Текст книги "Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983"

16 февраля 1970 г

Дорогой Владимир!

Я только что вернулся из Кисловодска, где пользовался своим правом на отдых, что удаётся мне не часто. Перед отъездом был страшный аврал, множество всяких работ, подавляющих меня с юных лет – хотя, казалось бы, и не «семеро под лавкой» (по крайней мере, теперь), и не лежат на мне государственные обязанности. Просто у каждого свой профиль, своя манера жить.

Вот почему не помню – ответил ли я Вам на Ваше первое письмо или нет, но кажется мне, что писал. По приезде я нашёл у себя ещё два Ваших послания, и так как они носят деловой характер, то в первый же день московской жизни спешу ответить. Вы сообщаете, что статья «Почему я не модернист?»¹³⁶ была отвергнута Гаеком. Не огорчайтесь, дорогой друг! Модернизм мы статьями не победим, он рождается от фактов, а не от теоретических понятий. Мне, конечно, жаль Ваших усилий, но не беспокойтесь – рано или поздно они не пропадут. Что касается Иржи Гаека, то не удивляюсь тому, что мои идеи ему не по вкусу.

Перейдём к ответам на Ваши запросы:

1) «школа практического сердцеведения» есть выражение Щедрина, род деликатного обозначения тех, кого древние греки называли «сикофантами»¹³⁷.

2) «Тля» – роман некоего Ивана Шевцова, как говорится, осуждённый всей советской общественностью¹³⁸. Даже в центральной прессе были, кажется, отрицательные статьи о нём. Написавший же предисловие к нему художник Лактионов поспешил отречься от своего участия в этом деле. Содержание романа – мутная бурда на охотнорядской подкладке под видом ортодоксии. Мои нелестные замечания были необходимы только для обозначения известного направления. Шевцов ответил мне в журнале «Октябрь» по-евангельски – положительной рецензией на «Кризис безобразия»¹³⁹. В ней выражалось только сожаление о том, что я недостаточно последователен. Ход конём! Эти мудрецы, наверно, долго думали, прежде чем изобрести такую стратегию. Но результаты были не велики – хотя я получил одну анонимную телеграмму от какого-то либерала-модерниста (от дурака Копелева, может быть) с поздравлением по поводу этой рецензии. Я обращаю на всю эту возню, эту великую битву между «тори» и «вигами»¹⁴⁰ не много внимания.

3) На мою статью «Почему я не модернист?» были отклики в «Фигаро» и по радио «Свободной Европы». Ругали меня шибко. В «Фигаро» сравнивали с Шарлем Моррасом¹⁴¹. У нас что-то тоже было, но я не уследил. Да, впрочем, вот Щербина¹⁴² ругал меня в журнале «Знамя» (кажется, № 2 за прошлый год)¹⁴³. Что касается откликов, не вошедших в печать, то их было много, слишком много, но о них я писать не буду. Как видите, ещё не истребили меня модернисты, хотя ненавидят отчаянно. Обычная критика их не пугает, даже радует – это им на пользу. А здесь дело другое.

4) Нашу книгу «Кризис безобразия» встретил заговор молчания. «Новый мир» не поместил рецензию, написанную Э. Ильенковым, говорят, хорошую. Единственный мне известный отклик – статья Овсянникова в журнале «Художник»¹⁴⁴, мало читаемом в столицах. Когда это было – не помню, рецензия безусловно положительная. Да, кстати, вспомнил, что на «Почему я не модернист?» был ещё пасквиль Ю. Давыдова в «Вопросах литературы»¹⁴⁵. Сей автор заслужил того, чтобы я сделал из него второго Разумного¹⁴⁶, но пока воздерживаюсь. Педантская его статья в стиле «практического сердцеведения» напечатана в В.Л., 1967, № 8. Кроме огнём пышущей ненависти завистливого педанта, в ней ничего понять нельзя. До сих пор он только и делал, что разводил своей учёной водой вычитанные у меня обрывки идей. Теперь желает быть лидером молодого поколения и при случае далеко пойдёт – совести нет, а жадность ненасытная. Извините, что пустился в характеристики – дураку делают рекламу, а больше всего, конечно, он сам себе её делает, и без стеснения.

5) Хлебниковские, как Вы пишете, операции над словом «безобразие» вполне возможны, но в моём тексте их нет и такой смысл не имеется в виду, по крайней мере, в данном случае. Я взял слова «кризис безобразия» у Плеханова, который сам заимствовал их у теоретика французского импрессионизма – Камилла Моклера¹⁴⁷.

6) «Гудошники» – что-то вроде жонглёров русского средневековья. У меня в статье о Мариэтте Шагинян (Н.М., 1954, 2) упомянуты гудошники, или гудочники (то есть играющие на гудках весёлые ребята) из оперы Бородина «Князь Игорь», где два таких шекспировских персонажа служат и нашим, и вашим. Они бьют в колокол с пением: «Бим-бом! Сыты будем, с хлебом будем» и т. д. Я вернулся к этому образу по поводу Дымшица. Словом, это «трепачи»-паразиты в противовес людям производительного труда.

Теперь по поводу моей книжки о Марксе. Я не делал для немцев второго переработанного издания, это пустой слух. Не менял и предисловия, хотя, возможно, что в нём несколько фраз можно было бы теперь опустить. Что касается нового русского издания, то по моей вине оно задержалось, хотя были уже книжные объявления. Я работаю над ним, исправляю немного даже текст, но больше всего – ненапечатанный до сих пор большой комментарий историко-марксистского содержания, который увеличит книжку более чем вдвое. Этому комментарию в основном уже тоже тридцать лет, а так как литература неизмеримо выросла, то я делаю глупость и пытаюсь совершить капитальный ремонт, не меняя основного содержания. Работа канительная. Пока ничего послать Вам не могу, постоянно наваливаются другие обязанности, которые сбивают меня с толку. Если перевод уже сделан, то лучше, пожалуй, издать так, как есть. Но можно было бы прибавить кое-что – как запланировано в новом русском издании, а именно мои статьи: 1) к хрестоматии¹⁴⁸ 2) «Карл Маркс и современная культура» (частично напечатана в «Коммунисте»¹⁴⁹ 3) «Марксизм и эстетическое воспитание» (журнал «Художник», 1968, 5, 7)¹⁵⁰ – отчасти повторяющая предыдущее, так что в ней большой надобности нет 4) статья к юбилею Энгельса «Ветер истории» («Советская культура», в случае надобности год и номер сообщу)¹⁵¹. Что касается обращения к немецкому изданию, то оно оправдано тем, что в нём хорошо сделана последняя глава книжки – я перередактировал мою статью к пятидесятилетию Маркса, напечатанную в «Вопросах искусства и философии» 1935 года¹⁵².

Уф! Устал даже от всей этой музыки. Приезжайте к нам в Советский Союз погостить. Мы давно не виделись. Я по-прежнему одинок. Встречался за это время с Лукачем. Внешне дружба сохранилась полностью, но он постарел, не физически, а морально – очень много говорит и полон своего всемирного тщеславия. А в общем, невзирая на это, по-прежнему умён и доброжелателен.

Лидия Яковлевна и Мариша Вам кланяются. Гегеля я Вам вышлю при первой же возможности¹⁵³, а также постараюсь где-нибудь купить антологию¹⁵⁴, раз эти поросята не знают правил.

Будьте здоровы.

Ваш Мих. Лифшиц

8 июля 1970 г

Дорогой Владимир!

Мне очень совестно перед Вами за то, что до сих пор не ответил и не исполнил Ваши просьбы. А Вы, будучи серьёзно больным человеком, находите время заботиться о моих изданиях! Единственное, что меня оправдывает, это тоже своего рода болезнь – полная невозможность высунуть голову из обрушивающихся на меня всякого рода срочных, неотложных и т. п. работ. Всё, что я делаю, возвращается потом ко мне, как бумеранг, и больно бьёт по голове. А голова уже не та, что была – нет прежней выдержки и работоспособности, терпения. Нет и благоприобретённой сообразительности, которая должна была бы сделать меня непроницаемым для всякого рода просьб и нажимов, а также для собственного нерасчётливого отношения к своим силам.

Никаких экземпляров журнала «Художник» (№ 5–6) я у себя не обнаружил. Придётся перепечатать на машинке. То же самое относится к статье «Маркс и современная культура».

Четверостишие Рильке¹⁵⁵ взято из Das Stundenbuch «Ich weiß, du bist der Rätselhafte…», Sämtliche Werke, Inselverlag, Fr. a/M., 1955 (1962), Bd. I, s. 284.

Что касается русского текста статьи «К пятидесятилетию со дня смерти Маркса», то я её уже отредактировал заново, и, как только машинистка перепечатает, я вышлю её Вам. Готовой автобиографии у меня под руками нет, писать её очень не хочется – я ненавижу это дело. Но если уж очень нужно будет – напишите, я постараюсь.

Последний вопрос из Ваших писем – «структурализм». Он действительно развёлся… Я даже делал уже доклад в Институте¹⁵⁶ на тему о понятии «структура» и теории отражения. Моя позиция, как Вы понимаете, вполне отрицательная, хотя это не имеет отношения к историческому исследованию культур и типов сознания, топики всякого рода, которые давно уже дают богатый материал для марксистского обобщения – я имею в виду труды школы Лавджоя¹⁵⁷, книгу Курциуса¹⁵⁸ о средневековой литературе, разработку многих этнографических мотивов в громадной полезной литературе. Леви-Строса я всего одолеть не мог. Несколько глав «Структуральной антропологии»¹⁵⁹ и ещё кое-что прочёл. Это, разумеется, явление не вполне чистое, скорее, спекулятивное. Все эти схемы и математически расположенные рубрики, тёмная терминология, придающая всему будто бы точный оттенок, на деле не играют никакой полезной роли у почтенного автора. Когда дело доходит до чего-то большего, чем учёные ужимки и прыжки, он обращается к традиционным догадкам в духе Фрейда и Юнга. Тогда проглядывает что-то похожее на мысль, но она может существовать и без «структурализма». Кроме того, если обнаружить структуру всего этого структурализма, то останется род этнологического функционализма, то есть возвращение к понятиям общечеловеческого абстрактного типа, объединяющим современное буржуазное общество с первобытным миром. К этому сводится вся атака против диахронического рассмотрения фактов. Буржуазное сознание всегда было «системой», выступающей против историзма. Ново (конечно, весьма относительно ново) здесь лишь модное отвращение к недавно модному субъективизму и релятивизму. Периоды экспрессионистической выразительности и строгой систематики в духе конструктивизма двадцатых годов постоянно сменяются в этом «мифе двадцатого столетия». Статью Жолковского¹⁶⁰ я не читал, поищу номер журнала и потом Вам скажу моё мнение.

Я собираю сборник статей, написанных после 1953 г. по настоящее время¹⁶¹. Здесь и «Мариэтта»¹⁶², и «В мире эстетики»¹⁶³, и прочее (включая статьи против Видмара, которые, кажется, у вас публиковались)¹⁶⁴, возможно, есть что-нибудь Вам неизвестное, вроде статьи о Вольтере (1953)¹⁶⁵.

Жизнь моя незавидная – главным образом потому, что я не в силах заняться хоть чем-нибудь серьёзным. Даже работа по переизданию Маркса стоит¹⁶⁶. А занят я мелкими поделками, которые неизбежны и потом дважды или трижды возвращаются ко мне.

Я слышал, что Вы очень больны. И это весьма беспокоит меня. Хороши ли у Вас врачи? Привет Марише я передал.

Л.Я. кланяется Вам. Мы оба желаем крепкого здоровья!

Ваш Мих. Лифшиц

16 ноября 1970 г

Дорогой Владимир!

Ужасно мне неприятно, что Вам предстоит больница и операция. Бог даст – всё пройдёт благополучно, но удовольствия, конечно, в этом никакого нет. Тем более мне совестно, что я заставил Вас так долго ждать, не отвечая ни слова, и что Вам придётся тратить время на мои сочинения перед тем, как заняться более серьёзными делами Вашего здоровья.

Что я могу сказать в своё оправдание? Только то, что моё сердце тоже подверглось всяким операциям, правда, в фигуральном смысле. Главное дело – был у меня спешный, безысходный труд, который я с мучением завершил. Усталость страшная, сна нет, нервы никуда. Вдобавок большой веры в практическое значение моей мазни не имею, нет этой веры в себя. Работаю по инерции.

Весь этот поток «жалких слов» имеет, конечно, целью доказать, что я не мог Вам ответить раньше. Не было у меня и внутренней ясности по поводу статьи, которую Вы хотите переводить. И вот результат, к которому я пришёл теперь, когда имею больше времени думать. По-моему, в нынешней ситуации было бы правильнее напечатать статью в том виде, в каком она была опубликована у нас в журнале «Коммунист». Конечно, жалко те части, которые вошли в книгу, изданную у нас в издательстве «Прогресс» на немецком и английском языках. Но думаю, что для настоящего момента, судя по содержанию тех вопросов, которые затронуты в распространённом варианте статьи, лучше остановиться на тексте «Коммуниста»¹⁶⁷.

Мы с Л.Я. горячо желаем Вам здоровья и будем думать о Вас.

Ваш Мих. Лифшиц

2 декабря 1970 г

Дорогой Владимир!

Мне как-то совестно, что в таком физическом состоянии, да ещё перед операцией, Вы должны заниматься моими делами. Но, раз Вы требуете, – вот что я могу сообщить.

По первому вопросу. Подбор статей для сборника «Вопросы искусства и философии» неплохой, но… Мне жаль, что исключена моя статья «Литературное наследство Гегеля», в которой до Лукача и, кажется, не хуже, чем у него, хотя и кратко, изображён молодой Гегель. Я ценю эту мою раннюю работу. С литературной стороны она у меня теперь отредактирована, как и статья «Эстетика Гегеля»¹⁶⁸, и, если нужно, тексты я могу быстро прислать. Мне жаль также, что в сборник не вошли две мои статьи тридцатых годов, имеющие принципиальное значение. Это – «Джамбаттиста Вико»¹⁶⁹ и «Чернышевский»¹⁷⁰. Что касается статьи о Винкельмане¹⁷¹, то я её ещё не редактировал, и потому прошу Вас по собственному соображению удалить все чрезмерные резкости, особенно по отношению к таким фигурам, как Буркгардт¹⁷², и вообще немного сбавить тон, столь характерный для условностей тридцатых годов и обязательный в печати тех лет. «Художественный метод Бальзака»¹⁷³ перевести можно (хотя у меня есть другая статья на тему о Бальзаке, напечатанная в своё время в «Литературной газете»¹⁷⁴, статья более общего характера). Что касается «Художественного метода», то история такова. Гриб умер в 1940 г., не успев закончить главу, заказанную ему для «Истории французской литературы» Академии наук. По просьбе В.М. Жирмунского я отредактировал биографическую часть, написанную Грибом, и дополнил статью изложением художественного метода Бальзака. Чтобы увековечить память Гриба, статья была напечатана в журнале «Литературный критик» с примечанием, что она обработана и дополнена мною. Оригинал статьи сохранился в моём архиве. В «Истории французской литературы» она напечатана не была, что уже, вероятно, не зависело от Жирмунского, который прислал мне в своё время лестный отзыв.

По второму вопросу, я предпочёл бы, чтобы мои отношения с Лукачем рассматривались уже после нашей смерти, но почему-то они не дают покоя нашим противникам, или как там их прикажете называть. Мне до смерти надоело читать, что я «ученик Лукача». Дело это носит сикофантский¹⁷⁵ характер, но, с другой стороны, просто хотят досадить и уязвить. Судя по тому вниманию, которое без всякого повода уделяется моей малости во всяких исторических и не исторических статьях, я мог бы в самом деле возомнить о себе бог весть что. Обычно я молчу – с полным презрением, но уже дважды всё же пришлось ответить (в статье «Либерализм и демократия», Вопросы философии № I, кажется, за 1968 г., и в дискуссии о мнимой статье Маркса, Вопросы литературы, № 6, 1969 г.¹⁷⁶). Я привык к тому, что мне противопоставляют моих учеников и подражателей, не умру и от того, что меня самого будут изображать учеником Лукача, но предпочитаю всё же «мёртвое замалчивание», как говорят немцы. Это гораздо приятнее.

После всего сказанного я не удивился Вашему сообщению о том, что некоторые Ваши соотечественники считают меня учеником Лукача. Мне уже приходилось читать что-то на эту тему в зарубежной литературе. Не стану, конечно, заниматься опровержениями, чтобы не попасть в положение труса, слишком заботящегося о своей репутации, тем более что сейчас не те времена, когда такие наветы были бы для меня опасны. Переживу! Я был бы также в смешном положении, если бы стал особенно настаивать на своей оригинальности – дуракам и сикофантам ничего не объяснишь, а умные люди со временем сами разберутся. Если же не разберутся – тоже не так страшно! «Сочтёмся славою», как говорит поэт. «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм»¹⁷⁷.

Вы просите у меня конкретных сведений на этот счёт. Вот выдержка из письма Лукача от 17.VI текущего года. Старик пишет: «Я всегда с большой радостью думаю о нашей встрече в 1930 г. Это первый и до сих пор единственный случай в моей долгой жизни, когда я сошёлся с гораздо более молодым исследователем без того, чтобы при этом возникала мысль хотя бы о простой возможности отношения между учителем и учеником. Мы работали тогда совместно над выработкой специфической эстетики марксизма, в противовес «плехановской ортодоксии» в Советском Союзе, «меринговской ортодоксии» в Германии и т. п. Тот факт, что это моё впечатление не было субъективным, показывают наши последующие произведения. Без сомнения, Ваше исследование о развитии молодого Маркса имеет более общее и более принципиальное значение, чем моё изложение так называемой дискуссии о Зиккингене. Поэтому тот, кто говорит здесь об отношении ученика к учителю, говорит чистую глупость, совершенно не соответствующую фактам».

Я ответил на это следующее (16.XI.70): «К сказанному Вами о наших отношениях я мог бы прибавить, что многому научился у Вас. Мне повезло – в течение почти десяти лет я имел такого собеседника, который был для меня лучшей книгой. Ваше громадное знание всей мировой жизни, особенно жизни духа, заменило мне до некоторой степени те источники развития, которых я был лишён. Надеюсь, что и соприкосновение с моим малым опытом не прошло для Вас бесследно. Был ли этот обмен эквивалентным, я не знаю, но самолюбие в этом отношении не играет для меня никакой роли»¹⁷⁸.

Наша дружба в тридцатых годах была очень тесной, и жаль, что разговоры тех лет, в которых были затронуты все возможные темы истории и современности, не были записаны. Об этом часто жалела покойная жена Лукача, милая Гертруд Яноши. Моя жизнь, однако, не исчерпывалась этим соприкосновением, у меня было много других друзей, более молодых или более старых, которые признавали моё влияние и следовали за мной в теоретических вопросах. К ним следует причислить в первую очередь таких умных, талантливых и честных людей, как Елена Усиевич, Игорь Сац, В.Б. Александров¹⁷⁹, В. Гриб, и не только они. Никто среди нас не занимался дурацким вопросом о субординации, мы были просто товарищами, но никто и не сомневался в том, что центральная роль, по крайней мере в создании новых идей, принадлежит Вашему покорному слуге. И мы действительно пересоздали весь образ мысли тогдашнего марксизма, и до сих пор в самых различных областях, например, в трактовке истории литературы вообще или в таких специальных областях, как шекспироведение, действуют ещё, правда, в достаточно эклектическом и часто испорченном виде, идеи, выдвинутые мною в начале тридцатых годов. Как это ни странно, даже мои Зоилы¹⁸⁰ во многом – мои ученики.

Не стану всё это описывать, не могу и не хочу. Скажу только, что и Лукач не сомневался в наших истинных отношениях. Вот его собственные слова, в дарственной надписи, сделанной им на его книге «К истории реализма» (Москва, 1939 г.), он пишет мне следующее: «Прошло уже десять лет со времени нашей первой встречи, которая не совсем случайно совпадает с началом нового периода моей творческой деятельности. По поводу всего, что возникает при этом, у меня есть такое чувство, которое можно выразить словами одного из современников Шекспира: «Я хотел бы, чтобы всё написанное мною было бы прочитано в Вашем свете…» Примите благосклонно и это моё создание, которое возникло не без Вашего участия. Москва. 26.VI.39. Георг Лукач».

Автор этих слов не преувеличил моей роли в его литературном творчестве тридцатых годов. Наша встреча была для него началом нового периода жизни, своего рода возрождением. Свои прошлые теоретические слабости Лукач искренне осуждал, он, собственно, только развивался в сторону ленинизма. И я могу без всякого колебания сказать, что не только увлёк его в сторону занятий эстетикой марксизма, в сторону выработки марксистского гуманизма вообще, но и научил его ленинской теории отражения. Много моих идей воплощено в его трудах, написанных в тридцатые годы и переведённых теперь на все языки мира. Сам Лукач в письме, сопровождающем его двухтомную эстетику¹⁸¹, пишет мне, что он изложил основы этой науки, выработанные нами совместно в тридцатых годах.

Впрочем, это ещё требует проверки. При первом беглом знакомстве с его громадным трудом я вижу, что далеко не всё могу в нем одобрить. Лукач – человек громадных конкретных знаний, но в теоретической марксистской мысли он, на мой взгляд, не всегда достаточно требователен. Здесь между нами большая разница. Я не в состоянии заполнить недостающие звенья научной логики общими фразами и не признаю такого метода. Мы разные натуры. Лукач чрезвычайно продуктивен в литературном отношении, я продуктивен только в сфере мысли. Он не был знаком со всеми моими выводами, так как я больше читал лекции, чем писал. На это были свои причины, да и натура моя более склонна к размышлению и, во всяком случае, не терпит ничего, выраженного наполовину и в неадекватной форме. Лукач называл меня «эпикурейцем». Возможно, что он был прав, если прибавить к этому, что Ваш эпикуреец с молодых лет не знает отдыха.

Должен, однако, признать, что я преклоняюсь перед производительностью Лукача, перед его уверенностью в том, что всё, написанное им, необходимо и принесёт пользу даже при неполноте или слабости развития мысли, не говоря уже о литературных достоинствах. Его продуктивность плюс общие условия сделали то, что мир узнал некоторую часть наших идей тридцатых годов из уст Лукача, и теперь уже трудно, если не просто невозможно, восстановить действительное положение вещей. Под влиянием своей мировой славы и сам Лукач смотрит теперь на себя, вероятно, иначе, чем в 1939 г. Отсюда естественная иллюзия насчёт «школы Лукача» в Советском Союзе, тем более, что эта иллюзия сознательно поддерживается заинтересованными лицами. Но вопрос имеет и другую сторону. Я уже говорил о том, что Лукач блестяще применил наши общие идеи к истории западной культуры, но сделал это, разумеется, с некоторыми особенностями, принадлежащими ему лично. Полного выражения этих идей, в моём понимании, я у него не нахожу. Кроме того, прошло уже четверть века с тех пор, как мы расстались. За это время каждый из нас проделал свой путь, и наши пути в некоторых отношениях разошлись. Как я вижу из его «Эстетики» и особенно из его статей, излагающих содержание его будущей «Онтологии»¹⁸², старик пошёл в сторону тех философских настроений, которые модны сейчас на Западе, отчасти возвращаясь к взглядам своей молодости. Он подчёркивает теперь не объективную диалектику познания, исходящую из теории отражения, а субъективно-действенный момент. Конечно, это даровито, интересно, но, с моей точки зрения, автор слишком самонадеянно берётся за обобщение первых принципов социальной философии. Не примите это за манию величия, это просто память о прежнем опыте – если бы мы продолжали наше теоретическое общение, он шёл бы в более верном направлении. Разумеется, за то, что происходит на таком большом расстоянии от меня, я не отвечаю. Самое забавное состоит в том, что сам Лукач приближается теперь к точке зрения гонителей «школы Лукача» (например, во Франции, и не только), переодевающих обыкновенный субъективизм двадцатого века в марксистские фразы.

Вот всё, что я могу ответить на Ваш сложный вопрос. Пишите в своём предисловии, что хотите, но остерегитесь, пожалуйста, чтобы старик не был задет. За мою «славу» не беспокойтесь. Если у меня будет время и возможность, если я сумею опубликовать хотя бы некоторую часть моего эпикурейского запаса идей, дело о моей мнимой зависимости от Лукача будет, как говорится, пересмотрено. А если даже этого не случится, то личные обиды, при всей их болезненности для нас, не являются последним нравственным рубежом, на котором стоит сражаться.

Вы пишете, что мои работы нужны Вашему обществу для возобновления или даже основания марксистской традиции. Хотелось бы думать, что это так… Во всяком случае, «Кризис безобразия» вышел сейчас на болгарском языке, выходит и по-немецки в Дрездене¹⁸³. Признаться, я не думал, что эта книжка, состоящая из отдельных статей, довольно случайных, может иметь такой отклик, даже у нас. Отклик весьма различный, но он есть. Поживём – увидим.

Мы с Л.Я. очень обеспокоены Вашим здоровьем, и сердцем мы с Вами. Надеюсь, что все испытания поведут к добру.

Искренне Ваш Мих. Лифшиц