Текст книги "Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской"

Меня часто спрашивают, как я отношусь к вере. Я не верю, а знаю… Так, кажется, Карл Юнг сказал. Я не очень понимаю, что такое чистая вера. Скорее всего, это знание с определённой долей вероятности, знание в ощущениях. Я понял давно: безусловно, существуют какие-то необъяснимые причинные связи. Человеку верующему, конечно, живётся легче: когда знаешь, что после смерти есть иная жизнь и душа бессмертна, – не так грустно. Однако всё время держаться только на одной вере, на мой взгляд, сложно. Сомневающийся человек интересен, сложен, он всё подвергает сомнению, анализу и, в конце концов, может подойти к такому состоянию, когда всё становится ясно, и дальше – только вера. И человек выбирает – или полное неверие, или чистая вера.

Всему есть время и место, а самое главное – и верующие хороши, и неверующие хороши, и никто не должен никому мешать иметь свою точку зрения.

А я?

В ощущениях знаю, что существует Высшее существо и высшие законы. Знаю, что с Высшим существом можно иметь определённый контакт. Знаю, что можно в иное мгновение почувствовать Его присутствие. Всё-таки я гуманитарный человек, а у нас (гуманитариев) дважды два – не всегда четыре: может быть и пять, и шесть.

Я – директор Эрмитажа. Горжусь, ценю, дорожу этим званием, но иногда… хочется в пустыню: ночью смотреть на звёзды, слушать, как шуршит песок, наслаждаться советами мудрецов и мечтать быть хорошим востоковедом.

Однажды ученики шейха Накшбанда попросили показать чудо. Он ответил: «Все мои чудеса наяву. Вот, полюбуйтесь – несмотря на такое множество грехов, я до сих пор стою на ногах и хожу по земле. Разве есть чудо большее, чем это?!»

Вечер второй. Имена

МЫСЛИ ВСЛУХ

Культура отвечает за те потребности, которых ещё нет.

Смягчать нравы – новая задача культуры.

Эрмитаж – музей контекстов.

В кризис все начинают ходить в музей. Человеку трудно, и, может быть, в музее он ищет утешение. А может быть, в нём ищут повод для оптимизма?

Музей – не диктатура, а критерий вкуса.

У нас многое запрещается, но музей должен оставаться островом свободных собственных решений, и не публике определять, каким должен быть музей.

Разнообразие – красиво: красиво, когда у людей разные взгляды, разные религии, разные пути к Богу; красиво, когда у людей разный цвет кожи.

Убеждён: мир нуждается в сложном человеке. Когда люди не видят сложностей – ракеты начинают падать.

Я учёный и потому скептически отношусь ко всякого рода опросам, а в достоверность статистических подсчётов не верю абсолютно. Широкие массы, если с ними правильно поработать, скажут то, что от них ждут.

Музеи должны сложное делать красивым. Люди должны полюбить сложности.

Скандал – форма существования. Надо уметь пользоваться скандалами, иногда именно скандал заставляет обратить внимание на проблемы.

Характер у меня… всегда был плохой. Я стал нетерпим к «негладкости» жизни. Не люблю, когда нарушаются планы, но мне нравится и неожиданность… иногда есть смысл и нарушать, и менять планы. Планы должны меняться.

Мой личный девиз: «Терпение – это красиво».

* * *

Из разговора с сотрудником Эрмитажа: «Тяжёлое было время – скандалы, слухи, сплетни… очень агрессивная, злобная обстановка вокруг Эрмитажа. Назначили пресс-конференцию… много пришло озлобленных журналистов – все жаждали крови, разборок, скандала. Помню, как из кабинета вышел Михаил Борисович – бледный и страшно спокойный. “Ну, что ж, пора – пошли на войну”».

На войне как на войне. Главное – надо думать, как сделать скандал правильным и полезным, но что бы в мире ни происходило – музеи всегда на передовой линии борьбы за культуру, борьбы против ограниченного, примитивного взгляда на жизнь, искусство. Век ставит труднейшие вопросы, и часто считается, что сложные проблемы можно решать быстро и просто. Это большая ошибка – она может спровоцировать большие культурные катастрофы. Нужно научиться выживать, а чтобы выжить – надо понимать всю сложность мира, его хрупкость. Поверьте, простых, лёгких решений нет и никогда не будет.

Я не слишком сомневался, когда мне предложили стать директором Эрмитажа. Но прошло немного времени, и я в ужасе стал себя спрашивать: «Зачем?! Куда я ввязался?!» У меня сложилось ощущение полной катастрофы, и было отчаянно непонятно – как выбираться из всего хаоса проблем. Оставалось одно: сжать зубы и работать, а дальше – Бог поможет.

Несколько лет приходилось тяжело – настроение было мрачное, но у меня такой характер: если решил – иди. Нет никаких смелых поступков – просто я стараюсь сделать всё то, что считаю нужным, и говорить то, что считаю нужным говорить. У меня правило: если нет внутреннего ощущения, что ты должен что-то сказать – лучше сиди и молчи, но если чувствуешь необходимость и серьёзность – не бойся, говори и никогда не жалей о том, что сказал или сделал.

Когда я стал директором – не было ничего: ни денег, ни особенных условий. Всё рушилось, но была свобода – знаете, я понятия не имел, что чего-то нельзя. Всё было можно, ничего не запрещалось. Сейчас я очень хорошо знаю, чего нельзя: законы, запреты, прокуратура. Сложно, конечно, но уже понимаешь: я по-прежнему ценю смелые, неожиданные, «невозможные» идеи и проекты.

Мой отец, Борис Борисович Пиотровский, хотел написать своеобразную хронику директорства Эрмитажа – историю жизни людей, решившихся возглавить лучший в мире музей: понять их решения, ошибки, удачи. Некоторые судьбы вызывают у меня огромный интерес. Как они справлялись с грузом проблем и ответственности, сомнениями, что их восхищало, а что угнетало? Мне было любопытно размышлять над проектом отца о судьбах директоров Эрмитажа. Их судьбы, может быть, – ответ на мои сегодняшние вопросы. Сомнений и тревог, поверьте, хватает.

Степан Александрович Гедеонов… первый директор Эрмитажа. «Жизнь, – говорил он, – увлекательное приключение». Он был из очень известной и влиятельной семьи, его отец – Александр Михайлович Гедеонов – почти четверть века служил директором Императорских театров обеих столиц, и сын получил эту должность по наследству.

Считается, что я занял пост директора Эрмитажа тоже по наследству, мне любят напоминать: династия Пиотровских тиранит Эрмитаж больше полувека, захватили власть и никого не подпускают. Обидно? Раздражает? Я спокойно отношусь к ненависти, сплетням и недоброжелателям. Я их не замечаю, вернее, научился не замечать. А главное – нельзя реагировать ни на какие провокации. Да, я директор и сын директора.

Мне кажется, что смысл жизни – не только поддерживать эту остроумную инициативу, когда-то начатую, но и в том, чтобы постараться прожить её достойно, попытаться быть достойным своих предков, предшественников, и ощущать их влияние, чувствовать, что они довольны тобой, твоими поступками. Мы продолжаем жизнь тех, кто был перед нами, и может быть, смысл в том, чтобы с честью сменить их и подготовить что-то для тех, кто придёт нам на смену. Наверное, как-то так…

Жизнь… она даётся, она – дар, она начинается и должна закончиться, но многое зависит от нас, наших дел, поступков, мыслей. Какой мы сделаем нашу жизнь, такой она и будет.

Моё директорство, конечно, случай уникальный: никогда не было, чтобы сын занял высший пост после отца и возглавил такое грандиозное и сложное учреждение, как наш Эрмитаж. В советское время близкие родственники не могли работать вместе под одной крышей, поэтому больше двадцати лет я провёл в Институте востоковедения Академии наук, прошёл долгий путь от лаборанта до ведущего научного сотрудника. Помогал ли мне отец? Конечно: и помогал, и поддерживал, и всегда во всём был опорой – надёжной опорой, но никогда не старался «подсобить родному человеку», никогда никаких поблажек, продвижений, блата, звонков «кому надо и куда положено». Эти начальственные импровизации в нашей семье презирали.

Я смотрел, как папа живёт, как общается, как сердится, как принимает решения, как справляется с собой, как преодолевает трудности. Например, он с рождения сильно заикался, говорил с трудом, поэтому доклады за него читали друзья. Его такое положение, конечно, сильно раздражало и угнетало, и он принял решение – избавиться от заикания. Долго, трудно, мучительно, но смог преодолеть беду, научился не заикаться. Как? Желание, труд и сила воли. Он говорил: «Археология – удивительный образ жизни. Это путь, который учит смирению и терпению. Нужно долго искать, терпеливо искать – тогда найдёшь, откроешь, поймёшь». Согласитесь, мудрое правило жизни.

У меня в кабинете – грустный портрет Бориса Борисовича, один из последних, перед уходом… Он смотрит на меня печально и нежно. Отец руководил Эрмитажем 26 лет, много видел, много пережил, а в те, последние свои годы мучительно переживал новые веяния. Страшно, когда в культуру, в музей вторгаются политика, бизнес и меняют всё беспощадно и резко. В музей вторглась улица – борьба самолюбий, амбиций, комплексов… деньги, предательство. Другой мир – чуждый миру музея. Отец не выдержал – в 1990 году случился инсульт, через несколько месяцев его не стало. Он был из тех людей, которые не умеют болеть, а когда процесс начинается – не остановить. Всё кончилось мгновенно.

Я никогда не мечтал работать в Эрмитаже, а когда предложили – был горд, удивлён и растерян: начинать совсем новую жизнь, новые отношения, от многого отказаться – привычный ритм жизни ломался. Я, конечно, размышлял, но надо сказать, недолго. Мне казалось, что я нужен музею. Отец говорил: «Эрмитаж сам решает, кого оставлять, а кого отвергать». Я не испугался, принял предложение и стал первым замом по научной работе. Директором после ухода Бориса Борисовича назначили Виталия Александровича Суслова, очень достойного человека. Прошло полгода, однажды прихожу на работу – на столе приказ о моём назначении директором Эрмитажа. Сложная, я бы сказал, мучительная ситуация. Как быть с Сусловым? Как поступить, не причинив ему сильной боли, не унизив, не обидев? Положение по-человечески невероятно трудное. Мы поговорили, и к моему счастью, Виталий Александрович понял всё и принял моё предложение стать научным консультантом при дирекции. Мы сохранили и человеческие, и научные отношения, хотя, конечно, подобные решения никому легко и без последствий не даются – всё-таки это болезненная рана.

Вернёмся в XIX век. Степан Александрович Гедеонов – человек блестящий во всех смыслах: умён, образован, изящен, благороден. Рассказывают, когда Гедеонова назначили директором Императорских театров, он заменил на этом посту своего отца – Александра Михайловича Гедеонова, сплетням, слухам и обвинениям в кумовстве не было предела, и многие старались изо всех сил доставить ему неприятности. Однажды к нему подошёл артист требовать надбавки к жалованью, язвительно напомнил: «Ваш батюшка проиграл мне в карты, так что, извольте – расплачивайтесь!» Степан Александрович спокойно посмотрел на артиста: «Память отца для меня священна. Я с удовольствием сию минуту отдам его долг – это моя обязанность, но о прибавке вашего жалованья речи быть не может».

Сохранились портреты Степана Александровича: бледное лицо, длиннейшие бакенбарды, курчавый, светловолосый, глаза спокойные, чуть насмешливые. «Он постоянно имел вид серьёзного, сосредоточенного человека, был в высшей степени вежливым и обходительным, хотя не без некоторой сухости в обращении».

Степан Александрович Гедеонов окончил историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета в числе первых, был знатоком древних языков, мог с лёгкостью переводить с латинского на греческий – с удивительным изяществом перекладывал на греческий сочинения Шиллера. В 1848 году его назначили помощником князя Григория Петровича Волконского, который возглавлял археологическую комиссию Академии художеств в Риме, учреждённую «для приискания древностей». Волконский отзывался о нём с огромным уважением, ценил его честность, трудолюбие, изящный вкус: «Гедеонов серьёзен, деловит, предприимчив, единственная его слабость и развлечение – азартная игра на биллиарде, столь искусная, что он не имел в этой игре соперников».

В 1861 году Гедеонов возглавил археологическую комиссию, участвовал в значительных покупках древностей и «проявил много вкуса, хитрости, умения». Одна из самых больших удач – покупка коллекции маркиза Кампана.

Маркиз Джованни Пьетро Кампана – интереснейшая личность: он происходил из старинного знатного рода, унаследовал большое состояние и мог удовлетворять множество своих художественных желаний, ценил искусство, собрал фантастической красоты и ценности коллекцию сокровищ – картины, скульптуры, стекло, драгоценности – более 15 тысяч предметов. Он разместил свои ценности на вилле в Риме, в специальном павильоне «Казино», и несколько дней в неделю разрешал бесплатные посещения: «У людей должна быть возможность наслаждаться красотой искусства». Люди были благодарны. Успех музея маркиза Кампана был огромен, но для маркиза наступили трудные времена: в 1857-м его арестовали и приговорили к двадцати годам тюрьмы, позже тюремное заключение заменили ссылкой. Маркиз занимал в Ватикане очень высокий, но опасный пост инспектора, а потом директора Монте-ди-Пьета – ссудной кассы Ватикана. Он был человеком предприимчивым, увлекающимся, ввёл новшество – ломбард произведений искусства: ценности сдавались под залог, а деньги от этих операций маркиз тратил на покупки новых произведений искусства. Кампана увлёкся, нарушил много правил и в какой-то момент перестал делать различие между своими средствами и деньгами из кассы. Его судили. Коллекцию конфисковали и решили продать, но, чтобы она не попала в одни руки, её раздробили и продавали частями.

Умный и хитрый Гедеонов общался с Кампана, дружил с его приятелями, с коллекционерами, умел душевно общаться и получал ценные советы. Один из влиятельных членов комиссии по распродаже коллекции маркиз Висконти сказал: «Вы – щедрый и ловкий человек, очень внимательный, поэтому вполне заслужили льготы. Другим для приобретения одного шедевра должно будет приобретать 19 посредственных, вам же – одно посредственное для приобретения девятнадцати отличных шедевров. Дерзайте».

Шум вокруг продажи коллекции маркиза Кампана был большой: против гневно выступали Александр Дюма, Проспер Мериме, Эжен Делакруа, а Наполеон III заявил, что готов купить сразу всю коллекцию. Но принципы оказались сильнее выгоды и здравого смысла. Гедеонов – ловкий и расторопный – успел опередить всех: Эрмитаж приобрёл более 800 вещей и великих картин. В июле 1861 года из Италии в Кронштадт прибыл корабль, наполненный бесценными сокровищами. По Неве великий груз привезли в Эрмитаж. Александр II наградил Гедеонова за заслуги орденом Святой Анны II степени с алмазами и подарил украшенную бриллиантами табакерку с вензелем императора. Роскошная коллекция маркиза Кампана разместилась на первом этаже нового Эрмитажа, а изучать и разбирать её поручили самому Гедеонову.

Такое соперничество превратилось в замечательный совместный проект – знак дружбы между музеями: в 2019 году Эрмитаж и Лувр организовали и показали в Петербурге и в Париже большую выставку, посвящённую истории и составу коллекции маркиза Кампана.

В 1863 году Гедеонов был назначен директором Эрмитажа с присвоением звания «в должности гофмейстера» – новая должность для новых государственных задач. Главная цель Гедеонова – увеличить коллекцию, создать каталоги и изменить систему функционирования Эрмитажа как крупнейшего музея. Что он сделал? Он издал приказ: в Эрмитаж стали пускать в определённые дни без специальных билетов и в обыкновенной опрятной одежде (до Гедеонова в Эрмитаж разрешали приходить строго по особым пропускам – они выдавались придворной конторой – и только в мундирах и фраках). Эпоху Гедеонова называли «золотым временем Эрмитажа» – казалось, ему всё даётся легко. О нём вспоминают разное и по-разному. Говорили, что он «умный и лукавый царедворец, умеет плести интриги, расставляет сети, но сам никогда в них не попадается».

В нашем архиве хранится много документов, связанных с директорством Гедеонова. Среди них множество писем-просьб – добавить, выделить, увеличить субсидии музею: он требовал, убеждал, просил – нужны деньги, музей должен развиваться, совершенствоваться. Одним словом – дайте денег, если возможно – побольше. Прошло время, можно сказать – века, но ситуация не изменилась: деньги нужны, но их нет. Мне нравится в характере Гедеонова упрямство, он не стыдился и не смущался отказами государя, правительства, а спокойно продолжал просить, просить… и в конце концов добивался своего! «Просить никогда не стыдно, но нужно уметь просить – это тонкое мастерство». Уметь кланяться – входит в профессию директора, а обида в профессию, как говорится, не входит.

Степан Александрович был человеком самолюбивым, не терпел противоречий и не допускал мысли, что способен ошибиться. Тиран? Конечно – тиран и диктатор. Но я думаю, что принимать решение может и должен один человек. Я не против советов, обсуждений, совместных размышлений, но решение всегда – за одним, за главным. Мне нравится высказывание Георгия Товстоногова: «В театре не может быть никакой демократии, в театре работает только диктатура». В музее, я уверен, тоже работает только диктатура.

Гедеонов реализовал много важных проектов, которые и сейчас актуальны. Например, он горячо отстаивал проблему музейного штата, убеждал, что нужно увеличивать количество смотрителей, доказывал: смотритель – необходимая и очень полезная должность. Он добился своего: вместо положенных тридцати в Эрмитаже стали работать 60 смотрителей. Он первым уделил внимание проблеме климата Эрмитажа: в музее слишком сухой воздух, он вреден для картин и старинных предметов, необходим правильный, грамотный воздухообмен, нужны специальные службы. Он их создал.

Рассказывают, что к Гедеонову был нужен особый подход. Степан Александрович не любил, когда его о чём-то просили, и сразу на любые просьбы отвечал: «нет», «никогда», «невозможно». «Не спешите огорчаться, – утешали сотрудники, – подождите, ветер перемен возможен – пусть пройдёт время». Проходило несколько дней. «Не будем спешить, – говорил Гедеонов, – посмотрим, подумаем, а потом – может быть… всё может быть».

Он был в высшей степени вспыльчивым человеком, без стеснения кричал на сотрудников, в порыве гнева всем, даже дамам, говорил «ты», но… совершенно не мог выносить слёз. Как только видел, что сотрудник готов заплакать, мгновенно шёл на любые уступки. Гневливый, темпераментный, шумный, но если случалась у кого-то беда – мгновенно приходил на помощь и делал всё, что было в его силах.

Драматург Александр Николаевич Островский говорил: «Очаровательный Гедеонов питает слабость к сочинительству». Однажды Гедеонов сделал Островскому предложение, от которого невозможно было отказаться. Степан Александрович много лет изучал эпоху Ивана Грозного, обращал внимание на события, судьбы людей, о которых мало кто из историков вспоминал. Его увлекла история отношений Ивана Грозного и Василисы Мелентьевой – седьмой, невенчанной жены царя.

Василиса – «грешница с лукавыми глазами, с манящим смехом на устах открытых» – мечтала, жаждала любой ценой стать царицей, и Грозный влюбился в неё, «зрящу ярко». Царство было так близко, но однажды во сне Василиса с нежной страстью прошептала имя своего возлюбленного, Андрея Колычева. Иван услышал – Василису постригли в монахини, а её возлюбленного, «с кем царя обманывала», жестоко казнили.

Гедеонов собрал богатейший материал и отдал его Островскому: «У меня написать так, как вы можете, таланта не хватит. А сюжет, согласитесь, занимательный, не дайте ему пропасть». В 1868 году в Москве состоялась премьера пьесы Островского «Василиса Мелентьева». Великий драматург не счёл нужным упомянуть Гедеонова…

«Благодарностей избегаю, а славы страшусь. Что слава?! Звук пустой».

«Сочинительство – забавная слабость, – считал Гедеонов, – но несколько приятных минут она всё-таки дарит». В молодости Гедеонов написал драму «Смерть Ляпунова».

Прокопий Ляпунов – известный военачальник, политик Смутного времени, противник Бориса Годунова. Он одним из первых поддержал Лжедмитрия, был верен ему. После гибели Лжедмитрия участвовал в движении Ивана Болотникова, активный участник ополчения и глава земского правительства. Убит коварно и жестоко. Его гибель привела к распаду Первого ополчения, земские отряды покинули Москву.

Сохранилась рецензия на эту пьесу Ивана Сергеевича Тургенева:

«Потребность созерцания собственной жизни возбуждена в русских – от высших до низших слоёв общества… нас сильно занимает воспроизведение развития нашего родного народа, его физиономии, его сердечного, его духовного быта, его судеб, его великих дел… В живых образах и лицах воссоздать своих предков, избегнуть холода аллегорий и не впасть в сухой реализм хроники, действительно представить некогда действительную жизнь… Если в сердце его не кипит русская кровь, если народ ему не близок и не понятен прямо, непосредственно, без всяких рассуждений, пусть он лучше не касается святыни старины… В сердце русского живёт такая горячая любовь к родине, что одно её священное имя, произнесённое перед публикой, вызывает клики одобрения и участия. Но, кажется, пора бы заменить патриотические возгласы действительным драматическим интересом… Ляпунов уже не раз удостоился двусмысленной чести быть героем русской исторической драмы… Ляпунов был человек замечательный, честолюбивый и страстный, буйный и непокорный; злые и добрые порывы с одинаковой силой потрясали его душу; он знался с разбойниками, убивал и грабил – и шёл на спасение Москвы, погиб за неё. Такие люди появляются в смутные, тяжёлые времена народных бедствий… их двойственная, страстная природа привлекает драматических писателей… Обратимся же к драме г. Гедеонова. Г-н С. А. Гедеонов – человек образованный и начитанный, в этом нет сомнения… Слог его гладкий и чистый – слог образованного русского человека. Как человек образованный и со вкусом, он не впал ни в одну грубую и явную ошибку… словом, как произведение эклектическое, драма г. Гедеонова показывает, до какой степени, при образованности и начитанности, можно обходиться без таланта… Гедеонов… отличается… совершенным отсутствием самобытности».

Рецензия доброжелательно жёсткая. Гедеонов воспринял критику спокойно: «Мне неловко. Это мой юношеский грех… Я не хотел бы, чтобы на меня обижались». Гедеонов стал директором Императорских театров и запретил играть все свои пьесы: «Что скажут люди? Использовать служебное положение нехорошо, пользоваться административными привилегиями – отвратительно». Я тоже так считаю, полностью с Гедеоновым согласен.

У меня в кабинете лежит знаменитая книга Гедеонова «Варяги и Русь» – серьёзное научное исследование, которое и сейчас имеет громадное значение для науки, русского национального самосознания. Норманнская проблема актуальна и сегодня, споры продолжаются: кто такие варяги? «Откуда есть пошла Русская земля?»

В «Повести временных лет», созданной в начале XII века, говорится, что «коалиция восточнославянских и угро-финских племенных союзов – словене, кривичи, чудь и весь, – озабоченная тем, что в их землях “наряда нет”, обратились к варяжскому племени “Русь”: “Придите княжить и владеть нами”. Братья Рюрик, Синеус и Трувор вокняжились в Новгороде, Белоозере и Изборске. Владения умерших Синеуса и Трувора перешли к Рюрику – представителю ‘Руси’ – и получили название Русской земли: “и от тех варяг прозвалась Русская земля”. Олег Вещий, преемник Рюрика, захватил Киев, и образовалось большое сильное государство – Древняя Русь, и в нём правили князья, потомки Рюрика, скандинавы “великолепные и храбрые”».

Гедеонов был яростным противником этой теории: «Не суетное, хотя и понятное чувство народности легло в основание этому протесту; он вызван и полным убеждением в правоте самого дела, и чисто практическими требованиями доведённой до безвыходного положения русской науки. Полуторастолетний опыт доказал, что при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей русской истории немыслима». «Не в мнимогерманских именах наших князей… норманнство должно отозваться в самой жизни Руси, в её религии, языке, праве, народных обычаях, в действиях и в образе жизни первых князей и пришлых с ними варягов». В договорах с греками русские послы клянутся славянскими богами Перуном и Волосом, но не Одином и Тором. «Вообще промена одного язычества на другое не знает ни одна история».

Один из наиболее существенных аргументов Гедеонова против норманнской теории – полное отсутствие каких-либо известий о скандинавской Руси и шведском происхождении варяжских князей в сагах: «Почему же ни до, ни после призвания не находим мы у этих летописцев и следа русского имени для шведской Руси? Откуда… это… молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства?» У восточных славян до пришествия Рюрика был институт княжеской власти, и призвание варягов – явление в большей степени династическое. В условиях разгоревшегося конфликта между местными княжескими родами единственным выходом могла быть только передача княжеских прав в новую династию. Новые князья добровольно подчиняются основным законам словено-русского общества, не меняя его коренных постановлений. Но кто же тогда варяги и откуда они пришли? Гедеонов высказывает любопытную идею: они представители западнославянского балтийского Поморья – балтийские славяне-венды.

В своей работе Гедеонов высказал много интересных, неожиданных, смелых идей – «прекрасный свод возражений на доказательства норманистов». Труд Гедеонова был удостоен почётной Уваровской премии Императорской Санкт-Петербургской академии наук. Степан Александрович был избран в почётные члены академии.

Мне, как руководителю Эрмитажа, интересна не только книга Гедеонова, которая и сейчас – повод для оживлённых дискуссий. Мне интересно, как он всё успевал, как умел не отказываться от своих желаний, находил время и силы на множество различных занятий, не терял бодрости духа, интереса, увлечённости, как его не поглощала рутина административной жизни?! Его правило – не отказываться ни от чего, что волнует, интересует, не отказываться от своих желаний и планов.

Ещё один важный момент. Арист Аристович Куник, известнейший и авторитетный учёный, служил в Эрмитаже старшим хранителем и был очень серьёзным научным противником Гедеонова. Куник высказал интереснейшие догадки, отстаивал – очень аргументированно – норманнскую теорию. Он впервые применил к изучению истории метод языкознания и считал, что важно не столько определение имён и национальности основателей Русского государства, сколько определение того, какие новые начала были внесены ими в русскую жизнь. Гедеонов и Куник были научными противниками, придерживались совершенно разных точек зрения на историю, но это не мешало им работать вместе и относиться друг к другу с уважением, почтением, любопытством. «Идейные и научные расхождения не повод к вражде», – считал Гедеонов. Хороший урок для любого руководителя – умение сосуществовать, умение ценить, дорожить другой точкой зрения, другим, отличным от твоего, взглядом на мир, на науку, на искусство. Разные точки зрения – я убеждён – нормально для науки и для жизни, это великолепный повод для научных импровизаций. Я горжусь, что такой человек возглавлял Эрмитаж.

Однажды Степан Александрович пригласил к себе композиторов Римского-Корсакова, Кюи, Бородина и Мусоргского. В приятной и уютной домашней обстановке Гедеонов с увлечением рассказывал о старинных славянских преданиях, о причудливых мифах, о таинственных событиях, любви, памяти, тайнах миров. Гедеонов предложил вместе написать волшебную оперу-балет. Все увлеклись, очаровались сказочной идеей. «К сожалению, – вспоминал Николай Андреевич Римский-Корсаков, – мы все разгорячились, увлеклись, поговорили, пофантазировали и разошлись. Прошло время, разговор вспомнился, и я начал помышлять о сюжете. Мало-помалу стали приходить и музыкальные мысли». В 1892 году на сцене Императорского Мариинского театра состоялась премьера оперы-балета Римского-Корсакова «Млада». «С благодарностью автором либретто я назвал Степана Гедеонова».

Он щедро и легко дарил идеи, сюжеты. С его лёгкой руки на сцене Большого театра выступали великие певицы Патти, Лукка, Полина Виардо… С Полиной Виардо их связывали нежная дружба и деловые отношения. Говорят, в его доме Тургенев познакомился с певицей – любовью всей своей жизни, а Гедеонов для Полины Виардо переводил на французский язык повести Гоголя.

Тургенев посвятил Гедеонову стихотворение в прозе «Мои деревья» – «это воспоминание о нашей последней встрече…»:

«Я получил письмо от бывшего университетского товарища, богатого помещика, аристократа. Он звал меня к себе в имение.

Я знал, что он давно болен, ослеп, разбит параличом, едва ходит… Я поехал к нему.

Я застал его в одной из аллей его обширного парка. Закутанный в шубу – а дело было летом, – чахлый, скрюченный, с зелёными зонтами над глазами, он сидел в небольшой колясочке, которую сзади толкали два лакея в богатых ливреях…

– Приветствую вас, – промолвил он могильным голосом, – на моей наследственной земле, под сенью моих вековых деревьев!

Над его головою шатром раскинулся могучий тысячелетний дуб.

И я подумал: “О тысячелетний исполин, слышишь? Полумёртвый червяк, ползающий у корней твоих, называет тебя своим деревом!”

Но вот ветерок набежал волною и промчался лёгким шорохом по сплошной листве исполина… И мне показалось, что старый дуб отвечал добродушным и тихим смехом и на мою думу – и на похвальбу больного».

Эрмитаж каждый день напоминает о своём первом директоре, о его славных делах, удачных приобретениях. Знаменитая скульптура Зевса (Гедеонов приобрёл её в 1861 году) – одна из самых больших античных скульптур в мире: высота её 3,5 метра, а вес почти 16 тонн. Статую нашли в 1785 году во время археологических раскопок на вилле Домициана.

Плиний Младший писал: «Домициан был устрашающего вида: высокомерие на челе, гнев во взоре, женоподобная слабость в теле, в лице бесстыдство, прикрытое густым румянцем. Никто не осмеливался подойти к нему, заговорить с ним, так как он всегда искал уединения в укромных местах и никогда не выходил из своего одиночества». Он правил 14 лет – время самого разнузданного террора. Он стал именовать себя «Господином» и «Богом», сделался гонителем добропорядочных людей, но народ любил его – он устраивал пышные зрелища, праздники, состязания, на площадях во время развлечений били фонтаны вина. Ему нравилось украшать Рим – он возводил храмы, роскошные здания, щедро тратил казну на дорогие постройки. Его дворец поражал богатством: сады, фонтаны, мрамор, великолепные золотые и серебряные статуи, блеск и фантастическая роскошь.

Статуя Юпитера украшала дворец Домициана. Считается, что она – копия скульптуры великого Фидия, знаменитого греческого мастера. Статуя была воздвигнута в V веке до н. э. для храма в Олимпии – там находилось святилище Зевса, верховного бога Олимпа (в его честь проводились спортивные олимпийские состязания, или Олимпийские игры).