Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

3

Бабушка Елизавета Алексеевна съездила к Жуковскому[51]51
  Жуковский Василий Андреевич (1783 – 1852) – русский поэт-романтик, переводчик, критик. Наставник наследника престола – будущего императора Александра II. С того момента, когда стихи Лермонтова получили распространение в близких Жуковскому литературных кругах, начинается недолгая история личных отношений между поэтами. По свидетельству С. А. Раевского, Краевский передал стихи «Смерть поэта» Жуковскому, Вяземскому, В. Ф. Одоевскому; ходил слух, что Жуковский читал их наследнику. Высоко оценив стихи, Василий Андреевич принял живое участие в судьбе их автора. Вероятно, не без его содействия в «Современнике» было напечатано «Бородино»; при прямом его участии публиковалась и «Песня про купца Калашникова» (личное знакомство Жуковского с министром народного просвещения С. С. Уваровым помогло преодолеть цензурные трудности). Лермонтов писал: «Я был у Жуковского и по его просьбе отнес ему «Тамбовскую казначейшу», которую он просил; он понес ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; им очень понравилось, напечатано будет в ближайшем номере «Современника». Особенно интенсивно протекало личное общение поэтов в последний год жизни Лермонтова: они встречались в доме Карамзиных. Жуковский принимал участие в хлопотах в связи со второй ссылкой Лермонтова на Кавказ. Последние годы жизни провел в Германии.


[Закрыть] и попросила его заступиться за внука. Поэт сидел печальный, погруженный в себя. Тусклыми глазами смотрел на старушку.

– Я уже говорил с наследником. Он настроен крайне пессимистично. Недовольство его величества очень велико, и великий князь опасается тревожить отца. Вся надежда на грядущее тезоименитство Александра Николаевича: в следующем году его высочеству будет двадцать три, запланированы грандиозные торжества и раздача наград, чинов, милостей. Неплохой повод обратиться с пересмотром дела Михаила.

– Только в следующем году? – совершенно поникла бабушка.

– Да, боюсь, что год ему придется отслужить на Кавказе.

– А ее величество Александра Федоровна? Помогите устроить нашу встречу. Я упала бы к ногам матушки-царицы, умолила бы замолвить за Мишу словечко.

– Я и с ней говорил. Обещала ходатайствовать, но надежды мало. Если что, сразу вас поставлю в известность.

– Помогите, батюшка Василий Андреевич, вы – единственный наш заступник. Был еще Сперанский да умер о прошлом годе, как на грех.

– Да, Сперанский умер, – подтвердил Жуковский невесело, – все мы смертны, к сожалению. Мне вот пятьдесят восемь, а я еще не сделал главного в своей жизни: все никак не закончу перевод «Одиссеи» Гомера на русский.

– Ох, какие ваши годы! Для мужчины самый расцвет. Я вот слышала, будто вы собираетесь под венец.

Он слегка улыбнулся.

– Да, теоретически собираюсь. Но практически вряд ли выйдет: больно уж невеста юна.

– Сколько же ей, коли не секрет?

– Только девятнадцать. Разница у нас тридцать восемь лет.

– Да, немало. Но бывает и больше. Так что не беда, вы еще детишек своих понянчите. У солидных отцов и у юных матерей получаются умнейшие детки.

– Вашими бы устами, Елизавета Алексеевна, да мед пить.

Жуковский слово свое сдержал и при помощи цесаревича оказался на чае у императрицы. Та вначале расспрашивала о своем наследнике, об его успехах в учебе, о грядущих планах самого наставника (собирался после 23-летия Александра выйти в отставку и уехать на лечение за границу), о новостях в литературных кругах. К слову возник вопрос о Лермонтове. Александра Федоровна сказала (разговор происходил на французском – самодержица, прусская принцесса, дочка короля Фридриха III, говорила по-русски не очень твердо):

– О, мон шер ами, я сама в отчаянии. Николя относится очень негативно к нашему проказнику. Прочитал «Героя нашего времени» и в негодовании бросил книжку в камин. Пушкина он тоже поругивал, но совсем не так.

– Получается, ничего сделать невозможно?

– Да, увы, мы пока бессильны. Пусть теперь послужит, а поближе к тезоименитству постараемся смягчить сердце его величества.

– Если не убьют на Кавказе…

Императрица перекрестилась.

– Господи, помилуй! На все воля Божья.

4

Сборы заняли несколько дней, отъезд был назначен на пятницу, 3 мая. Бабушка от отчаяния не смогла встать с постели, и прощание состоялось у нее в спальне. Михаил хорохорился, утешал, как мог, обещал регулярно писать. Повторял бесконечно: «Ничего, ничего, я еще вернусь. Вот увидите, что вернусь и подам в отставку. Перееду в Тарханы и всецело займусь сочинительством». – «Я тоже поеду в Тарханы». – «Ну, конечно, поедем вместе. Надоели эти столицы, хочется деревенской неспешности».

По дороге он заехал к Карамзиным. Тоже обещал часто писать. Успокаивал себя тем, что теперь на Кавказе многие друзья, а в ближайшее время станет еще больше: собираются Митя Фредерикс, Саша Долгорукий, Коля Жерве, не исключено, что и Монго. Чуть ли не весь «кружок шестнадцати». Видимо, нарочно власти отсылают неблагонадежную молодежь. Чтобы вновь не вышли на Сенатскую площадь.

В Первопрестольной Лермонтов оказался на третьи сутки, в понедельник. В городе было солнечно и тепло, колокольный звон на разные лады («сорок сороков»), запах плюшек и керосинных лавок, пьяные извозчики, стаи собак. Никакой светскости холодного Петербурга. Монастырские стены вперемежку с барскими особняками, грязь на мостовых, истошные крики зазывал.

Михаил поселился в домике бабушки на Молчановке, где когда-то жил в годы учебы в пансионе и университете. Здание было одноэтажное, скромное: несколько комнат, мезонин, людская. Дядька Андрей Иванович тут же по-деловому стал налаживать быт и хозяйство, пусть всего на неделю-другую, но тем не менее основательно. Поэт сам не знал, сколько пробудет в Москве. Ехать никуда дальше не хотелось. Для чего спешить, если никто не гонит палкой, можно посибаритствовать вволю?

Он думал, что как следует отоспится, но светало рано, и уже в шесть утра почувствовал себя бодро. Кофе пить в одиночестве было скучно – усадил рядом Андрея Ивановича, задирал по-доброму, спрашивал, а не стоит ли заехать в Тарханы, чтоб проведать его жену? Но слуга понимал, что хозяин шутить изволят, никуда на самом деле не поедут, и иллюзий не питал. Говорил:

– Да к чему ж теперя, Михаил Юрьевич? Столько лет уж не видилися. И еще не увидимся бог знает сколько. Постарели оба. Друг от дружки отвыкли. Токмо зря душу бередить – ей и мне.

– Но ведь плохо тебе без бабы?

– Я ужо привык.

– Как же ты обходишься? И к срамным девкам никогда не захаживаешь.

Слуга опускал глаза и бурчал:

– Что ж захаживать, коль они срамные? Это грех, не для христьяни́на.

– Ну, тогда присмотрел бы девушку себе непорочную какую из служанок, из горничных и встречался бы с ней.

– Для чего жизнь-то ей поганить? Я женатый, замуж вдругорядь не возьму. А случится ребеночек? Не дай боже!

Михаил смеялся:

– Ты какой-то чересчур правильный. Можешь подаваться в святые угодники.

– Вольную дадите – может, в монастырь и подамся.

– Ишь, чего захотел. Вольную ему. Я ведь без тебя пропаду совсем. Скоро не пущу, не надейся. Может быть, потом, как уйду в отставку.

– Я и не прошусь, барин…

Целый день он ездил по родным и знакомым, навестил Алексея Лопухина, Шан-Гиреев, Мартыновых. С Николаем Мартыновым давно дружил – вместе учились в Школе юнкеров и гвардейских прапорщиков, называли друг друга Маешка и Мартышка. Николай служил теперь на Кавказе, тоже находился под следствием – промотал казенные деньги, и родные собирали по крохам, чтобы возместить ущерб и спасти от позора и дальнейших суровых кар. Лермонтов заметил, как выросли и похорошели сестры Николая – Юлия и Наталья, – за ними можно было уже ухаживать. Правда, вначале следовало окончательно выяснить отношения с Мэри. А Мартыновы – «запасной вариант»: если разладится со Щербатовой, то вполне подойдут они. Подумал даже: может не ехать на Кавказ вовсе? Столько он возможностей тут упустит, если вдруг уедет! Но не ехать было никак нельзя – обвинят в дезертирстве и упекут в Сибирь, чего доброго.

Щербатовой Михаил написал записку и отправил к ней домой на Остоженку с кучером. Тот вернулся, привезя ответ: «Моему отцу крайне худо. У себя принять Вас никак нельзя. Может быть, у графини К*** – завтра поутру извещу».

Что ж, по крайней мере не отказ. Это окрыляло.

Вечером он отправился в гости к публицисту Самарину[52]52
  Самарин Юрий Федорович (1819 – 1876) – русский публицист, философ и общественный деятель, славянофил.


[Закрыть], у которого познакомился с Хомяковым[53]53
  Хомяков Алексей Степанович (1804 – 1860) – русский философ, поэт и публицист, член кружка «любомудров», впоследствии один из вождей славянофильства.


[Закрыть] и Дмитриевым[54]54
  Дмитриев Михаил Александрович (1796 – 1866) – русский поэт, критик, переводчик, мемуарист.


[Закрыть]. Говорили о литературных тенденциях, москвичи в один голос восхищались «Героем нашего времени». Лермонтов от удовольствия краснел.

Утром принесли записку от Мэри: «Жду Вас в час пополудни в доме К*** на Большой Дмитровке». Михаил несказанно обрадовался, завтракал с большим аппетитом, а потом шутя сочинил стихотворение, навеянное строчками из Гете («Über allen Gipfeln…»):

 
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
 

Походил по комнате, стал набрасывать план будущего романа, но потом бросил, лег на оттоманку и задремал. Пробудился уже в двенадцать, начал торопливо одеваться для встречи, то и дело покрикивая на Андрея Ивановича, медлившего подавать сапоги и галстук. Выбежал из дома без пятнадцати час и запрыгнул в коляску: «Трогай, трогай, мы опаздываем». Но приехали тютелька в тютельку.

Дверь открыла аккуратная горничная в переднике и сказала почему-то по-немецки:

– Seien Sie willkommen! (Добро пожаловать!)

Он ответил растерянно:

– Vielen Dank. (Большое спасибо.)

Лермонтов думал, что встреча у них полутайная (это придавало ей романтизма), а оказывается, даже слуги знают о его визите. Ох, теперь пойдет молва по Москве, а затем и дальше. Вдруг узнает Милли? Впрочем, так ли это важно?

По ковровой дорожке он двинулся в гостиную, никого по пути не встретив. Подошел к пейзажу, висевшему на стене, рассмотрел внимательно, профессионально, как художник: все было исполнено грамотно, аккуратно, школа неплохая, но не хватало страсти и темперамента, а от этого – живости: la nature morte[55]55
  Мертвая натура (фр.).


[Закрыть].

Сзади скрипнула половица. Обернувшись, Лермонтов увидел Щербатову в темном закрытом платье, бледную, но уже не такую убитую горем, как две недели назад в Петербурге. Подошел, склонился, поцеловал руку. Заглянул в глаза – ясные, печальные.

– А хозяйки не будет?

– Нет, она в отъезде, – несколько туманно сказала княгиня. – В доме мы одни, кроме горничной. Но она вряд ли помешает. Разве что попросим у нее кофе?

– Как вы пожелаете.

– Может быть, вина?

– Я бы не отказался.

Они выпили, по-прежнему все еще смущаясь. Шаг навстречу сделала Мария:

– Миша, ты когда уезжаешь?

Сердце екнуло от такой теплоты и домашности.

– Право, я пока не решил. От тебя зависит.

Женщина вздохнула.

– Я, увы, сама себе не хозяйка. Буду при родителе, сколько потребуется. Если Бог призовет его к себе, – тут она перекрестилась, – я в Москве не останусь. С мачехой у меня отношения скверные. Ехать в Петербург тоже нет охоты: в бабушкином доме все напоминает о Мише-маленьком. Так что в этом случае я, скорее всего, уеду за границу. Может быть, в Италию…

– Жаль, что без меня.

– Ужасно жаль. Но пока ты служишь на Кавказе, я развеюсь за рубежом. И тогда мы встретимся.

– Это будет не скоро.

– Что поделаешь? Так сложилась жизнь.

Он схватил ее за руку.

– Нет, еще не сложилась. Мы сейчас вместе и одни в этом доме. Кроме горничной. Но она нам не помешает…

Мария взглянула на него испытующе.

– Ты уверен, Миша?

– Я уверен в том, что люблю тебя. И что ты меня тоже любишь. Ты сама говорила, помнишь?

– Разумеется, помню. И не отрицаю. Я люблю тебя больше жизни. И всегда мечтала о союзе с тобою.

– Если б не де Барант.

У Щербатовой на лице появилась брезгливая усмешка.

– Ах, не говори мне о нем. Он разрушил наше с тобой счастье.

– Мы должны наверстать, Машенька.

– Как ты это ласково произнес: «Машенька». Так меня называла мама…

А потом была спальня, развороченная постель, съехавшая набок подушка и упавшее на пол одеяло, и ее большая грудь у него перед глазами – раза в три больше, чем у Милли – вздрагивающая и колышущаяся при каждом толчке, запрокинутое лицо, сведенные в спазме губы и хриплый стон: «Миша… Мишенька… я люблю тебя…» Он в конце впал в какой-то бешеный экстаз и невольно даже сам застонал сквозь зубы от нахлынувшего блаженства. Затем они тихо целовались, приходя в себя, и благодарили друг друга за счастье.

– Как же хорошо, Миша.

– Рад, что тебе понравилось, Маша.

– Нет, не просто понравилось – я в восторге. У меня ничего подобного раньше не было.

– У меня тоже.

Она заулыбалась с хитринкой.

– Да? А с Мусиной-Пушкиной?

– Ты откуда знаешь?

– Принесла на хвосте сорока.

– С Милли было все по-другому.

– Как же, интересно?

– Мэри, перестань. Не желаю обсуждать с тобой других женщин.

– Говорят, она родила от тебя ребенка.

– Чушь собачья. Меньше слушай светские сплетни.

– Ты, наверное, ей тоже говорил, что любишь?

Приподнявшись на локте, Лермонтов взглянул на Щербатову с возмущением.

– Нашла время ревновать! Вновь прошу тебя: перестань, пожалуйста. Нет никакой Мусиной-Пушкиной. Это миф. Я и ты – вот реальность. Наша близость и наши чувства. Остальное выкинь из головы.

Она обвила его шею белыми мягкими руками, притянула к себе и с нежностью поцеловала.

– Все, уже выкинула. Все, как пожелаешь, любименький. Мой забавный Мишельчик.

– Что же во мне забавного?

– Ты не такой, как прочие. Гений русской словесности. В сочинительстве гениален, в остальном забавен.

– Я твоя забава?

– Как и я твоя.

– Я к тебе отношусь серьезно.

– Как и я к тебе.

– Ты дождешься меня с Кавказа?

– Непременно дождусь, я клянусь. И если ты не передумаешь, буду ждать нашего венчания.

– Я не передумаю.

– Я надеюсь.

Михаил вернулся домой под утро – взбудораженный, изнуренный, счастливый.

5

Днем 9 мая Лермонтов отправился в гости к Погодину[56]56
  Погодин Михаил Петрович (1800 – 1875) – русский историк, писатель, публицист, преподаватель Московского университета (с 1825 г.); редактор «Московского вестника» (1827 – 1830), «Москвитянина» (1841 – 1856). Интенсивно общался и переписывался с А. С. Пушкиным. С конца 30-х гг. деятель правого крыла славянофильства. Экзаменовал Лермонтова по истории при поступлении в Московский университет. Первому курсу Погодин читал историю Средних веков; судя по результатам экзаменов, Лермонтов уделял лекциям Погодина больше внимания, чем другим предметам. Лермонтов был 9 мая 1840 г. в доме Погодина на именинном обеде в честь Н. В. Гоголя и читал там отрывки из «Мцыри». В «Москвитянине» были опубликованы критические разборы произведений Лермонтова, во многом полемического характера; в мае 1841 г. Лермонтов передал Погодину (через Ю. Ф. Самарина) стихотворение «Спор» для публикации в журнале.


[Закрыть]: у того в доме пребывал Гоголь и справлял свои именины. Все последние годы Николай Васильевич жил в Италии, работая над первым томом «Мертвых душ». А теперь заехал в Россию по делам своих младших сестер и опять вскоре собирался обратно в Рим.

Михаил восхищался его украинскими повестями и смотрел в театре «Ревизора». Он чуть завидовал необыкновенной легкости гоголевского слога и непринужденности шуток, возникавших на ровном месте. Жаждал пообщаться.

Гоголь был чуть повыше Лермонтова, круглолицый, розовощекий, с усиками и бородкой а-ля Бальзак и комически длинным носом, при беседе он слегка заикался и, пытаясь выговорить шипящие, прикрывал левый глаз и плевал в собеседника брызгами слюны. Но улыбка была очень хороша – белозубая и по-детски открытая. И смеялся очень заразительно, во весь голос.

В разговоре Гоголь сказал:

– Вы чудесный поэт и чудесный прозаик. И на мой вкус, даже больше прозаик, чем поэт. Ваш «Герой» просто бесподобен.

– У меня и пиеска есть, – неожиданно для себя похвастался Лермонтов, – правда, запрещенная к постановке.

– Ничего, – посочувствовал Николай Васильевич, – все еще у вас впереди. Вам ведь сколько лет?

– Двадцать пять.

– О, вот видите, а мне уже тридцать один.

На обеде из известных литераторов, кроме Погодина, были Вяземский, Загоскин[57]57
  Загоскин Михаил Николаевич (1789 – 1852) – русский писатель. В литературно-общественной борьбе занимал консервативные позиции.


[Закрыть], Хомяков, Аксаков[58]58
  Аксаков Константин Сергеевич (1817 – 1860) – русский публицист, критик, поэт, один из идеологов славянофильства. Сын С. Т. Аксакова.


[Закрыть], Чаадаев[59]59
  Чаадаев Петр Яковлевич (1794 – 1856) – русский мыслитель, автор трактата «Философические письма» (1829 – 1831, на франц. яз.).


[Закрыть] и актер Щепкин[60]60
  Щепкин Михаил Семенович (1788 – 1863) – русский актер, основоположник сценического реализма в России. Был близок с А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, В. Г. Белинским, А. И. Герценом и др. Лермонтов познакомился со Щепкиным в мае 1840 г. во время недолгого пребывания в Москве. В 1852 г. Щепкин деятельно поддерживал М. И. Велберхову в ее хлопотах о постановке «Маскарада». 1 апреля 1856 г. в Малом театре Щепкин участвовал в живых картинах по поэме Лермонтова «Песня про купца Калашникова».


[Закрыть], грандиозно игравший Городничего в Малом театре. После нескольких перемен блюд вышли в сад и разбились на группки. Попросили Лермонтова почитать наизусть и услышали отрывок из «Мцыри» – бой с барсом. Хлопали от души.

Гоголь в беседке собственноручно приготовил жженку: в специальную чашу из металла Фраже[61]61
  Название фирме «Фраже» было дано в честь основателя Иосифа Фраже, организовавшего в 1824 г. первую в Варшаве гальваническую лабораторию: гальваническим методом наносился слой серебра или золота на посуду из неблагородных металлов.


[Закрыть] влил две бутылки шампанского и бутылку рома, а затем бутылку французского белого десертного вина сотерн[62]62
  Sauternes – французское белое десертное вино, производимое в Бордо. Его делают из винограда Семильон, Совиньон блан и Мускадель (или Мюскадель), подвергнутых естественному воздействию т. н. «благородной плесени» ботритис. Это приводит к частичному заизюмливанию ягод и, как следствие, к более концентрированным винам, с более выразительным ароматом.


[Закрыть]; бросил фунт сахара и нарезанный кусочками ананас. Все это вскипятил на горелке; далее вылил в большую фарфоровую чашу, на которую положил крестообразно две серебряные вилки, а на них – сахарную голову, сбрызнул ромом и поджег; поливал ромом из суповой ложки, чтобы огонь не затухал. Наконец, когда сахарная голова вся растаяла, той же ложкой разлил варево гостям по стаканам.

Пили за его здоровье, за успешное окончание «Мертвых душ», за процветание Родины. Хомяков сказал:

– Предлагаю выпить за здоровье господина Лерма́нтова. Чтобы он к нам вернулся с Кавказа без единой царапины.

Все охотно поддержали эту здравицу и пошли чокаться с Михаилом. Он благодарил.

Голова кружилась от выпитого вина и всеобщего признания. Он – писатель! И друзья Пушкина стали его друзьями. Он вошел в число избранных, отмеченных Богом. Даже того, что сделано, за глаза хватит, чтобы войти в историю русской литературы. А за шесть следующих лет он напишет не меньше. Если не убьют. Неужели убьют? Нет, по его расчетам не должны.

Расходились около девяти вечера. Гоголь и Погодин приглашали его вновь зайти до отъезда. Лермонтов обещал.

Этот чертов отъезд!

Как же хорошо в Москве! Здесь друзья и любимая женщина. Для чего уезжать? Для чего подчиняться воле бессердечного человека на троне? Как бы задержаться?

Вернувшись домой, он застал у себя в прихожей под вешалкой чей-то саквояж и забрызганные дорожной грязью сапоги. На вопрос Михаила дядька Андрей Иванович разъяснил:

– Алексей Аркадьевич изволили прибыть из Петербурга.

– Монго?

– Они самые. Не застав вас, выпили одни полуштоф водки и теперя почивают в гостиной.

– Слышу, слышу храп богатырский.

Монго продрал глаза и полез пьяно целоваться. Оказалось, по совету его величества он снова поступил на военную службу и был назначен в тот Нижегородский драгунский полк, где служил Лермонтов. Предлагал ехать на Кавказ вместе.

– Можно вместе, если не завтра.

– Отчего ж не завтра? – удивился родственник. – По таким-то погодам ехать в удовольствие.

– Нет, пока еще не готов. У меня дела.

– Да какие дела, коль тебе приказано ехать в полк?

– Мало ли чего. Обойдутся. Порцию свинца я всегда получить успею.

– Отдадут под суд.

– Я возьму бумагу у доктора: просквозило дорогой, заболел, две недели в горячке бился.

– Может, ты совсем ехать не намерен?

– Нет, намерен, конечно. Но не завтра.

Монго догадался.

– Так тебя Щербатова держит?

Михаил улыбнулся.

– Как еще держит! Прямо железной хваткой.

– Может быть, и женишься?

– Может, и женюсь. Только не теперь. Послужить на Кавказе все-таки придется. А потом, Бог даст…

Столыпин покачал головой в раздумье.

– Плохо представляю тебя под венцом.

– Я и сам себя плохо представляю. Но мечтать-то никому не заказано. Коли не убьют, попрошусь в отставку и увезу молодую жену в Тарханы. Стану жить, поживать, сочиняя повести и поэмки…

– …и делая детишек.

Лермонтов рассмеялся.

– Почему бы и нет? Чем я хуже других, право слово? Лет пять семейного счастья я бы выдержал.

– А потом?

– А потом – не знаю. Эй, Андрей Иваныч, принеси-ка нам водки!

Подошедший слуга сонно доложил:

– Водки больше нету: Алексей Аркадьевич всю бутылку выкушали-с.

– А вина?

– Полбутылки хересу.

– Так тащи его!

Родственник предложил:

– А не поехать ли нам к местным чаровницам?

Но Михаил с неудовольствием отмахнулся:

– Извини, не поеду. Мне вполне достаточно Мэри.

– Ух, да ты и впрямь влюбился, как я погляжу. Раньше одно другому тебе не мешало.

– Был моложе и глупее.

– Жаль, что не хочешь составить мне компанию.

– Я бы с удовольствием, но потом будет совестно ей в глаза смотреть. Нет, уволь, Монго.

– Эх, Маешка, Маешка – видно, потеряли мы тебя как истинного гусара.

6

Столыпин уехал 19 мая. Десять дней прошли в светских развлечениях: гости, театры, выезды за город к знакомым, в их поместья. Много раз посещали Мартыновых. Лермонтов явно нравился Натали, а Столыпин – Юлии. Но развития отношений не было – все ограничивалось невинными забавами: чтением стихов, музицированием, прогулками. К тому же мадам Мартынова была начеку: с этими военными ухо надо держать востро, а тем более через сына до нее доходили слухи о разгульном нраве и того, и другого. Как-то раз нашла среди писем Николая список непристойной поэмки, от которой у нее потемнело в глазах. Николай отпирался, но в конце концов подтвердил, что сие сочинил не он, а Лермонтов. Несколько лет последнему было отказано от дома, лишь теперь, после всероссийской славы, его согласились принять.

Михаил писал Марии, но она отвечала: не могу отлучиться от больного отца, счет уже идет на часы. И когда полупьяного Столыпина погрузили в возок и отправили дальше на Кавказ, от Щербатовой принесли известие, что ее родитель скончался. Тут уж не до свиданий – похороны, поминки – грешно было даже заикаться.

Неожиданно из Петербурга к Михаилу заехал его бывший сослуживец, следовавший на Дон под начало их прежнего командира – Михаила Григорьевича Хомутова, год назад назначенного казачьим атаманом в Новочеркасск. Он предложил дальше двигаться вместе, побывать в гостях у генерал-майора. Лермонтов, поразмыслив, согласился.

25 мая отправил Марии записку: «Дорогая, завтра я покину Москву. Очень бы хотел попрощаться. Просто попрощаться, и ничего более. Удели мне несколько мгновений, если сможешь».

Она ответила: «Мы по-прежнему никого не принимаем, а тем более бабушка приехала из Петербурга, и к себе позвать не могу. Постараюсь вырваться завтра поутру и подъехать к твоему дому, чтобы проводить. Жди меня до половины девятого. Коль не появлюсь – значит, не смогла. Не взыщи. Твоя М.».

Михаил сидел печальный. Стало быть, не сможет. Он уже знал, как никто другой, все эти словесные штучки. Если прямо сказать боятся, прибегают к подобным ухищрениям. Чтобы, как говорится, подсластить пилюлю.

Все одно к одному.

Предначертанный ход событий изменить невозможно.

Мы – игрушки в руках судьбы.

На роду написано умереть холостым – холостым и умрешь. Никакие уловки не спасут. Никакие выверты.

Надо ехать на Кавказ. Во второй раз.

Если не считать посещений в детстве с бабушкой курортов.

Как военный – во второй. Значит, будет еще и третий – Бог троицу любит.

Значит, он еще увидит Москву и Петербург. Непременно увидит.

Накануне отъезда надрались вместе с сослуживцем. Андрей Иванович еле их добудился. Пили крепкий кофе, приходя в себя. Хмуро брились.

Около восьми кучер стал седлать.

Вышли на Молчановку в половине девятого.

Было по-летнему тепло, птички чирикали на ветках. Прихожане шли из церкви на Арбате. У ворот лежала здоровенная псина, греясь на солнце; голова на лапах, лишь коричневым глазом – в сторону людей и коней; иногда задумчиво чавкала, поднимая морду: «Мням!»

– Ну-с, поедем? – произнес сослуживец.

– Да, поедем, – согласился Лермонтов. – Пора, пора ехать, – но не трогался с места.

Наконец, стрелки на часах показали без десяти девять, дольше ждать было неприлично. Оба вскочили в седла, кучер – на козлах, Андрей Иванович – в повозке; точно так же, в повозке, кучер и слуга сослуживца.

– С Богом, в путь-дорогу!

Неожиданно из-за поворота Ржевского переулка показалась знакомая коляска. Михаил, вздрогнув, натянул поводья.

– Стойте, стойте!

Все увидели княгиню Щербатову в темном платье и с прикрытым вуалью лицом.

– Михаил Юрьевич, извините за опоздание. Еле вырвалась.

Он сошел с коня и, приблизившись, приложился к ее руке в шелковой перчатке. Мария прошептала:

– Миша, дорогой, единственный… Помни обо мне… Помни: жизнь моя от твоей зависит… Не рискуй напрасно…

– Обещаю, Мэри, – прошептал он в ответ.

В губы, в щеку поцеловать не решился – все на них смотрели. Лишь опять склонился к руке.

– До свиданья, Машенька.

– До свиданья, любименький.

Он отступил, кивнул, вновь вскочил в седло, обернулся, прощально махнул рукой.

Маша помахала напутственно.

Медленно разъехались.

Сердца у обоих стенали: свидятся ли еще?