Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

5

Первую в России железную дорогу проложили год назад между Петербургом и Царским Селом. Многие пока опасались по ней ездить – например, Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова, умоляла его приезжать в столицу только на лошадях. Но Столыпин-Монго ничего не боялся и решил опробовать новый вид транспорта. Своим слугам (конюху и лакею) он наказал прибыть следом конным ходом. Поэтому сам ехал налегке, с небольшим саквояжем.

Михаил, извещенный по телеграфу, ожидал Алексея Аркадьевича на станции.

Их родство было следующим: Елизавета Алексеевна доводилась отцу Монго – Аркадию Алексеевичу – родной сестрой. Таким образом, формально Монго приходился Михаилу двоюродным дядей. А по возрасту – почти что ровесником: дядя был младше племянника на два года!

Прозвище же появилось так. В Школе гвардейских прапорщиков Алексей увлекался книжкой Мунго Парка – путешественника по Африке, сам хотел ехать в Африку по его следам и постоянно твердил: «Мунго, Мунго». Лермонтов подарил ему однажды щенка и в насмешку назвал Мунго. А слуга Столыпина начал звать собачку просто Монькой. Вот и вышло: Мунго – Монька – Монго. Незлобивый Алексей на кличку не обижался, сам веселился, а потом привык, да и все привыкли.

Станция была свежевыкрашенная – деревянный вокзальчик, больше похожий на сарай, с кассой, скамейками и буфетом. Газовые фонари. Механические часы на стене.

В ожидании поезда Лермонтов вышел на перрон. Мокрые доски под ногами говорили о недавнем дожде. Небо хмурилось, приближалась настоящая осень.

Наконец прозвонил колокол – приближался паровоз. Выглядел он зловеще: тупорылый, красный, в клубах пара и дыма, валившего из трубы. Чухая и свистя, протащил вдоль платформы несколько вагонов. На перроне было больше зевак, нежели встречающих.

Из второго вагона вышел великан в экзотическом облачении кавказца – бурке, архалуке и косматой шапке, за пояс заткнут кинжал. Пышные усы победоносно торчали. Черные глаза сияли лукавством и мужской энергией.

– Монго!

– Маешка!

Родичи обнялись, Михаил при этом был не выше плеча гиганта.

– Ты, Маешка, я гляжу, сильно возмужал, и усы стали гуще. Да, Кавказ закаляет.

– Только не меня: я за все время пребывания на Кавказе был всего в одной серьезной переделке, да и то случайно.

– Не жалей, племянник: настоящая война – это не веселое приключение, а грязь.

Вслед за Алексеем из вагона вышел статный господин в темной невоенной шинели и высоком цилиндре, с тростью в руке. На его слегка удлиненном холеном лице были написаны аристократизм и снисходительность к окружающему миру: дескать, мир, конечно, плох, но не стоит из-за этого слишком огорчаться.

Монго с воодушевлением произнес:

– Разрешите вас познакомить, господа. Мой дражайший родственник корнет Михаил Лермонтов. Вы, должно быть, читали его дивные стихи. А это мой случайный попутчик – граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин. Мы прекрасно провели время в дороге за беседой.

«Вот кому она принадлежит», – с горечью подумал Михаил.

– Да, стихи ваши нынче в моде. Только и слышишь по салонам: «Лермонтов, Лермонтов». А «Смерть поэта» – просто блестяще, – сказал граф.

– Ваше мнение да государю бы в уши.

Мусин-Пушкин поморщился.

– Знаю о ваших неприятностях. Что делать? Кто избег монаршей опалы? Государь не хочет знать никаких отклонений от его точки зрения. Он, как геометр, признает лишь прямые линии. Все зигзагообразные отметает.

Монго вмешался.

– Господа, здесь не место для дебатов на подобные темы. Столько посторонних ушей! Не пора ли в город? Лошади в нашем распоряжении есть?

– Да какие лошади! – отмахнулся поэт. – Тут идти пять минут пешком.

– А Владимиру Алексеевичу, видимо, придется нанимать извозчика – до Китайской деревеньки путь не очень близкий.

Мусин-Пушкин кивнул.

– Да, я знаю, не в первый раз. Скоро заберу семейство в Петербург. После бабьего лета.

«Значит, в октябре, – мысленно отметил Лермонтов. – Времени еще много».

Выйдя со станции, попрощались, церемонно раскланявшись. Алексей спустя некоторое время произнес:

– Милейший человек, независимого ума и парадоксальных суждений.

– А как прелестна его жена! – вырвалось у Михаила.

Монго удивился.

– Ты с ней знаком?

– Познакомился давеча у Карамзиных.

– Я видал ее год назад на балу у Лавалей. Хороша, но сестра поизящней. Та, которая замужем за Демидовым.

– Может, и поизящней, не знаю, но Эмилия Карловна – просто чудо.

Дядя улыбнулся.

– Э-э, да ты влюблен, как я погляжу.

Племянник вздохнул.

– Мог бы и влюбиться, если бы не муж. Совестно наставлять рога хорошему человеку.

– А по мне, это не имеет значения. Ну и что, что муж? Коль ты муж, будь готов к появлению на башке рогов. Я вот расположен к Мусину-Пушкину – ты сам видел, но случись возможность завести романчик с его женой – ни минуты бы не раздумывал, ей-бо. И не потому, что я негодяй, просто он на моем месте сделал бы то же самое.

Михаил не согласился.

– Ты известный башибузук. Ничего святого.

Монго расхохотался.

– Только ты не строй из себя Архангела Михаила!

Квартирка, снятая Михаилом, находилась на втором этаже и включала в себя три комнаты для господ, комнату для слуг, туалетную и столовую. Окна выходили на Софийский собор, близ которого и располагался Лейб-гвардейский гусарский полк. Алексей, бросив саквояж в своей комнате, обратился к племяннику:

– Ты не против, если с нами поживет мой кузен Алексей Григорьевич? Он ведь тоже доводится тебе двоюродным дядей.

Лермонтов поморщился.

– Был бы только рад, если бы не его нрав. Ты же знаешь, он страшный педант. Дискутировать с ним – одно, а вместе жить – совсем другое. Изведет нравоучениями по праву старшего.

– Понимаю. Но отказать тоже совестно. Думаю, терпеть придется недолго – скоро выйдет его новое назначение, и он съедет.

– Разве что недолго.

А пока Алексей Григорьевич не приехал, вечер провели весело – накупили вина, разных вкусностей и отправились навестить прелестницу Дашеньку, пышнотелую вдову, в гостях у которой перебывала четверть гусарского полка. Дашенька была большая затейница по части любви и не брезговала общением сразу с двумя, тремя или даже четырьмя кавалерами.

6

Лермонтов прочитал пьеску Грибоедова и Вяземского, в которой ему предстояло играть, и она ему не слишком понравилась. Легкий, ни к чему не обязывающий водевильчик. Плоские, однозначные персонажи, а сама ситуация, по-существу, нереальная. Только в водевиле старший брат главного героя может не понять, что его дурачит не настоящий гусар, а переодетая женщина.

Участвовать в этом балагане сразу расхотелось. Но, с другой стороны, подвернувшуюся возможность познакомиться поближе с Мусиной-Пушкиной упускать было глупо. Монго прав: муж мужем, а роман романом. Тем более, что муж тоже не святой: в свете говорили о его побочной семье то ли в Москве, то ли в Ярославле. Что ж, ему можно, а жене нельзя?

Михаил собирался на репетицию со всей тщательностью, загоняв Андрея Ивановича: тот чистил сапоги и мундир, сбегал за брадобреем и в мускусную лавку за одеколоном и бриолином. В результате поэт был свеж, выбрит и надушен. «Хоть сейчас под венец, – оценил его расфуфыренность Монго, лежа на кровати, как античный римлянин на пиру. – Бедный Мусин-Пушкин! Шансов не стать рогоносцем у него мало». – «Мон шер, я не на свидание иду, а на репетицию». – «Совмещаешь одно с другим, это очень мудро».

Лермонтов явился в дом к Карамзиным на пятнадцать минут раньше срока. Он был слегка взволнован и старался скрыть взволнованность под личиной беззаботной веселости. Чтобы успокоиться, вышел на крыльцо покурить. Вместе с ним вышел и Владимир Николаевич.

– К сожалению, полноценной репетиции не получится.

– Отчего? – удивился Михаил.

– У мадам Эмилии дома неприятности, и она, скорее всего, не приедет.

– Неприятности?

Будущий юрист понизил голос.

– Строго энтр ну[39]39
  Между нами (фр.).


[Закрыть] – мне по секрету сказала сестрица, – ее муж, Владимир Алексеевич, сильно проигрался. Около семидесяти тысяч.

– Господи Иисусе!

– Умоляет Эмилию Карловну попросить у Демидова. А она не соглашается. Произошел скандал, он едва не поднял на нее руку. Муж умчался в бешенстве в Петербург, а жена лежит бездыханная от мигрени. Вуаля[40]40
  Так вот (фр.).


[Закрыть].

Михаил погрустнел.

– Да-с, весьма обидно. Ну да ничего не попишешь: милые бранятся – только тешатся.

Карамзин махнул рукой.

– Помилуйте: «милыми» давно уже не пахнет. Брак у них на грани распада, это всем известно.

– Вот как? Я не знал.

– Граф – милейший человек, но безумный игрок. Может просадить за вечер состояние. Весь в долгах. Иногда детям на еду не хватает.

– Бедная Эмилия Карловна.

– Вышла в юности замуж по глупости. Начиталась французских книжек: ах, лямур, лямур! Вот вам и лямур. Замуж выходить лучше по расчету.

– Вовсе без любви?

– Для женитьбы достаточно простой симпатии. Потому как амуры крутить – это одно, а семью строить – совершенно другое.

Репетицию начали со сцен, где не была занята героиня Мусиной-Пушкиной: выходные куплеты дочек содержателя почтового двора, диалоги мужчин на станции. Лермонтов сначала был рассеян, пропускал свои реплики, но потом втянулся и финальные куплеты («Наши замыслы все шатки, наша мудрость все туман, вечно люди будут падки и к обманам, и в обман») очень сносно исполнил. Чисто и на подъеме.

Неожиданно отворилась дверь, и вошла Эмилия – немного осунувшаяся, бледная, но с веселым блеском в глазах.

– Здравствуйте, господа. Извините за опоздание.

Софья Николаевна пошла навстречу.

– Милли, дорогая, наконец-то! Мы уже не ждали.

Мусина-Пушкина слабо улыбнулась.

– Я сама не думала: голова с утра болела ужасно. Но потом взяла себя в руки, встала и приехала.

– Ты умница! – Хозяйка обратилась ко всем: – Господа, предлагаю сделать маленький перерыв и выпить чаю. А потом продолжим. Федот, неси самовар! Лиза, помогай разливать.

Михаил подошел к Милли, проводил за стол.

– Я так рад, что вы приехали.

– Правда? – Подняла она на него глаза.

– Истинная правда. Я в спектакле участвую только из-за вас.

– Да будто бы?

– Не люблю представлений. То есть театр я люблю – настоящий, умный театр; даже если это комедия, но хорошая, умная комедия. А домашние спектакли меня раздражают.

– Чем же?

Он пожал плечами.

– Профанацией, вероятно.

– Вы чересчур строги. Мы же это делаем для себя просто, чтобы повеселиться. А не в видах высокого искусства. Выбираем пиески нам по зубам. Или вам не нравится Грибоедов?

– »Горе от ума» превосходно. Жаль, что запрещено к постановке. А наша пиеса – посредственная.

– Фу, какой вы злой критик. Отнеситесь к этой затее без особых претензий.

Оживленно болтая, пили чай. Евдокия Ростопчина, как всегда, трещала без умолку. Александр Карамзин рассказывал светские анекдоты. Андрей морщился: «Где ты набрался этой дряни, брат? Слушать тошно». Все смеялись.

Затем продолжили репетицию. Проходили сцену Рославлева-старшего (в исполнении Андрея Карамзина) с Юлией (Мусиной-Пушкиной) в мужском наряде. Милли смешно пыталась говорить басом.

В два часа пополудни, утомившись, сели обедать. Тут уже заправляла мадам Карамзина, от души потчуя гостей. После десерта отдыхали в саду.

Лермонтов подсел на скамейку к Мусиной-Пушкиной.

– Разрешите? Не помешаю?

– Нет, конечно, сделайте одолжение. Ваше внимание так лестно.

– Отчего же?

– Сами знаете. Вся читающая Россия восхищается вашими стихами.

Он игриво прищурился.

– Скоро и прозой будет восхищаться.

– В самом деле?

– В самом деле – не знаю, будет ли восхищаться. Но из прозы кое-что у меня готово.

– Повесть? Роман?

– Затрудняюсь ответить.

– Как сие понять?

– Несколько повестей, объединенных одним героем. В целом получается вроде бы роман.

– Очень любопытно.

На крыльцо вышла Софья Карамзина, потрясла мешочком с бочонками.

– Кто в лото будет, господа?

Мусина-Пушкина спросила:

– Не желаете, Михаил Юрьевич?

– Нет, увольте, мне уже пора. Заступаю на дежурство в восемь вечера.

– Жаль. Но я надеюсь, что послезавтра мы снова увидимся на репетиции.

– Я тоже надеюсь.

Михаил поцеловал ей руку, встал, кивнул, щелкнул каблуками.

– Честь имею, Эмилия Карловна.

– До свидания, Мишель. – Она взглянула на него так тепло и приязненно, что поэт подумал: «Провалиться мне на сем месте, если это не приглашение к развитию отношений!» И, веселый, воодушевленный, раскланялся с хозяевами.

Зайдя по дороге домой на почту, он получил с десяток писем, в том числе от бабушки и от Безобразова из Караагача. Вскрыв второй конверт, прочитал известие: умер Нечволодов, и его вдова, Екатерина Григорьевна, спрашивала полковника, знает ли он адрес Лермонтова в Петербурге. Безобразов не рискнул ей ответить без дозволения самого Михаил Юрьевича.

У него потемнело в глазах: он не знал, как вести себя в этой ситуации.

7

Пушкины и Мусины-Пушкины состояли в дальнем родстве: их объединял общий предок – выходец из Пруссии, приближенный Александра Невского, Ратша. Точно так же и Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин состоял в родстве с фрейлиной ее императорского величества Екатериной Мусиной-Пушкиной. Разумеется, император Николай I не обошел вниманием и эту симпатичную девушку, как не обходил вниманием большинство фрейлин своей жены, многие из которых имели от него детей.

Заминая очередной альковный скандал, начали искать подходящего жениха, чтобы взял в жены даму на сносях. И, конечно, нашли: им стал корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Серж Трубецкой. Он был страшный повеса и бретер, за свои выходки не единожды подвергался опале и высылке. Сейчас в очередной раз сидел на гауптвахте в ожидании воли императора (на Кавказ? в Сибирь?), как вдруг ему сказали: коли женишься на беременной фрейлине, то искупишь свою вину. Трубецкой заметил: «Но ведь всем известно, от кого дитя». А ему в ответ: «Не твоя печаль, рассуждать не надо. Надо исполнять, говорить, что якобы ты встречался с Екатериной тайно больше года. Мол, ребенок твой». Делать нечего, корнет согласился.

Летом 1838 года родилась девочка, окрещенная Софьей – Софьей Сергеевной Трубецкой.

Ко взаимному удовольствию, Екатерина с дочкой вскоре навсегда уехала за границу.

10 сентября Серж явился в Царское Село и прямым ходом направился на квартиру к Лермонтову и Монго. Ибо, во-первых, он приходился шурином Алексею Григорьевичу Столыпину, жившему с ними, во-вторых же, был участником тайного общества, именуемого «кружком шестнадцати» («les seize»)[41]41
  «Кружок шестнадцати»:
  Браницкий-Корчак Ксаверий Владиславович (1814? – 1879) – граф, поручик (с 1839 г.) лейб-гвардии Гусарского полка в бытность там Лермонтова. Единственный, кто в своих воспоминаниях оставил развернутое свидетельство о «кружке шестнадцати».
  Валуев Петр Александрович (1815 – 1890) – граф, камер-юнкер (1834 г.), чиновник III Отделения собственной его императорского величества канцелярии (при М. М. Сперанском); впоследствии министр внутренних дел, председатель Комитета министров.
  Васильчиков Александр Илларионович (1818 – 1881) – князь, мемуарист; с апреля 1840 г. член комиссии барона П. В. Гана по введению новых административных порядков на Кавказе, в дальнейшем видный общественный деятель своего времени.
  Гагарин Григорий Григорьевич (1810 – 1893) – князь, русский художник. Ученик Брюллова. Дружил с А. С. Пушкиным, иллюстрировал его произведения. Сохранился набросок группового портрета членов «кружка шестнадцати», выполненный Гагариным (графитный карандаш). В мае 1840 г., после перевода Лермонтова в Тенгинский полк и отъезда многих из «шестнадцати» на Кавказ, Гагарин последовал за ними.
  Голицын Борис Дмитриевич (1819 – 1878) – светлейший князь. Получил образование в Московском университете. В 1835 г. определен на службу в департамент Министерства юстиции с чином губернского секретаря. В 1853 г. капитан-лейтенант, в 1870 г. генерал-адъютант, генерал-лейтенант. В этом же году получил от императорской главной квартиры «бессрочный отпуск с дозволением отлучаться за границу» и, вероятно, до самой смерти не возвращался в Россию.
  Долгорукий Александр Николаевич (1819 – 1842) – князь, офицер лейб-гвардии Гусарского полка (с 1837 г.). В конце июня – начале июля 1840 г. Лермонтов встречался с Долгоруким в военном лагере под крепостью Грозной. Оба участвовали в экспедиции А. В. Галафеева (в т. ч. в сражении при р. Валерик 11 июля). Осенью 1840 г. Лермонтов и Долгорукий встречались в Ставрополе, а также летом 1841 г. в Пятигорске.
  Долгорукий Сергей Васильевич (1820 – 1853) – князь, знакомый Лермонтова. Осенью 1839 – зимой 1840 г. встречались на собраниях «кружка шестнадцати». В 1840 г. Долгорукий был командирован на Кавказ, где состоял чиновником в комиссии барона П. В. Гана по введению новых административных порядков.
  Жерве Николай Андреевич (1808 – 1841) – поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка (с 1831). В 1835 г. был переведен тем же чином на Кавказ в Нижегородский драгунский полк, где в 1837 г. служил Лермонтов; тогда же был произведен в штабс-капитаны. Затем переведен в лейб-гвардии Драгунский полк. В 1838 г. Жерве вышел в отставку, но в 1840 г. снова поступил на военную службу и в конце июня – начале июля общался с Лермонтовым в лагере под крепостью Грозной.
  Паскевич Федор Иванович (1823 – 1903) – князь, сын генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича, прошел путь от прапорщика до генерал-адъютанта, участник Крымской войны.
  Столыпин Алексей Григорьевич (ок. 1805 – 1847) – штаб-ротмистр лейб-гвардии Гусарского полка (1836 – 1839), с 1839 г. адъютант герцога М. Лейхтенбергского; двоюродный дядя Лермонтова, по совету которого поэт поступил в Школу юнкеров. Одно время жил в Царском Селе вместе с Лермонтовым и А. А. Столыпиным (Монго). Когда понадобилось разрешение Николая I на перевоз тела Лермонтова из Пятигорска в Тарханы, основная тяжесть хлопот об этом легла на Алексея Григорьевича.
  Фредерикс Дмитрий Петрович (1818 – 1844) – барон, морской офицер гвардейского экипажа. В 1838 г. служил на Кавказе. Лермонтов общался с ним в Петербурге осенью 1839 – зимой 1840 г. В конце июня – начале июля 1840 г. вновь встретился с ним в военном лагере под крепостью Грозной. Вместе участвовали в сражении при р. Валерик.
  Шувалов Андрей Павлович (1816 – 1876) – граф, воспитанник М. М. Сперанского. В 1835 г. прикомандирован к Нижегородскому драгунскому полку, в котором в 1837 г. служил Лермонтов. С февраля 1838 г. офицер лейб-гвардии Гусарского полка, куда в это же время возвратился поэт. Современники предполагали, что в образе Печорина воплотились некоторые черты характера Шувалова, и находили даже портретное сходство с ним. Впоследствии был санкт-петербургским губернским предводителем дворянства.
  Шувалов Петр Павлович (1819 – 1901) – граф, младший брат А. П. Шувалова, камер-юнкер. Также петербургский губернский предводитель дворянства (1854-1863), председатель Петербургского дворянского комитета по подготовке крестьянской реформы 1861 г. После выхода в отставку большую часть жизни провел на французских и немецких курортах.


[Закрыть].

Этот кружок сложился в Петербурге в начале 1838 года: собирались дома у кого-нибудь из участников, пили пунш и болтали на запретные темы – декабристы, конституция, крепостное право. Лермонтов читал вслух стихи. Словно не было для них в России жандармского III Отделения, сыска, стукачей… Разумеется, впоследствии все из них в той или иной степени поплатились за свое легкомыслие (или инакомыслие?) – в основном службой на Кавказе.

В кружок входили (в алфавитом порядке):

1. Браницкий-Корчак

2. Валуев

3. Васильчиков

4. Гагарин

5. Голицын

6. Долгорукий А. Н.

7. Долгорукий С. В.

8. Жерве

9. Лермонтов

10. Паскевич

11. Столыпин А. А. (Монго)

12. Столыпин А. Г.

13. Трубецкой

14. Фредерикс

15. Шувалов А.П.

16. Шувалов П.П.

Многие из них так или иначе будут участвовать в данном повествовании, и тогда автор расскажет о них подробнее. А пока вернемся к Сержу Трубецкому, появившемуся в квартире Лермонтова – Столыпиных.

Статный голубоглазый блондин, он сиял улыбкой и размахивал бутылкой шампанского.

– Господа, всем привет от моей сестрицы, а твоей, Алексей Григорьевич, законной супруги. Кланяться велела и еще сказать, что стараниями великой княжны назначение твое, считай, состоялось. Жди приказа.

Старший из Столыпиных раскрыл объятия.

– Дай тебя расцелую, шурин, за хорошую весть. Вот что значит иметь женой фрейлину ее императорского величества!

– Ну, сказать по правде, основную лепту внес мой братец Алекс, находящийся под особым покровительством Лаллы-Рук[42]42
  Лалла-Рук – светское прозвище императрицы Александры Федоровны: в одном из домашних спектаклей она играла роль красавицы Лаллы-Рук из одноименной поэмы Т. Мура. Александр Трубецкой, брат С. Трубецкого, был ее фаворитом.


[Закрыть].

– Хорошо, – согласился Алексей Григорьевич. – Скажем так: вот что значит иметь шурином друга августейшей особы!

– За это надо выпить.

– Да, всенепременно.

Снарядили слуг сбегать за едой и добавочной выпивкой и начали выпытывать у приезжего петербургские новости.

– Да какие новости, господа? Только и разговоров, что о бурном разрыве Мусина-Пушкина с женой. Этот фат проигрался в пух и прах и хотел занять у Демидова, свояка, а Эмилия была против. Он ей говорит: «Если я пущу себе пулю в лоб, долг придется платить тебе – все равно пойдешь просить у Демидова; так зачем же доводить меня до самоубийства?» А она ему: «Поступай, как хочешь, а просить у сестры и зятя мне совестно». Он ей говорит: «А оставить мужа в бесчестье не совестно?» А она ему: «Отчего муж не думал о своей чести, сидя за ломберным столом?» В общем, он решил продать или заложить одно из имений, а она грозится больше с ним не жить.

Монго крякнул.

– Ну-с, теперь лафа нашему Маешке!

Трубецкой не понял.

– А Маешка-то здесь при чем?

– Он влюблен в Эмилию по уши.

– Поздравляю!

Лермонтов незло огрызнулся:

– Слушай больше этого фалалея. Врет и не краснеет.

– Разве не влюблен?

– Да ни боже мой.

– Ты врун ужасный, – отозвался Монго, а затем обратился к Сержу: – Он вообще заврался: соблазнил на Кавказе подполковничью жену, и теперь она грозится разыскать его в Петербурге, а Маешка дрожит, словно заячий хвостик.

– Да иди ты в жопу! – Михаил швырнул в двоюродного дядю хлебной коркой. – Не умеешь хранить секреты.

– От друзей и родичей у меня нет секретов.

– Господа, хватит спорить, – оборвал препирательства Алексей Григорьевич. – Предлагаю выпить за любовь. Мне скрывать нечего: я женился на Мэри Трубецкой по любви, и живу в любви, и хотел бы умереть с ней, как в сказке, в один день.

– Ты счастливый человек, – вздохнул Лермонтов.

– Нешто ты несчастлив? Вон какие дамы тебя любят.

– Преимущественно чужие жены.

Трубецкой заметил:

– А зато Бог наградил тебя талантом поэта. Жаловаться грех. Потому как редко случается – и талант, и счастье в семейной жизни.

– Жаль, что редко.

– Это, брат, природа. За любовь!

– За любовь! – сдвинули все бокалы.

Вечером Алексей Григорьевич читал у себя в комнате. А Монго с Сержем навострились в гости к Дашеньке. Предложили Михаилу, но тот отказался, заявив, что должен учить роль в спектакле.

8

Главный начальник III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, шеф жандармов граф Александр Христофорович Бенкендорф прибыл на доклад к самодержцу в понедельник 21 сентября 1838 года к двум часам пополудни. Был он в полной форме лейб-гвардейского жандармского полуэскадрона: темно-синий мундир, эполеты, аксельбанты, голубая лента через плечо. Плоские бакенбарды, небольшие усики – аля Николай I, и высокий лоб, уходящий в лысину; под глазами мешочки.

О нем доложили, Бенкендорф вошел, отрапортовал. Император поднялся из-за стола, предложил сесть напротив в кресло и устроился сам. Александр Христофорович сообщил, как идет работа над проектом новой линии железной дороги – между Петербургом и Москвой. Деньги требуются немалые. Император кивал: да, немалые, но что делать, это веление времени, вон в Европе сколько уже дорог, а в такой огромной России – не смешно ли? – только из столицы в Царское Село и Павловск.

Обсудили настроения в петербургском и московском дворянстве. Николай спросил: не усилить ли цензуру над прессой? Иногда проскальзывают в печать сочинения сомнительного свойства. Бабушка, Екатерина Великая, при ее либеральных взглядах поступала с вольнодумцами жестко.

Бенкендорф ответил:

– Мы читаем все публикации, ваше величество: явной крамолы нет.

– А неявной? – скривил губы Николай.

Шеф жандармов развел руками.

– Тут, как говорится, трактовать можно всяко. Скажем, басни у Ивана Андреевича Крылова – аллегории и полунамеки; но за аллегории как осудишь?..

Император отрезал:

– Никаких аллегорий нам не нужно. Да, Крылов – великий баснописец, русский Лафонтен, но печатать все, что ни напишет, тоже не годится.

Перешли на «кружок шестнадцати». Самодержец поинтересовался: не прообраз ли это новых тайных обществ? Не пора ли пресечь их сборища?

– Я бы повременил, – высказал свое мнение Александр Христофорович. – Разговоры они ведут порой хоть и скользкие – например, о необходимости вольности крестьянству, – но решительных шагов никаких не предпринимают, целей изменить существующий порядок не ставят. Болтовня, не больше.

Николай неодобрительно покачал головой.

– Знаем мы, что порой выходит из пустой болтовни. Пресекать надо в корне. – Он помолчал, задумавшись. – Впрочем, разгонять их впрямую не надо. Просто разобщить: одного – в одну часть, другого – в другую. Кто ваш информатор?

– Граф Васильчиков Александр Илларионович.

– Надобно его поощрить негласно. А что там Лермонтов? Как себя ведет?

– Служит ревностно. Великий князь Михаил Павлович[43]43
  Михаил Павлович (1798 – 1849) – великий князь, младший брат Николая I, генерал-фельдцейхмейстер; в 30-е гг. командир отдельного Гвардейского корпуса и главный начальник военных учебных заведений, благодаря чему знал Лермонтова еще в Школе юнкеров. Педант и формалист в соблюдении положений устава, Михаил Павлович наказывал Лермонтова за пренебрежение к ним. Однако нет оснований считать, что великий князь недолюбливал поэта: наоборот, ходатайствовал перед царем о смягчении его участи, помогал в продлении отпуска, данного ему в 1841 г. для свидания с бабушкой.


[Закрыть], опекающий лейб-гвардию, отзывался о нем неплохо.

– Да, я слышал. Но к тому же слышал, что корнет читал у Карамзиных некую поэмку… в центре которой – гений зла. Как сие понять?

– Аллегории, больше ничего.

– Опять эти аллегории! Где нет четкости и ясности, там сидит дьявол – Господи, прости! – Император перекрестился. – Наблюдайте, наблюдайте, Александр Христофорович. Коли перейдут дозволенную черту, станем принимать меры.

– Неусыпно наблюдаем, ваше величество. Вся империя у нас под контролем.

Николай поднялся.

– Вашими бы устами да мед пить! – Он тяжело вздохнул. – Да, империя! Нет печальней участи быть хозяином такого пространства – от Восточной Пруссии в Европе до земель Калифорнийских в Америке. Четко управлять невозможно, везде воруют. Если не воруют, так вольничают. Матушка Россия словно необъезженная кобылка! И не слушается никак! – Он улыбнулся. – Ничего, объездим.

Бенкендорф кивнул.

– Непременно объездим, ваше величество.