Текст книги "Крепкий Турок. Цена успеха Хора Турецкого"

Глава 6
«ТЫ ОХРЕНЕЛ, МИША! КАКАЯ СИНАГОГА?!»

«После возвращения из Америки я участвовал в организации гастролей лучших канторов мира в СССР, – повествует Владимир Борисович. – Они выступали в Большом зале столичной консерватории, в зале им. Чайковского, в Питере, Одессе, Минске. Мы знакомили нашу публику с новым для нее искусством. Если хотите, готовили к появлению московского еврейского хора. Самостоятельно синагога не имела права заниматься привозом, каких бы то ни было артистов и устройством их концертов. Мы сделали это через детский фонд Альберта Лиханова. Там работал Николай Васильевич Егоров, сам когда-то руководивший профессиональным хором. Я с ним разговорился и сказал, что ищу яркого профессионала, который возглавил бы наш синагогальный хор. У нас обнаружилась общая знакомая – декан хорового факультета Гнесинки Людмила Попова. Я пошел к ней. Она меня помнила, ведь с момента моего окончания данного института тогда прошло немного времени. Попросил ее подумать, нет ли среди ее студентов-евреев тех, кто мог бы возглавить хор синагоги? Она позвонила Мише Турецкому. Мы с ним встретились. Я объяснил ему идею, и он тоже ею очень загорелся».

Михаилу, впрочем, запомнилось, что о вакансии в синагоге ему сообщила бывшая однокурсница Татьяна Добростина, с которой он в те «черные» для себя дни повстречался в Гнесинке, куда «непонятно зачем заглянул». По большому счету, сие неважно. Принципиально другое: Турецкого вдохновила «эта еврейская история». Он ринулся в нее «по зову сердца», решив, что «нашел свое дело», и даже не уточнив, сколько на первых порах ему за это будут платить. Через десять дней после обстоятельного разговора с Плиссом, в сентябре 1989-го, Михаил уже провел в синагоге первую репетицию.

«Ты охренел, Миша! – кричал Шерлинг, узнав, что Турецкий покидает его «Школу музыкального искусства». – Я тут из тебя звезду делаю! И поешь, и танцуешь, и дирижируешь. А ты куда – в хор синагоги?! Бесперспективно». Но агитировать и стращать 27-летнего хормейстера, получившего реальный шанс создать фактически свой авторский проект, абсолютно не стоило. Он принял твердое решение, поблагодарил Юрия Борисовича за «полезную практику, полученную в его театре», и откланялся. А школа» Шерлинга, кстати, довольно скоро прикрылась.

«В московской синагоге я бывал и до 1989 года, – рассказывает Турецкий. – Впервые пришел туда лет в 16, с простым юношеским желанием тусануться. Я иногда участвовал в посиделках с родственниками моего отца. Среди них были колоритные личности. Например, дядя Фима – заведующий пошивочным цехом Театра Ленинского комсомола. Известный на всю округу портной. Знаменитые артисты у него костюмы заказывали. Некоторых из них он даже подначивал, произнося, с акцентом бессарабского еврея, что-то вроде: «Не фрак играет ролей…» В общем, прикольно выражался, при этом знал традиции и прекрасно пел еврейские песни. Мы собирались большим родственным кругом, человек 40–50, и Фима запевал, а все ему подпевали. Тут я чувствовал, кто мы такие есть – заметная субкультура в большом советском обществе. Папины родственники рассказали мне и о синагоге в Москве. Я заинтересовался. Как-то, в шикарный осенний вечер, отправился туда, то ли с родным братом, то ли с двоюродным, на праздник Рош а-Шана. Увидел толпу людей, пришедших в синагогу, скорее, как в клуб, нежели в религиозное место. Но и это впечатляло. Евреи и «косившие» под евреев являлись к зданию на улице Архипова (теперь это Большой Спасоглинищевский переулок), чтобы завести знакомства, найти дочке хорошего жениха, а сыну – правильную невесту, поговорить о поданных на выезд документах, о получении статуса беженцев и т. п.

Я тоже втянулся в этот «хоровод». Стал периодически наведываться в синагогу, общаться там с разными людьми. Формировались какие-то еврейские компании по интересам. Я любил в них бывать. Иудаизм, однако, оставался для нас экзотикой, но любопытной. Начал что-то почитывать на эту тему. Особенно во второй половине 1980-х, когда в СССР решили масштабно отметить 1000-летие Крещения Руси, и одновременно пробудился массовый интерес не только к христианству, но и к другим религиям. Мне, к слову, в православный храм на Пасху тоже нравилось ходить, как и в синагогу. Все-таки я родился и вырос в Москве, в ассимилировавшейся «советской» семье и в полной мере почувствовать себя евреем, чем-то отличающимся от русских, украинцев или белорусов, фактически не мог».

В некотором роде Турецкому выпал жребий Владимира Мулявина. Говорю это, конечно, с изрядной долей условности, и все же. Главным «песняром» Страны Советов, популяризатором полузабытого белорусского фольклора стал свердловский музыкант, изначально не знавший ни слова по-белорусски, однако приглашенный в том же 27-летнем возрасте (что и Михаил в синагогу) в Белорусскую филармонию, где вскоре создал лучший эстрадно-фолковый ВИА республики. И Турецкий, встав во главе московского синагогального хора, не владел ни одной разновидностью еврейского языка, но быстро превратился в самого яркого кантора России.

«На языке предков я не общался, но много слов из него понимал с детства, – замечает Михаил. – Родители мои знали идиш и, когда хотели что-нибудь скрыть от меня, переходили на него, объясняя, что это «взрослые разговоры».

Предложение Плисса оказалось для Турецкого сродни провидению. «Словно сам Бог хотел сделать меня новым источником еврейской храмовой музыки в России, – воодушевленно сообщает Михаил Борисович. – До большевистской революции в московской синагоге пел хор в 110 человек! Как они там умещались?! Руководил ими польский композитор Завел Зильберт, получивший образование в Германии. Когда мы «ковырнули» его музыку, я понял, что это автор, уровня Феликса Мендельсона-Бартольди, и представил, каков же тогда был его хор! Как они пели! А потом – пустыня, все высохло, 70 лет ничего не происходило. И вот миссия возрождения этой, почти утраченной у нас культуры возложена на меня».

Как резонно заметил один из дьяволов XX столетия – «кадры решают все». Прежде всего, Турецкому предстояло найти перспективных солистов, которые восприняли бы и смогли исполнять специфический музыкальный материал еврейского хора. Сам материал тоже еще требовалось тщательно подобрать. Старый коллектив певчих московской синагоги «пока продолжал петь там во время праздников, – поясняет Плисс, – но он естественным образом уже отходил от активной деятельности. Многим в нем было за 70, а то и за 75». Михаилу в синагоге поставили задачу: «Есть средства для небольших зарплат артистам нового хора. Нужно собрать 20 человек». В каких-то организационных моментах ему старался помогать кантор Плисс.

«Мы с Мишей быстро сблизились, когда закипела работа над нашим проектом, – вспоминает Владимир Борисович. – Он был красивый, дерзкий, воодушевленный. О деньгах, гонорарах практически никаких разговоров не шло. Волновала исключительно идея – поднять столь интересный культурный пласт, получить с этим репертуаром выход за рубеж. Основная роль в формировании состава хора принадлежала, конечно, Турецкому. Он лучше знал столичный круг академических музыкантов. Я-то сам вологодский человек, а он – москвич, прошедший «свешниковскую» школу, Гнесинку, немало практиковавший… За короткое время удалось собрать достаточно хороших ребят. Естественно, мы старались, чтобы коллектив состоял из евреев. Поначалу почти так и было. Ну, процентов на 80».

«В основном я приглашал своих знакомых, – детализирует Турецкий. Из капеллы мальчиков, где я до этого момента преподавал сольфеджио, ко мне пришел мой старший товарищ, педагог Михаил Израилевич Письман. Он всю жизнь мечтал петь и обладал великолепным голосом. К сожалению, тогда он уже подал документы на отъезд из страны. Его семья получила статус беженцев. А Письман колебался: бросить жену с двумя детьми и остаться в хоре или ехать с ними? В конце 1990-го все-таки уехал. На его проводах я лил горючие слезы. Тогда ведь казалось, что эмигрировавшего человека никогда больше не увидишь. А он мне очень помогал. Михаил Израилевич стал в Америке большим певцом, учился в канторской семинарии. Сейчас ему под 60, и, по-моему, он является главным кантором синагоги в Чикаго. Но до его отъезда мы с ним прожили в хоре крайне содержательный год.

Из того самого ансамбля политической песни «Голос», где я тоже потрудился, позвал Борю Воинова. По профессии – врача-патологоанатома, а по сути – самородка, певца с шершавым тембром, характерным для блю-грасса. Боря, не зная нот, играл на гитаре, банджо и выучивал любые партии быстрее тех, кто ноты знал. Талантливейший парень, великолепно говорил по-английски. В итоге его заметила одна богатая женщина и увезла из России. Мы с ним раз в десять лет, случайно, то в самолете встретимся, то еще как-то. Но плотного контакта нет. Он завязал с музыкой, занимается каким-то бизнесом.

И с Владиком Васильковским примерно та же история. Интересный солист, родом из Владивостока, с лицом Геринга и справкой, что он еврей. Парень перемещался по свету в связи со своими женитьбами. Сначала нашел девушку из Екатеринбурга, затем – из подмосковного Жуковского. В итоге, в 1995-м, остался в Штатах. А совсем недавно я встретил его во время наших выступлений во Владивостоке. Видимо, он, как цветик-семицветик, «возвратился, сделав круг». Солидный такой стал, грузный мужчина. Предложил мне после концерта выпить. Но мы следующим утром улетали на Сахалин, поэтому я вежливо отказался. Сегодня, мол, «постельный режим». Мы пожали друг другу руки, со словами – рад тебя видеть, и разошлись…

Много, в общем, разных людей поначалу прошли через хор. И не все они, конечно, были евреями. Это миф. Ко мне в синагоге с «национальным вопросом» сильно не приставали. Хватало корректного поведения солистов. Я говорил кому надо из ребят: «Кресты перед репетициями снимите, машину перед синагогой в субботу не ставьте, возле здания и внутри – не курите и т. п.».

Мотивация Турецкого, возглавившего оригинальный проект, понятна и отчасти возвышена. У музыкантов же, призванных им к сотрудничеству, резоны имелись всякие, в том числе далекие непосредственно от искусства. Кто-то воспринимал хор, как некий «перевалочный пункт» в своей карьере и судьбе, особо не думая о значимой миссии, возложенной на данный коллектив, кто-то решал проблему профильного трудоустройства в «смутное» время и т. п. Однако истовость, увлеченность, кураж крепкого Турка, быстро появившиеся успешные результаты хора «обращали» в его веру тех, кто изначально пришел просто поработать под американские благотворительные гарантии. Выполнялись они, кстати, по незатейливой схеме. «В США «Джойнтом» приобретались 10 тысяч чистых аудиокассет, по 20–30 центов за штуку, и переправлялись в Советский Союз, – рассказывает Турецкий. – Здесь, в конце «восьмидесятых» – начале «девяностых», они стоили на несколько порядков дороже. В ларьке при московской синагоге кассеты реализовывали, положим, по рублю. На эту ценовую дельту наш хор из 20 человек существовал с неплохими зарплатами года полтора. И еще кто-нибудь из управленцев синагоги мог из этого бюджета себе «отрезать». Кроме того, «Джойнт» под программу «возрождения самосознания советских евреев» получал немалые суммы от богатых штатовских меценатов. Хороший, короче, был бизнес».

Слегка едкая проза о нюансах становления Московского еврейского камерного хора звучит из уст Михаила Борисовича сейчас, а не 23 года назад, без налета иронии, он несколько месяцев одержимо, ежедневно репетировал с первым призывом своего коллектива, и – свершилось! «В феврале 1990-го мы качественно исполнили в синагоге четыре религиозные песни, – оценивает Турецкий. – Этот момент я считаю днем рождения хора».

Глава 7
ВОТ ОНА – АМЕРИКА!

Именно в феврале 1990-го, а конкретно – 4-го числа, в коллектив зачислили Алекса Александрова, по сей день остающегося солистом «Хора Турецкого» и отмечающего каждую годовщину своего присоединения к проекту, как собственные именины.

«Розовощекий подросток с копной волос а-ля Анджела Дэвис» – таким его запомнил Михаил на первых репетициях. «Через полторы недели поле своего 18-летия я гнесинский первокурсник, пришел на «кастинг» к Турецкому, – рассказывает Александров. – О еврейском хоре узнал от своего одноклассника еще по Свешниковскому училищу Тимура Верного. Он оказался в этом коллективе раньше и периодически мне что-то о нем сообщал. А тут сказал, что они собираются на гастроли в Америку. Это меня, конечно, зацепило. Поехать за границу, да еще в Штаты, в 1990 году, из Союза – это ж мечта! Спросил у Тимура: а нельзя ли как-нибудь к вам попасть? Тем более что о руководителе хора Турецком я неоднократно слышал, поскольку учился, только позже, в тех же учебных заведениях, что и он. Приятель задал встречный вопрос: в тебе течет еврейская кровь? Я стал прикидывать, что по отцовской линии, от бабушки, что-то есть. К тому же я тогда очень смахивал на молодого Кобзона, так что сомнений в моих иудейских корнях ни у кого не должно было возникнуть.

Миша меня прослушал и остался доволен. Сильным вокалом я не обладал, но являлся дирижером-хоровиком с абсолютным слухом. А такой человек ему требовался. В хоре в основном были вокалисты, без высшего музыкального образования. У меня высшего еще тоже не было, но уже имелась за плечами хорошая профессиональная подготовка.

В Америку мы, правда, в тот год не полетели. Зато по стране гастролировали активно, в Прибалтику съездили…»

Это для Алекса манящая держава дядюшки Сэма открылась позднее. А Михаила она поразила как раз в марте 1990-го, когда вместе с тезкой Письманом он при содействии «Джойнта» отправился за океан «искать партитуры и изучать историю еврейской духовной музыки». То был вообще первый зарубежный выезд Турецкого. «Даже в Болгарии или Польше, то есть странах «соцлагеря» мне бывать не доводилось, – подчеркивает Михаил. – Хотя именно туда ездили советские граждане, прежде чем получить разрешение на визит в капстрану. А я начал сразу с Нью-Йорка! И сошел с ума: от его архитектуры, мощи, энергичности, чистоты. Я понял, что это главный город мира. Америка в ту пору выглядела примерно, как и сейчас, но, возможно, еще чуть респектабельнее, увереннее в себе. Спокойствие вокруг царило. Это были ее лучшие экономические и политические годы.

Мы увидели, что такое американская еврейская община. Красивые, успешные, благополучные люди, пользующиеся там повсеместным уважением. Среди них не наблюдалось избытка ортодоксов. Большинство придерживались принципа: «Я – религиозен, но я не сумасшедший». Они ценили свои национальные особенности и культуру, но не хотели соблюдать шабат и прочие древние традиции, считая их не совсем актуальными. В общем, придумали себе реформистскую религию. Так сказать, лайт-иудейство.

Удалось пообщаться и с главными представителями «Джойнта», и с Йозефом Маловани, кантором синагоги на Пятой авеню. Он провел нас в Ешиву, помог зайти в библиотеку, где мы накопали за пару недель колоссальное количество потрясающей музыки – бесценный для нашего московского хора материал.

Были у нас задачи и более прозаические. В поездку нам выдали по 500 долларов на карманные расходы. Колоссальная для советского трудящегося сумма, которую требовалось не разбазарить в Штатах, а правильно потратить. Купить что-то полезное себе, подарки родственникам и друзьям. Для укрупнения наших капиталов мы, разумеется, захватили с собой в США традиционный русский набор: баночки с икрой, водку, ложки-матрешки, даже некоторые пластинки, и попытались в первые же дни, где-нибудь на Брайтоне, все это реализовать. Дабы, по возможности, не тратиться на питание, составили с Михаилом Израилевичем хитрый график обедов. Сегодня столуемся у тещи Письмана в Верхнем Манхэттене, уехавшей из Союза в 1973-м. Завтра у моей тетки, двоюродной сестры отца, уехавшей в 1979-м. И далее в том же духе. Звоню тете: «Дина, это Миша Турецкий. Я в Нью-Йорке». – «Что? Ты приехал насовсем?» – «Нет. Через две недели обратно. Мир перевернулся, Дина. Я приехал в гости, учиться».

Сопоставляя русскую литургическую музыку, которую познавал в институте, с открывшимися ему теперь еврейскими духовными произведениями, молодой руководитель московского синагогального хора не только ощутил их «запредельную витальность», но и заметил, что «музыкальные корни православия, в иудаизме». От осознания того, сколь краеугольную традицию песнопений ему предложено воссоздавать в России и пропагандировать по всему свету, Турецкий наполнялся гордостью и азартом.

По возвращении из Штатов Михаил почти тут же отправился со своим коллективом на первые гастроли. Безусловно, момент знаковый. Хор делал шаг к намеченной цели, становился полноценной концертной единицей, а не прикладным элементом московской синагоги.

Сначала выступили в Калининграде. Уникальный сольник в органном зале на 800 мест. Акапелльный микст духовных и светских сочинений, исполненный «взводом» еврейских разноплановых солистов, вызвал восторг публики. Турецкий заметил, что «многие зрители даже плакали». Там же, в Калининграде отметили 28-летие Михаила. И двинулись дальше. Концерт в Таллине, затем в кирхе Кингисеппа, в Светлогорске… К осени добрались до Киева, а потом дали сольник и в большом зале питерской консерватории. «Нынешнего качества звучания у нас тогда еще не было, – признает Турецкий, – но коллективом, способным выступать на серьезном, профессиональном уровне мы становились. И чувствовали, что готовы ехать с концертами в Европу».

Старый Свет оценил «чемпионов свободы» (такой пафосный и, как вскоре выяснилось, пророческий образ подобрали хору московской синагоги западные критики и импресарио) в эпохальном 1991-м. Этот год подвел итог существованию советской «империи зла» (как выразился Рональд Рейган) и кардинально преобразил жизнь синагогального коллектива под руководством Михаила Турецкого.

Заботливый «Джойнт», без шоу-бизнесовского понта, экономно, но эффективно устроил еврейском камерному хору (так гласили афиши) полезный во всех смыслах евротур. За полмесяца Турецкий сотоварищи, с «администратором Плиссом», объехали почти два десятка французских и британских городов, где дали 17 концертов. «Нам устраивали стоячие овации, – вспоминает Михаил. – Зрителями в основном были люди в кипах. Они восторгались и поражались одновременно. Ведь в Европе создать подобный хор невозможно. Где найти исполнителей такого уровня за 50 долларов в месяц? Но нами двигало желание выжить, удержаться на плаву в кризисное время и стать знаменитыми».

«Чемпионы свободы» на тех гастролях не комплексовали по поводу предлагаемых артистам бытовых условий и некоторых щепетильных бонусов. Например, зайдя в один из французских магазинов и узнав, что любой товар, выбранный ими здесь, оплатит «Джойнт», ребята, ничтоже сумняшеся, нагрузили полные тележки. Турецкий приобрел там, среди прочего, сапоги из крокодиловой кожи… Можно сказать, непроизвольно подчеркнул свой статус, всегда возвышавшийся над положением остальных участников хора. Его и селили на гастролях, по возможности, в гостинице. Другие солисты в том зарубежном турне «размещались по двое в местных семьях». Михаил предполагает, что, «во-первых, «Джойнт» не очень хотел тратиться на отели, а во-вторых, давал нам возможность вникнуть в другую культуру, освоить иностранный язык, в попытках общения с теми, кто нас принимал в своих домах». Коммуникация народов – вещь, бесспорно, важная. Однако «наибольшее впечатление» на Турецкого производили тогда «изобильно накрытые столы». Европейцы щедро угощали молодых певцов из голодной, но приближающейся к освобождению от коммунизма России. «Худые солисты хора подходили к фуршетным столам и надолго возле них задерживались, – смеется Михаил. – Глядя на их фигуры, невозможно было представить, что они способны столько съесть. Во Франции мы в тот раз впервые попробовали киви…»

Аплодисменты, «халявные» покупки и трапезы, посещение знаменитых мировых столиц, да еще гонорар – полтысячи долларов за тур каждому хористу – недурно для международного дебюта. Турецкому эта радость досталась с наибольшим перенапрягом. Так, наверное, и положено лидеру. В своей автобиографии он отметил: «На каком-то этапе почувствовал, что могу не сдюжить, так было тяжело. На последнем концерте у меня случилось подобие частичного паралича: левая сторона туловища онемела и пришлось дирижировать одной рукой. Это от нервного истощения. Еще бы: Марсель, Монпелье, Лион, Париж. Потом 24 часа в автобусе, потом на пароме через Ла-Манш в Лондон, потом – в Манчестер…»

Хор и в особенности его вожак (Турецкий любит использовать по отношению к себе данный эпитет) уверенно накачивали творческие мускулы. «Точили» мастерство, напитывались духом, историей, сакральностью иудейской культуры. Михаил-то уж точно, после полутора лет работы с таким проектом, расслышал «зов крови», оживил еврейство своей души, нивелированное в юности советским воспитанием. Руководители «Джойнта» и московской синагоги в тот момент могли с удовлетворением полагать, что поставили «на ту лошадь». Они продолжали предоставлять хору условия для развития и в июне 1991-го на месяц отправили его «учиться в Израиль». Лекции, экскурсии, богослужения. «Я узнал, что такое большая синагога Иерусалима, – говорит Турецкий, – какая духовная энергия в ней аккумулируется, когда полторы тысячи человек в талесах одновременно молятся. Нам позволили спеть там молитву. И мы сделали это так, что вызвали легкую ревность у солистов знаменитого местного хора. Наш коллектив уже вполне мог с ним конкурировать».

Вряд ли получилась бы реальная конкуренция. Хор Турецкого, несмотря на привязку к синагоге, потенциально являлся проектом секулярным и исключительно под храмовую сень не стремился. Так что иерусалимским собратьям по цеху опасаться не стоило. Кроме того, на ниве еврейской духовной музыки подвизается не так много исполнителей, чтобы кто-то кому-то перешел дорогу.

«Такой репертуар очень сложен, – поясняет Михаил Борисович, – поэтому за него мало кто берется. Оттого и проблемы «отмывания прав» на песни фактически нет. Можно, при желании, спокойно работать с любым еврейским духовным сочинением, не вступая в сложные юридические отношения с какими-нибудь их правообладателями.

Формируя первую программу хора, я выбирал из того объема материала, который собрал в Штатах. Порой советовался с тем же Маловани и с Владимиром Плиссом, который в теме традиций и обрядов разбирался куда лучше меня. Да и в музыкальном плане он был достаточно подкован. Поэтому мы вместе отбирали некоторые номера. Консультировал меня и главный раввин России Адольф Соломонович Шаевич. У нас были хорошие отношения. Он благоволил нашему хору и даже в «нерабочее» время поигрывал с нами в преферанс, делая по ходу игры смачные замечания.

После некоторых раздумий, поисков и проб сложилась весьма непростая программа: «Золотые страницы еврейской литургической музыки». При этом мы понимали, что только духовных произведений для полноценного сольного концерта недостаточно, нужно их дополнить чем-то светским. Плисс реализации такой концепции не препятствовал. Да нам много и не надо было. Просто если ехали во Францию, то к основному репертуару добавляли, скажем, «Autumn Leaves» из репертуара Ива Монтана, исполнявшуюся а’капелла на французском, в элегантной аранжировке. Для другой страны подбирали иной соответствующий хит. Короче, каждый концерт дополнялся парой «сувенирных» номеров. Иногда под аккомпанемент рояля. Этого хватало для оживления программы. Хотя еврейская музыка сама по себе весьма разноплановая, во всяком случае, не такая однообразная, как, например, григорианские хоралы. Евреи ведь жили во многих странах и везде привносили в свою корневую музыку местный колорит.

Конечно, можно было увлечься и клезмером. Но у меня не было инструментального ансамбля. Мы работали в другом жанре. Как классический мужской хоровой коллектив».

Религиозно-академических канонов хор Турецкого придерживался, впрочем, недолго. Осенью 1991 года «Джойнт» устроил ребятам двухмесячный тур по США и Канаде. «Эти гастроли все в нашей судьбе и решили», – не скрывает Михаил.