Текст книги "Другие люди"

13. Отдых на полях истории

История из всех наук и самая гостеприимная и благодарная!

Посмотрите, как широко и приветливо растворяет Клио двери своего храма всякому приходящему. Всякому! И встречному, и поперечном. И тому, кто с великой ученостью изучает и с тщанием крота обрабатывает необозримый материал, так и тому, кто с познаниями краткого учебника готов выступить судьей и прокурором на историческом процессе. Забредают ненароком в храм Клио и чувствуют там себя как в своей тарелке и те, кто только что чайной ложкой почерпнул исторические знания из газет и красочных журналов, и, прочтя зажигательную статью, спешит поделиться своими соображениями о путях человечества.

История единственная в своем роде наука, где может себя чувствовать, и чувствует свободно всяк, кто беспечно мыслит и беззастенчиво судит и рядит обо всем.

А еще история из всех наук наиболее склонна к беспорядочным связям. Во всех других науках связь между событиями, явлениями, причиной и следствием подчиняются раз и навсегда установленным правилам и законам.

Заметьте, та же арифметика опирается на общепризнанные и безусловные понятия, за которыми всем без исключения видится равный смысл. Числитель и знаменатель, слагаемое и вычитаемое всеми понимаются одинаково. Так же как логарифм и интеграл в математике серьезной, или ампер и герц в физике первой ступени. В любой науке есть начала, не усвоив которые невозможно ни шагу ступить, ни быть понятыми другими. Не станете же вы рассуждать о гармонии цифр с человеком, знающим из всей арифметики лишь – отнимание и деление.

Иное дело – история!

Вот где раздолье, вот где степь, по которой лихие кобылицы, ну и жеребцы тоже, могут мчать во все стороны и мять ковыль фактов исключительно в нужную сторону.

Понятия, которыми пользуется история, могут растягиваться в разные стороны вплоть до противоположных. Известная сноровка позволяет вырабатывать какие угодно положения и доказательства. Отсюда и бесконечные пререкания и споры, в частности относительно нашей истории.

Ладно, если в прочих науках твердой опорой под ногами служат безусловные, не зависящие от человеческих умонастроений и выгод законы и правила, то разве не являются такой же незыблемой основой истории как науки – факты.

Но историю изучают по текстам, и, увы, тексты уже давно возобладали над фактами!

Никто же не считает Нестора, сообщившего, откуда есть и пошла земля Русская, «ученым», ну, хроникер, ну, летописец. И свою историю мы ведем не от ускользнувших от нашего зрения событий, а от сохранившегося рассказа. «Порядка у нас нет, приходите володети и княжить». Пришли, стали володеть и княжить. Синеус сел на Белом озере, Трувор в Изборске, Рюрик сел… То-то было Нестору видно через двести-то лет, как они сели княжить на Бел-озере, да в Новгороде. В окошко смотрел и записывал. Нестор самый типичный «историк», то есть, идеолог пишет на заказ, для обоснования непреложной верховной власти династии Рюриковичей. Ясно же, как божий свет, что никаких братьев у Рюрика не было. Синеус? Трувор? Sine hus – родственники. Thru voring – дружинники. Оба «имени» собирательные существительные. Слова «синеус» и «трувор» обозначают не одно лицо, а множество лиц вполне ясного свойства – сказано же простыми шведскими словами – родственники! дружинники!

Известный закон, по которому горох имеет свойство отлетать от стены, в полной мере распространяется и на науку историю.

Так что наша история, считай, чуть не с первой страницы – художественное произведение, талантливо изготовленное к славе правителей. И как ни странно, в этом есть закономерность. Стоит вспомнить, что Клио, прежде чем стать Музой истории, была вдохновительницей и покровительницей героических песен. И логика вещей, да и последовательность событий, все говорит о том, что «героическая песня» послужила предшественницей истории. И сколько бы потом ни призывали: «Хватит песен!» – никуда от этой привычки не уйти, остается только вычислять и угадывать, кто заказывает музыку.

Нужно смириться с тем, что приемлемого для всех и вся ответа на вопрос о деятельности Ивана Михайловича Михайлова на посту Начальника Ловозерского РО НКВД нет. Признаемся с надлежащей скромностью в том, что не может быть одинаковых точек зрения на бульон у петуха, повара и посетителя ресторана. Из чего следует совершенно неизбежный вывод: каковы люди, каков у них и взгляд на историю, такова у них и история.

Стало быть, и вовсе невозможно хоть как-то оценить то или иное историческое явление, событие, личность? Или мы обречены видеть мир так, как его видели трое звероловов из детского стишка: «Три смелых зверолова охотились в лесах, над ними ясный месяц сиял на небесах. «Смотрите, это месяц», – сказал из них один. Другой сказал: «Тарелка», а третий крикнул: «Блин!» И каждый убежден в своей правоте. А правда еще и в том, что самое вздорное суждение непременно нужно кричать, чем громче возвещается вздор, тем меньше он кажется толпе нелепицей.

И все-таки выход из этого заколдованного круга есть, и нашел его Николай Михайлович Карамзин, когда писал историю нашего с вами печального государства. Вот историк повествует о событии уже как бы общеизвестном. Святополк Окаянный велел зарезать своих братьев – Бориса и Глеба. Для одних это свидетельство политической близорукости пострадавших братьев, для других в этом событии важен подвиг смирения, для третьих пример того, как следует пострадать и тем обеспечить своего рода бессмертие, и т. д. А для историка Карамзина это без всяких околичностей – «злодейство, не извиняемое даже дикостью нравов того времени». Злодейство, и баста! Каин и есть Каин, а этот, Святополк, даже втройне Каин, о чем еще говорить? Но предлагается и другой взгляд на исторические события и деяния. Историк новейших времен, теоретик насилия и беспощадный практик, Лев Давидович Троцкий, твердо стоял на том, что самым бессмысленным и самым бесплодным является как раз гуманитарно-моралистический взгляд на исторические процессы. Что это значит? Это значит, что весь словарь по этике, с его «справедливо – не справедливо», «подло – стыдно», «срам и позор» для настоящего историка не существует. И можно было бы найти немало сугубо научных резонов в такой позиции, если бы ни одно «но»! История общества это, в конечном счете, сумма человеческих поступков. Никакая смена экономических формаций, политических режимов, смена царств, войны и, тем более, в конце концов, увы, неотвратимые революции, не что иное, как сумма поступков отдельных личностей, действующих как сознательно, так и, по большей части, наобум святых. Недаром же все серьезные религии возлагают ответственность и предполагают конечный отчет именно за свои поступки, а не за смену экономических формаций. С верующих, естественно, спросится, жили они по вере или нет. А с неверующих еще и при жизни спрос, живут ли по совести.

Из этого следует, что совесть, понятие хотя не столь очевидное, как числитель и знаменатель, тем не менее крайне желательный спутник не только в жизни, но и в странствиях по полям истории.

Увы, наиболее предпочтительным спутником на всех путях и дорогах утвердил себя Его Высокопревосходительство Кошелек, а само понятие совесть, столь не обязательное для умов практических, повсеместно выходит из моды, и призывы жить по совести, жить не по лжи пользуются куда меньшим успехом, чем призывы пользоваться шампунем от перхоти фирмы «Шварцкопфф».

История во всех отношениях творчество коллективное. И творчество особого рода. Толстой, говорят, чуть не десять лет писал роман «Воскресенье» и шесть раз менял концовку романа, итоговые сцены. У творцов истории, куда менее даровитых, нет возможности переписывать шесть раз, особенно менять концовки. Удивляемся, почему это у нас такая черная, понимаешь, история получается? Так потому такой и получается, что пишется начерно, а переписать, как говорится, набело это уже задача историков. Кровь замыть, грязь поубрать, ошибки, по возможности, подправить, придать стиль, отыскать смысл там, где его вовсе не было, и придумать хороший конец.

В конце концов, историческая наука придает форму историческому процессу.

Но вот что стоит хорошо заметить.

Менее всего заботит вершителей истории, кто, какой человек появится на свет в результате их, как правило, сокрушительных преобразований. Да, люди меняются, одни больше, другие меньше, но обязательно меняются от условий, в которых живут. Начиная сногсшибательные преобразования, крайне желательно помнить, даже преступно не помнить, о том, что люди весьма мягкий исторический материал, меняющий свои свойства в горниле истории. Что человечество получит на выходе из этого горнила? Вот в чем вопрос!

Привычно под историей понимается история власти.

Конечно, правители, короли, цари, диктаторы на виду, да, именно они служат верстовыми столбами, по которым отмериваются исторические пути. А скажите на милость, много ли изменилось в жизни девяти десятых населения России со времен Иоанна Васильевича Грозного, на коем принято подводить черту под российским Средневековьем, до времен чуть было не отменившего рабство Александра Благословенного, или его брата, напуганного на всю жизнь декабристами, Николая Первого, об отмене рабства уже не помышлявшего? От Ивана Васильевича Четвертого до Николая Павловича Первого более двухсот пятидесяти лет прошло. А уж «верстовых столбов» и «путеводных звезд» за это время накопилось немало. Одних полноправных государей и государынь сменилось не меньше четырнадцати, не считая Лжедмитриев, и правительниц при малолетних государях, к примеру, царевна Софья, или Ея императорское высочество Анна Леопольдовна, по свидетельству авторитетного историка «царевна дикая», представлявшая на берегах Невы «гольштино-браунгшвейский табор, дотрепывавший наследие Петра». Всякого повидал русский престол, кого только не перепробовал.

Лик правителей менялся, а что все-таки изменилось за эти двести-то лет?

В боярской жизни, да, конечно, и платье переменилось, и хоромы стали в городах по большей части каменные, и журналы, и театры, дансе с учителем из пленных и фрикасе на десерт… А у тех девяти десятых, именуемых народом, что поменялось? Как пахали сохой, так и пашут. Как под соломенной крышей жили, так и живут. Как воду из колодца да из речки на коромыслах носили, так и носят. Как хороводы на праздник водили и водочкой утешались, так все и осталось. На столе кроме капусты, гороха да репы еще картошка появилась, большое дело. Куда двести-то лет делось? Те, что сверху, куда-то все-таки шли, сменив боярские шапки и охабни, на треуголки и шинели, а те, что в армяках и зипунах, вроде как на месте стояли? У княгини Вяземской девятнадцать кабаков в Тамбовской губернии, дающих по две тысячи дохода каждый. С такими деньжищами княгиня далеко пойдет по путям европейской культуры и цивилизации, а мужик так прибитым к кабаку и останется. Может ли этак в раскорячку жить страна? Вот и лопнула становая жила, нельзя ж ее все тянуть и тянуть в разные стороны!

Кроме дурьей власти, о самой себе пекущейся, самой себе служащей и служить ей всех понуждающей, гнущей девять десятых к сохе, к обушку в шахте, в кайлу на копях, к веслу на галере и устраивающей войско против врагов унешних и унутряних, что ж и жизни никакой больше не было? Как-то не хочется в это верить. И правильно, если бы кроме пекущихся о себе не появлялись бы на свет иного рода люди, вся эта жизнь и доброго слова бы не стоила.

Даже ужасы тиранства не могли пока еще остановить течения государственных дел и народной жизни. Впрочем, безначалие, как показали Смутные времена, как раз и может нанести народной жизни и государственному устройству урон не меньше издержек тиранства.

Надо думать, не для спасения себя сиюминутного, о чем с властями не посоревнуешься, но для спасительного укоренения в смысл жизни, не утробной, не эгоистической, народ вырабатывает особого рода людей, способных расширять теснины устоявшейся жизни.

Оправдывает существование великого множества людей бессмысленных немногие числом люди, призванные воплотить здоровое, правдивое и крепкое народное движение, как раз, быть может, и являющее собой подлинную историю.

Это вовсе не значит, что жизнь безымянного жителя Сахалина или еще более далекой Камчатки лишена смысла. Напротив. Стоит вглядеться в жизни миллионов людей, как говорится, не оставивших по себе следа в истории, и окажется, что смысл в их жизни найти гораздо легче, чем в мифических подвигах Александра Македонского, или не менее кровавых походах Кира и Дария. Последствия этих подвигов заметны, значительны, но каков же был смысл в этих деяниях, кроме утоления безмерного личного и национального тщеславия? Историческое кровообращение? Да, крови в оборот пущено не меряно!

Но есть же в истории и примеры самоотвержения, любви, искупительного страдания, созидательного и вдохновенного труда, и смысл, заключенный в этих, в сущности, доступных множеству людей деяниях, созидающих жизнь, огромный, а главное душестроительный! Лишь созидание, созидание во всей полноте этого огромного понятия, созидание, как исключительно человеческая способность, и может дать меру смысла делам человеческим.

И, если кто-нибудь когда-нибудь возьмется написать историю народа, то непременно станет рассказывать о тех, восхищения достойных созидателях, делателях жизни, кто в любую пору, несмотря ни на что, вызревали в неразличимом многолюдстве. Они-то и есть соль земли на все времена, и при мужах на троне усердных, и при мужах на троне ничтожных, при царях-богомольцах и всешутейших над Богом насмешниках, при коронованных незамужних матерях, и при женах, управлявших страной из многолюдной постели, при шутах гороховых у власти, и при венценосных душегубах, при молчаливых Советах и бездумно болтливых Думах, при всех, кого ни посылало провидение для управления многотерпеливой Русью. И это не обязательно изобретатели парового молота или шариковой ручки.

Вот Минин, вот Пожарский, люди среди своих современников не очень и заметные. Не власть, не богатство, не сила, и не жажда власти и барыша, а скорбь от разорения, пришедшего на русскую землю, повелела им, как и тысячам пошедших за ними, заняться делом жизнеустроения. Совестливый купец да худородный князь взялись за вразумление бояр, расшатавших великое государство необузданным эгоизмом, за вразумление охмелевших в безнаказанном хищничестве казаков, за вразумление беспутного народишки, перебиравшего для сидения на русском престоле странных особ, сообщавших престолу шаткость и являвших свою непригодность разве что в разнообразии умственной и душевной немощи. Нет, не от призванных боярским хитроумием в Москву поляков шли освобождать русскую землю полки князя Пожарского. Они шли для вразумления потерявших стыд и совесть собственных правителей, своекорыстьем губивших государство и разоривших землю. Причем здесь поляки!? Но так оно привычней. Разве можно признать, что от своей одуревшей власти, запутавшейся в дележе доставшейся им на разворовку страны, урона больше, чем от набега вражьей ватаги?

Власть и только власть бывает историческим банкротом.

Только она, играя по сочиненным для своего удобства правилам, держа на руках одни только козыри, заигрывается так, что остается лишь два пути – либо по миру, либо на плаху.

Революции начинаются не на улицах, не в хижинах, а во дворцах, в палатах, в чертогах, где обитатели отягощены великим грузом неотступных желаний. А начало всех бед – эгоизм, национальный, расовый, классовый, он, если не ослепляет вовсе, то сужает кругозор трагически.

Как показывает тысячелетний опыт, всё, что стремится властвовать над землей, а не служить земле, обречено на самоуничтожение. Но в какие бы дебри и непролазь не завела власть свой народ, свою страну, в недрах народных будет идти спасительная работа совести и разума. И не будь этой работы, откуда бы взяться тем, чьи имена, чьи дела хранятся в народной памяти, как залог прочности исторических и гражданских устоев. И люди эти и не аскеты, и не схимники, они живут по своей воле и по своему разуму, идут путем не самоотвержения, но отвержения многих житейских соблазнов, отвлекающих от целей, лежащих за пределами одной человеческой жизни. Именно они, немногие числом, призваны воплотить здоровое, правдивое и крепкое народное движение, как раз, быть может, и являющее собой подлинную историю.

И рядом с ними ободряются упавшие духом, укрепляются пошатнувшиеся, исполняются силой не верившие в себя.

14. Районные будни

Быть начальником Ловозерского отдела НКВД, конечно, почетно, но не в тридцать четыре года, не при партстаже в восемь лет, не при безупречном происхождении из села Волоськово, Новгородской области. Образование пусть и небольшое, но не вызывающее никаких задних мыслей. Не такое, конечно, хорошее, как у Мурманского капитана госбезопасности Гиндина, неполное начальное. Михайлова в Москве понатаскали, в Ленинграде пообтерся, и теперь у него почти среднее, но зато тоже незаконченное.

Всякий раз, беря в руки не только центральные, но и мурманскую газету «Полярную правду», младший лейтенант Михайлов чаще всего между строк читал в них упрек, упрек ему, младшему лейтенанту, не умеющему увидеть врага, прячущего свое лицо под видом обычных граждан. Внутренне младший лейтенант Михайлов был давно готов к большим самостоятельным делам, а дела большого, настоящего, чтобы, как говорится, ударить, так уж ударить, все не было и не было.

Иван Михайлович, конечно, не сидел сложа руки.

Иван Михайлович вел работу очень большую, но совершенно незаметную, не то, что из Ленинграда, но даже из Мурманска.

Что может позвать на митинг, поднять бдительность и политическое сознание и, в конечном счете, быть по достоинству оцененной руководством, если район твой вместе с сереньким селом Ловозером затерялся среди сопок, каких-то вараков, затерялся среди топей, речушек и озер, посреди тундры, да еще и народу там кот наплакал?

Места в Ловозерской тундре полно, а где развернуться, если всего-то в районе, включая райцентр, по всем лесхозам, пастбищам и стойбищам обитает одна тысяча шестьсот семьдесят пять человек. В твоем районе и на твоей ответственности есть три погоста, куда летом вовсе ни на чем не доедешь, только зимой, на оленях. Да и народ-то чумовой, на месте им не сидится. Добирайся до какого-нибудь Тутозерского погоста, вымерзший и трижды вывалившийся из болоки, санного кокона, обтянутого парусиной, жди прибытия на Тутозерский погост как в землю обетованную, прибыл, а там, в тупах, этаких блиндажах повышенной комфортности, только старики да дети. «Куда все ушли?!» «Оленя знает». Куда двинулось оленье стадо, туда за ними и пошли не понимающие радости оседлой жизни кочевники. Олень всегда идет против ветра, но это слишком неопределенный адрес для уполномоченного Ловозерского райотдела НКВД.

После единственной поездки, закончившейся довольно скудными пушными дарами туземцев, едва не отмороженными ногами и неделю шелушившейся обветренной мордой, младший лейтенант Михайлов зарекся соваться в тундру без крайней надобности. Кто оценит его путь на Тутозерский погост и обратно? Нансен? Амудсен? Пири? Генерал Умберто Нобиле? Но они в НКВД не служили.

Нелегко тянуть лямку государственной безопасности в тундре, хотя бы и в райцентре.

Разве заслужит поощрения скорое, с помощью надежного осведомителя, раскрытие нападения стрелков ВОХР Тихонова, Батаева и Редюка на слесаря Куркина Николая с целью избиения? Хулиганы задержаны, заключены под стражу, назначено следствие. А что толку? За такие дела не то что медали, но и «спасибо» от руководства не получишь, поскольку политической подоплеки в мордобое, как ни искал Иван Михайлович, так и не нашел. Стало быть, милицейская мелочевка…

Разве вытянет тебя из этого гибельного Ловозера гражданин Колчик? Михайлов, чтоб выбраться из этой дыры, и с Колчаком бы управился. А что этот Колчик? Тоже романтик, хоть и не влюбчивый адмирал, но куда ему до Колчака. Накануне Международного женского дня проник в женское общежитие и учинил там хулиганские действия. Уж как допытывался у свидетелей и потерпевших настойчивый Иван Михайлович, не произносил ли Колчик каких-либо слов политической направленности, не выражал ли недовольства политикой партии и советского правительства, не ставил ли под сомнение необходимость празднования Международного женского дня? Все это могло бы придать событию хороший политический оттенок, но никто ничего обнадеживающего так и не сообщил.

А хулиганства полно. Этого сколько угодно. Только проку от него мало.

В лесопоселке Сенное, Ловозерского района рабочий Ивашевич на почве опять же хулиганских побуждений разбил десять стекол в рамах общежития. «Последний взят под стражу».

Гражданин Клейменов с чердака дома 7 по улице Колхозной украл вывешенное на просушку белье. «Взят с поличным и заключен под стражу».

Работают люди, удостоенные доверием Ивана Михайловича. Работает и сам Иван Михайлович, все видит, все знает. День работает, и вечером работает, пишет. На вечер оставляет самую неприятную, самую трудную, истомляющую душу работу, писательскую.

«12 ноября в поселке Пижма гр-н Егупов, освободившийся из мест заключения, путем взлома замка проник в канцелярию лесопункта. Путем взлома кассы пытался похитить деньги, но был задержан за этим занятием секретарем канцелярии Матрушевой Елены. С применением угроз и физической силы Егупов бежал».

«15 ноября гр-н Егупов совершил кражу носильных вещей на Лесобирже Заполье. Часть вещей разыскана у граждан, купивших краденое».

«16 ноября Егупов в столовой поселка Ловозеро похитил у военнослужащего Кондрашова шинель».

«17 ноября Егупов совершил карманную кражу денег у гр-на Чернышева в общежитии леспромхоза, где и был задержан окончательно и заключен под стражу».

С кражами хорошо. Этого сколько угодно. Вот и верь после этого, что саамы народ исключительно доверчивый и честный. Для Михайлова здесь все саамы.

Есть и самоубийства. Но какие? Не то что в Ленинграде!

«9 декабря с.г. в 12 часов дня рабочий электромонтер Перепелицын Евг. Ив., 1924 года рождения, во время производства работ предпринял попытку покончить жизнь самоубийством посредством выстрелом в себя из самодельного оружия пистолета. В результате чего ранил себя в грудь, в правую сторону. Перепелицын доставлен в больницу. Факт изготовления самодельного оружия расследовается».

«14 декабря поступило сообщение, что по ул. Хибинской, д. 6, гр-н Скляренко покончил жизнь самоубийством путем повешевания. На место выехал оперработник т. Леснов, который установил, что никакого самоповешевания не было. Сообщение было ложным».

Были и настоящие трупы.

«Председателем Сеяврского сельсовета 18 декабря сообщено, что в Сеяврской запани был извлечен из воды труп мужского пола, который оказался по фамилии Зыков Николай. Причины утопления Зыкова пока не установлены».

«25 декабря с.г. на ул. Советской, д. 15. был обнаружен мертвым Осипов Николай Мартынович, 1885 г. рождения. Причины смерти не установлены, но есть надежда полагать, что смерть постигла от алкоголя, к тому же Осипов был больной».

Были задания и от районного комитета ВКП(б), дать, к примеру, справку по Спирину, диспетчеру 5-го лесоучастка, имеются ли на него компрометирующие материалы. Вот и ломай голову, какую давать справку. Если Спирин идет по уголовке, одно, если по политической, другое, а может, просто созрел и подает в партию, это уже третье. Вроде бы вопрос простой, «есть материал – нет материала», а приходилось по своим канал узнавать, что там этот Спирин, и отвечать соответственно.

Иногда вызывал сам первый секретарь т. Елисеев, Георгий Викторович, и напоминал слова вождя о том, что органы есть вооруженный отряд партии, и в своем кабинете давал задание. Но какие задания? Да, в основном, по анонимкам.

Хорошая, перспективная была анонимка на руководящих и ответственных работников 1-го Лаготделения ИТЛ НКВД.

У руководящих и ответственных работников 1-го Лаготделения стало за правило собираться, как сказано в доверительном сообщении, «за чашкой чая», эти «сборы сопровождались выпивкой и отсутствием критического подхода к оценке своей работы».

Заявитель знал, о чем писал, сам, надо понимать, сиживал (сиживала?) на сборах «за чашкой чая», всех знал (знала), все слышал (слышала).

Особенно возмущало заявителя то, что «эта группа, Драницын, Лыков, Тутаев и Гринберг не ограничивали себя в вопросах снабжения продуктами питания, что переросло в необходимость доставать ряд продуктов и вино из различных источников различными путями».

И без Елисеева у Ивана Михайловича Михайлова лежал пяток-другой подписанных и не подписанных сообщений о поездках самих ответственных и руководящих работников 1-го Лаготделения, а так же доверенных лиц по их поручению, за водкой в Апатиты и на станцию Оленья, на расстоянии шестидесяти и семидесяти километров от райцентра Ловозеро. «Драницыну в канун 1-го мая было привезено 30 литров спирта из Оленьей, который был роздан наиболее близким сотрудникам». Заявителя можно было без труда найти неподалеку от Драницына, но в число «близких сотрудников» не попавшего и потому лишившегося возможности праздник Весны и Труда встретить надлежащим образом. Подпорчен кое у кого праздник Солидарности всех трудящихся, но на политическую тут Драницына не подцепишь. А спирт, как известно, из всех вещдоков самый неуловимый.

Но вот еще одна тема, тоже по-своему интересная.

«Среди Драницына, Лыкова, Тутаева и Гринберга есть наличие элементов бытовой распущенности, выразившееся в том, что многие «чашки чая» сопровождались не только выпивкой, но и приглашением женщин, и связью ряда ответственных работников 1-го Лаготделения с некоторыми женщинами. Драницын с Гавриловой (машинистка УПС), Тутаева с Викторовой, Лыкова с Постромкиной, Гринберга с Жаловой. Наличие в этой группе таких женщин как Гаврилова, Викторова, Постромкина и Жалова идет на компрометирование руководящих работников 1-го Лаготделения. Драницын и Гринберг даже разложили молодых девушек, которые встали на путь разврата. Драницын дважды разложил молодую девушку Наташу Колесову. Под видом болезни он не выходил на работу. Колесова ходила к нему на квартиру подписывать бумаги и проводила время на квартире. Подтвердить о пьянках и безобразиях может Ершова, проживающая в том же доме в кв.5». Бабий донос от мужского Михайлов и без графолога отличит! Ясно, что баба писала.

Заявления подобного рода вместе с документами особой секретности лежали у Ивана Михайловича в самодельном железном шкафу, сваренном из двухмиллиметрового котлового железа хлопотами его предшественников. Шкаф закрывался на висячий амбарный замок и был обустроен пятью деревянными самодельными полками, которые Иван Михайлович мечтал заменить в противопожарных целях металлическими, да все руки не доходили. Всякий раз, приезжая в Мурманск, начальник Ловозерского РО НКВД ставил вопрос о сейфе, пытался убедить руководство, что сейф нужен ему как воздух, начальство отделывалось обещаниями, и вопрос с сейфом продолжал висеть в воздухе уже больше полугода.

Задания первого секретаря райкома по анонимкам Иван Михайлович решал, слава богу, с легкостью.

Узнать заявительницу в узком окружении руководящих и ответственных работников 1-го Лаготделения не так и трудно, обо всех, кто бывал на «чашке чая», Михайлов знал от своего осведомителя, заключенного Мельникова, исполняющего роль домработника у начальника 1-го Лаготделения Драницына.

Уже на следующий день несчастная Монова, бухгалтер Лаготделения, насмерть перепуганная и всласть обрыдавшаяся, прямо в кабинетике младшего лейтенанта Михайлова писала на имя первого секретаря тов. Елисеева покаянное заявление о том, что послала анонимку, пользуясь непроверенными данными, под влиянием сильного нервного расстройства и оклеветала ответственных и руководящих работников. В содеянном раскаивается, обвинения в пьянстве и бытовом разложении снимает: «В компании Драницына, Лыкова, Тутаева и Гринберга я никогда не была, в неоднократных гулянках не участвовала, и как они пьянствуют, я не знаю. Но знаю партийцев, которые поют в их сторону».

По ходу дела Михайлов узнал, что за спиртом два раза командировалась кассир Соловьева, и один раз спирт даже стоял в кассе три дня, целая бутыль.

Как и полагается, положив на стол первому секретарю РК ВКП(б) покаянное заявление разоблаченной анонимщицы, младший лейтенант госбезопасности выслушал сдержанную похвалу за скорую и четкую работу.

– Спасибо, Иван Михайлович, все четко. Я так и думал, бабьи сплетни, да еще ревность, что ее не позвали. С Драницыным я поговорю. У него рабсила, а мне в этом году к осени дорогу на Пулозеро до ума доводить. Электростанцию пускать. Не пущу, головы не сносить. А тут еще грязными склоками приходится заниматься… Голова трещит. Церковь надо закрывать, в церкви клуб устроим, подписи никак не могут собрать…

– Да уж, – поддакнул младший лейтенант первому секретарю, – крепко здесь поп со своим подпевалой Поликарпом Рочевым ладаном головы гражданам обкурили.

– Вроде удается народ к клубу склонить, хотят и радио слушать и кино смотреть, так пристают, а как же крестить, а как же отпевать?

– А как на Воронье, – подсказал офицер госбезопасности. – Там договорились, что к ним будут возить попа из лагеря, раз без крещенья и отпевания еще жить не привыкли. Спросите у того же Драницына, у него в лагере этих попов на любой вкус и любую веру.

– Пожалуй… Мысль хорошая, – раздумчиво сказал товарищ Елисеев. – Хитер у нас народ на выдумки.

Иван Михайлович вернулся к себе и, несмотря на поздний час, тут же написал в Москву, в ГУЛАГ, прямо на имя Наседкина, о сигналах, полученных на Драницына и его «группу»: «Собрания у Драницына были в количественном отношении, – слегка подумал и написал: немного-людные. – Драницын, будучи ответственным руководителем гулянок, никаких мер, во избежание указанных моментов, не принял». Заодно сообщалось и о том, что секретарь райкома Елисеев о событиях на 1-м Лаготделении информирован, но по партийной линии мер так же не принял. В Мурманск писать Михайлов не стал, опасаясь, что у Елисеева, пришедшего на райком из Окружкома, там должна быть поддержка.

Иван Михайлович, несколько раз дававший понять Драницыну, дескать, тоже любит «чайку попить», но приглашения не получивший, немножко добавил об упущениях по службе: «О служебных упущениях начальника 1-го Лаготделения могу иллюстрировать следующее. За т. Драницыным водятся административные перегибы, грубость по отношению к вольнонаемным сотрудникам, недопускаемые для советского руководителя методы рукоприкладства и запугивание заключенных, а так же произвольное водворение в ШИЗО, что вызывает среди з/к уныние и страх и приводит к срыву плановых работ».