Текст книги "Другие люди"

Иван Михайлович работник опытный, а стало быть, до поры до времени лежит у него и в памяти и в самодельном железном шкафу все необходимое, чтобы вскрыть лицо любого.

«Драницын неоднократно направлял больных заключенных в больницу Ловозера. Имеются данные о том, что заключенные рассказывали больным о режиме в лагере, распространяли клеветнические слухи, которые разлагающе влияют на больных и обслуживающий персонал больницы. Только после моего прямого вмешательства больные взяты из больницы Ловозера в лазарет лагеря.

Имеются случаи интимного сближения заключенных с работниками охраны и обслуги».

Вот так работает орденоносец Михайлов!

Уберут Драницына, может быть, следующий начальник Лаготделения будет поумней и догадается, кто хозяин в Ловозере. А хозяин он, человек в скромной шинели, с подстежкой из невесомого гагачьего пуха из птичьего подбрюшья. Стеганая подкладка – подарок товарища по оружию из Кандалакши, для тепла и придания некоторой солидности невзрачной фигуре несгибаемого младшего лейтенанта.

– Иван Михайлович, что это вы в такой мороз да в шинельке?

– Работа у меня жаркая, она и греет.

От такого ответа и строгого взгляда Ивана Михайловича у спрашивающего, будь он хоть в тулупе, холодок пробегал по спине.

На гагачьем пуху, поставляемом заповедником в Кандалакшском заливе, между прочим, после войны «каэшки» делали, «костюм антарктической экспедиции», если официально. Семьдесят два градуса ниже нуля выдерживали, а на Кольском и сорока не бывает, как-никак Гольфстрим под боком.

А еще Ивана Михайловича и в зной и в стужу согревала надежда, что придет его час, выпадет, в конце-то концов, и ему карта.

И выпала. В гостинице «Арктика», в Мурманске, где был открыт Саамский заговор.

15. Жаркий вечер в «Арктике»

14 января в Ловозере праздник. Наконец-то, после долгой полярной ночи, из-за горизонта показалось солнце. Уже с Нового года край неба светлел, словно загадочная улыбка, обещающая долгожданный подарок, и вот, будто-то из любопытства: «Как вы тут без меня зимовали, в холоде да темноте?» – выглянуло солнце! Глянуло и снова спряталось, деликатно предупредив, что завтра появится снова и разглядит уже все как следует.

25 января 1938 г. младший лейтенант госбезопасности Михайлов, приехал из своего Ловозера в Мурманск и пригласил начальника IV отдела Мурманского окружного отдела НКВД сержанта Шитикова, Вадима Сергеевича, поужинать в гостинице «Арктика». Ужин состоялся ровно за девять месяцев до исторического постановления ЦК ВКП(б) и Совнаркома о прекращении массовых репрессий, в связи с чем грозного генерального комиссара государственной безопасности Н. И. Ежова переназначили на пост мирного наркома водного транспорта.

За младшим лейтенантом госбезопасности, оперативным уполномоченным по Ловозерскому району, в гостинице был закреплен постоянный номер и для работы и для важных встреч во время наездов в Мурманск, ну и для проживания тоже.

Ужин младшего лейтенанта Михайлова и сержанта Шитикова оказался историческим. Именно в ходе этого встречи родился по своему знаменитый, но, к сожалению, у многих как-то выпавший из памяти, «Саамский заговор».

Дорого бы дали враги за то, чтобы услышать разговор чекистов на досуге, за бутылочкой коньяка. Только в ресторане гремел оркестр, и негромкие разговоры за столиками были не слышны. А разговор простой. Неотпуск лошадей, к примеру. Это жаловался Михайлов. Не дают запряжки, чтобы хотя конвойные могли на санях ехать. Дорога дрянь, рытвины, камни. Идет конвойный и не знает, то ли ему под ноги смотреть, особо в распутицу, то ли за конвоируемыми. А сержант Шитиков все больше про допросы. Рассказал, как взяли Никифора Базлукова, знаменитого картежного шулера. Явился в Мурманск на гастроли. Представляется везде – маэстро Кухтинский. Шитиков его тряс насчет валюты. А потом попросил карточный фокус показать. Не смог! Руки тряслись. Раз пять принимался и не смог. Посмеялись. Вроде простое дело допрос, сетовал Шитиков, а нервы и у многих следователей раздергиваются, многие становятся невыдержанными в разговоре и между собой, и даже со старшими. А на допросах попадаются такие пни, поделился горьким опытом сержант, что проще из коровы выбить показания.

Шитиков излучал оптимизм и веселость, даже о недоразумениях и неурядицах говорил с усмешкой, с улыбочкой человека привычного к разного рода казусам. Тревога, поселившаяся в сердце Михайлов тотчас, когда его хозяин погнал со двора, так никуда далеко и не ушла. Затихала, засыпала, он забывал о ней в пору жаркой работы, в часы торжеств, праздников и побед, но жила где-то этакой змейкой, пошевелится, напомнит о себе, вот и жди, вдруг снова ужалит. Может, еще и поэтому так по душе пришелся Михайлову Вадик Шитиков, человек веселого души сложения, рожденный для приятностей жизни, не знающий ни уныния, ни душевных терзаний. Когда он был рядом, эта злосчастная змейка и шевельнуться не смела!

По всему своему виду и манерам был Шитиков человеком открытым и простым. И хотя Михайлов был на два года старше и выше на одно звание, он тоже держался просто, по-товарищески, немного завидуя улыбчивому парню. Такие нравятся начальству. Вот он и в Мурманске, и начальник отдела, по тундре не бегает…

Улыбочка на чуть припухших губах Шитикова стала разве что с горчинкой, когда разговор пошел поближе к делам серьезным. Он умел и о происках врагов говорить, как говорит взрослый человек о проказах и рискованном озорстве несмышленышей.

– Казалось бы, бьем, давим, корчуем, а им неймется. – Вздохнул и, помотав головой, явно не без труда, стряхнул с лица улыбочку. – Что делают? У тебя в Ловозере радиоточка есть?

– Точка есть, только прием у нас не устойчивый.

– А вот у нас устойчивый. 22 января траурный день, а 23 января день трансляции по радио обвинительного заключения по делу о троцкистском центре. И что придумали? – Здесь хорошо бы видеть врагам лицо сержанта Шитикова, полное горечи и уверенности в том, что такие вещи с рук не сойдут никому. – А дело в том, что в траурный день, 22 января, якобы для технической пробы, давали плясовую музыку, цыганские романсы и фокстроты! А?! Это 22 января! Вся страна траурными флагами украсилась, а у них фокстроты! Зато 23 января после трансляции обвинительного заключения объявили исполнение сонаты Шопена. А в сонате этой, между прочим, содержится знаменитый похоронный марш, под который хоронят лучших представителей трудового народа и начальства. Вот так! Если бы было объявлено сразу же – траурный марш, можно было бы тут же и предотвратить и пресечь. А то ведь как хитро – соната, видите ли, Шопена, си-буль-буль, или би-муль-муль, знаешь, как это у них для своих обозначается. А, поди, разбери, что там за этим буль-буль, муль-муль! Знает далеко не каждый. О чем это говорит? Это говорит о засоренности троцкистскими элементами и негодными людьми даже радиовещания! И где? В столице! Так-то, Михайлов!

Оба сокрушенно вздохнули и, не чокаясь, выпили, не снимая с себя ответственности за упущение, допущенное товарищами хотя бы и в Москве.

Любят поговорить наши люди о работе хоть и на досуге, повздыхать о трудностях, побранить начальство, умеющее приказывать, а не понимающее, каково эти приказы исполнять.

– О чем там, наверху, думают, – тыкая вилкой в грибочки, вздохнул Михайлов. – Слышал, небось, по уголовникам дополнительных лимитов не будет…

– Тебе же меньше возни, – не понял печали Шитиков.

– Да я только на уголовке и выезжаю. Где мне политических набрать? За каждого еще приходится с Елисеевым лаяться. Район маленький, всего полторы тысячи душ, а я, видишь ли, грамотных выбиваю, работать ему не с кем.

– У меня не полторы тысячи, а такие задачи ставят, хоть свою голову для выполнения плана неси. Моли бога, что у тебя в Ловозере железной дороги нет. Слышал, сейчас на железной дороге прорыв за прорывом, помяни мое слово, будет директива по чистке транспорта от антисовэлемента. А триста двадцать пятый циркуляр по «росовцам»? Найди им в Мурманске «офицерский союз» да еще выяви связи с монархическим центром в Ленинграде. Легко им: «немедленно развернуть операцию по исчерпывающему разгрому офицерско-монархических кадров…» Да мы их уже третий раз исчерпывающе громим… В конце третьего квартала, прошлый год, команда: представить оперативные листы для дачи санкций по польагентуре! А конец же года, надо проводить аттестование всего агентурного аппарата… Голова же пухнет.

– Так это же по отделам? – знал Михайлов и канцелярщину.

– Ну! А мне со всех отделов собрать и готовить общую справку, одна справка для 3 отдела, другая для 4 и третья для 11-го… Через неделю: представить дислокацию и план разработки связей польагентуры. Где я им в этой тундре польскую агентуру возьму? Где? Рожу? Ну, был у меня на учете «вартовый», с «державной варты», у Скоропадского служил… Уж как я его берег, я ж его не отдал, когда по эсерам ударили, ни когда после «кулацкой операции» нас на «другие элементы» ориентировали… Знал, придет его час. Пришел. Посылаю наряд, возвращаются с пустыми руками, три недели как умер, перитонит-перихондрит, в общем, похоронили. Ушел. Вот такие промахи. Слава богу, нашлась какая-то в горбольнице, у меня камень с души, можно хоть что-то доложить.

А дальше начальник IV отдела в ходе ужина, как бы между прочим, сообщил о только что закончившемся деле «Алдымовой – Сутоцкой».

Жена директора Мурманского краеведческого музея, Глицинская по первому мужу, а по второму мужу Алдымова, Серафима Прокофьевна, акушерка, арестованная 20 октября 1937 года, вины своей не признавала, как с ней ни бились. Пришлось устроить ей очную ставку с Сутоцкой, Вандой Стефановной, медсестрой Окружной Мурманской больницы. На очной ставке Алдымова была уличена агентом польской разведки Сутоцкой, в том, что по ее заданию занималась шпионской деятельностью. Правда, виделись Алдымова с Сутоцкой только один раз в 1935 году. За разоблачение Алдымовой Сутоцкой была обещана жизнь. Однако обе пошли по 58-6 и 58–11, как агенты польской разведки, обе получили «высшую меру», и приговор в отношении одной был приведен в исполнение 8 декабря, а второй 14 декабря 1937 года.

И хотя муж Алдымовой Серафимы Прокофьевны в пособничестве и соучастии уличен не был, но, разумеется, заслуживал особого внимания.

– Польская шпионка в Арктике? Чего ей тут делать? – вяло спросил Михайлов, в надежде вытянуть подробности, не зря же Вадик о поляках заговорил.

– Можно сказать, повезло. Мы ее ликвидировали, – не заметил вопроса Шитиков.

Людям, не посвященным в сложности работы сотрудников госбезопасности, этот разговор мог бы показаться немножко странным. Почему это «повезло» именно с польской шпионкой? Да потому, что директива была, а, действительно, где найти поляков в Мурманске, не сказано, не больно-то они туда ехали. 11 августа 1937 года, как известно, Николай Иванович Ежов подписал Оперативный приказ № 00485 по Наркомату внутренних дел. Вместе с приказом кому надо получали закрытое письмо «о фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР». В письме была обрисована картина, из которой становилось ясно, что «ПОВ», «польская организация войскова», много лет уже безнаказанно действует на территории СССР. Подрывная деятельность польской разведки, как следовало из письма, проводилась и продолжала проводиться открыто и безнаказанно, «что можно объяснить только плохой работой органов ГУГБ и беспечностью чекистов». Работа по ликвидации польских диверсионно-шпионских групп не развернута. Нарком в Оперативном приказе № 00485 четко предписывал: «с 20 августа 1937 года начать широкую организацию, направленную к полной ликвидации местных организаций «ПОВ» и, прежде всего, ее диверсионно-шпионских и повстанческих кадров… Вся операция должна быть закончена в 3-х месячный срок». Все знали, какими последствиями чреваты слова «плохая работа органов ГУГБ и беспечность чекистов».

Ну!? И не подвернись эта несчастная Сутоцкая, как докладывать об исполнении Оперативного приказа № 00485. А ликвидировать нужно было не просто шпионов и диверсантов, а диверсионно-шпионские группы, для чего к Сутоцкой нужно было непременно кого-то еще подключить. Договорились с этой полячкой, что она на свою знакомую Глицинскую-Алдымову покажет. Это уже может и за группу сойти. Так пока эту полячку отыскивали, а она в отпуске была, только в конце сентября в Мурманск вернулась, пока арестовали, пока с ней работали, все сроки уже на исходе были. Так что к 20 ноября «операция» по разгрому польского диверсионно-шпионского подполья закончена не была, закончили только 8 декабря, но, по крайней мере, два месяца можно было докладывать о том, что работа ведется.

То, что товарищам по оружию, знающим поступающие из Центра директивы, понятно с полуслова, людям непосвященным пришлось бы объяснять и растолковывать. Действительно, пустив по 58-6 и 58–11 хотя бы двух польских шпионов, у мурманских чекистов одной горой на плечах стало меньше. Впрочем, это их не спасло от горького и заслуженного упрека. Если взглянуть на итоговую сводку работы по «польагентуре», то Мурманская область оказалась на последнем месте. На первом – Ленинградская!

А следом за Приказом № 00485 через четыре дня приходит Приказ № 00486. И снова – в ружье! «С получением настоящего приказа приступить к репрессированию жен изменников родины…»

Вот и работай! Еще с право-троцкистами не покончено, с «росовцами» зашиваются, тут тебе и польское подполье, и жены, и дети изменников родины, а после операции по полякам, директива по немцам, по корейцам… С немцами еще, куда ни шло, а где им в Мурманске настоящего корейца найдешь? А следом директива по перебежчикам…

В эту минуту Иван Михайлович испытал глубокую радость, ничем не выдав себя. Это же какое счастье, что директивы ни по полякам, ни по корейцам, ни по женам изменников родины на Ловозерское РО не спускали.

– Я тебе какую вещь хочу сказать, – перевел дыхание и перешел к главной мысли сержант Шитиков. – Если Глицинская польская шпионка, неужели она не вращала своим мужем, а? Полячки, они знаешь какие? О-го-го! А что Алдымов? Интеллигенция. У них баба всегда на первом месте. – Начальник IV отдела уже сам верил и тому, что жена Алдымова полячка, а уж, что шпионка, так и к гадалке не ходи!

– Алдымов, Алдымов?.. Не директор ли краеведческого музея? – спросил Иван Михайлович. – Третью берем? – спросил на всякий случай.

– Уверен, что он и к тебе в Ловозеро наведывался… Третью не берем. Еще по сто грамм, и точка… Ну, ладно, по сто пятьдесят… Очень у него должность удобная, подвижная должность, он и в Мурманске-то почти не живет, все больше набегами…

О том, что Алдымов не живет постоянно в своем доме, сержант госбезопасности Шитиков знал прекрасно.

Да, испытывая серьезные жилищные неудобства, сержант Шитиков обратил свой взгляд, ищущий приюта и тепла, на дом № 4 по улице Красной, в поселке Колонистов, через который ходил на службу и со службы. Место хорошее, высокое, весь город как на ладони. И от Управления НКВД недалеко. Дом небольшой, по жилконторовским книгам шестьдесят семь квадратных метров, но добротный, личная собственность Алдымовых. Построен всего-то девять лет назад на кредит, полученный в Потребсоюзе. Три года как кредит выплачен полностью. Живут всего трое… Теперь вот и вовсе двое…

В соответствии с Директивой НКВД СССР у осужденных по ряду статей, в том числе и 58-9, 58–10, 58–11 и т. д., конфискуется имущество, лично принадлежавшее осужденному. А полдома как конфискуешь? Надо этот вопрос как-то дожимать.

Михайлов в глубине души считал Шитикова человеком умным, только умный человек мог вот так, как Шитиков, бросить, между прочим: «Народ глуп. В нем настоящего разума нет». Михайлов себя от народа не отделял, и поэтому слышать такое было немножко обидно, но виду не подавал. И где ж ему было знать, что его приятель только повторяет где-то услышанные и запавшие ему в душу умные слова.

– Ты приглядись к этому Алдымову, у него, как у нас говорят, повышенный интерес к саамам.

– Если на музее сидит, небось, по должности интересуется, – бесстрастно произнес Михайлов и для верности разлил принесенный в графинчике коньяк по рюмкам. Он чутким своим нутром понимал, что Шитиков чего-то не договаривает, но проявлять любопытство не считал нужным, сам скажет, раз ему что-то надо.

– Вот и приглядись, чем он интересуется. Вот пришло из музея, очень интересное письмо, правда, без подписи. Что Алдымов собирает в так называемую историческую коллекцию? Материалы по эсеровским организациям, по меньшевистским, по царской охранке, по английской интервенции… Кто Керенскому помогал, когда тот через Мурманский порт по английскому паспорту драпал. Ничего, да? А зачем? Да выуживай оттуда всех недовольных соввластью, и под ружье! А с виду – коллекция…

– Так, может, в музее положено…

– Вот почему, Ваня, я сержант, начальник отдела, а ты лейтенант и пасешь своих лопарей, – ударил по больному Шитиков. – Как лучше всего свои контингенты выявить? А вот так, дескать, коллекцию собираю. Где лучше всего списки будущих сообщников хранить? Да в музее!

– Музей, Алдымов, вроде не мой огород, – пытался оправдаться Михайлов.

– Сегодня не твой, а завтра твой. Друг ты мой, Ваня, я тебе ниточку даю, тяни. Ты в наших краях человек новый, а я тебе как старожил говорю. Саамы народ, ох, не простой, и неплохо вооруженный, на советскую власть смотрит косо, так что умному да проворному человеку поднять их ничего не стоит. – Шитиков смотрел на знаменитого капитана траулера «Пикша», обмывавшего в шумной компании орден «Знак Почета». Капитан встал из-за стола, одернул чуть приталенную форменную тужурку со стоячим воротником, подошел к оркестру, сунул саксофонисту деньги и что-то заказал.

Оркестр, как водится, сидел на возвышении, а стена за спиной музыкантов была украшена расписной панорамой новой жизни Заполярья.

Надо льдами, взломанными ледоколом «И. Сталин», парили дирижабли, с Северным сиянием спорили огни Туломской ГЭС, с дрейфующей станции махали руками зимовщики, а счастливые рыбаки, горняки и оленеводы смотрели со стены на счастливых рыбаков, горняков и оленеводов, сидевших за столиками ресторана.

Капитан еще не успел сесть на место, как оркестр, к полному удовольствию многочисленной публики, ударил «У самовара я и моя Маша…»

Михайлов заулыбался и стал слегка раскачивать головой в такт зажигательной музыке, будто и вправду забыл о том, что услышал от Шитикова.

– Любишь музыку? Но ты меня дослушай. – Шитиков чокнулся со стоящей на скатерти рюмкой Михайлова, приглашая его выпить. – Саамы это по твоей части, твой район, тебе их, Иван Михайлович, и от беды спасать. Я тут поднял бумаги, могу тебе сказать, с 1930 по 1936, ты слышишь, по саамам и мурманским коми, ижемцам, не было вынесено ни одного смертного приговора! Ни одного! Шесть лет. Даже, считай, семь. Скажу тебе, между нами, от Ловозерского отделения в Мурманске ждут активности. Что на последнем совещании говорил Гирин? Вот то-то!

Разглашать в ресторане сказанное на закрытом совещании, где подводились предварительные итоги уходящего 1937 года, не полагалось.

Оперативный удар, нанесенный в 1937 году, был признан недостаточным. Очень слабо очищены районы. В удаленных районах выявление антисоветских и шпионских элементов крайне слабое, и репрессирование их оценивается как неудовлетворительное. Это критика в адрес как раз Михайлова, и таким, как Михайлов, не в бровь, а в глаз. А вот еще и низкий уровень следственной проработки арестованных контингентов, это уже недостаток общий. Что в итоге? В итоге репрессированные кулаки, националисты, шпионы осуждались не сознавшимися! По отдельным областям количество сознавшихся, как указал заместитель начальника Краевого управления НКВД, старший лейтенант т. Гирин, едва достигает 20-30-40 %! «В лучшем случае, показывают только о своей подрывной деятельности, утаивая свои организационные связи и руководителей». Страстно говорил т. Гирин, с огоньком: «Где у вас элементарная чекистская острая тревога о том, что уносит с собой осужденный враг!? К чему это приводит? А приводит к тому, что у вас сегодня безнаказанно разгуливает немало крупнейших и опаснейших организаторов диверсий, повстанчества и шпионажа. Приказываю выявлять активных и верхушечных вражеских кадров».

Из всего сказанного на совещании по итогам года, вписанного красной строкой в историю органов, Михайлов крепче всего запомнил то, что было адресовано прямо ему: «Есть опасность того, что районы, в которых оперативный удар был наиболее слабым, по-прежнему останутся недостаточно очищенными».

А еще Михайлов крепко запомнил установку, решительно объявленную заместителем начальника Краевого управления НКВД: не ждать вылазки врага, не ждать диверсий и терактов, а действовать, опережая замыслы. Он учил, как выявлять затаившихся изменников, выявлять и вырывать с корнем, как сорную траву, без пощады. А если арестованный не понимает, что он представляет угрозу государству, что он и есть затаившийся изменник, то надо ему объяснить. Действительно, многие не понимают, что в грядущих боях с мировым капиталом, в силу своего происхождения, идейной неустойчивости, принадлежности, пусть и в прошлом, к враждебным политическим партиям, они могут оказаться в сетях врага. Четкие слова начальника запали в души и память подчиненных: «Добиваться признательных показаний, выходить последовательностью мысли за рамки показываемого обвиняемым!»

Товарищ Гирин знал, что у какой-то части сотрудников, как бы тщательно они ни отбирались, могли обнаружиться и мягкотелость, недостаточная твердость в исполнении долга. Так вот, для укрепления этих товарищей, способных к сомнению, припасен убийственный аргумент: «Мы очищаем наше общество от продуктов разложения отжившего организма. Когда вы будете видеть перед собой не Ивана Ивановича Иванова, а продукт отжившего организма, все сомнения отпадут».

Как оно часто и бывает, в каком-то смысле и сам Гирин был продукт «отжившего организма», раздавленного и разгромленного. Старший лейтенант Гирин попал в органы стихийно и писал в анкетах, дескать, в молодости служил в охранке, что не считалось большим грехом, а даже напротив, прежняя служба тоже говорила о хорошей специальной подготовке. А вот о том, что он служил у генерала Михаила Дроздовского, как раз по своей специальности, в контрразведке, упоминать не считал нужным. Служил он у молодого генерала полгода, но каких! Не доживший до сорока лет генерал навсегда отпечатался в памяти будущего чекиста, и не своим интеллигентным пенсне на остром, чуть удлиненном благородном носу, не ямочкой на подбородке и не складной выправкой. Тонкий, стройный, пружинистый, ну, что твоя борзая, правда, в пенсне! Молодость-молодость, светлая пора! Запомнилось, как молодой генерал наставлял своих таких же молодых контрразведчиков: «Голос малодушия страшен, как яд! Не око за око, а два ока за око! Не зуб за зуб, а все зубы за зуб! За каждого убитого офицера жечь деревни. Пусть знают цену офицерской крови…» – Просто и доходчиво, протирая кусочком замши пенсне, разъяснял и смысл и методы действия элегантный генерал, приучая товарищей по оружию действовать у себя, в общем-то, дома, как в чужой стране, на захваченной территории. Чтобы каратели не казались людьми бессердечными, можно вспомнить от сердца идущие слова поджарого генерала Михаила Гордеевича: «Мое сердце, расслабленное в прошлом культурой, конечно, иногда сжимается непроизвольно, но потом разжимается и зовет бесстрастно идти вперед через потоки крови, если хотите». И коллеги хотели. Скрепя расслабленные культурой сердца, бесстрастно шли по пути, ясно указанному генералом. Известную меру наказания Гирин называл «дальняя командировка», а ведь именно так называл расстрел как раз его командир и наставник, Михаил Гордеевич Дроздовский. И словечко это пережило Михаила Гордеевича, скончавшегося от смертельной раны, полученной под Ставрополем в январе 1919. Впрочем, словечко «дальняя командировка» употреблялась Гириным только в разговоре о своих, не оправдавших доверия или разоблаченных коллегах, для остальных хватало и двух букв, «в/м», высшая мера.

Гирин, и так-то не блиставший здоровьем, за последнее время сильно сдал. Все на совещании в Мурманске это заметили. Впалые острые глаза, горевшие в свое время ненавистью к большевикам, а потом горевшие ненавистью к врагам Советской власти, поугасли, потускнели, подернулись дымкой. Нездоров был, что-то изъедало изнутри. Спрашивать начальство о здоровье все равно, что сомневаться в его бессмертии, не тактично, но все видели ввалившиеся щеки, заострившийся нос, вытянувшиеся в ниточку безжизненные губы. Если не знать, какая жгучая сила таится под этой пергаментной оболочкой, подумаешь – живой труп. Проклятый пневмоторакс, следствие двух пулевых ранений в грудь, иссушал верного слугу смерти.

В Мурманск в конце 1937 года Гирин, как вскоре, оказалось, приехал готовить упреждающий удар против начальника Апатитстроя Василия Ивановича Кондрикова. Ударил наповал и показал всем, как далеко можно и нужно выходить «за рамки показываемого обвиняемым».

Алдымов, конечно, не Кондриков, тот – «князь Кольский»! самим Кировым в эти края назначенный, но ничего лучше в замыслах Михайлова не было.

Спасибо Шитикову, конечно, только чего это дался ему этот музейщик, возвращаясь в Ловозеро, соображал Михайлов?