Текст книги "Рассказы в стиле Дзен – 2. Второе пришествие"

Мы сделали всё так, как условились с Мартином. Когда мы углубились в лес достаточно, я немного дал ему время, чтобы он побыл наедине с собой. Помню, как он стоял, держась за ствол дерева и смотря вверх на его крону, как будто разговаривал с ним. Потом он повернулся ко мне и уверенно сказал: «Я готов», – и поднял правую ладонь вверх.

Этот жест у нас на фронте означал, что только что ты убил врага, отомстив, как у нас говорили, «за пацана». Таким образом Мартин отомстил сам себе за того невинного пацана.

4

– Вам бы романы писать, – сказал судья, – ей-богу, душераздирающие. Жаль только, что времени у вас осталось мало.

– Времени у меня было более чем достаточно, – сказал Кнедлик, – чтобы подумать. И если честно, я бы даже сократил это время. Слишком много времени для раздумья над жизнью, это утомляет.

– А нас утомили ваши истории, – сказал судья. – Без обид, Кнедлик. Прочитай я их где-нибудь в художественной книге, вероятно, они бы меня даже заняли. Но, учитывая обстоятельства, эти истории весьма утомительные.

– Это, кстати, забавно, – сказал Кнедлик. – Всюду эти обстоятельства. Мы всю жизнь являемся рабами обстоятельств. Как же мало в мире людей, которые выше обстоятельств. И вот я говорил о том, что многие завидовали Мартину. Со стороны его судьба выглядела действительно счастливой: выжил на войне, преуспел в делах. Это правда, он действительно был счастливчиком. Ему даже посчастливилось обмануть саму матушку-судьбу! Он не стал ждать от неё решений, а сам распорядился своей смертью, сам её выбрал, сам спланировал и сам привёл приговор в исполнение. Это ли не высшая свобода? И если бы вы, Ваша честь, спросили меня, какой судьбе я больше завидую, вашей или Мартина, то не задумываясь я бы ответил, что я искренне завидую судьбе друга. Вы – раб обстоятельств, а по сути – раб судьбы. Он же – подчинил судьбу себе.

– Звучит высокопарно, – сказал судья, – по-книжному. Но что же по поводу вашей предпоследней жертвы? Об этом человеке явно не скажешь, что он был баловнем судьбы или стал выше обстоятельств.

– Совершенно верно, Ваша честь. Не скажешь. Но я – не Мартин Градец, я, скорее, такой же раб обстоятельств, и не мог выбирать себе жертв. Исходя из моих выводов, все жертвы выбрали меня сами. Так случилось и с этим человеком.

Его имя и фамилию я узнал только здесь, в ходе этого заседания. А сейчас – простите меня, пожалуйста, – уже вновь забыл.

– Этого человека звали Игнац Гесс, – строго сказал судья.

– Да, бедняга, – с грустью сказал Кнедлик. – Он был бездомным. И вряд ли кому пожелаешь такой судьбы. И такой ужасной смерти…

– Но ведь это вы толкнули его под трамвай, – сказал судья.

– Да, – сказал Кнедлик. – Правда, я в этот момент находился в другом месте.

– В каком ещё другом месте?! – возмутился судья. – Что за фантастика?!

– Натурально в другом месте. Не знаю, как уж там свидетели показали, что это именно я стоял на трамвайной остановке. Но это исключено.

– Ничего не понимаю! – был обескуражен судья. – Толкнули вы?

– Да.

– Но вас там не было?

– Совершенно верно.

– Что за чудеса?! – воскликнул судья, взмахнув руками вверх, и в зале вновь раздался смех.

– Сейчас я всё поясню, Ваша честь. Дело в том, что встретил я этого беднягу на вокзале в тот же день, когда застрелил Мартина. Надо ли говорить, что состояние моё было удручённым? Я был сам не свой. Этот человек подошёл ко мне с безобидной просьбой, свойственной всем бродягам. Он сказал: «Господин, подайте ради Христа».

Я ещё раз повторюсь, что был в состоянии крайнего напряжения. Обыкновенно я не оскорбляю чувств верующих. Но тогда я ответил этому бедняге, что не верю в Христа.

«Ну тогда просто… – замешкался он, – ради всего святого».

Я раздражённо ответил словами Бодхидхармы: «Нет никакой святости. Всё это выдумки человеческого ума. С точки зрения вселенной, нет ни святости, ни греха».

Бродяга смотрел на меня как оторопелый. Мне, разумеется, не стоило лезть в его христианский ум со своими антирелигиозными ценностями. Мне, как и подобает любому доброму человеку, стоило бы просто ему подать. Тем более, что в кармане у меня имелось денег более чем достаточно для подаяния.

Но моё состояние взяло надо мной верх. И я принялся доказывать ему, что его спасение не во Христе и не в ком бы то ни было другом, а только в нём самом. Что ему, вместо того, чтобы испытывать жалость к себе, стоило бы попытаться сделать хоть что-нибудь, чтобы быть достойным своего существования.

С моей стороны было глупо надеяться, что этот человек, имея многолетний опыт жалости к себе, вдруг за несколько минут обретёт мужество. Поэтому его реакция была абсолютно логична.

«Да пошёл ты на хер! – сказал он. – Не хочешь давать денег – так бы и сказал! Тоже мне, философ хуев!»

Меня тогда оскорбило не столько его ругательство, сколько его слепость к искреннему желанию помочь. И тогда я не выдержал и ответил: «Ну тогда тебе нет никакого смысла продолжать это убогое существование! Иди, вон, бросься под трамвай!»

Поэтому, Ваша честь, никаких чудес. Я действительно подтолкнул этого человека к смерти. Но в момент его последнего шага я действительно уже был далеко.

– Хотите сказать, – спросил судья, – что он покончил с собой?

– Я не берусь утверждать этого однозначно. Меня там не было. Может быть, он просто на мгновение потерял бдительность, оступился. Но коли уж произошло такое совпадение, то я имею основание полагать, что мои слова сильно задели этого человека. Поэтому я не намерен снимать с себя ответственности. Слова – это продолжение мыслей и начало действий, поэтому нам нужно быть крайне внимательными к тому, что мы говорим.

5

– М-да, – сказал судья, – пожалуй, я не буду комментировать эту историю, дабы не давать вам более поводов для вашей дальнейшей демагогии. Предложу лишь вам перейти к заключению вашей душещипательной речи.

– Справедливо, Ваша честь, – сказал Кнедлик и приступил к рассказу о последней жертве: – Её звали Катарина. Присутствующим она более известна как Бронислава Цибулка, но я буду называть её так, как она представилась мне в день нашего знакомства – Катарина. Для вас – она проститутка, падшая женщина. Для меня – возлюбленная.

Мы познакомились на Святого Вацлава, возле костёла Штепана. Это ближайший от моего дома храм. В тот день на меня навалилась депрессия. Угрызения совести мучили меня. И я чуть было не совершил глупейший поступок, решив отправиться на исповедь. Большинство людей считает, что самое сильное желание убийцы – скрыть свои преступления. Но это не так. Самое сильное желание убийцы – хоть кому-нибудь рассказать о своих деяниях, облегчить душу, так сказать. Так я стоял возле входа в храм. Долго стоял, не решаясь войти. Всё думал. И вот ведь до чего додумался: а с какого это чёрта я должен исповедоваться перед человеком, который поклоняется Церкви – той самой Церкви, на совести которой столько крови, что ей вовек не отмыться?

Тогда у меня родилась смешная мысль: если уж кому исповедоваться, так лучше самой распоследней шалаве, чем церковнику. Ох, – задумчиво сказал Кнедлик, – я убеждён, что все проститутки мира слышали куда больше откровений, чем все священники мира.

В зале раздались смешки. Кнедлик продолжил:

– И в момент этой мысли ко мне подошла девушка. Совершенно бесцеремонно она осмотрела меня оценивающим взглядом и после сказала: «Господин не желает ли развлечься?»

Я же, будучи воспитан человеком весьма практическим, спросил: «А какие нынче расценки?»

«Орально – тысяча крон, – как на базаре выдала она, – классика – две пятьсот».

«Мне бы просто поговорить…» – сам от себя не ожидая, как закомплексованный мальчишка проговорил я.

«Просто поговорить – это как классика», – заявила она.

«Ничего себе у вас расценочки! – возмутился я. – За простой разговор, как за классику?!»

На что девушка с усмешкой ответила: «Ну это для вас – это простой разговор. Для меня же это означает, что вы будете трахать мои мозги! А я трахаюсь за две пятьсот!»

В зале раздался откровенный смех.

– Но я был бы не я, – продолжил Кнедлик, – если бы всё же не сторговался до двух тысяч.

Некоторые мужики в зале откровенно ржали, а один не выдержал и выкрикнул:

– Я знал эту Катарину! Она мне за полторы давала!

Судья уже неустанно молотил своим молотком, впрочем, сам еле сдерживаясь от смеха.

Кнедлик выждал, пока все успокоятся, и продолжил:

– Я договорился с ней о нижеследующем: я предложил ей прогуляться по городу, рассказать ей свои истории, оплатив каждый час прогулки по две тысячи и пообещав ещё так же оплатить ужин. Она согласилась. И во время этой прогулки я рассказал ей всё, обо всех своих жертвах. Тогда я был абсолютно убеждён, что она не отправится заявлять на меня в полицию. Проститутка пойдёт в полицию? Я вас умоляю! Но тут произошло нечто для меня неожиданное. Я то был уверен, что уже через несколько минут после начала моих историй она сбежит от меня при любом удобном случае. Но как бы не так! Она внимательно выслушала всё, после чего неожиданно спросила: «Может быть, выпьем?» Я был удивлён и даже немного разочарован её легкомысленным бесстрашием. Но согласился. Мы зашли в ближайшее кафе и заказали по бокалу вина. К моему удивлению, она довольно неплохо разбиралась в винах.

После нескольких минут молчаливой дегустации я всё же спросил: «После моих историй тебе не страшно оставаться со мной?»

Её ответ меня обескуражил: «Возможно, после моих историй тебе станет страшно оставаться со мной…»

Глаза мои инстинктивно расширились, и я вопросительно и молча глядел на неё.

«Я ведь, – пояснила она, – и сама не ангел… Я свела в могилу троих мужей…»

Я не верил своим ушам! Она, распознав это моё недоверие, сказала: «Это чистая правда. И раз уж ты был со мной так откровенен, я поделюсь с тобой своими историями. – И с иронией добавила: – С кем же ещё можно так легко поделиться своими преступлениями, как не с другим преступником?»

И она начала свой рассказ:

«Я вышла замуж, когда мне было лишь семнадцать. Молодая была, глупая. Муж был старше меня на восемь лет. До свадьбы он был весьма романтичен и щедр. Но после свадьбы – оказался совершенно другим человеком, как в таких случаях принято говорить – снял маску. Не прошло и месяца супружеской жизни, как он начал меня бить. Ему не нравилось буквально всё: как я готовлю, как содержу дом, как веду себя при его друзьях. И любая с моей стороны оплошность заканчивалась побоями. Человеком он был состоятельным, был заведующим банком. Поэтому имел множество связей, в том числе среди юристов. Потому после первых же побоев он мне заявил, что обращаться в полицию бессмысленно.

Я всё терпела. Но злость накапливалась во мне. В голове начали рождаться мысли о том, как бы я могла отомстить мужу. Но возмездие приходило лишь во снах, когда я видела его то заключённым в тюрьму, то лежащим в гробу.

Однажды у моего мужа начались проблемы в банке. И часто по вечерам он возвращался выпивший. В трезвые же вечера – засыпал лишь после дозы снотворного. И в один день я решилась. В стакан с Бехеровкой я подмешала ему тройную дозу снотворного. И сердце его не выдержало. Я инсценировала всё так, словно он из-за сильного алкогольного опьянения не рассчитал дозу снотворного. И случай признали самоубийством по неосторожности».

«Умно придумано», – сказал я.

«Да, собственно, – сказала она, – я ничего и не придумывала. Всё произошло как-то… интуитивно. – Она немного помолчала, потом добавила: – Но после этого случая я поклялась себе больше никогда не выходить замуж».

«Но ты же сказала, – уточнил я, – что ты убила троих мужей…»

«Это я так, утрированно, – ответила она, – двое других не были моими мужьями формально.

После этого случая я решила стать женщиной свободной, решила, что раз уж многие мужчины позволяют себе иметь множество беспорядочных связей, то почему бы мне не стать женщиной… с опытом? Мне захотелось попробовать других мужчин. Отношения с ними длились недолго. Но, как правило, они были яркими.

Одним из таких мужчин был Доминик. Он был хоккеистом, сильным, харизматичным парнем, и очень красивым. Мы случайно познакомились на вечеринке, посвящённой его чествованию как лучшего игрока сезона. Я тогда подумала, что это отличный вариант для классной ночи. И мы отправились в отель. Откуда ж мне было знать, что он – любитель немного придушить своих партнёрш в постели? Но я то, ещё хранившая в памяти побои от мужа, интуитивно восприняла это как угрозу и, защищаясь, ударила его по голове тем, что первое попалось мне под руку. А попался мне увесистый кубок лучшего игрока сезона, которым Доминик хвастался передо мной весь вечер. Странно, но я тогда не запаниковала. Схватила какую-то тряпку и стала быстро стирать свои отпечатки со всех поверхностей. Вышла из отеля через чёрный ход.

В газетах потом много писали об этом деле. Что, мол, был жестоко убит подающий надежды спортсмен, отец – как оказалось – троих детей. Но в итоге дело было приостановлено за недостаточностью улик. Повезло».

«Да-а-а. Повезло», – подтвердил я.

«Ну а третьим «мужем», – продолжила она, – был уже мой сутенёр. К тому времени я уже окончательно разочаровалась в мужчинах, которым, по моему глубокому убеждению, от женщин нужно было одно из двух извращений: секс или женитьба. Мой же сутенёр в этом отношении был самым настоящим извращугой: он хотел от меня и того, и другого. Но ни того, ни другого – не получал. И однажды он решил наказать меня за мою строптивость: вместе с несколькими своими друзьями он насиловал меня сутки, предварительно нарядив меня в свадебное платье.

Я ответила адекватно: разыскала каждого из его друзей и предложила им сделку. На каждого из них я написала заявление в полицию, что послужило мне гарантией. Генетического материала, доказывающего их половое присутствие во мне, было более чем достаточно, чтобы засадить каждого из них надолго. Но я предложила им следующее: их другу – то бишь моему сутенёру – отрезать яйца в качестве исчерпания инцидента. И они, будучи настоящими подонками, согласились. Позже мой сутенёр, не вынеся позора, повесился».

Вот так, обменявшись нашими преступными откровениями, мы прониклись доверием друг к другу и стали встречаться. Наши встречи были страстными и свободными, лишенными всяческих обязательств, оттого всегда ожидаемыми. Но при этом каждый из нас ясно помнил, что он встречается с убийцей, не питал иллюзий по поводу того, что наша любовь окажется сильнее нашей природы. Поэтому мы оба всегда были готовы к неожиданному исходу наших отношений. Вопрос заключался лишь в том, кто из нас окажется первым. И если честно, то я абсолютно был готов к тому, что моя возлюбленная опередит меня, и даже этого желал. Я действительно не мог бы пожелать себе лучшей смерти, чем от рук возлюбленной. Но, как оказалось, одно дело – так предполагать на умственном уровне. Но совсем другое дело – инстинкт. Наши инстинкты часто идут вразрез с нашими моральными убеждениями. И когда наступает момент, в котором наша жизнь подвергается угрозе, мы инстинктивно спасаем свою жизнь, напрочь забыв о своих убеждениях.

Так случилось и в наших отношениях. Этот момент настал. Не думаю, что Катарина тщательно обдумывала такой исход. Но однозначно она была к нему готова. Вероятно, она опасалась, что я нанесу удар первым, не доверяла мне окончательно. Что ж, это может означать только то, что она не была влюблена в меня так сильно, как я в неё. Но, думается мне, это нормально. В любых отношениях всегда кто-то любит сильнее.

В тот вечер мы решили остаться дома и вместе приготовить ужин. Мы были на кухне. Я разделывал рыбу и заметил, что нож туповат. Тогда я спросил её, чем можно наточить нож. Она насторожилась, глядя на меня с ножом в руке. И сказав, что сейчас принесет точильный камень из кладовой, вышла с кухни. Прошло минут пятнадцать, и я решил напомнить ей о своей просьбе, позвав её по имени. Но ответа не последовало. Тогда я пошёл к кладовой, при этом забыв оставить нож на кухне. Дверь в кладовую была открыта, но Катарины в ней не было. А когда я обернулся, она стояла с пистолетом, направленным на меня.

«Ты чего?» – спросил я.

«Что, хотел прирезать меня?» – возбуждённо спросила она.

«И в мыслях не было», – ответил я.

«Брось нож», – приказала она.

Я бросил нож в сторону так, чтобы он не поранил её. Она посмотрела на нож, потом на меня и сказала: «Раздевайся!»

Я быстро разделся догола. Она всё это время стояла, не опуская пистолет. Тогда я подошёл вплотную и, упёршись лицом в дуло, сказал: «Хочешь – стреляй, хочешь – люби…» Тогда она резко отбросила пистолет в сторону и накинулась на меня. Мы долго и страстно занимались любовью на полу. Должен сказать, что это был лучший секс в моей жизни.

Теперь я понимаю, что наша любовь могла существовать только в моменты страсти. Так произошло и тогда. Как только наши животные чувства исчерпались и мы вновь обрели разум, страх вновь овладел Катариной и её рука потянулась за лежащим рядом пистолетом. Схватив его, она резко повернулась ко мне, но тут же наткнулась животом на нож, который – я сам не осознал как – оказался в моей руке.

6

– Ну вот, – констатировал судья, – что и требовалось доказать: типичный инстинкт убийцы, который по своей сути является гипертрофированным инстинктом самосохранения.

– Пожалуй, так, – согласился Кнедлик. – И для судебной системы, и для гуманистического общества в целом – этот вывод является окончательным и – самое главное – очень удобным: теперь этот вывод можно запереть на замок, или расстрелять, или посадить на электрический стул. Но однозначно одно: этот вывод невозможно исключить из бытия.

– Не понимаю, – спросил судья, – к чему вы клоните?

– Видите ли, Ваша честь, – сказал Кнедлик, – для убийцы окончательный вывод заключается в другом. В тот вечер, когда я сидел на полу в луже крови, держа за руку свою возлюбленную, для меня, собственно, вопрос так и не стоял: являюсь ли я убийцей или нет? Уже тогда, хоть, вероятно, и бессознательно, я понимал, что общество решит эту дилемму за меня и совершенно справедливо. Для меня же вопрос заключался вот в чём: мог ли я прийти к другому исходу? Был ли у меня выбор?

– Интересно, – сказал судья, – и к какому же выводу вы пришли?

– Для начала, – сказал Кнедлик, – я задам вам такой вопрос: смерть, как сущность, является чем-то ненормальным в природе?

– Как сущность, – ответил судья, – смерть – это, разумеется, явление абсолютно нормальное.

– Правильно, – сказал Кнедлик. – Ведь как мы можем понимать, что такое жизнь, если не знаем, что такое смерть? Как мы можем ценить жизнь, если не знаем смерти?

– Ну, – сказал судья, – с философской точки зрения – это так.

– Следовательно, – сказал Кнедлик, – как мы можем любить, уважать и ценить гражданина законопослушного, если не знаем, кто в нашем обществе преступник? Ведь человек законопослушный является таковым только на фоне преступника.

– Не хотите ли вы сказать… – хотел было судья возразить Кнедлику, но тот перебил его:

– Я не хочу сказать, что преступника не нужно наказывать. Как я уже неоднократно говорил: преступление должно быть пресечено, классифицировано в обществе и подвергнуто справедливому наказанию. Но хотя бы за одно мы должны быть благодарны преступнику: за то, что он избавил нас от преступной судьбы, указал нам путь законопослушных граждан, взяв преступную судьбу на себя.

В конце концов, – добавил Кнедлик с иронией, – не будь преступников – и вы, Ваша честь, и все эти многоуважаемые адвокаты, прокуроры и детективы, все труженики правовой системы остались бы без работы.

– Чего же вы хотите, – спросил судья с усмешкой, – чтобы суд выразил вам благодарность? – что вызвало смех в зале.

– Нет, – спокойно ответил Кнедлик, – публичного признания я не требую. Я лишь прошу выслушать меня до конца, благо я подошёл к заключительной части своей речи.

– Ну слава богу! – вырвалось у судьи. – Будьте так любезны!

– Благодарю, Ваша честь. Когда я сидел там, на полу, в луже крови, я вдруг отчётливо осознал, что этот исход – совершенно логичный исход тех решений, которые я принимал на протяжении всей своей жизни. Другого исхода просто не могло быть. Ведь исход – это не результат какого-то одного решения. Это результат сложного сплетения многих решений. Иными словами – результат всей жизни. И чтобы исход был иным – совершенно недостаточно принять какое-то одно решение. Чтобы исход был иным, по сути, нужно прожить иную жизнь.

Судьбу сложно изменить не потому, что она предначертана. Она не предначертана. Судьба – это сложное сплетение наших ежедневных решений. Сплетение – в данном контексте – очень правильная метафора. Недаром паутина является символом судьбы. Вдумайтесь. Если на протяжении всей жизни вы плели одну паутину, хватит ли вам в самом конце жизни времени, чтобы распустить эту и начать новую паутину? Паутина получилась такая, какая получилась.

И если получилось так, что вы стали убийцей – имейте мужество это признать и отдать себя на суд общества. Ведь смирение в данном случае – это единственное, что вам осталось. Ведь самое страшное наказание для вас – совсем не то, которое определило вам общество. Самое страшное наказание – это несмирение, по сути – непримирение с тем, кем вы являетесь.

Этот суд… Любой суд – это всего лишь формальность. Суд лишь оглашает приговор. Но в сущности – этот приговор мы выносим сами себе на протяжении всей жизни, мы сплетаем его из своих решений.

Таким образом, эта речь – не попытка оправдания, но попытка смирения.

С этими словами Кнедлик протянул руки вперёд, дав понять страже, чтобы на него надели наручники и вывели из зала.

– Подождите! – вдруг выкрикнул мужчина из зала. – Но вы же обещали ответить на мой вопрос!

– Ах да, – обернувшись, сказал Кнедлик. – Ваш вопрос касается не меня. Ибо вас абсолютно не интересует, попаду ли я в рай или нет. Ваш вопрос обращён к вам же. В действительности вас интересует, попадёте ли в рай вы сами. Так вот: когда вы смиряетесь – рай и ад растворяются и становятся единой сущностью. Это даже не две полярности, которые дополняют друг друга и о которых говорят психологи. Для смиренного человека нет ни рая, ни ада. Для смиренного человека – всё едино. И сам смиренный человек неделим с единой сущностью бытия.

После этих слов Кнедлик повернулся и уверенно пошагал к выходу. Зал всполошился, в сторону Кнедлика стали звучать ещё какие-то вопросы. Зал словно не желал отпускать его, уже не понимая, как когда-то Понтий Пилат, кого же в итоге они казнят, грешника или праведника?

7

Большой пассажирский теплоход отправлялся от центральной городской пристани в Новый Свет. В одной из люксовых кают корабля на мягком кресле полулежал изрядно пьяный детектив Лански. В руке он держал бокал с дорогим вином.

Рядом с креслом стоял журнальный столик, на котором стоял небольшой круглый аквариум, в котором плавала только одна, но довольно крупная лупоглазая рыбка.

– Какая интересная рыбка! – Лански приподнялся, чтобы поближе рассмотреть её. – Я не знаю, как тебя зовут… Но я надеюсь, ты будешь не против, если я буду называть тебя – Ваша честь? О-о-о! Молчание – знак согласия…

Ваша честь, я не такой смелый, как Кнедлик. Мне бы никогда не хватило духу вот так же, как он, во всеуслышание признаться во всех своих грехах. Но здесь… в этом… – он окинул взглядом каюту, – довольно уютном и безопасном месте я выскажу вам, Ваша честь, всё, что уже более не в силах держать в себе.

Всё началось в тот день, когда ко мне в офис пожаловала молодая и чертовски привлекательная девушка, называвшаяся Катариной. Я спросил, какого чёрта ей надо. Но она начала разговаривать со мной какими-то загадками. «Что, – говорит, – господин Лански, за последний месяц работы привалило?»

Я, так как был уже конец рабочего дня и я был значительно утомлён, раздражённо ответил: «Вам то какое дело?!»

«Дело есть, господин Лански, – сказала она. – Самое настоящее дело! Самое ответственное!»

«Послушайте, – сказал я, – если вы и далее намерены разговаривать со мной загадками, то я незамедлительно выставлю вас взашей и не постесняюсь, что вы дама».

Тогда она сказала: «А если это дело касается одновременно всех ваших дел, которые вы никак не можете связать воедино?»

Меня эта информация ободрила, как стакан американо. Но я подозрительно спросил: «Откуда у вас сведения о моих делах?»

Она ответила: «А что, если от первого лица?»

Я заявил: «Предупреждаю вас, не стоит со мной играть в игры!»

Тогда она уверенно начала свой рассказ: «Дело в том, что у меня есть любовник. Его фамилия – Кнедлик. Как любовник – он просто бог! Но… как член социума – личность весьма заурядная. Он простой продавец в книжном магазине. И с первого взгляда он кажется всем добродушным, приветливым и открытым человеком. Не так ли часто выглядят маньяки, которые ведут двойную жизнь?»

«Ближе к делу», – нетерпеливо сказал я.

«Кнедлик, – продолжила она, – однажды был со мной так откровенен, что рассказал мне об ужасных злодеяниях, совершенных им в трезвом рассудке».

«Каких таких злодеяниях? – нервно спросил я. – Не тяните уже!»

«Всех тех злодеяниях, – сказала она, – которые были совершены за последний месяц и дела по которым ведёте вы, господин Лански».

«Не говорите глупости! – вспылил я. – Как вас там? Катарина? Я не такой дурак, чтобы поверить в этот вздор! Я детектив с серьёзным стажем и с уверенностью вам заявляю, что все эти преступления не мог совершить один человек».

«С чего вы это решили?» – спросила она.

«А с того, милочка, что все преступления настолько разные, имеют настолько различный почерк… Да и улик, которые бы хоть как-то, хоть косвенно связали эти дела – нет».

«А как насчёт чистосердечного признания?»

«Ох, милочка! Во-первых, то, что он рассказал вам в порыве чувств, совершенно не означает, что вот так же на духу он поведает всё под протокол. Да и во-вторых, чистосердечное признание без серьезной доказательной базы не имеет силы в суде».

«То есть хотите сказать, что свою вину тоже нужно ещё доказать?»

«Совершенно верно».

Она глубоко задумалась. А потом решительно сказала: «Значит, остаётся только одно… Сфабриковать улики».

Я откровенно засмеялся. Говорю: «Милая моя! Вы что, сериалов насмотрелись? Да и какое должностное лицо пойдёт на такое сознательное преступление?»

На что она совершенно дерзко заявила: «Ну так знамо какое. Вы и пойдёте».

Я вновь не смог сдержать смех. Спрашиваю: «С какого такого перепугу?»

А она: «Ну, скажем, не с перепугу… А всего лишь соблазнившись предложенными материальными благами…»

Я сквозь смех: «Взятку хотите мне дать? Однако! Такого ещё не бывало в моей практике! Взятка за то, чтобы человека посадить! Чтобы за скрытие улик – это да, предлагали…»

«И вы брали?» – ехидно спросила она.

«А вот это уже не ваше дело!» – сказал я не подумавши, и лишь потом сообразил, что наш разговор становится слишком откровенным.

И в этот момент она так победоносно посмотрела на меня, и выдала: «Один миллион крон – и вы сделаете всё так, как я вам скажу! Подстроите улики так, чтобы в суде не возникло ни единого сомнения в виновности Кнедлика».

Один миллион крон, Ваша честь! Я таких денег сроду не видел! Но я не был так доверчив. Самолюбие ещё держало марку. Я сказал: «Я не такой дурак, как вы думаете, чтобы поверить во весь этот фарс!»

«Не дурак, – совершенно серьёзным тоном сказала она. – Вы мне совершенно не представляетесь дураком. Напротив – человеком весьма и весьма умным. Но… я бы сказала – слегка падким на искушения…»

Чёрт побери, Ваша честь! А ведь это она очень верно заметила! Дьяволица! Ведьма! Приспешница этого дьявола – Кнедлика. Как же это она верно нашла меня, такого неустойчивого к соблазнам?..

И тогда она вновь искусила меня: «Один миллион крон, господин Лански! Здесь и сейчас!»

«И что же вы… – пролепетал я, – достанете миллион прямо из вашей дамской сумочки?!» – ещё стараясь выдерживать ироничный тон.

И тут, Ваша честь, она показательно открывает свою сумочку и достаёт из неё несколько толстенных пачек с новенькими купюрами! И со шлепками выкладывает их на стол!

«Пересчитывать будете?» – чуть ли не голосом гангстера спросила она.

Моё самолюбие ещё билось в последних конвульсиях. И я жалобно из себя выдавил: «Да на кой хрен вам всё это надо то?!»

Она ответила: «Если вам так интересно, то я расскажу, на кой хрен. Но вы уверены, что после этого вы сможете спать?»

«Я не уверен, – отвечаю, – что смогу спать, не зная правды».

«Хорошо, – сказала она, – тогда слушайте. Думаю, вы всё поймёте, когда я вам расскажу, за что я полюбила Кнедлика. В одном из наших разговоров он сказал: „Дело в том, что большинство людей живут в мире иллюзий. Они всё воображают себя в какой-то другой роли: в роли более успешных, более богатых, более здоровых людей. Но никак не могут принять свою настоящую жизнь. И именно поэтому они страдают. То есть, как бы это смешно ни звучало, они страдают не потому, что их жизнь плоха, а потому, что они не могут принять её такой. Но жизнь слишком коротка, чтобы постоянно гоняться за иллюзиями. Я считаю, что человеку надо бы иметь мужество, чтобы принять всё как есть. Только тогда он начинает жить в гармонии. То есть злодею нужно принять свою сущность. И доброму герою так же нужно принять свою сущность. Ведь по сути: и добрый герой, и злодей находятся в сходных ситуациях. Добрый герой ведь является добрым не для всех. Для кого-то он обязательно является злодеем. И с этим ему так же придётся примириться, как злодею с тем, что весь так называемый „добрый мир“ против него. По сути – лёгкой судьбы не бывает. Тяжело и доброму герою, и злодею. И если бы у Вселенной спросили, а она могла ответить, то она бы сказала что-то вроде: „Ребята, какие ещё Гитлер и Иисус? Я никого к вам не посылала. Вы сами боготворили их и сами же казнили“. Именно поэтому, – сказал Кнедлик, – я совершенно не хочу гоняться за иллюзией, что когда-то общество примет мою правду и простит меня. Но и жить так дальше, с осознанием того, что я убийца, я не могу. Поэтому единственный путь для меня – это чистосердечное признание и справедливое наказание. Я не собираюсь сидеть и бояться стука в дверь. Я сам пойду и постучу в дверь правосудия“. Уже тогда, – продолжила Катарина, – мы с Кнедликом знали, что нет никаких улик против него. И эти обстоятельства буквально выводили его из себя. И тогда я откровенно его боялась. Я понимала, что, в сущности, он никогда не будет счастлив со мной. Он будет счастлив лишь тогда, когда его судьба свершится».

«Ну так почему же, – недоумённо вопросил я, – здесь, передо мной, стоит не он, а вы?!»

«А потому, – ответила она, – что он никогда бы не принял от меня такую жертву. Чтобы я ради него пошла на очередное преступление».