Текст книги "Альпийский синдром"

17. На круги своя

Через две недели, как было сговорено с Шадриным, Игорек пригнал из Пустовца «семерку». Отрихтованный, покрашенный и отполированный кузов блестел как новенький, но ремонт ходовой не успели довести до конца, – и, заезжая во двор, машина протяжно заскрипела и похилилась. Но как бы там ни было, Николай Прокофьевич, прибывший «для разбора полетов», оказался в полном восторге. «Ни хрена себе!» – не без удивления присвистнул он и потрепал меня по плечу. Верно, не понаслышке знал цену такому ремонту…

У измученного неизвестностью Игорька лицо просветлело.

Не утерпев, вышел на крыльцо наглый Саранчук, проскакал к машине, сунулся в кузов, завертел головой, загоготал, как святочный гусь, приязненно толкнул Игорька плечом: «Ну ты даешь, брат!»

Напротив, у выглянувшего из окна Ильенко физиономия вытянулась, стала пепельно-серой, щеки впали больше прежнего, – и, не удержавшись, он хлопнул оконными створками и наглухо задернул вылинявшую штору.

– С выходом! – сверкнула желтыми зубами разбитная Любка, когда мы проходили по коридору.

– Ну-ну! – отозвался Шадрин, на ходу провел пальцем по подоконнику, покачал головой. – Почему пыль на окнах?

– Пыль? Какая пыль? – нимало не смущаясь, затараторила Любка. – Ах эта… Так ведь лето! Шастают туда-сюда, вот и напылили… Я ее тряпкой!.. А зарплату нам думают повышать или как? А, Николай Прокофьевич?

– Думают, Любка, думают! Одно невдомек: какая зарплата, если лужа на полу?!.

При нашем появлении в канцелярии Надежда Григорьевна Гузь молча поднялась, сдвинула в мимолетной улыбке неровную складку губ и спросила меня глазами, не приготовить ли кофе. Разумеется, – ответил я так же молча, пропуская Шадрина в кабинет.

Здесь все было так же, как до моего злосчастного отпуска, даже бумаги на столе никто не сдвигал, – и я не удержался от благодарственной мысли: «Возвращение на круги своя».

– Ну-с, – сказал Шадрин, забираясь в мое кресло и пробуя его крупным, будто круп у лошади, задом, – вернемся к нашим баранам. Бери бумагу, пиши. И этот твой… Игорек пусть тоже напишет. Знаете, что писать? Вот и пишите – і до праці!

Объяснение на имя прокурора области я написал быстро и легко: благо накануне мы с Игорьком оговорили все скользкие моменты в повествовании о том, что случилось под Сокольцом. Пробежав написанное глазами, Шадрин небрежно втолкнул бумагу в тощую папку на резинках, затем достал оттуда и подал мне сложенный вчетверо листок:

– На, полюбуйся! Радетель правды и справедливости…

То была анонимная жалоба, напечатанная на разболтанной машинке с западавшими буквами «м» и «о», – какие-то пол-листа текста, неграмотного, правдивого, подлого, стоившего мне нескольких бессонных ночей.

– Ну?

Я молча порылся в ящике стола, достал какую-то бумажку за подписью начальника следственного отдела Германчука и подал ее вместе с анонимкой Николаю Прокофьевичу. Тот вгляделся, вскинул бровь, прихлопнул листки обеими руками:

– Идентично! Одни и те же буковки хромают… Вот мент поганый!

– Не он один.

И я поведал о роли Ильенко в этой истории – о несбывшихся надеждах на прокурорское кресло, посещении маслозавода в компании с Германчуком, запугивании Мирошника.

– Черт старый! – воскликнул Шадрин, когда я закончил. – И что с ним теперь? Гнать? На пенсию, помидоры выращивать?

Но я отрицательно мотнул головой: пусть поработает, там видно будет. Выгнать дело нехитрое, а где взять хорошего следователя? И главное, не мог я поступить иначе: тайный стыд гнездился где-то в глубине сознания, да еще совесть исподволь доставала. Ведь Ильенко написал правду, а его за это на выход?

– Как знаешь, – вздохнул Шадрин, выбираясь из-за стола. – Добрый, да? А если он опять того?.. Ты в лес по грибы, а он в крик: украл дрова! Ты на ставок порыбачить, а он: глядите, прокурор рыбу стибрил! Ты с букетом к секретарше по поводу 8 Марта, а он: развел бордель на работе! Гляди, Женя, если бомба однажды не взорвалась – не факт, что не рванет в другой раз.

Он прошелся по кабинету, крупный, порывистый, с квадратным лицом римского аристократа, сложил в замок кисти рук, захрустел ими.

– Ты вот что, Женя. Ты все-таки оглядывайся по сторонам. Мартынчук дедушка славный, незлой, но внушаемый. А «друзей» у тебя, как я погляжу… Да! Вот хотя бы Козлов… С чего началось? Дедушке Мартынчуку однажды приспичило поговорить, позвонил в район, а Козлова нет. Еще раз позвонил, и еще раз – нет прокурора на месте, и никто не знает, где тот изволит быть. Только на следующий день объявился, – и нет бы сгладить ситуацию, так он, представь, стал в позу: находился на проверке в селе таком-то, оскорбляете недоверием! Мартынчук сначала опешил от такой наглости, потом втихую отправил в район Степанова. Тот лис бывалый, того не проведешь: приехал в село, в правление и в сельсовет, расспросил кого надо и составил докладную, что никакого Козлова с проверкой там отродясь не было. Вот и вся недолга. Так что я бы на твоем, Женя, месте этого старого хрыча Ильенко того…

Шадрин уехал, а я стал размышлять над его словами: может, и в самом деле дурак? Какая, к черту, совесть, когда мир вокруг жесток и безжалостен! Сегодня я пожалел стукача, а завтра он уничтожит меня очередным доносом и никакая совесть не торкнется в его сердце?! Но, с другой стороны, я еще не отвык считать себя, как ни пафосно это звучит, порядочным человеком. Сделай я этот шаг, и можно переходить в другой лагерь, к людям, лишенным каких бы то ни было убеждений. Но, право, не хочется. Пока не хочется…

В дверь постучали. Вошла Надежда Григорьевна Гузь с чашкой кофе и двумя конфетами на блюдце.

– Шадрин отказался. А вы? Кофе так себе, но я подумала…

– Что значит так себе? Вы такой пьете? Вот и я с вами заодно… А конфеты уберите. Я хоть и сладкоежка, но – отнимать шоколад у женщин!..

– Скажете тоже: отнимать! – Гузь с негромким гортанным смешком пододвинула ко мне блюдце. – Вчера у старшей дочери был день рождения. Считайте, угощение от нее.

Ах вот оно что! В ящике стола лежала у меня коробка конфет, я достал ее и подал секретарю-машинистке с шутливым поклоном: а это имениннице от меня! И тотчас мне припомнились предостерегающие слова Шадрина про «бордель на работе», – я и не хотел, незаметно окинул Надежду Григорьевну оценивающим, кобелиным взглядом. Нет! Да нет же! Эта немолодая мадам, худосочная, потрепанная жизнью, с неровной линией губ и несчастными проговаривающимися глазами, – какой уж тут соблазн! Ей бы отоспаться да поесть досыта…

– Присядьте, – сказал я с невольной жалостью в голосе. – Что нового? К сожалению, мой отпуск непредвиденно затянулся, и хотелось быть в курсе, что да как. Происшествия, что-то из ряда вон?

Гузь ответила: ничего особенного, кроме того, что уволили начальника райотдела милиции Кравца. Как уволили? – по всей видимости, отпечаталось у меня на лице, потому что новость оказалась неожиданной и малоприятной. Что бы там ни говорили о распре между Козловым и Кравцом, с последним у меня сложились ровные, рабочие отношения. Первым делом изрядно выпив, – не раз и не два, – мы за выпивкой присматривались и прислушивались друг к другу, пока не убедились: вражды не будет. Не в последнюю очередь из-за показательного увольнения Козлова: глупо рвать постромки, если можно с умом, по закону, а не руководствуясь упрямством, обидой, самолюбием… Но и дружбы между нами не случилось: я не способен к дружбе, сколько бы ни воспевали это эфемерное чувство писатели-романтики. А вот товарищество, основанное на порядочности, здравом смысле и взаимной симпатии – это по мне. Выходит, и этому товариществу конец?

– Ну вот и конец истории «как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» приозерского разлива, – вздохнул я. – Откровенно говоря, были намеки, что наше и ментовское руководство сговорились убрать обоих: не смогли утихомириться – получите! Да, мудрец был Николай Васильевич…

– Гоголь?

Я молча кивнул.

Общаться с Надеждой Григорьевной как-то само собой расхотелось, и чтобы закончить разговор, я торопливо допил кофе и попросил подготовить мне информацию о текучке в прокуратуре – жалобах, заданиях, поступивших из области, уголовных делах, расследуемых Ильенко.

Итак, – подумал я, когда секретарша закрыла за собой дверь, – история с аварией завершилась благополучно. По крайней мере, хочется думать так. Заинтересованные и вовлеченные в интригу стороны затаились, как змеи в овсе, – переваривают очередной поворот сюжета. Ильенко притих в своем кабинете и носа не кажет. Беспокойный Саранчук умчался в суд, – этот не порадуется, но и не опечалится: залег на своей волне. Остается Германчук – но сдается мне, этот шакал Табаки в милицейской форме явится пред ясны очи не скоро…

Итак, – мысленно повторил я, – самое время поразмышлять, что да как.

Кравец… Поучительная история произошла с ним: думал, ухватил бога за бороду – ни много ни мало свалил прокурора района, – а вышло…

Да, в наше время никто ни от чего не застрахован. Даже Госстрах и тот приказал долго жить, а уж простой человек – тому и подавно несдобровать. Это в советские времена будущее казалось чиновнику безоблачным: не год и не два сидел на одном месте, и если уходил, то на повышение или с почетом на пенсию. Нынче каждый – перекати-поле, попрыгунчик на пружинах: чуть сплоховал, не понравился новому руководителю, не вписался в команду – и вылетай на обочину! Но и руководители вылетают, и наезжают новые – как цыгане со своим табором. И пошло-поехало: произвольно и беззастенчиво тасуют кадры, расставляют пришлых на нужные должности. Обосновавшись да осмотревшись, налетают, как стервятники, на поживу, – только бы успеть, пока кресло под тобой не закачалось! «О времена! О нравы!»

Я потянулся в кресле, выглянул в окно. Стояла ранняя осень, но листва на деревьях была еще упругой, темно-зеленой, лишь кое-где тронута робкой желтизной. «Будто ткань, траченная молью, – подумал я с внезапной грустью обо всем сразу: о скорой перемене в природе, символизирующей как смерть, так и бессмертие, гримасах судьбы, то благосклонной, то жестокосердой ко всем живущим, о Кравце, которого вытолкнули за ворота привычного бытия – в иное, не ведомое ему, как когда-нибудь вытолкнут и меня. – Скоро пойдут дожди, дохнут холода, вся эта роскошь поржавеет, осыплется. Но придет что-то иное, новое, и будет приходить, пока еще жив, пока жив еще…»

Гаражные ворота были распахнуты, и со своего места я увидел, что из смотровой ямы высовывается голова Игорька, озабоченно задранная к днищу «семерки». Что ни говори, парень прошел нелегкое испытание – и не предал, не прогнулся. А мог откреститься, прикинуться дурачком. Все-таки хорошо, что в свое время я уволил непредсказуемого Витька: кто знает, что он учинил бы в подобной ситуации. А Игорек… Надо бы отблагодарить парня, но как-то ненавязчиво, чтобы не забрал лишнего в голову…

Незнамо зачем, я приподнялся и зачем-то постучал по стеклу. Водитель прислушался, высунулся из смотровой ямы, поискал глазами. «Что там?» – немо спросил я, когда встретились взглядами. Воздев над ямой руки, Игорек пожал плечами и замотал головой, что можно было расценить как: «А черт его разберет!» – или: «Что-то нужно, Евгений Николаевич?» Я махнул рукой: ничего-ничего, это я так…

Затем я прошелся по кабинету, потыкал пальцем в горшок с увядшей геранью: и чего цветку не хватало, чтобы расти в неволе? Постоял у запертой двери, прислушиваясь: что за ней? В канцелярии было тихо как никогда.

«Или моет во дворе чашки, или шепчется у меня за спиной с Ильенко, – подумал я о Надежде Григорьевне. – Да, ситуация: здесь кому-нибудь можно доверять до конца?..»

18. Жизнь как жизнь

Все это время начальник райотдела милиции Кравец не выходил у меня из головы. Я не мог взять в толк, по какой причине тот не сумел поладить с Козловым. Или все наоборот, это строптивый Козлов ладить не захотел? Кто теперь разберет…

Он не прибежал в прокуратуру представляться, Кравец, и поступил, на мой взгляд, вполне разумно: его появление в какой-то степени означало бы, что свара между руководителями носила личностный характер и что теперь он явился как победитель. Но вскоре на заседании райисполкома мне подал руку невысокий крепыш-подполковник, коротко остриженный, темноглазый, с густыми, сросшимися на переносице бровями: «Кравец», – и тотчас отошел, как я подумал тогда, чтобы соглядатаи не решили, будто он прогибается под новым прокурором. А в конце дня явился Савенко с предложением выпить: «Повод? Повод есть: согреться», – и добавил, что третьим будет Кравец. При этом хитрован покосился на меня невинным вопрошающим взглядом – не откажусь ли по причине солидарности с Козловым? Его, по всей видимости, устраивали оба варианта.

«Не вижу, почему бы трем благородным донам…» – кивнул я с видом не менее простодушным, про себя припоминая восклицание небезызвестного дона Сэры.

Пили во дворе отдела милиции, в гараже, как три запойных забулдыги, – неразведенный спирт из фляги, закусывали говяжьей тушенкой и солеными огурцами. По всей видимости, сговаривались на скорую руку или проверяли меня на вшивость: стану ли воротить губу? Но мне, несмотря на юношеское прозвище Милорд, нравились импровизированные нехитрые застолья, – и я не без удовольствия глотал обжигающий спирт, вылавливал вилкой бледно-розовые куски мяса, хрустел упругим наперченным огурцом.

Говорили обо всем понемногу, но при этом все – и Кравец, и Савенко, и я – старательно обходили любое упоминание о сваре с Козловым. И только под конец, будучи изрядно под хмельком, оба мои собутыльника забубнили в один голос: вот, мол, не думали не гадали… хотели помириться, а он ни в какую… вот же характер!.. глупо, никому не нужно… Я кивал, понимающе и благостно, а про себя думал, запишет ли Кравец рано поутру на перекидном календаре, что накануне выпивал с новоявленным прокурором, что тот вроде бы ничего, проглотил сказанное, как если бы все так и было на самом деле…

Утром следующего дня я не смог поднять головы: то ли хватил лишку, то ли наливавшая рука оказалась тяжелой. В чувство меня привел странный шум за окном: вскарабкавшись по приставной лестнице на подоконник, в раскрытую форточку протискивался огромный, похожий на встревоженного лося Саранчук.

– Шеф, – обрадованно заорал он, встретившись со мной взглядом, – вы живой? Полдня прошло, вас на работе нет. Я сюда, дверь едва не вынес – не отвечаете. Лестницу вот нашел… Мало ли что… А вдруг?..

– Немного приболел, – соврал я. – Ничего страшного, скоро буду.

А про себя добавил: «Лестницу он нашел, дурак!» – и сакраментальное: «Не дождешься!..»

Выпивка в гараже райотдела не сблизила нас с Кравцом, но в главном кое-что прояснила: пакостить не станем. По возможности не станем, потому что отношения между нашими ведомствами в определенной степени – как у кота с собакой. Но это, главное, устраивало нас обоих, – и в скором времени Кравец снова стал захаживать в прокуратуру, где не показывался несколько месяцев кряду. А еще выручал с бензином, подвозил на станцию Чернорудка, знакомил с руководителями хозяйств, которые были на его стороне в «споре Ивана Ивановича с Иваном Денисовичем» и таились – из солидарности с ним или благоразумно выжидая.

Недели за две до моего отпуска Кравец явился в прокуратуру и, ничего не объясняя, потянул за собой.

– Куда? – без особого энтузиазма забираясь на пассажирское сиденье милицейской «Нивы», поинтересовался я.

– Потом. Там увидите…

Проскочив через перекресток, мы миновали выгоревший сквер перед райисполкомом, завернули к двухэтажному зданию поселкового Совета, кое-как оштукатуренному и выкрашенному в бледно-желтый, чахоточный цвет, и приткнулись к невысокому деревянному крыльцу. На крыльце сидела какая-то смурая тетка и жевала беляш, свободной рукой отгоняя липших к беляшу зеленых мух. Еще несколько человек топталось на лестнице и в полутемном коридоре, и один из посетителей, разбойного вида, золотозубый и плешивый, с поклоном подал Кравцу заскорузлую ладонь.

В кабинете поселкового головы сидели трое. Полная холеная женщина с искусно уложенной копной темно-русых волос занимала председательское кресло; что-то помечая карандашом на листке бумаги, она разговаривала по телефону. Двое мужчин, расположившись по обе стороны приставного стола и вытягивая шеи, заинтересованно прислушивались к разговору.

– Да, – отрывисто и веско говорила женщина в трубку, – сегодня здесь, с рабочей поездкой в районе… Когда назад? Может быть, завтра, во второй половине дня… Сказала, завтра!.. Меня вот что интересует: где то, что мы с вами обещали району?.. Избиратели поймут?.. Что слово депутата уже ничего не значит?..

В трубке зажужжал далекий, искаженный мембраной голос.

– Это еще почему? С какой стати?! – жестко произнесла женщина и наконец подняла на нас с Кравцом крупные, темно-фиолетовые, как сливы-венгерки, глаза. – До конца недели? Предупреждаю, это последний срок!

Женщина бросила на аппарат трубку, приязненно кивнула Кравцу, а по мне скользнула быстрым оценивающим взглядом, затем сказала мужчинам с покровительственной усмешкой:

– Слышали? До конца недели… Не подведет, теперь он у меня вот где! – и пристукнула по столу кулаком; при этом на пальцах у нее сверкнули два камушка – бриллиант с изумрудом. – Здравствуй, Владимир Митрофанович! – подала она руку Кравцу, едва мужчины вышли из кабинета; подала и мне – крупную, крестьянскую кисть с бархатной кожей, пахнущей дорогим кремом, с перламутровыми выпестованными ногтями. – Галина Наумовна. Как вам в нашем районе?

И не дожидаясь ответа, снова повернулась к Кравцу:

– Ну, рассказывайте, как живете.

– А все хорошо! – быстро отозвался Кравец, пристально взглядывая на женщину, как если бы что-то, понятное ей одной, сообщал глазами.

– Ну вот, что я говорила?! Все должно быть хорошо…

Тут дверь снова отворилась, и на пороге появился Франц Альбертович Пожарский, поселковый голова. Его кирпично-красное лицо с васильковыми глазами было невозмутимо, рукопожатие – небрежно и хватко, как у силача, не знающего, куда девать мощь богатырскую, – и, каждый раз пересекаясь с ним, я думал об этом человеке, что наглость – его вторая натура.

– Можем ехать, – гортанно возвестил Пожарский, подергивая головой, как норовистый боевой конь. – Все готово. Федюк давно на Горке, ждет…

– Поехали!

Женщина громыхнула отодвигаемым стулом, выбралась из-за стола и, величественно проплывая вслед за поселковым головой, обдала нас ароматом тонких заграничных духов.

Придержав Кравца за локоть, я спросил взглядом: что это было?

– Самсонова, – шепнул тот, двигая сросшимися бровями. – Народный депутат от нашего избирательного округа. Хочет познакомиться. Где лучше, если не на природе? Уха, шашлык, то да се…

Ну что ж, уха так уха.

«Галька Самсонова, – едучи в машине, припомнил я слова всезнающего Лёпика. – Галочка! Галюся! От коровьего хлева в одном платьице явилась – в секретарши проситься. Село и люди. «Рідна мати моя, ти ночей не доспала». Отмылась, почистилась, выучилась складно говорить, и теперь вот где! Мужа здесь оставила, на хозяйстве: корова, куры… Пьянюга у нее муж. Был мужик, да весь вышел… Ну а я для нее вместо крестного: наставил на путь… Галька помнит, она – с благодарностью… Когда-нибудь сведу вас…»

Я закрыл глаза, представил вальяжную матрону, одетую с иголочки, со шлейфом аромата «наваждение» от Calvin Klein, и рядом с ней краснолицего Игната Ковтуна, напоминающего не то кладовщика, не то возбужденного, потирающего лапки хомяка, и невольно улыбнулся: сладкая парочка, гусь да гагарочка!

Между тем мы выехали из поселка на трассу, промахнули около пяти километров, свернули на разъезженную грунтовку и заскакали по выбоинам и ухабам, забирая все больше в гору.

– Машинка, машинка!.. – любовно приговаривал Кравец, наворачивая рулем, будто заправский гонщик. – Нет лучше машины для наших дорог, чем «Нива». А, Николаевич?..

Выехав на вершину холма, густо заросшего травой, утыканного кое-где невысоким кустарником и чахлой кривобокой акацией, машина на некрутом вираже остановилась.

Пожарский и Самсонова были уже здесь. Мадам депутат толковала о чем-то пышнотелой женщине, похожей на колхозную повариху. Боевой конь Пожарский, наполовину скрывшись в багажнике служебного УАЗа, гремел и звякал бутылками со спиртным; затем достал стопку одеял грязновато-серого цвета и на вытянутых руках потащил к импровизированному столу.

«Стол» был раскинут на плоской вершине холма, с высоты которого открывался широкий речной плес и противоположный берег, беспорядочно и дико затянутый бузиной и акацией. Горел костер. Чернел закопченным боком котел, подвешенный над огнем на треноге. Над костром колдовали Федюк и все тот же вездесущий непотопляемый Ковтун (как я добавил про себя, ибн Лёпик), – раскрасневшиеся, возбужденно-сосредоточенные, нетерпеливые.

«Узкий круг доверенных лиц, – подумал я, вдыхая густой, настоянный на травах воздух. – И еще чья-то жена. Или любовница. Или подруга юности, – какая разница. Как меня угораздило оказаться в этой компании? Обласкан высочайшим доверием? За какие заслуги? И нужно ли? И что это даст мне? С другой стороны, какой прокурор не знается с депутатом? Мы с тобой одной крови, ты и я» – или как там, у Киплинга? То-то, брат прокурор!»

Позвали к столу. Матрону усадили на автомобильное сиденье, снятое с «Нивы», остальные пристроились на одеялах – кто подвернул ноги и уселся боком, кто для удобства стал на колени. И пошло-поехало…

Уже через какие-то полчаса от былой скованности и следа не осталось. Чокались, пили жирную ароматную уху, разбирали большие куски вареной рыбы, вгрызались в шашлык, мягкий и сочный. И разговаривали, – правда, в основном вещала матрона, остальные внимали «дозволенным речам», изредка вставляя слово-другое или поддакивая, каждый на свой лад. И даже Лёпик, некогда давший Самсоновой «путевку в жизнь», на этот раз хохмил с изрядной долей благоразумия: мало ли что было тогда, теперь все иначе…

Сначала разговор шел о делах районных.

– Скоро директором станешь, Иван Викторович? – спросила матрона у Федюка, и в этом вопросе я уловил намек на директора рыбхоза, который все болел и, по слухам, месяц как не вставал с постели.

Федюк вздохнул, возвел очи горе – мол, одному Богу известно, что да как. Матрона многозначительно и цинично усмехнулась и потрепала его по плечу: все путем, потерпи, – и я понял, что бедняге директору недолго уже осталось.

Кравцу она снова повторила, едва я отвернулся:

– Наладилось? Ну, что я тебе говорила?

Тот благодарно заерзал, закивал: «Да, Галина Наумовна!» – и при этом глянул в мою сторону так любовно, что мне стало не по себе.

С пышнотелой теткой матрона долго шепталась о потаенном, женском. Когда их завитые, озаренные предзакатным заревом головы сближались и беззвучно шевелили губами, я почему-то представлял Лысую гору, слышал невнятную ворожбу, ощущал привкус ведьмовского зелья, поданного вместе с ухой.

При всем при этом непрерывно наливали и пили.

До меня очередь дошла, когда был уже изрядно под хмельком, и, верно, потому не сразу понял, что матрона изволит обращаться ко мне.

– …по официальной статистике, 158 человек погибло, ранено 423. А по неофициальным данным – более полутора тысяч, – различил я глуховатый, чуть подсевший голос, увидел опечаленные чернильно-фиолетовые глаза, губы со съеденной помадой, уловил вздох, сожалеющий и глубокий. – Мерзавцы! Из танков – по парламенту!.. У нас хорошие, дружеские отношения с фракцией коммунистов. Они передали документальный фильм, мы на закрытом показе посмотрели на эту российскую «демократию» как предостережение горячим головам… Скажу вам, был шок: там и снайперы, и трупы на улицах, и много чего еще… Если не забуду, привезу вам кассету… – Я наконец сообразил, о чем речь, и напряг слух. – Все-таки у нас хватило ума обойтись без крови…

Да, у нас хватило ума. Пока хватило…

Тут мне налили, я поднял стопку и впервые за вечер, уважительно и от чистого сердца, чокнулся с матроной, выпил до дна и чему-то, навеянному ее словами и все еще не совсем ясному для меня, улыбнулся.

Дальше было сумеречно, невнятно и по большей части беспамятно. То я проваливался в небытие, то выныривал и с недоумением и тревогой глядел по сторонам: где я, что со мной происходит?

Остальные выглядели бодрее: разговаривали, жевали, наливали и пили. «Ну уж нет! Смерти моей хотите?» – мелькала в голове мутная мысль, когда чья-то волосатая рука в очередной раз взялась за бутылку. С видом невинным и бесхитростным я втихую своровал свою стопку и намертво зажал в кулаке: не выйдет, больше не соблазните этим отвратным пойлом! А еще восхитился: «Крепкий народ в Приозерске: я почти при смерти, а они все наливают…»

Из очередного небытия меня вызволил Кравец – ухватил за локоть, несильно встряхнул и позвал искупаться. С недоумением поморгав тяжелыми веками, я огляделся. Над головой висела огромная фосфоресцирующая луна, мигали колючие сколки звезд, но где-то внизу, по скату холма и у самого берега, клубилась непроницаемая насыщенно-бархатная ночная мгла.

– А как же?.. – пробормотал я, вертя головой.

– Женщины – по правую сторону холма, мы – по левую… – пояснил Кравец, вскинул руки над головой и мечтательно потянулся. – Вода теплая, не вода – парное молоко!

По крутому, заросшему жесткой, колючей травой склону мы, как будто слепые с полотна Питера Брейгеля Старшего, спустились под гору – при этом я несколько раз оступался и метр-другой съезжал на пятой точке. А впереди, между кустами шиповника, в непроглядной темени раздавались плеск воды и громкое тюленье фырканье: кто-то, невидимый с берега, уже плавал, нырял и отплевывался. Я и не хотел – вслушался и всмотрелся. И сразу же уловил, как оттуда, из провального кромешного мрака, повеяло речной влагой, пресным рыбьим духом, сырым песком и подгнившими водорослями.

Спустились еще ниже, встали на глинистую кромку у воды – и тотчас река заиграла золотом-серебром, зарябила лунной дорожкой, протянувшейся от одного берега к другому. А посреди этой дорожки торчала голова Федюка, похожая на золотушно-серый капустный кочан.

– Эй! – махнул нам рукой Федюк, затем по-мальчишески бесшабашно шлепнул ладонью по водной глади и засмеялся. – Эй! Сколько можно? Я уже на тот берег плавал… А ну давай, а ну!..

В два счета раздевшись и мелькая голым задом, Кравец рванул в воду, оступился, плюхнулся боком, снова вскочил и с возгласом «а-ах!» рванул на глубину – только локти замелькали и кругами раскатилась масляная вода.

Я потянулся следом, хотя снять трусы не рискнул: какого черта! где-то за кустами плещутся пухлявые наяды… не хватало, чтобы ненароком узрели прокурорскую наготу…

Дно было местами песчаным, но чаще илистым, и чтобы не увязать по щиколотки, я оттолкнулся и неспешно поплыл кролем, пока не поравнялся с торчащими из воды, как два больших поплавка, головами Кравца и Федюка.

– О! – приветствовал меня Федюк, затем опустил подбородок в воду и по-тюленьи забулькал: – Б-лю, б-лю!..

– Говоришь, попа к нему привозили? – продолжал начатый до моего появления разговор Кравец. – Значит, не жилец… Ты вот что… ты готовься, Иван Викторович…

– Я-то готов, а вот как там рассудят… – Федюк высунул из воды руку и ткнул пальцем в нависший над речной гладью лунный круг.

«Делят шкуру неубитого медведя», – вздохнул я и повернул к берегу.

Там было темно и тихо, словно в глухие доисторические времена. Где-то у ног шлепнулась в воду и закумкала невидимая лягушка. Кто-то шелестел и крался в прибрежной осоке – уж скользил или пробиралась водяная крыса, а может, ветер тревожил чуткие травы, укладываясь на ночь.

Вода хоть и освежила меня, но ненадолго. Снова подступила хмельная муть, и хотелось одного – забраться куда-нибудь в укромный уголок, закрыть глаза и заснуть. И еще одно досаждало – мокрые трусы липли к телу, стекали по ногам прохладные струйки, а полотенца и сухого белья не было у меня.

Вздрагивая от озноба и отвращения, я воровато стянул трусы, выкрутил и швырнул на траву. Потом натянул на голое тело брюки и рубашку и побрел на гору, к угасающим языкам костра, оскользаясь и огибая жутковато-черные кусты шиповника, раскиданные по склону холма.

Хмельное небытие брело вслед за мной – нога в ногу, и последнее, что осталось в памяти с того вечера, было обещание Федюка запечь в следующий раз рыбу в герметичном ящике.

«Какой, к черту, ящик? Какая рыба? Домой, домой!..»

Очнулся я у калитки своего дома – в рубашке, выбившейся из брюк, и с Игорьком под мышкой. А может, это Игорек волок меня на заклание?..

– Ну и как это понимать? – спросила меня утром Даша, презрительно поджав губы. – Мало того что каждый день пьян, так еще и… Трусы у кого оставил? Знать тебя не хочу, мерзавец!