы тут моей Олеськи? – прокричал он, разыскивая жену.

– Не видели, – ответила Кочаныха. – А ты откуда, Митрофан?

– Я весь день в садах на Мишутьевке пролежал, туда вся Горянская сбежалась, и Рижок тоже, – он спустился вниз. – Сейчас все из села бегут. Днем укрылись на скорую руку, а теперь, пока затишье, лучшего убежища ищут. Никто не знает, надолго ли это.

– А ты сам куда собираешься? – выспрашивала Кочаныха.

– Хочу в Поляковой Олеську пошукать, может, туда убежала.

– Слушай, Митро, – взмолилась Ольга, – помоги мне детей вынести. Боюсь, опять налетят, похоронят нас тут.

Митрофан согласился. Тамара с Тоней побежали в хату и собрали немного продуктов. Виктор помог Кочаныхе привязать веревку к рогам коровы, оставить скотину дома та побоялась. Митрофан взял на руки Бориса, Ольга понесла Галю, Тамара и Тоня передавали с рук на руки четырехлетнюю Зою и узел с едой, Виктор тащил за веревку корову, а Кочаныха подхлестывала ее хворостиной. Они пролезли по узкой тропинке через дикие, никем не саженные сады, росшие за их огородом, оказались за селом, в пшеничном поле.

Зарево от пожаров сюда попадало слабо. Увидев посреди ржи темный предмет, Тамара не сразу разглядела изрубленное осколками человеческое тело. Светлые примятые колосья вокруг него кровь густо окрасила в мрачные тона. Трупы стали попадаться грядами. Рожь кое-где горела, видны были разбитые повозки, машины, клубки человеческих тел, убитые лошади – поле, засеянное смертью.

В Поляковой их маленький табор нашел овраг и укрылся в нем до утра. Урочище было пустое, безлюдное, никто из жителей не добрался сюда.

Быстро осмотревшись, Митрофан вернулся в село. Устроившись на дне оврага, беженцы провели несколько часов в тревожном сне. Спать приходилось на голой земле, забыться не давало пережитое за минувший день. Дети часто вздрагивали и просыпались.

С рассветом Кочаныха выдоила корову. Виктор выбрался из оврага немного осмотреться, затем вернулся за коровой и увел ее, привязав на травянистом склоне. Накормив детей, женщины стали ждать, чем обернется этот день.

Глава 13

Решаем ехать на соседнюю переправу против Павловска (село Басовка). Огромный поток. Принимаем решение пойти к переправе пешком. Ракеты, бомбежка, пулеметы. Перевернутые машины. Разбитая рация «Nord». Раненый лейтенант – киевлянин. У переправы дискуссия бат. комиссара с бойцами. Плоты. Бакенщик. Конники. Переезд. Поход. Вокруг раненые – легко и тяжело.

Из дневника Л. К. Бронтмана, сотрудника газеты «Правда»

Глубокой ночью понтон был сколочен. До восхода оставалось около двух часов. Не знающий усталости и покоя Соболев тут же поручил минировать мост: никто не знал, как скоро нагрянет наземный враг. Уцелевший мост в его руках – нежелательный подарок.

Шинкарев в сумерках искал лошадей. Они носились по лугу, совсем одичали от бомбежек, в руки не давались. Перетащив пушки на другой берег, Слава назначил часовых, дал отмашку на отдых. Он бросил на землю пилотку, накрыл ее ладонью и провалился в сон, не успев положить голову.

На мост въезжали не успевшие разъехаться по лесам грузовики, двухосные коляски, брички, телеги, трактора, тягачи, санитарные и артиллерийские двуколки, зарядные ящики, зенитки на автомобильных шасси, мотоциклы с колясками и без, ручные садовые тележки, набитые домашним скарбом, детские коляски на тоненьких колесиках – уцелевшие во вчерашней бойне.

Всю ночь работали пароходы из речного каравана: «Чапаев», «Чекист», «Перекат». Они причаливали у отвесной кручи, где вода крутила воронку глубокого омута. Солдаты сыпались с высокого берега, грохотали о палубу подошвами и прикладами оружия, торопливо гомонили, не в силах сдержать радости: удача улыбнулась им, они попали на заветный борт, который перенесет их через «проклятый глубоченный Дон».

Слава вздрагивал во сне. Ему виделась затянутая дымом переправа: он идет по доскам мостового настила, по бревнам, по столбам, по пустым бочкам. Ровно на середине реки мост обрывался… Из клубов порохового тумана выплывало его продолжение, но здесь, под ногами, вместо досок и бревен в воде плавали людские трупы. Они забили своей массой разорванный мост и образовали переход между его разбитыми частями. По этой зыбкой перемычке Слава переходил Дон. Тела прогибались под его ступнями, скрывались в воде, он проваливался, как на болоте, и все шел, шел… и никак не мог перейти этот «живой» остров… Рядом шли еще люди: солдаты, беженцы, дети. Тоже вязли в мертвых телах. Суета, давка, галдеж… Падающие в воду люди. Живые и мертвые, перемешиваясь, плавали в реке, становились неразличимы…

– Товарищ младший лейтенант, – тряс часовой Шинкарева, – вас майор ищет.

Взглянув на солнце, Слава прикинул, что сейчас около шести утра.

– Где?.. Майор…

– Вон возле домика, с полковым комиссаром разговаривает.

В избушке паромщика разместился оперативный штаб Соболева. Отсюда он управлял переправой и прочими работами. Здесь были еще строения и службы из хозяйства бакенщика, в них устроили перевязочный пункт, разместились радисты, в сарайчике, из которого выкинули весь хлам, складывали раненых. Крупный чекист, с большой, бритой наголо головой, что-то объяснял Соболеву.

По понтону еще двигались беженцы и остатки войск, но это уже не была вчерашняя нескончаемая лавина. Основная масса тех, кто не погиб от налетов, успела за ночь и утро переправиться на этот берег. Посмотрев на реку, Шинкарев увидел торчащие из воды части человеческих тел. Жертвы вчерашней катастрофы, гонимые по дну течением, застревали в камышах и прибрежных кустарниках. Вдоль обоих берегов Дона виднелись облепленные зеленой тиной человеческие руки со скрюченными пальцами, туши убитых лошадей и коров, обломки телеграфных столбов, досок и бревен. Прибрежный песок порозовел, а в камышах клубилась кровяная пена, взбитая донской волной.

У кромки воды бесформенным нагромождением лепились покореженные и обгоревшие армейские грузовики. В кузове одного из них, не тронутом пожарами, торчали головы убитых детей, вывозимых из пионерского лагеря. Там же, у берега, вода колыхала ряды железных бочек, их пустые металлические утробы вызванивали нехитрую похоронную музыку. Из реки торчали остовы потопленных паромов и плавучей пристани. Бензиновые и мазутные кляксы плыли вниз по течению, затягивая речную поверхность маслянистой пленкой.

Поблизости переговаривались солдаты:

– Эхма, раков бы здесь набрать, жирнючие с человечины-то станут.

– И сомы… те тоже падалью питаются…

Чуть в стороне от утонувшего парома, в маленькой лодочной бухточке, сидя по пояс в воде, купалась девушка. Искать укромное место бесполезно – весь берег усыпан беженцами. А здесь, в тихой заводи, хотя бы вода была без трупов и нефтяных пятен. Запыленная форма девушки и сумка с красным крестом лежали на берегу. Она старательно терла черную шею, мылила короткие каштановые волосы, вместе с грязью пытаясь смыть из памяти все, что случилось с ней в эти долгие дни. Шагавшим по мосту солдатам не было до нее дела, сонные взгляды их устало смотрели под ноги, а если и падали случайно на купальщицу, то оставались равнодушными. Лишь один или двое, из молодых и неутомимых, зацепились глазами за живое женское тело, белевшее на солнце среди моря людской и животной смерти.

Заметив, что комиссар закончил, Слава подбежал к Соболеву и отрапортовал.

– Отдохнул, лейтенант? После войны выспимся.

Соболев показал стопку красноармейских книжек:

– Видишь, сколько моих вчера успокоилось? Грамма, Овчинников, Ибрагимов, Сибагатулин, Сорока, Капустин, Мельник… Санитары мои молодцы: Мишка Породин человек десять вынес, Параска Галата – столько же, если не больше. Даром что девка, а крепкая.

Соболев помолчал, а Шинкарев вспомнил санитарку в тихой заводи. Майор похлопал книжками по ладони:

– Мой Пастухов их всех на этой стороне похоронил, а о тех, кто на том берегу – некому позаботиться. Собирай своих, шуруй вот к тому грузовику, получишь консервы с сухарями. Быстро перекуси и выдвигайся. По возможности мобилизуй местное население. Я еще несколько бригад сколочу. Разведданные у нас, сам понимаешь, ни к черту, но все-таки раньше послеобеденного времени немцев не ждем.

Глава 14

7 июля. Вчера мы бежали из Россоши. Немцы громили вокзал 16-тью «юнкерсами». Через Дон переправились ночью. В пятом часу утра шесть «юнкерсов» уже громили наши мосты. Стонала земля, и плакали люди. Люди и тут украинские. Хорошие, работящие.

Из дневника кинорежиссера А. П. Довженко

Молодой оберштурмфюрер СС Гельмут Лернер прибыл на фронт накануне нового летнего наступления. Он рвался в бой, жаждал военной славы, наград и повышений. Дома ему не раз приходилось встречать на улицах безруких и безногих инвалидов, многим из которых не исполнилось и тридцати. Это не пугало Гельмута, наоборот, придавало ненависти, ожесточенности, желания скорейшей расплаты.

Лернер не сразу попал на фронт. С начала весны до июня он проработал в Киевском гестапо. На его счету было пять повешенных партизан, два расстрелянных подпольщика и одна замученная еврейка. Он гордился послужным списком и с немецкой скрупулезностью заносил все в дневник. Но настоящая охота должна была открыться здесь, не зря же он написал рапорт о переводе в действующую полевую армию.

Спустя час после того, как немецкий танковый корпус занял Россошь, Лернера вызвал к себе штандартенфюрер Блумберд. Подходя к «опелю», в котором восседал его начальник, Гельмут заметил стоявшего рядом престарелого русского.

– Знакомьтесь, Лернер, – указал Блумберд на горожанина.

– Ефрейтор Швейх! – к удивлению Гельмута, сказал по-немецки гражданский и вытянулся, как положено военному.

Лернер в ответ представился и приложил два пальца к лакированному козырьку фуражки.

Блумберд продолжил:

– Господин Швейх – наш соотечественник. Двадцать шесть лет прожил вдали от родины.

– Именно так, господин полковник. С июня 1916 года. Под Дубной попал в плен.

– Господин Швейх утверждает, что недалеко отсюда, в районном центре… Belogorie, живет его товарищ, господин Клейст.

– Не совсем так, господин полковник, – поправил его Швейх, – он живет по соседству с Белогорьем, в хуторе Кирпичи.

– Это не имеет большого значения, – вновь заговорил Блумберд, – перед нами стоит задача – вовремя предостеречь Клейста от поспешной эвакуации. Господин Швейх проявил добровольное желание показать нам дорогу к этому селу. Надо торопиться, в худшем случае нужный нам человек уйдет на левый берег, и мы потеряем ценного сотрудника. Скоро нашим комендантам понадобятся хорошие переводчики, а разве может быть переводчик лучше, чем немец, четверть века проживший среди русских? Я думаю, господин Швейх не заманит вас, оберштурмфюрер, в засаду.

– Ни в коем случае, – поняв шутку Блумберда, заулыбался Швейх.

– Я распорядился выделить вам три мотоцикла, оберштурмфюрер. Наша авиационная разведка доложила, что на этом берегу практически не осталось советских солдат, а те, которые еще здесь, думают лишь об одном: как поскорее удрать. Отправляйтесь в этот хутор и найдите Клейста.

Невдалеке их ждал выделенный Блумбердом транспорт. Швейх указывал дорогу и потому сел за водителем на головном мотоцикле. Гельмут, пересадив пулеметчика на второй мотоцикл, расположился в коляске, ему не хотелось глотать пыль и бултыхаться позади.

– Все это время вы держали связь с Клейстом? – спросил Лернер, когда они выехали из Россоши.

– Да, навещал его в Кирпичах. И он ко мне ездил. Дружили семьями, – отозвался Швейх.

– А как давно вы знаете его?

– Мы познакомились в Киеве, на сборном пункте, куда сгоняли плененных из Галиции. Многоязыкая толпа: немцы, венгры, чехи, босняки. Оттуда мы попали сюда – в Россошь. Два года трудились на помещичьих полях. Затем наступила революция. Нам предоставили возможность идти домой, но Клейст в то время женился на местной девке, а затем и вовсе перешел в православную веру. Весной восемнадцатого наши кайзеровские войска на три дня заняли Россошь. Клейст к тому моменту уже переехал к жене, в Кирпичи, а я собирался перейти к нашим, но так и не удалось. Линия фронта скоро отодвинулась от Россоши, да и я тоже обзавелся семьей. Пугала неизвестность: что будет со мной, если вернусь к своим? Опять попаду в окопы? Война порядком осточертела, не хотелось покидать молодую жену и возвращаться к грязи, крови и вшам.

– Потому вы и проиграли ту войну, господин Швейх, – кричал ему из люльки Лернер. – Вашему поколению не хватило выдержки. Распустили нюни и бросились к бабьим юбкам, оставили фронт.

– Прежде чем его оставить, мы четыре года проливали кровь!

– Я уважаю ветеранов Великой войны, господин Швейх, но мне, как и всем немцам, до конца дней будет стыдно за Компьенское перемирие.

– Позвольте спросить, господин обер-лейтенант: сколько времени вы провели на фронте?

– Две недели, – немного смутившись, ответил Лернер, – но до этого я боролся с партизанскими бандами на Украине.

Швейх наклонился к уху водителя, показал дорогу на развилке, но Лернеру ничего не ответил.