Текст книги "Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях"

«Сотни людей охотно одолжили бы мне деньги».

«Меня удерживает здесь капризная игра судьбы, и честь и приличие не позволяют мне пойти ей наперекор. Возвратиться без какого-либо доказательства успеха – это будет выглядеть весьма плачевно. И помимо этого, я хотел бы быть немножко богаче, чем я есть».

«Если со мной поступят гадко и окажутся неблагодарными, как это было раньше, я к этому вполне готов и отнюдь не удивлюсь. И, однако, все мне завидуют, и каждый день самые значительные люди умоляют меня хлопотать за них».

«Я ничего не рассчитываю получить здесь, и если бы они отпустили меня, я бы вернулся немедленно».

«Харли и Сент-Джон сказали мне, что они говорили обо мне королеве, но она никогда не слыхала обо мне».

«Боюсь, что министры останутся в долгу у меня до самой моей смерти».

«У меня с министерством осталось одно лишь дело, и когда оно будет выполнено, я расстанусь с ними. Я ни разу не получал от них ни одного пенни и не рассчитываю получить. С меня хватит дворцов и министров, и я хотел бы быть уже в Ларакоре».

Ко времени этой записи (август 1712 года) положение Свифта было действительно странным, если не конфузным.

«Я об этом (его назначении на пост епископа) ничего не слыхал – это кажется, по-моему, более далеким, чем когда-либо, хотя весь город полон слухов об этом».

И через месяц с небольшим – мучительный стон:

«Ожидаю с недели на неделю, что-нибудь произойдет в моем деле, но ничего не происходит, и я не знаю – произойдет ли: люди так медлительны, когда они оказывают милость…»

А еще через месяц с лишним – попытка обмануть самого себя:

«Они мне все надоели, и как только смогу – скроюсь отсюда. Меня совсем не страшит возвратиться к моему прежнему положению».

И наконец – через шесть дней – 28 октября 1712 года:

«Мое пребывание в Лондоне не затянется. К рождеству будет закончена моя работа, и тогда меня здесь ничто не удержит».

Работа («История Утрехтского мира») была действительно закончена, и, однако, покидает Свифт Лондон лишь через пять месяцев – в мае 1713 года.

Жалостная эпопея, беспомощно-тоскливый голос! И новый, совершенно новый Свифт!

Правду сказать – мало привлекательный… Что осталось от гордого благодетеля, от властного опекуна?

И вот уже вырывается у него словечко – «милость», и как же скрыть от себя, что он в унизительном положении, созданном им самим, именно им самим! И это Свифт, человек, восхищавший всю Англию силой своего разума и воли…

Только в том виновен Свифт перед самим собой, что, побоявшись оказаться перед собой «карьеристом», он не обусловил с самого начала с Харли и Сент-Джоном, чего он хочет.

Чего бы проще сказать: «Я работаю с вами, милостивые государи, не из-за корысти, не в целях карьеры, мы идейные союзники, но совершенно естественно, чтоб мое положение в обществе соответствовало той роли, которую я фактически призван играть!»

Тем более это было просто, что не к каким-либо неслыханным достижениям стремился Свифт (забавный парадокс в том, что их-то он как раз и осуществил), а всего только к должности епископа или декана…

Но этого простого шага он не сделал: тут было, конечно, отражение основного противоречия, разъедавшего его психику весь этот период, противоречия, именуемого – Свифт в роли «политика». Отсюда все и возникло.

А потом, к концу 1712 года, возникло объективное обстоятельство, мешавшее Свифту.

Наступает 1713 год. Проходит январь, февраль, март. Свифт все ждет. Последняя его работа закончена, он не хочет предпринимать никаких новых вплоть до выяснения положения, он словно объявляет забастовку. Но вот в начале апреля он узнает, что открылись три деканские вакансии в Лондоне и Англии: декан, настоятель крупного собора – последняя ступень перед саном епископа, – но о его назначении на одну из вакансий ничего не слышно!

Какой безумный гнев должен был охватить Свифта! Безумный и беспомощный…

Но он задушил его страшным усилием воли: отдаться гневу значило бы нанести себе еще большее унижение…

«Сегодня утром мой друг Льюис зашел ко мне и показал мне распоряжение о назначении трех новых деканов – меня среди них нет. Я это предвидел всегда и принял известие спокойнее, чем он ожидал. Я просил Льюиса сообщить лорду-казначею, что я ничего против него не имею и в претензии лишь на то, что он своевременно мне об этом не сообщил: он обещал это сделать в том случае, если узнает, что королева против меня».

Осуществлению пустяка препятствовал другой пустяк: злобное упрямство Анны. Она терпеть не могла Свифта и вдобавок была восстановлена против него как «безбожника». «Сказки бочки» она, конечно, не читала, но переизданный в 1710 году этот памфлет читали другие, в числе прочих – влиятельное лицо в англиканской церкви, архиепископ Йоркский Шарп, виг и интриган, близкий к королеве. Находясь под его влиянием, королева и не разрешала все время представить себе Свифта; друзья его тщательно от него это скрывали.

И кроме того, активную роль в подпольной кампании против Свифта играл герцог Ноттингэм. Слишком больно ударил его хлыст свифтовской стихотворной сатиры, и он решился даже выступить в палате лордов с обличением «одного священника, стоящего за кулисами министерства и добивающегося сана епископа, несмотря на то что он отъявленный безбожник». Аналогичное выступление было сделано в палате общин новым лидером партии вигов Робертом Уолполом.

И самым ярым врагом Свифта оказалась герцогиня Сомерсет: «рыжая кошка»: ей было за что ненавидеть сатирика – не зажила еще рана, нанесенная ей «Виндзорским пророчеством».

Как-то в начале 1713 года в опочивальне Анны собралась вся почтенная троица: Шарп, Сомерсет и Ноттингэм. «Рыжая кошка» бросилась к ногам королевы, умоляя ее, чтоб она не разрешала сделать Свифта епископом; герцог и архиепископ присоединили свои аргументы. Впрочем, королеву и не пришлось долго убеждать.

Дело Свифта было бы совершенно проигранным. Но мог ли Роберт Харли не вмешаться теперь, в этот решительный момент? Ведь помимо всего прочего, помимо чувства благодарности Свифту, понимал он, что оставить Свифта ни с чем означало бы расписаться в своем бессилии, признать победу вигов. И, заручившись мощным союзником в лице Эбигейл Мэшем, ныне уже баронессы, он ринулся в бой.

По существу, это была дуэль между двумя дамами: красноносой Эбигейл и «рыжей кошкой». Победила первая, но победа далеко не была полной. Харли хотел для Свифта епископства в Англии – Свифт в палате лордов был бы весьма полезен для него. Но удалось добиться не епископства, а деканства, и не в Англии, а в Ирландии;

23 апреля был подписан указ о назначении Свифта деканом собора св. Патрика в Дублине. Но и это назначение проходило тяжело.

Правда, полученное назначение было весьма почтенным. Дублинский собор св. Патрика был самым большим и богатым в Ирландии и уступал по своему значению лишь немногим английским соборам Декан св. Патрика пользовался прекрасным материальным положением – доход с поста превышал семьсот фунтов в год.

Но как мучительно долго все это тянулось! Одно это сознание должно было отравить всю радость.

И еще серьезней было то соображение, что отныне проведена ликвидационная черта под всеми тайными помышлениями Свифта, под туманными его планами и чаяниями.

Где теперь эта «третья партия»? Ведь декан св. Патрика – не политическая фигура, ведь Ирландия фактически изгнание!

Снова Ирландия… В 1700 году первая попытка занять место в жизни окончилась Ирландией: в 1709 году все блестящие перспективы привели только в Ирландию; и теперь, в 1713 году, после «Экзаминера» и «Поведения союзников», после головокружительных успехов «министра без портфеля», «опекуна», «благодетеля», – все та же Ирландия!

Словно цепь на ноге каторжника, и возвращает его цепь все в ту же ненавистную конуру.

«Беспомощен, как слон!» И трагикомически беспомощен слон в мышином царстве, когда от этих мышей, от мышьей суетни и склоки зависит путь слона по земле.

Но разве не рассказывает внутренний монолог, как стремился освободиться слон от мышьей беготни, как рвался Свифт из Лондона, от двора, от министров?

Рассказывает.

И нет основания сомневаться в жестокой искренности рассказа.

И в то же время вырывается у него вздох, почти стон – это было 18 апреля, когда уже обеспечено было назначение:

«Не могу я радоваться от сознания, что проведу мою жизнь в Ирландии; и признаюсь, я думал, что министры не согласятся отпустить меня, но, по-видимому, они ничего не могут сделать».

Но еще одно испытание понадобилось, чтобы слон перестал быть беспомощным, чтобы стал автор «Сказки бочки» автором «Гулливера»; пир Свифта должен был закончиться предъявлением счета.

А в дублинском домике – лихорадка ожидания. Последнее, шестьдесят пятое письмо из Честера, по дороге – всего несколько коротких строк. Он будет через неделю – она наконец увидит его после трех с лишним лет. И вот эту неделю, день за днем, час за часом, Эстер Джонсон, Стелла, МД перечитывает шестьдесят пять писем, где столько боли, гнева, робости, капризов, сарказма и нежности и любви к ней, только к ней! Ведь он ее любит, этот единственный, могучий, беспомощный человек!

Глава 13
Свифт получает счет

Жизни мышья беготня…

Пушкин

– Ты этого хотел, Жорж Данден!

Мольер

В начале июня 1713 года Свифт покидает Лондон и направляется в Дублин, чтоб принять свой новый пост. Лишь две недели проводит он в Дублине, удаляется затем в Ларакор, в уединение.

Недолго длилось уединение, немного времени дали Свифту для раздумий, хоть и было о чем подумать декану собора св. Патрика, расставшемуся с двором, с министерством, с фантастическими мечтами.

Но нет! Рано, оказывается, расставаться ему и с положением и с мечтами. Свифт нужен в Лондоне.

9 июля пишет Эразмус Льюис, секретарь Роберта Харли, тревожное письмо Свифту:

«…Все мы здесь очертя голову бежим к катастрофе… От всего сердца мы хотели бы, чтоб вы были здесь, вы оказались бы очень полезным для нас вашими усилиями примирить их…» (речь идет, конечно, о Роберте Харли графе Оксфорде и Генри Сент-Джоне виконте Болинброке).

А через три недели:

«Лорд-казначей очень просит вас поторопиться насколько возможно, ибо мы крайне нуждаемся в вас!» – пишет Свифту все тот же Льюис 30 июля. И Свифт, который, уезжая, не думал вернуться в Лондон, спешно снимается с места, бросает свой новый пост. В начале сентября он снова в Лондоне.

Но вернуться теперь и, вернувшись, возобновить свою политическую деятельность – это означало больше, чем когда-либо за все это время, выполнять роль защитника торийского министерства вовне, роль опекуна, примирителя, посредника между Оксфордом и Болинброком – изнутри.

Положение было простым, но достаточно безнадежным. С заключением Утрехтского мира историческая задача торийского министерства могла считаться выполненной. И неотвратимо стал перед Оксфордом и Болинброком грозный вопрос: что же дальше?

Невозможность уйти от этого вопроса, она и обострила их конфликт.

«Нельзя было найти двух людей более различных и по методу своих занятий и по характеру своих развлечений, по выбору друзей, по манере беседы, по деловым привычкам», – писал о них Свифт вскоре после наступившей катастрофы.

А как многого он еще не знал, верней, не хотел, боялся знать…

А крах надвигался неотвратимо.

Со второй половины 1713 года здоровье Анны резко ухудшилось, смерти ее ожидали каждую минуту. И вопрос о престолонаследии стал центральным.

Правда, теоретически вопрос этот был давно решен: принятый закон о престолонаследии передавал английский трон протестантской ганноверской династии. Но виги утверждали, и широкие общественно-политические круги склонны были им верить, что партия тори готовит маленький переворот, имея в виду после смерти Анны передать трон «претенденту», притом не без помощи Франции. И хотя один из пунктов Утрехтского договора устанавливал, что Франция отказывается от всякой поддержки «претендента» и даже удаляет его из пределов Франции, но ходили слухи, что Болинброк – один из авторов этого договора – ввел туда тайные статьи, аннулировавшие этот пункт.

Какова же в действительности была позиция Оксфорда и Болинброка в этом вопросе и во всем комплексе политических вопросов дня?

Увы, определенной позиции и политической программы ни на настоящее, ни тем более на будущее не было у одного из них – графа Оксфорда.

Только бы продержаться – в этом заключался пафос политической деятельности Роберта Харли графа Оксфорда. Конечно, он не верил в будущность партии тори; и поэтому он все время страховался, забрасывал удочки в лагерь вигов и всеми силами замедлял, несмотря на требования своих коллег и особенно Болинброка, процесс очищения правительственного и административного аппарата государства от вигов. Он был бы не прочь просто переметнуться к вигам, если б это было возможно. Но, чувствуя, что это вряд ли возможно, Оксфорд подумывал и о лагере «претендента», поддерживая в то же время сношения с ганноверской династией. К сложной системе перестраховки сводилась, по существу, вся его тактика.

Но была и позиция и программа у Генри Сент-Джона виконта Болинброка. Хаотическая, правда, утопическая, но смелая, далеко идущая.

Не отразилось ли на этой программе могучее воздействие Свифта?

Да, Болинброк презирал тори как партию невежественных сельских сквайров, с яростной насмешкой оценивал он, глубокий атеист, роль тори как «защитников церкви» и вместе с тем считал эту партию молотом в своих руках, чтоб сокрушить вигов. А вигов он ненавидел как представителей денежных интересов, как партию Английского банка, Ост-Индской компании, «шерстяного мешка», на котором восседал в палате лордов лорд-канцлер… Чувствительнейший удар вигам хотел он нанести, разработав одновременно с Утрехтским договором проект англо-французского торгового договора. Это был замечательный проект, очень смелый по тем временам, в основе которого лежал принцип открытых дверей и свободной торговли, главным образом в отношении вывоза необработанной шерсти: осуществление такого проекта должно было подорвать устои Ост-Индской компании и монополию английских экспортеров сукон – в большинстве своем вигов. Сити приняло в штыки этот проект, он был сорван еще до его обсуждения, и лишь впоследствии, через несколько десятков лет, при изменившейся политико-экономической ситуации, Уильям Питт вдохнул новую жизнь в старый проект Болинброка и тесно связал идеологию вигов с принципами свободной торговли.

И точно так же оказался впереди своего времени Болинброк, планируя, очевидно не без влияния Свифта и предвосхищая Вольтера, систему «просвещенного абсолютизма» как наилучшего государственного строя: эту систему изложил он впоследствии в своих политических трактатах. Понимал он, конечно, что такая система может быть осуществлена лишь новыми людьми, и отсюда его стремление к созданию «третьей партии» – по существу личной партии Болинброка. И так как ганноверская династия тесно связана с вигами и не приходится на нее надеяться как на выполнителя болинброковской политической концепции, – мыслим был лишь один политический план: передача трона «претенденту», при первом министре и фактическом распорядителе судеб Англии Болинброке. И если серьезные историки не подтверждают слухов о тайных статьях Утрехтского договора, то трудно сомневаться, что Болинброк все время находился в тайных сношениях с «претендентом».

То была авантюристическая и утопическая программа, обрекавшая Болинброка на политическую гибель также и в том случае, если б сумел он договориться с Оксфордом и превратить его в свое орудие. Болинброк все же не был политиком крупного масштаба, не умел он прикладывать своего уха к пульсу страны, не мог понять, что вторая реставрация Стюартов объективно противоречит историческому ходу развития страны, что пребывание тори у власти – это лишь случайный эпизод, что будущее за вигами, стоящими на центральной линии интересов господствующих группировок.

И были совершенно правы виги, заявлявшие во всеуслышание, что правительство Оксфорда – Болинброка не может, да и не хочет обеспечить после смерти Анны безболезненный переход трона к Георгу Ганноверскому.

Вот с этим основным аргументом вигов предстояло бороться Свифту в качестве правительственного памфлетиста по возвращении в Лондон.

Свифт боролся. С ненавистью слепой, неистовой обрушился он на это обвинение вигов в нескольких своих новых памфлетах и, переходя от обороны к нападению, ожесточенно доказывал, что это обвинение провокационно и выставлено вигами лишь для того, чтоб замаскировать их собственные подпольные интриги с «претендентом».

Можно ли было так грубо ошибаться, так безжалостно насиловать логику и здравый смысл!

Свифт ошибался грубо, но добросовестно.

Этот человек могучего ума, яркого дара логического мышлений всю свою жизнь, а особенно в этот период, направлял и разум свой и логику в русло потока страстных эмоций, в опору стихийного своего чувства. Его мнение о мире, изначальное, составляющее существо его личности, предопределяло и оформляло его знание мира; в этом принципиальное его отличие от политических мыслителей – Локка, Тоббса, от людей философского мышления – Спинозы, Декарта. Он не искал истины, ощущая ее всегда с собою; лишь доказывал ее, вернее, внушал – страстной диалектикой, мощью темперамента. И этой истиной была в каждый данный момент доминирующая эмоция. А в этот период – ненависть к вигам: было уже сказано, что в них хотел он видеть концентрат всего лживого, развращенного, гибельного в морали и политике.

И поскольку политическая борьба для него была лишь точкой приложения его деятельности морального реформатора, «подметателя Бедлама», постольку он с гневным презрением закрывал глаза на политические реальности дня.

Известная концепция – «тем хуже для фактов»? Нет, Свифт еще решительнее: подталкиваемый своей страстной активностью, своим неуемным стремлением реализовать собственную истину, то есть свое чувство, он не только игнорирует факты, противоречащие этому чувству, но как бы создает факты, этим чувством внушаемые.

Но, кроме того, Свифт просто не мог представить себе – бытово, житейски, – что он в положении дурачка, что Оксфорд и Болинброк обманывают его.

Как бы там ни было, мало радости доставило Свифту его нынешнее пребывание в Лондоне.

Хороши, все так же хороши, если не лучше, были его политические памфлеты данного периода. Энергия натиска в памфлете против Ричарда Стила – очертя голову бросился Стил в 1713 года в политическую борьбу – не была превзойдена Свифтом ни раньше, ни потом; эти памфлеты – физический почти акт, он стремится не убедить, а победить и даже не победить, а раздавить своего противника, растоптать слоновьей своей стопой. Стил для него не противник даже, а нечто неодушевленное и мешающее, что нужно убрать с дороги, отшвырнуть ногой, брезгливо и небрежно; и сообразно этому тон памфлетов оскорбительно небрежен, Свифт как бы нехотя, сквозь зубы цедит свою ярость, гнев его мрачен и брезглив…

Памфлеты произвели впечатление. Сильное.

И однако далеко не такое, как памфлеты «Экзаминера» или «Поведение союзников»: общественное мнение Англии входило уже в новую фазу.

А второй из этих памфлетов – «Общественный дух вигов» – принес Свифту неожиданные неприятности личного свойства.

В одной части памфлета он обрушился – по пути – на целую корпорацию шотландских лордов, заседавших со времени объединения Англии и Шотландии (1707 год) в палате лордов, обвинив их всех оптом в коррупции, практике политического шантажа и прочих грехах. Шестнадцать лордов в торжественной процессии явились к Анне и принесли официальную жалобу против безымянного памфлетиста – всем было известно, что это Свифт, но фактические доказательства отсутствовали. Анна приказала арестовать типографщика и издателя памфлета – нелюбовь ее к Свифту отнюдь не уменьшилась оттого, что ее вынудили сделать его деканом св. Патрика, – и заставила, кроме того, министерство опубликовать сообщение о розыске автора памфлета и о вознаграждении тому, кто раскроет его имя. Правда, Оксфорд принял все меры, чтоб затушить дело, но Свифт мог лишний раз убедиться, как непрочно его положение.

По внешности было почти все так же, как и раньше.

Возобновилась его деятельность «благодетеля», но, очевидно, она доставляла ему гораздо меньше удовлетворения.

Был все тот же круг светских знакомств, все та же обстановка светского успеха, но это повторение уже пройденного – не должно ли было оно казаться при острой чувствительности и мнительности Свифта каким-то неподлинным, вымученным…

А работа «опекуна» требовала с каждым днем все большей затраты нервной энергии, и с каждым днем все ясней ощущалось, что она унизительно бесцельна: к началу 1714 года отношения между Оксфордом и Болинброком дошли до открытого почти разрыва.

И не существовало уже общества «Братьев». Оно распалось как-то само собой, и вместе с ним ушла, может быть не осознанная до конца, мечта Свифта стать диктатором общественного мнения Англии при посредстве этой своеобразной организации.

Правда, в это время жил довольно интенсивной жизнью другой кружок, организованный и возглавлявшийся Свифтом. Это был «Клуб Мартина Скриблеруса» (Мартином в порядке дружеской шутки называл Свифта граф Оксфорд).

Этот чисто литературный кружок, объединявший Свифта, Арбетнота, Попа, Гэя и, очевидно, как постоянных гостей – Оксфорда и Болинброка, поставил себе задачу свифтовского свойства: написать диссертацию об истории лженауки и человеческой глупости – влияние автора «Сказки бочки» чувствуется здесь достаточно ясно, тем более что в приложенном к изданию 1710 года «Сказки бочки» мистификационном списке готовящихся к печати сочинений есть упоминание о подобного рода трактате.

Кружок не успел выполнить поставленную задачу.

Была написана лишь первая часть «Мемуаров Мартина Скриблеруса», это, по существу, лишь черновой набросок или сценарий большого сатирического памфлета. Но имя Мартина Скриблеруса, как и раньше имя Исаака Бикерстафа, оставило свой след в истории английской литературы; под этим псевдонимом выпускал впоследствии свои памфлеты Александр Поп. На собраниях кружка также читалась, обсуждалась, дополнялась и оттачивалась написанная в основном Джоном Арбетнотом знаменитая «История Джона Булля», произведение громадной сатирической силы, могущее быть поставлено вровень в лучших своих местах со «Сказкой бочки» и «Гулливером»; недаром до сих пор во всем мире Джон Булль – общепризнанная кличка типического англичанина.

«Клуб Мартина Скриблеруса» – эти дружеские ночные заседания в кофейнях, где за бутылкой вина обшучивала блестящая четверка весь мир и все человечество: Джонатан Свифт – с горькой своей мудростью, Александр Поп – с утонченной кокетливостью эстета, под которой таилось болезненное самолюбие горбуна, Джон Арбетнот – с холодным и разумным цинизмом врача и наблюдателя моральных и физических недугов человечества, и Джон Гэй – с изящно-грациозной своей манерой беззаботного весельчака-остроумца.

И сюда, на огонек, приходил граф Оксфорд с тайным стремлением в напряженно-веселой болтовне и бутылке вина утопить горестное сознание неотвратимо надвигавшегося краха; приходил сюда виконт Болинброк, нарядный, высокомерный, вызывающе веселый, яростно наслаждающийся всем в себе, милостиво разрешающий и другим любоваться этим всем, великодушно соглашающийся поместить свою звезду – в нее он верил теперь больше чем когда-либо – в центр созвездия этой четверки.

А бывало и так: в поздние часы ночи прибегал, запыхавшись, в кофейню, где сидели четверо, лакей Оксфорда: его светлость приказал передать записочку. Ее разворачивали; граф Оксфорд никак не может прийти, но вот, оторвавшись от своих тяжких забот, он сочинил легкие стихи, юмористическую балладу, острую пародию, шуточную оду – и спешит представить ее на суд своих дорогих друзей.

Стихи читали вслух: «князь рифмы» Александр Поп с брезгливым высокомерием указывал на слабость техники; Джон Гэй наивно удивлялся, как может важный государственный деятель заниматься такими бездарными пустяками; Джон Арбетнот с серьезной торжественностью отмечал удавшуюся строчку; а Свифт?

Свифт единственный среди них понимал жалобную патетичности чудачества Оксфорда – усталый старый человек, истомленный беспрерывной своей мышьей беготней, хочет как-то, в чем-то отдохнуть, беспомощный, как слон, понимал он беспомощность загнанной мыши.

Как это ни странно, Свифт любил Роберта Харли графа Оксфорда, быть может досадливой и стыдливой любовью. Забавный парадокс: с изумительной силой самообмана хотел он видеть в Оксфорде политика глубоких убеждений и моральной чистоты. Измена своему чувству была для Свифта просто невообразимой, но каждое его убеждение было не чем иным, как логизированным чувством.

Положение все ухудшалось на протяжении зимы 1713–1714 года. И если Оксфорд стремился не столь избавиться, сколь обезвредить Болинброка, то последний, столь презиравший лорда-казначея за вялую его медлительность и угадавший двойную его игру – страховку у вигов, стал открыто вести кампанию против Оксфорда, склонив на свою сторону влиятельных членов министерства – Харкура и Ормонда.

Что делать «опекуну»? Конечно, не мог он и помыслить стать на сторону кого-либо из двух: не говорил ли он и себе и другим, что единственный шанс министерства устоять – в их единстве?

Значит, снова «примирять»?

Свифту не только тяжело, ему и стыдно в этот майский вечер 1714 года.

Эбигейл Мэшем, ныне баронесса (но она по-прежнему спит на полу в опочивальне королевы и стелет ей постель), освободила апартаменты для этого свидания.

Они втроем: Свифт, Оксфорд, Болинброк.

Оксфорд улыбался своей бледной улыбкой, Болинброк был зол и хмур.

А Свифту грустно, как бывает грустно взрослому человеку, который чувствует, что не может больше справиться с глупыми и злыми детьми. Грустно, а также и немножко стыдно…

И слова его звучат приглушенно, почти враждебно.

Он отчаялся в возможности что-нибудь сделать, он не может больше быть свидетелем того, что происходит между министрами, и намерен покинуть Лондон. И вот теперь, в эти последние минуты, он все же хочет еще раз спросить: не считают ли его собеседники, что все недоразумения между ними могли бы быть улажены в две минуты, и понимают ли они, что если этого не последует, министерство не продержится и двух месяцев?

В комнате, устланной коврами, наполненной дешевыми безделушками, заставленной ненужными столиками, этажерками, козетками, было тесно и душно.

Оксфорд вытер пот со лба и продолжал улыбаться ненужной, тусклой улыбкой.

Болинброк вскочил со своего кресла, эти стены давили его; бешеным ударом кулака хотел он сшибить стоявшую на дороге этажерку, загроможденную статуэтками вошедшего в моду китайского фарфора, шатавшуюся на тонких золоченых ножках. Но сдержался, речь его была ласкова, почти нежна.

– Доктор Свифт глубоко прав. Если я и мой уважаемый друг граф Оксфорд не найдем общего языка друг с другом, министерство будет взорвано. Наши недоразумения с моим дорогим другом состоят лишь в том, что граф Оксфорд не решается встать на единственный путь, ведущий к победе и славе, что для графа Оксфорда политика означает, – он остановился, пристально глядя на этажерку, – переставлять фигурки на этой этажерке, в то время как ее надо сшибить!

Болинброк замолчал. Заложив руки в карманы узких штанов, он нащупал через тонкий шелк рукоятку своей короткой шпаги и сильным движением сжал ее, шпага поднялась, оттопырив полу его бледно-голубого сюртука; его черные волосы лежали волнистыми блестящими прядями по обе стороны дорожки пробора, лицо казалось, как всегда, бледной маской, но ярко розовели кончики нежных, маленьких ушей.

– Мы ждем, сэр Роберт, – тихо и настойчиво сказал Свифт.

Оксфорд рассмеялся своим слабым, высоким, несколько удивленным смехом:

– Но, мой дорогой виконт, мой дорогой Джонатан, разве все это так трагично? О, я совершенно уверен, что все будет хорошо, все будет хорошо…

И неожиданно и несмело прозвучало:

– Может быть, вы завтра пообедаете со мной, мой дорогой Джонатан?

Медленным, трудным, старческим движением Свифт поднялся с кресла и, опустив голову, пошел к двери.

У порога остановился:

– Граф Оксфорд, виконт Болинброк, джентльмены, я завтра же покидаю Лондон. Свидетелем ожидающей вас катастрофы я быть не могу и не хочу.

Широко распахнув дверь, он чуть не сшиб с ног подслушиваюшую Эбигейл.

Это был конец. В мае 1714 года, после восьмимесячного пребывания, он покинул Лондон, бежал из Лондона.

Бежал не из трусости, хотя Свифт не был физически храбрым человеком, но потому, что был этот завоеватель человеческих душ стыдливым, чувствительным, тонкокожим и уязвимым человеком и непереносимым было для него зрелище похмелья на пиру, на том пиру, где не он ли считал себя хозяином!

Но хозяин должен платить по счету; нет, не в том смысле, что ему лично что-либо угрожает – для этих опасений время еще не пришло, а в том смысле, что пора наконец открыть глаза и понять свою роль в истории прошедших лет.

А понять это лучше в уединении.

Не в Дублине, на своем новом посту, найдет он это уединение; скрыться в Ирландию – значит подвести черту под этой страницей своей жизни. Но разве заполнена уже страница, разве ясен итог, разве нет ощущения, что чего-то еще не хватает?

И он удаляется к своему другу, пастору Гири, в его приход в Верхнем Леткомбе, в графстве Беркшир – несколько десятков миле от Лондона.

Становится зрителем участник, но не решается покинуть зритель зала театра и шепчет указания актерам из темной глубины.

В полном уединении проводит Свифт в Леткомбе июнь и июль читает, гуляет, вспоминает и постепенно, неохотно, уклончиво подводит итоги.

Пока еще – защитительные итоги, в стиле грустной формулы, а все-таки я во всем был прав!

Он пишет здесь последний свой в этом периоде жизни памфлет: «Некоторые вольные мысли о нынешнем положении вещей». Примечательный памфлет!

В политическом плане это – развитие крайней программы Болинброка: он требует полного удаления вигов из всей системы правительственного аппарата, энергичной борьбы с «денежными интересами», решительных мер в отношении армии – вопрос этот был одним из пунктов конфликта Оксфорда и Болинброка: высший командный состав армии был в лагере вигов, и Оксфорд не решался выступить против него; Свифт же с характерным своим антимилитаризмом вообще восставал против армии как постоянного организма. И естественно, требовал Свифт в этом памфлете обеспечения интересов англиканской церкви.

Типичная, в общем, болинброковская программа, без основного, однако, ее звена, без краеугольного камня всей постройки Болинброка – отстранения ганноверской династии. Более того: с полной искренностью и во власти стремления создавать свою иллюзорную действительность посвящает Свифт красноречивейшие строки в этом памфлете доказательству того, что министерство всецело стоит за ганноверскую династию, что с воцарением этой династии связан успех развиваемой программы.