Текст книги "Другие люди"

11. Иван Михайлович – отточенный клинок

В Ловозеро Михайлов прибыл, безропотно подчиняясь дисциплине, но в душе остался, куда деться, горький осадок. По-человечески это так понятно! После успешно проведенной операции в Ленинграде, где ему досталось ликвидировать «правотроцкистскую низовку», публику многочисленную, но мало приметную, это была ссылка, хотя Кожухов в кадрах ему улыбнулся и сказал: «Езжай, семужки свежей покушаешь, отдохнешь…»

Вот Кожухову бы здесь и отдыхать. Разгар лета, только что-то оно, лето это, не разгорается, низкое небо смотрит ноябрем. Моросит мелкий частый дождик, воздух просто пропитан водой, мешающей дышать. По склонам сопок, в ложбинах белел так до июля и не сошедший снег.

Ловозеро Ивану Михайловичу не понравилось, с первого взгляда, с первой же прогулки из поселка на берег. А может быть, сам Иван Михайлович не понравился Ловозеру?

Серая громада неба всей своей чугунной тяжестью привалилась к земле и, казалось, вот-вот обрушится вниз черным снегом. Порывистый ветер пинками гнал по озеру волну, выбегавшую далеко на берег, облизывая сходни разномастных деревянных сараюшек, где люди прятали лодки и рыбацкие снасти. Взбитая ветром белая пена над черной водой казалось снегом, слетевшим с распластанной на противоположном берегу туши Котовой сопки. Почему Котовой? По виду уж скорее «Китовой», где это такие котяры водятся, а поди же! Тяжелый полог сумеречно тек над озером, над притихшей, истрепанной, как сиротская одежонка, землей, предвещая долгую темную непогоду. Ветер умудрялся быть колючим даже без пыли и снега, колол одним холодом. Лесок, тянувшийся между поселком и озером, был похож на голову драчуна, на которой после хорошей трепки среди изрядных проплешин местами еще уцелела небогатая поросль. Сбившиеся в небольшие рощицы низкорослые тощие сосенки крепко вцепились в кремнистую землю, держались дружно, стойко, а разбежавшиеся по проплешинам березки и рябинки под ударами ветра гнулись в пояс, словно их за неведомую вину угощали затрещинами. Мелкий кустарник и вереск дрожали под ветром, льнули к земле, казалось, что землю знобило. Все живое попряталось кто куда, а ветер кидался из стороны в сторону, рыскал, словно искал кого-то, на ком можно было сорвать свою злобу и показать, кто здесь хозяин. Ворвись такой ветер в город, то-то было бы пыли и грохоту, а здесь все, что можно было, уже сдуло и унесло, земля лежала вылизанная, чистая и сырая.

А всего через три часа выглянуло солнце, тучи унеслись, серый пепельный полог ожил, наливаясь робкими красками жизни.

Под солнечными лучами доверчиво расправили свои лепестки полярные цветы. Здесь нет самодовольных пышных гордецов, изнемогающих под тяжестью собственного величия. Но вглядитесь в любой цветок, рискнувший взрасти среди неприютных камней, на полянах, продуваемых ледяным ветром даже в июне. Они покажутся вам обнаженными и беззащитными, но всмотритесь в их скромный наряд, он прост, как у воина, не берущего ничего лишнего. В них гордость, отвага, достоинство принявших вызов! Кружевные лепестки подрагивают на ветру, но вовсе не от озноба, они стряхивают холодное прикосновение ветра, как гордец сбрасывает движением плеча руку незваного покровителя.

Спрятавшегося в теплой комнатенке при райисполкоме Ивана Михайловича прояснившееся небо на улицу не выманило. В этом временном жилье предстояло пожить, пока протрезвевший Орлов сдаст дела. «Работничек, – срывал на нерадивом предшественнике злость Иван Михайлович, – сейфа завести не сумел». Для Михайлова только сейф, только ключи от сейфа, были символом власти даже более весомыми, чем револьвер. «Не тот материал, что в камере, тот материал, что в сейфе», – говаривал учивший уму-разуму Киррс.

Глядя в окно с клочьями старой ваты вокруг рамы, он размышлял: «Какая уж здесь работа? Да и начальство далеко… А может, и вправду, дали отдохнуть… С чего Орлов-то закрутился? От безделья, да от скуки… Да, в Ленинграде ему скучать бы не дали… А здесь аж опух от пьянки…»

Отдых после тяжкой работы, это в какой-то мере, если задуматься, отвечало давней европейской традиции, соблюдавшейся людьми известной специальности. Во времена просвещенного Средневековья исполнители наказаний, ну, те, что рубили на площадях и других видных местах разные части тела осужденных, преимущественно, головы, давали отдохнуть, нет, не себе, конечно, работой дорожили, желающих выхватить верное дело из рук всегда сколько угодно, давали отдохнуть своему инструменту, посредством которого они приводили приговор в исполнение.

Инструмент, насытившийся кровью до пределов, известных только большим мастерам, отправлялся на покой.

После тайного сбора в глухую осеннюю ночь, непременно в непогоду, для затруднения наружного наблюдения, мастера шли в какое-нибудь потаенное место в дремучем лесу и закапывали поглубже в землю, подальше и от людских глаз, а, главным образом, от проворных людских рук, опившийся кровью меч, или топор, все равно. В этом ритуале был ясный, вызывающий понимание смысл. Опившийся и охмелевший от человеческой крови инструмент уже не может быть орудием справедливости. Как это верно! Вот они и закапывали, прятали, хоронили свои секиры. Прятали, потому что разного рода душегубы мечтали заполучить такой инструмент, гарантировавший успех в любом кровавом деле. За таким инструментом охотились, мастеров под осень выслеживали.

В этой связи, конечно, тут же приходит на память судьба таких выдающихся мастеров своего дела, как т. Агранова, члена коллегии ОГПУ, организатора знаменитых процессов 20-30-х годов, человека, тяготевшего к творческой интеллигенции, интеллигенцией этой ценимого, а потому непременного члена всевозможных писательских компаний. Писатели знали, что Якову Самуиловичу доверен за ними надзор, что он следит за политическими настроениями среди писателей, но на что он способен, не знали, просто видели в нем человека светского и по-свойски называли его Янечка. Агранов – это фигура! Недаром же именно т. Агранова привез с собой т. Сталин в Ленинград, куда приехал 3 декабря 1934 года убедиться в том, что его лучший друг, С. М. Киров, действительно убит. Именно т. Агранову т. Сталин в те холодные декабрьские дни поручил роль карающего меча. А в августе 1938 года т. Агранов, обвиненный в контрреволюционной деятельности, был отправлен на покой, на вечный покой. Ушли на тот же покой и такие беспощадные клинки как т. Стромин, начальник Саратовского УНКВД, т. Жупахин, начальник УНКВД Вологодской области, и некоторые другие видные ученики т. Фигатнера.

Да что и говорить, если самого т. Ягоду, и самого т. Ежова и даже т. Берию, возглавлявших Наркомвнудел, тем же манером, безвременно отправили туда же… на покой…

Только перед войной, за пять лет, сменилось трое полководцев незримой армии!

Конечно, Иван Михайлович Михайлов не идет ни в какое сравнение ни с Жупахиным, ни с Фигатнером. Так же как Жупахин и Фигантер, скажем, с мастерами заплечных дел, сподвижниками Великого Петра, неподражаемыми руководителями Тайной канцелярии Ушаковым и Толстым. С Ежовым Николаем Ивановичем Иван Михайлович Михайлов сравним только что небольшим росточком и некоторой плюгавостью, а поэтому, придет время, и получит он всего семь лет отдыха в лагере общего режима, но будет это только еще в 1940 году.

В каждом деле есть свои традиции, и соблюдение их – это признак культуры, основы цивилизации.

Нет, не на пустом месте и невесть откуда взялись и т. Жупахин, и т. Фигантер!..

Вот Ушаков Андрей Иванович и Толстой Петр Андреевич, какие имена! два птенца «гнезда Петрова», действительно, словно природой созданы для того, чтобы наводить на людей ужас. Холодные сердца и горячий ум, в особенности, помог им постичь высшую мудрость учреждения царем-преобразователем Тайной розыскной канцелярии. Коль скоро таковая Великим Петром учреждена, то теперь непременно нужно открывать, открывать и открывать замыслы, заговоры и злоречие. Вот и начали собирать все непристойности о государе изреченные, хоть затрезво, хоть в пьянстве, и наказывать, наказывать и наказывать. Наказывали, как государь Петр Великий указал, и дыбой, и плетью, и каторгой, и вырезанием ноздрей до кости, и колесованием, и четвертованием, и скорым, а потому милосердным, повешением или отделением головы от туловища, смотря по вине, званию и заслугам. Устроитель новых порядков оставил в наследство потомкам наставление: «Обряд како обвиняемый пытается». Это детище царя-преобразователя расположено как бы на обратной стороне его достойных уважения деяний. Бумага толстая, серая, рыхлая, зато сама книга, видимо, предназначенная вечности, была облачена в кожаный переплет, без тиснения на обложке, словно в кожаном пальто, несла сквозь века методику извлечения подноготной правды.

Загляни в пособие, и будешь знать, как обустраивать «застенок с крышей» и как записывать «пыточные речи» и «крепить их судьями, невыходя иззастенка». Работа все-таки была кустарной. «Икогда назначено будет для пытки время, то кат или палач явится должен взастенок с своими инструментами, а оные есть: хомут шерстяной, хкоторому пришита веревка долгая; кнутья, и ремень, которым пытанному ноги связывают». Немало средств, рекомендованных для «изыскания истины», было почерпнуто Великим Петром из богатого европейского опыта. Методы дознания, если можно так выразиться, в просвещенной Европе были в ту пору куда разнообразнее, изобретательнее, изысканней, если хотите, но, пустившись за ними вслед, и наши наверстывали по мере сил, учились у Европы. Вот прием под «нумером Вторым» ну явно же одолжен у Испании: «Наложа на голову веревку и просунув кляп и вертят так, что оной изумленным бывает; потом простригают на голове волосы до тела, и на то место льют холодную воду только что почти по капле, от чего тоже в изумление приходит».

Но, кроме непосредственной работы с человеческим материалом Толстой и Ушаков немало времени уделяли «бумажному сыску», дававшему очень неплохие результаты. В неутомимом усердии требовали справок и объяснений от разных людей и учреждений, плодили переписку, бились и хлопотали, пока недоверчивый и подозрительный император не увидит, что только благодаря усердию и преданности своих верных слуг он спасен, а непотребные его подданные обнаружены и по делам наказаны. Разного рода отличия, богатые земли, крестьянские души были достойным воздаянием за непосильные труды верных стражей престола.

Нет, что бы там ни говорили, а природа в беспечном своем многообразии чего только не вырабатывает, в том числе и особого рода людскую материю, самой сутью своей приспособленную для служения неприглядному делу. Люди эти, не отвлекаемые разнообразием жизни, как-то находят друг дружку и легко соединяются в прочные сообщества. Их сердца не сокрушаются при виде чужих бед, их главное достоинство – способность не чувствовать чужую боль. На них во все времена есть спрос, и прежде всего у власти.

12. Опережая замыслы врага

Маму увезли на глазах Светозара, это было двадцатого октября 1937 года.

Светозар возвращался из школы, подходил к дому, когда увидел у крыльца эмку. Это было огромное везенье, к отцу иногда приезжали на машине, и тогда можно было попроситься посидеть в машине, на шоколадного цвета кожаных сиденьях, прикоснуться к кругленьким гашеткам под приборами, напоминавшими часы, но служившими вовсе не часами. Каждый приезд к отцу машины был маленький праздник и большое везенье. Светозар ускорил шаг и в это время увидел, как из дома вышел военный в портупее и с кобурой, огляделся с крыльца и что-то сказал в открытую дверь. Из дома вышла мама в беличьей шубке с узлом, завернутым в зимний платок, за ней вышли еще двое военных, тоже с пистолетами на поясе поверх шинели. «Светик!..» – оглянувшись на военных, позвала мама. Сын стоял, не двигаясь с места, пытаясь понять, куда собралась ехать мама, почему нет папы? Первый военный распахнул заднюю дверку эмки, второй слегка подтолкнул маму в спину. Мама, не почувствовав тычка, шагнула в сторону Светозара, и он понял, что она хочет что-то сказать, объяснить, и тоже двинулся к ней навстречу на непослушных ногах. Но военный почти впихнул маму в эмку. Не глядя на мальчика, военные сели в машину, жестяно, как несмазанные замки, лязгнули захлопнувшиеся дверки. Завыл стартер, но мотор не завелся. Светик подошел к машине, но не близко, и все равно видел маму, сидевшую между двумя военными. Она что-то им говорила, оборачивая лицо то к одному, то к другому, но они смотрели прямо перед собой и ничего ей не отвечали, словно не слышали. Стартер со скрежетом завывал и в бессилии замолкал. У шофера лопнуло терпение. Он вышел из машины, в короткой куртке, форменной фуражке и белых фетровых бурках, с шоколадным кожаным низом, в таких ходили в Мурманске только большие начальники. Шофер строго взглянул на мальчика, словно тот был помехой, достал из-под сиденья заводную ручку, вставил ее в дырочку в бампере, просунул под радиатор, ухватился двумя руками и крутанул так, что машина закачалась, словно налетела на ухабы. Крутанул раз, два, три, прислушался и, явно обозлившись, крутанул без перерыва раз семь. Неожиданно мотор взревел, да так, что Светик испугался, не сорвется ли машина с места, тогда она придавит шофера. Но тот, не спеша, вынул согнутую в два колена рукоятку, сдвинул на затылок фуражку, отер пот, бросил недобрый взгляд на Светозара, будто он виноват в том, что машина сразу не завелась, и сел за руль. Глухо чавкнула дверка.

Только когда машина уехала, Светик заплакал и пошел домой. На улице, несмотря на дневное время, не было ни души.

На круглом обеденном столе в столовой Светозар заметил развернутую тетрадь, свою тетрадь по истории, на чистой странице карандашом было написано: «Светик, я скоро вернусь. Суп на плите. Будь умницей. Целую. Мама».

Первая мысль была «Пропала тетрадь», в школу уже не принесешь, потом подумал, что карандаш можно и стереть. А после уже спокойно рассудил, раз скоро вернется, вот вместе и сотрем. «И я ей расскажу, как я испугался, когда шофер крутил заводную ручку, а я боялся, что машина заведется, сорвется с места и его задавит!».

От этих привычных слов, «скоро вернусь», страх почти исчез.

В доме было три комнаты и кухня. Одна из двух маленьких комнат именовалась «светелка», по имени обитавшего там Светозара. Вторая была кабинетом и спальней, хотя Алексей Кириллович предпочитал заниматься, раскладывая старые журналы, рукописи и книги на просторном овальном обеденном столе в большой комнате, по старой традиции именовавшейся столовой. Каждое занятие, которому предавался ученый и общественный деятель, требовало своего особого пространства, так почти бессознательно подсказывало какое-то внутреннее чувство. Многообразные интересы языковеда, историка, этнографа располагали к занятиям за просторным столом. Необозримые пространства тундры подвигали его к мыслям о вечном. А вот письма, предполагавшие личное общение с корреспондентом, Алексей Кириллович предпочитал писать за небольшим письменным столом, уместившимся в спальне. Переписка была обширной, и редкий день проходил без того, чтобы допоздна не приходилось сидеть за почтой.

Светозар вошел в дом, и только здесь потекли слезы. Утираясь варежкой, не раздеваясь, прошел через прихожую в столовую, заглянул в родительскую спальню и к себе, оставляя на полу горстки не спешившего таять снега.

В доме было все перевернуто вверх дном, в родительской спальне на полу оказались пустые ящики из письменного стола отца, хранившие аккуратно рассортированную переписку, рядом вываленные простыни и наволочки, из платяного шкафа прямо на пол были брошены мамины кофточки, лифчики, чулки, ночные рубашки… Даже матрац с кровати был сдернут, словно там происходила какая-то борьба. В столовой все сиденья стульев и кресла были проткнуты насквозь вместе с мягкой обивкой. Буфет стоял нараспашку, а часть столовой посуды неровными стопками возвышалась на полу.

Светозар ходил по дому в уличной куртке и ушанке, будто это был уже не их, не его дом, а то ли проходной двор, то ли кусок улицы. А когда вспомнил, что надо раздеться, тут же почувствовал озноб, в доме было студено, хотя все форточки были закрыты. Открытой нараспашку осталась входная дверь, о которой паренек, ошеломленный произошедшим на его глазах, просто забыл. У крыльца стояли две уличные собаки, с недоумением, склонив чуть набок головы, они смотрели на открытую дверь, не решаясь войти без особого приглашения. Увидев появившегося в дверях Светозара, обе завиляли пушистыми хвостами, выказывая готовность к дружескому общению. Впрочем, та, что была побольше, рыжая с обвислыми ушами, вдруг села на снег и начала яростно вычесывать блох, виновато отвернув острую мордочку в сторону. Вторая подвинулась к крыльцу, надеясь на что-то хорошее.

Светозар закрыл дверь.

После ареста и исчезновения Серафимы Прокофьевны, а десятого декабря отказались принять для нее продовольственную передачу и деньги, Алексей Кириллович постоянно ждал, что могут прийти и за ним.

Двенадцатилетний сынишка, в домашнем обиходе именуемый Светик, с удивлением заметил, как после того, как из дома увезли маму, изменился отец. Всегда куда-то спешащий, делающий разом несколько дел, возвращающийся из своих бесконечных поездок переполненным всевозможными историями, отец вдруг стал похож на человека, то ли что-то позабывшего и пытающегося вспомнить, то ли на человека, который что-то ищет.

Светик любил смотреть, как отец, поставив на обеденный стол зеркало с маминого комода и постелив на колени специального назначения холстину, усаживался подстригать усы и бородку, округло прикрывавшие губы и обрамлявшие подбородок. Отец сначала поворачивал голову в разные стороны, присматривался, словно прицеливался, щелкал ножницами, как делают настоящие парикмахеры, потом поворачивался к сыну, удивленно смотрел на него, словно не узнавал, заговорщически подмигивал и приступал к стрижке.

Вот это подмигивание делало их сообщниками, и Светик чувствовал себя причастным к такому настоящему мужскому делу.

С отцом было интересно все, пилить дрова, растапливать печку, клеить бумажные цепи на новогоднюю елку, даже мыть посуду.

Важное дело отец начинал с поисков «чрезвычайного и полномочного представителя директора Мурманского краевого музея». С озабоченным лицом он проходил мимо Светика и на ходу спрашивал: «Вы не видели чрезвычайного и полномочного представителя…» Или – «Вы не могли бы сказать, чрезвычайный и полномочный представитель уже прибыл?» У Светозара от этих вопросов замирало сердце, но он старался удержать себя в роли и отвечал с достоинством: «Чрезвычайный и полномочный перед вами». После этого следовало приглашение, самое малое, помыть посуду, а то и навести порядок на чердаке, отправиться в сарай колоть дрова, носить наколотое для печки и плиты, копать огород. С отцом все было интересно и неожиданно, и беда не в беду, и промах не в обиду. Забегается с ребятами во дворе, забудет про дрова, отец никогда не скажет, как мама: «Почему до сих пор дров не принес? Сколько раз тебе говорить?» или что-нибудь в этом роде.

Отец никогда не произносил наставительных выговоров. Увидев отсутствие дров перед печкой, отец грозно возвещал: «И за нерадение истопник Прошка будет подвергнут строгому взысканию!» и «истопник Прошка» летит в сарай за дровами.

Увидев тетради сына двойку, Алексей Кириллович, покачав головой, возглашал: «Убоясь бездны премудрости, вспять обратился».

За разбитую тарелку Серафима Прокофьевна ругала, посуды в доме было небогато, отец же вставал на защиту: «Необдуманность, извиняема порывами гения. Пушкин».

Если после школьной драки Светик приходил домой в слезах и с разбитым носом, мама обрушивала на него всю свою медицинскую премудрость, вперемешку с охами и ахами. Отец же, когда случалось быть свидетелем мальчишеской скорби, только посмотрит и важно скажет: «А бывают у них меж себя брани до крови и лая смрадная!» – и дворовая ребячья «стычка» уже высвечивается былинным светом, становится событием прямо-таки историческим. И еще не утерев как следует слез, Светозар начинал улыбаться. И похвалить отец мог так, как никто на свете: «По ревностным вашим стараниям пребываем к вам от нашей милости благосклонны».

С отцом можно было говорить о чем угодно. «А Солнце большое?» «Как сказать? Пять расстояний до Луны, это его диаметр. Миллион триста тысяч километров, примерно». «А за что Павла Первого убили?» «Дело, брат, темное. То ли англичанам не угодил, то ли свои рабовладельцы испугались за свое добро. Мог ведь под настроение и крепостное право отменить».

Как-то, сидя у печки, Севтозар спросил отца о вере. Тот чуть удивленно взглянул на сына, стараясь угадать, чем этот вопрос рожден. Специально выждал паузу, давая понять, что вопрос не из простых, потом взял в руку кочергу и обколотил догорающие поленья. И когда Светозару показалось, что отец или не расслышал, или просто не хочет отвечать на его вопрос, услышал:

– Вообще-то лучше всего на этот вопрос мог бы ответить человек верующий. Я, как говорится, этой благодати лишен. Это все равно, что спросить человека, никогда не любившего никого кроме себя, к примеру, что такое любовь. Вера, вера, вера… Вот что я тебе расскажу. После смерти царя Алексея Михайлович и недолгого правления его сына Федора Алексеевича, на русском престоле оказались двое молодых людей, для них даже трон двойной сделали. Один сын был от первой жены царя, шестнадцатилетний Иван, и сын от второй жены, Петр, вовсе десятилетний. Иван был существом болезненным, к государственной деятельности непригодным, а Петр слишком мал. А за каждым стоят семьи, за Иваном родня его матери, Милославские, Хованские, старшая дочь Алексея Михайловича, царевна Софья. За Петром клан его матери, Натальи, Нарышкины, ее родня, Матвеевы, тоже сильная партия. Софья и ее сторонники подговорили стрельцов на бунт. Те ворвались в кремлевский дворец бить Нарышкиных и их сторонников. Расправа на месте, как говорится, без суда и следствия. В горячке побоища приняли стольника Федора Салтыкова за Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, и, недолго думая, убили Салтыкова. Сначала убили, потом поняли, что убили не того. Что делать? Отнесли тело к его отцу, известному и всеми почитаемому боярину Петру Салтыкову, стали извиняться, оправдываться, что-то лепетали, лукавый попутал… А старик их оборвал, не стал слушать, только произнес: «Божья воля!» и велел угостить убийц, раз уж в дом пришли, вином и пивом. Ты спрашиваешь, что такое вера, вот она. Верит боярин, что все судьбы в руках Божьих, а почему одна судьба так сложилась, а другая иначе, не человеческого ума дело.

– Я бы так не смог, – сказал Светозар.

– Что не смог? – спросил отец.

– Убитого сына принесли, а он… вино, пиво… угощенье убийцам… – Светозар даже непроизвольно замотал головой, отгоняя живо представившуюся ему картину.

– Ты спрашиваешь, что такое вера, вот это она и есть.

– Они перестали убивать? – чуть помолчав, спросил сын.

– Куда там, только во вкус вошли. Выпили и пошли ошибку «исправлять». Афанасий Нарышкин спрятался под престолом в Воскресенской церкви, нашли, на паперти изрубили и бросили на площадь. Ивана Нарышкина нашли в своем доме за Москвой-рекой. Убили. А в кровавом похмелье убили ненароком князя Михайлу Долгорукого. И тоже пришли к его восьмидесятилетнему отцу с извинениями, дескать, погорячились. Так ведь и старик тоже угостил и вином и пивом убийц сына. Только сказал что-то старик-князь, что стрельцам не понравилось, рассекли его на части и выбросили за ворота на навозную кучу…

– А эти, которые убивали, они какой веры были? – спросил Светозар.

– Той же, крещеные. Православные. Как говорится, единоверцы.

Если бы Алдымову сказали, что чувство деятельного сострадания едва ли ни главная движущая сила его души, он, быть может, удивился и заговорил бы о чем-нибудь другом, не было у него привычки ни вглядываться в себя, ни вести о себе разговоры.

Теперь Светозар топил печь, приходя из школы, а к приходу отца со службы растапливал еще и плиту, вечером отец стряпал, еду готовили на три-четыре дня, благо на холоде все хорошо сохранялось.

С тех пор, как увезли маму, отец стал забывать, подолгу не стриг усы и бородку, отчего они распушились и утратили привычную строгую форму. Но ощущение беды, пришедшей в дом надолго, Светик почувствовал, когда перед Новым годом, заранее чувствуя недоброе, робко спросил отца: «Чрезвычайный и полномочный интересуется, а цепи клеить будем?»

«Не знаю, милый, не знаю, – как-то торопливо проговорил отец, но, увидев глаза сына, уже обычным деловым тоном сказал: – Я думаю, ограничимся прошлогодними».

О «чрезвычайном и полномочном» больше не вспоминали, ни отец, ни сын. Игры кончились.