Текст книги "Альпийский синдром"

5. Первая часть Марлезонского балета

Тут я очнулся от размышлений, – проезжали то злосчастное место, где несколько часов тому назад мы с Игорьком едва не отдали Богу душу. Кусты, принявшие на себя удар «семерки», все еще были примяты, но уже пытались распрямиться. И уже вовсю сияло над ними солнце, лезло во все прогалины и просветы слепящими беззаботными лучами; играло солнечными зайчиками и на памятнике, притаившемся напротив, через дорогу от «нашего» места, – и эта пляска живого на мертвенном выглядела особенно жутко и неизбывно.

По всей видимости, Игорек тоже смотрел в окно, и, судя по тому, как он тихо вздохнул на заднем сиденье, мысли у него были те же, что и у меня. И тут мне пришло в голову, что парень по моей вине мог погибнуть, и то, что он остался цел, – такое счастье, какого, может быть, я не заслужил, а значит мне придется еще расплачиваться за это.

Самое время было подумать о божественном проявлении в судьбе, но почему-то думалось о другом. Опять эта дорога, въевшаяся в печенку, эти ежедневные 60 километров в одну сторону, а затем – в другую. Зачем? И почему нельзя было устроить иначе: проще, теплее, легче? – едва не спросил я и тут же прикусил язык: у кого спрашиваю? Человек смертный не может у Него спрашивать! Или все-таки может, но осторожно, с оглядкой и ни в коем случае не с упреком, а как бы между прочим: а? что-то со мной не так?

А может, за то мне перепадает, что не послушал Дашеньку и убил в тот день несчастного зайца?..

Но тогда и мысли такой не приходило мне в голову. Да и с чего бы ей, мысли, приходить? Я явился домой в приподнятом настроении, даже разгром нескольких последних лет, который мы называли ремонтом, – ободранные и вновь оштукатуренные стены, еще не беленые, темно-серого отлива, черные полы и некрашеные оконные и дверные рамы, сменившие старые, негодные и источенные жучком, – даже эта неустроенность показалась тогда уютной и обжитой.

– Эх! – воскликнул я разудало, скинул в прихожей неподъемные сапоги и, поджидая жену, приморено и сладко раскинулся на низкой скамеечке: ноги и руки – по сторонам, спиной и затылком – к стене, блаженными глазами – в слепую лампочку под потолком. – Эй, кто дома? Я пришел! Есть у меня жена или я уже холостяк?

Она тотчас отозвалась и по уложенным на шпалы доскам (в столовой пол настилался на старые шпалы, выписанные мной по дешевке) перебежала с кухни, подошла, положила теплую сухую ладонь мне на влажный лоб.

– Что охота? – убедившись, что жара у меня нет, спросила она. – Убил ноги?

– Что ноги? А вот погляди-ка…

Я достал из рюкзака пакет с половиной заячьей тушки и в душе добрым словом помянул Журавского, освежевавшего зайчиху и разделившего тушку по-братски. А что было бы, принеси я домой добычу и начни обдирать с нее шкуру на глазах у жены? Недаром моя мать называла Дашу – «мимоза»… Но в тот день хитрость удалась: одно дело убитая и не освежеванная зверушка, другое – безликий кусок мяса, не страшнее филея, купленного на базаре.

– Он не сильно мучился? – только и спросила у меня Даша.

– Она, зайчиха. И понять ничего не успела – сразу легла. Старенькая она, Дашуля, совсем старушка. Если бы не мы с Ленчиком – околела бы от старости где-нибудь под кустом.

– А вы спасли ее от мучений? Лгун несчастный! Ладно, сегодня – твой день, будет тебе зайчатина в сметане.

Эта зайчатина в сметане сослужила мне добрую службу в дальнейшем. А может, совсем наоборот, – кто теперь разберет…

Утром в понедельник я упаковал в дорожную сумку все, что на первое время могло понадобиться вдали от дома, но перед этим на дно сумки Даша пристроила кастрюльку с тушеной зайчатиной.

– Ты мне еще спасибо там скажешь, – прибавила тоном, не терпящим возражений. – Кто знает, как там сложится. А закуска – вот она, в сумке…

Я не возражал – не до того было. Только и всего, что мелькнула мысль: а хорошо бы к закуске еще и бутылочку. Но бутылочка – вошедшая в моду водка «Распутин» – в сумку не помещалась, хоть убей. И я махнул рукой: не за тем в Приозерск еду…

На заднем крылечке прокуратуры области, во двор которой я втащился с сумкой, стоял Чижик-Пыжик Чуков – небольшого роста человек, плотный, медлительный, сладкоголосый, донельзя самодовольный – и дымил сигаретой, выпуская дым, струйку за струйкой, сквозь сложенные в трубочку губы. Чижиком-Пыжиком Чуков был прозван недавно, как только сумел пробраться на место начальника отдела кадров и, пробравшись, неожиданно надулся, распушил перья и стал подавать себя как мерило нравственных и профессиональных качеств, которыми должен обладать каждый прокурор. Увидев меня, он двинул пушистыми бровками, выпустил струйку дыма, выловил заплутавшую в усиках табачную крошку и только потом, с высоты двух ступенек, изволил меня заметить.

– Прибыл? Готов? – одобрил меня тихим голосом и перевел взгляд на служебный автомобиль прокурора области, последние пылинки на капоте которого снимал полотенцем неразговорчивый водитель. – Сейчас поедем.

«И этот поедет?» – подумал я, впрочем, вполне равнодушно, – теперь мне было не до Чижика-Пыжика, тем более что на крыльце появился прокурор области Мартынчук. Тотчас недокурок был погашен и выброшен в урну, живот подобран, и Чуков, весь подавшись к Мартынчуку, едва слышно о чем-то прошелестел.

– Едем! – распорядился хрипловатым, как бы простуженным голосом тот, искоса посмотрел на меня и перед тем, как усесться на переднее сиденье, подал мне руку.

Пожатие оказалось крепким, какое бывает у людей сильных, искренних и открытых, и я внезапно проникся симпатией к этому седовласому человеку, крепко сбитому, гладко выбритому, подтянутому, выправкой напомнившему мне деда, прапорщика царской армии, фотография которого висела у меня на стене.

Невольно мое расположение передалось и на Чукова, пристроившегося на заднем сиденье рядом со мной. От него пахнуло одеколоном и табаком, а на безымянном пальце тускло блеснула золотая печатка. И сел он так, чтобы не сближаться со мной, даже ноги поджал и коленями отвернул в сторону – что тебе красна девица.

«Держит дистанцию, – подумал я и в свою очередь отсел подальше и стал смотреть в боковое окно. – А я-то проникся… Ну и черт с тобой, ну и отодвигайся! Я тоже от тебя отсяду».

Машина рванула со двора, охранник в камуфляже проковылял следом – закрывать ворота. За стеклами замелькали улицы, переулки, крутой поворот и спуск к реке, мост и под мостом – широкий незамерзающий свинцово-платиновый плес со слюдяными, промерзшими взлизами у побережий.

«Что же это, – думал я, ощущая скорее смутную тревогу, чем радость от счастливой перемены в своей судьбе, – куда еду? Зачем? Даша идет сейчас на работу, идет одна, а не под руку со мной, как было заведено у нас с нею. А я? А эти коротышки-ноги Чижика-Пыжика? А выпяченная губа у него, а усы, похожие на вытертую зубную щетку? Этого я хотел? Неизвестности и людей рядом с собой, которые, может статься, будут мне неприятны, как этот проныра Чуков? И как далеко меня занесет к таким людям? Надолго ли?»

Но машина все набирала скорость, и город уже скрылся далеко позади, за синими лесополосами, в блеклом утреннем мареве. Больше молчали, и только изредка Мартынчук, не поворачивая головы, перекидывался фразой-другой то с водителем, то с Чуковым – и снова замолкал, глядя перед собой на укатанную подмороженную дорогу. И это его право молчать, когда не хочется говорить, и то, что сказанное им меня не касалось, как будто не было такового в салоне, вместе с облегчением (не надо поддакивать, отвечать на вопросы, изображать то, чем ты не есть на самом деле) напрягало странной неопределенностью. Кто я в этой компании? Все тот же маленький человек? Значит, ступенька не подняла вверх, я все там же, иллюзии гроша ломаного не стоят? Неправда, – тотчас пытался возражать себе я, – все переменилось, и в скором времени я познаю эти перемены. Надо только немного обождать, совсем немного, самую малость…

За размышлениями я не заметил, как мы оказались в Приозерске. Я уже был здесь когда-то, и все, что запомнилось с той поры, – несколько длинных извилистых улиц, одноэтажные домики, рукотворный ставок, поглотивший русло речушки Роставица, и большая гоголевская лужа перед недостроенным административным зданием, в которой деловито бродили жирные злые гуси.

На перекрестке свернули налево, к одноэтажному домику на холме, – то была прокуратура района.

«Ну вот, Евгений Николаевич, ваше хозяйство, – обратился к самому себе я – на «вы» и с почтением. – Не бог весть что, однако же…»

С черного хода торжественная процессия проследовала в мой будущий кабинет – через коридор и крохотную канцелярию. По пути из распахнутых дверей высовывались и исчезали какие-то лица, в канцелярии от пишущей машинки поднялась секретарь-машинистка и проводила входящих темными, округлившимися от волнения глазами. Ускользая от ее всполошенных глаз, я увел взгляд ей за спину, на окно, и мимоходом разглядел внутренний дворик и какую-то женщину, полощущую в ведре тряпку у водопроводного крана.

«Техничка», – механически определил я и тотчас о ней забыл.

В кабинете за письменным столом сидел худой, сморщенный, смуглый человек, цветом кожи напоминавший обгоревшего на солнце пирата-испанца из какого-то голливудского кинофильма.

– С приездом! – сказал он, подчеркнуто округляя слова с буквой «о», и стал боком выбираться из-за стола, как если бы освобождал занятое на время место. – Добрый день, Богдан Васильевич! – раскланялся он с Мартынчуком, затем по очереди подал сухую узкую ладонь Чукову и мне.

– Все готово, Ильенко? – не обращая внимания на освобожденное для него место, спросил Мартынчук. – В администрацию сообщили?

– Лично уведомлял. Но сегодня сессия райсовета, на ней докладчиком – председатель. Так что накладка вышла. Но первый заместитель на месте.

– Звоните заместителю, – свел густые брови к переносице областной и стал оглядывать кабинет, на глазах мрачнея и покрываясь красными пятнами.

«Не нравится ему здесь, – сообразил я, следуя за взыскующим взглядом Богдана Васильевича. – В самом деле, какое-то все убогое: стены обшарпаны, плафон под потолком треснул, выключатель болтается на шнурке. Впрочем, там, откуда я прибыл, здание не намного лучше. Чего хмурится зря? Ах да, не встретили, сессия!..»

Тут кто-то привалился ко мне животом, – и неслышно подобравшийся со спины Чуков мягкой лапкой помял мне локоть, затем взглядом указал на раздолбанный выключатель:

– Отремонтируй. И вообще, сделай-ка тут ремонт. Видишь, сердится, – незаметно кивнул в сторону Богдана Васильевича. – А ты возьми и сделай.

Я молча послал Чукова туда, где ему самое место быть, – и тут Ильенко положил на рычаг трубку телефона и сказал, что в администрации ждут нас.

– Подождут! – раздраженно отмахнулся Мартынчук и велел собрать в кабинете коллектив.

Лицо у него было красное, сердитое, и я невольно подумал: вот как его разобрало! Верно, гипертоник – иначе с чего бы ему краснеть? Но чувство собственного достоинства, особенно в общении с администрацией, надобно у него перенять.

Через несколько минут коллектив выстроился полукругом подле двери. «Знатный коллектив, – не удержался я от улыбки, – пять человек, не считая меня». Пока Мартынчук говорил то, что положено в таких случаях говорить, я каждого из них обвел взглядом и, признаться, был озадачен: как сработаюсь с людьми, у которых такие странные, постные, недовольные лица?

Помощник прокурора Леонид Юрьевич Саранчук, здоровенный, как лось, детина с нервными бегающими глазами, – судя по всему, взрывной и несдержанный, – был представлен первым. Глянув на меня свысока, он косо и дерзко ухмыльнулся каким-то своим, потаенным мыслям, точно всем своим видом хотел показать: не на того нарвался, дружок, я сам по себе!

Следователь Ильенко с редким именем-отчеством Мирон Миронович держался независимо, глядел цепко и все поджимал сухие губы, как человек себе на уме, разумеющий в жизни то, что другим недоступно. Был он желт, сух, кривоног и походил на богомола, а еще за версту несло от него крепким дешевым табаком.

Не показалась мне и секретарь-машинистка Надежда Григорьевна Гузь, смуглолицая, темноглазая, невзрачная женщина лет сорока с неправильными чертами лица, слегка скошенным на сторону ртом и темными усиками над верхней губой. Что-то в ней было жалкое, и глядела она как-то беспомощно, с глубоко запрятанной, вековечной обидой на жизнь. Но в моих нынешних обстоятельствах я менее всего настроен был утешать, нянчить, вникать в чьи бы то ни было проблемы и неудачи. Работать надо, как напутствовали меня в Генеральной прокуратуре, несмотря ни на какие препоны и обстоятельства.

И я с легким сердцем перевел глаза на остальных.

Водитель Виктор Ищук, деревенский парень с чубом, прикрывающим невысокий лоб, косил на один глаз, – поэтому ощущение, что перед тобой пройдоха и лгун, тотчас возникло у меня.

И наконец, техничка Люба – та, что полоскала тряпку во дворе у крана – тетка неопределенного возраста, жилистая, подвижная и на первый взгляд простецкая, но что-то в ее лисьем облике свидетельствовало об обратном. И точно, едва мы встретились взглядами, как бесцветно-голубые зрачки у нее загорелись, заблестели, а губы расползлись в ухмылке, открыв ряд коронок и мост из недорогого белого металла.

«Ну и публика! – невесело подумал я. – Ну и дела! Сработаюсь ли? Что получится у меня с ними всеми?»

6. Вторая часть Марлезонского балета, или Зайчатина в сметане

Машина на ухабе спружинила, нас хорошенько тряхнуло, – и рука моя тотчас закапризничала, заныла.

«Как некогда, встарь – возвращаемся на щите, – тяжко вздохнул я, даже веки прикрыл – такое отчаяние нахлынуло, заполонило. – А Даша, что скажу Даше? Просила: не езди, побудь дома. Но в доме теперь никак: неуютно, пусто, точно нет уже для меня дома. А все так замечательно начиналось…»

Снова я задумался, вспоминая свой первый день в Приозерске.

С полчаса проволынив, обойдя все кабинеты, заглянув даже в каморку, где хранились ведра и швабры, и под конец позвонив в прокуратуру области – выспросить, не случилось ли чего непредвиденного за время его отсутствия, – Богдан Васильевич изволил ехать в администрацию. Чтобы не блуждать по кабинетам, пятым в машину усадили Ильенко, – и тот, прикрывая ладошкой рот, чтобы скрыть табачный запах (был выруган за насквозь прокуренный, с желтыми разводами по стенам и на потолке кабинет), подсказывал водителю путь:

– Направо… Теперь прямо…

Вновь проскочили перекресток и покатили к центру поселка. Но теперь вместо врезавшейся в память гоголевской лужи, гусей и строительных лесов впереди забелели стандартное здание районной администрации и площадь перед ним, перечерченная дорожками и укрытая сизым лежалым снегом.

– Вот тебе раз, Цибульский! – позабыв о запахе изо рта, воскликнул внезапно Ильенко и указал на неспешно идущего по тротуару мужичка в отороченном мехом картузе и в темной невзрачной куртке, напоминающей телогрейку. – Наш председатель. Сессия, наверное, окончилась. Живет здесь, неподалеку…

Машина взвизгнула тормозами. Сгорбленная, сухая, костлявая фигура Ильенко (не человек, а высушенный стручок перца, – невольно ухмыльнулся я) живо выгреблась из салона, перебежала на тротуар и там, прижав к бокам локти, что-то стала толковать мужичку в картузе. Тот нехотя вникал, глядя под ноги, затем тряхнул головой и направился в нашу сторону.

– Цезарь Сигизмундович, – представился, по очереди подавая жесткую шершавую руку и при пожатии впиваясь глазами-буравчиками в каждого, как будто пробовал на прочность: ну-ка, кто из вас выдержит мой взгляд?

Зацепившись взглядом на мне, удерживая мою ладонь дольше, чем того требовалось при знакомстве, он поглядел уже иначе, властно и испытующе, как глядит на чужака волкодав, готовый к прыжку: кто кого? «Э, брат! Мы не в собачьи бои играем, – я с деланым простодушием изобразил, что поддался, и увел глаза. – Ты себе собачься, а я с тобой по закону, по закону…»

– В сессии перерыв, – удовлетворившись результатом переглядываний, продолжал Цезарь Сигизмундович. – Бегу перекусить, маковой росинки во рту не было. А вы пожалуйте, заместитель ждет. Потом – я распорядился, будьте покойны – в одном тихом месте приготовлен обед. Перекусите, воды приозерской выпьете. Знаете, кто хоть раз напился нашей воды, непременно сюда вернется – уже проверено, и не раз.

Мартынчук поджал губы и, мне показалось, хотел сразу же отказаться, но Цибульский опередил его – прихватил за рукав и, смягчая стальной блеск буравчиков, успокоил:

– Место верное. Ресторан у нас один, и тот сейчас на ремонте. Но я и не повел бы в ресторан, не надо понапрасну глаза мозолить. Жалко, не могу с вами: сессия, после перерыва обсуждаем важный, принципиальный вопрос. А в другой раз – с удовольствием… Ведь не последний день живем… Ну, будьте здоровы!

«И вам не хворать!» – прочел я в ответном взгляде Мартынчука и про себя решил: ни за что не поедет после такого приема. И я бы не поехал, не о чем тут рассуждать!..

Но по каким-то, не вполне ясным для меня соображениям Мартынчук дал слабинку. Вряд ли он поддался глазам-буравчикам Цибульского – и не таких видел и перегибал, – но, когда мордастый, откормленный и на первый взгляд недалекий первый заместитель главы администрации Иван Иванович Бондарь после краткой, едва не формальной процедуры моего представления начал зазывать на обед, отказываться не стал.

«Вот тебе раз! – недоумевал я. – Может, не хочет, чтобы мой первый день начался конфликтом с властью? Он-то уедет, а мне оставаться, да еще после увольнения моего предшественника. Тот, говорят, с властью не ладил, – вот и решат, что приложили к увольнению руку, и, если окажусь таким же, несговорчивым, меня тоже задвинут…»

Как бы там ни было, после рукопожатий и кратких слов, сказанных обо мне прокурором области, Иван Иванович вызвал из гаража машину, мы сели в свою – и снова оказались на перекрестке.

«Пожалуй, никуда не попадешь в этой дыре, чтобы не выехать сначала на перекресток», – хмыкнул я и тут увидел возвращающегося на работу Ильенко. Следователь шел тяжело, кособоко, выворачивая в середину ноги и цепляя носками наст. Когда мы проезжали мимо, он не приостановился, даже головы не повернул, – но я вдруг ощутил какое-то невнятное беспокойство, как если бы в затылок целился невидимый снайпер…

А дальше было не то запредельное жлобство, не то позорище. Какая-то колхозная столовая, в ней – комнатка для гостей, стол на четверых и вкусная, но вполне обыденная еда: борщ, жаркое, жареная рыба, соленья и что-то еще в том же духе. Толстая повариха в несвежем фартуке, она же подавальщица, плавала между нами как моржиха, то задевая упругим боком, то наваливаясь мягкой грудью. Я никогда не считал себя снобом, но то, что величественный седогривый Богдан Васильевич сидит здесь, с нами, пьет водку из граненых стопок, говорит, слушает, внимает бессмысленным речам и тостам, засело во мне занозой и досаждало, язвило, как если бы в этаком непотребстве виноват был я один. Но после третьей стопки и меня попустило…

Выпили изрядно. Первым сдал слабосильный Чуков: у него смялось и поплыло сдобное личико, к глазам то подступало томление, то взгляд его как бы поворачивался внутрь, и Чуков видел там что-то, чего не понимал сам. Несколько раз он поднимал кверху палец и произносил: «А-а!» или «О-о!» – потом ронял палец, вздыхал горько-горько и напускал бледные веки на глаза. Я тоже плавал в тумане, и сквозь этот туман различал красные лица Бондаря и Мартынчука, – оба выглядели молодцами и держали в своих руках нити бесконечного застольного разговора.

Говорили и во дворе столовой, прощаясь.

– Все будет в лучшем виде, Богдан Васильевич!..

– Уверен! Мы привезли хорошего прокурора, сами убедились…

– Пока поживет в гостинице, заказали номер. Не очень комфортно, но потом что-нибудь подберем. В конце концов снимет квартиру… А пока – не очень чтобы, но недорого, цену за номер согласовали.

– А, Евгений Николаевич?.. А?..

Я кивал: да, замечательно, разумеется – квартиру, а там улучил минуту и робко спросил Мартынчука, нельзя ли уехать с ними. Не все необходимые вещи взял, переночую, соберу, а утром – назад… Лгал на голубом глазу, было стыдно, – но и оставаться в номере одному – в чужом поселке, со стылыми звездами, неуютными столовыми и толстыми усатыми поварихами – не мог, хоть убей. «А-а!» – протестующе воздел палец Чуков, но Богдан Васильевич даже не глянул на кадровика и легко согласился.

Когда, в который уже раз за сегодняшний день, проезжали перекресток, в тусклом вечернем мареве он показался мне удивительно знакомым, я даже надпись на камне припомнил из какой-то старой сказки: «Прямо пойдешь – голову потеряешь» – и на мгновение протрезвел, словно холодком между лопаток протянуло…

У моего дома машина остановилась, – тихо гудел двигатель, горели непогашенные фары. В их ярком свете я с пронзительной четкостью разглядел старый, похилившийся забор из штакетника, косую калитку, провисшую на раздерганных петлях, и гору песка, ссыпанного еще осенью на тротуаре. «На графских развалинах», – подумал я обо всем сразу: о доме, доставшемся мне в наследство и который уже год пребывавшем в стадии ремонта, о поддоне из-под кирпича, заменявшем крыльцо, о неярком свете в кухонном окне, где Даша, по всей видимости, готовила себе ужин.

– Приехали, Евгений Николаевич, – обернулся с переднего сиденья Мартынчук и вдруг спросил: – А что с забором? Какой-то у вас забор…

– Пристройка, ремонт, и все такое, – отозвался я и зачем-то предложил: – А вы зайдите – сами все увидите, с женой вас познакомлю. Она будет рада, жена. Дичью угощу, зайчатиной в сметане…

– И зайдем, еще не вечер. А, Чуков? Кадры у меня знают, как молодые прокуроры живут?

– А-а? О-о? – заворочался Чуков, за время пути пригревшийся в салоне автомобиля. – Кадры знают, Богдан Васильевич. Кадрам положено знать все.

Выбрались из машины, немного огрузневшие и неповоротливые после употребления «приозерской воды», толкнули калитку – она протяжно взвыла и заскребла по мерзлой земле, – прошелестели по мелкому гравию и взошли на крыльцо. При этом я мысленно каялся и попрекал себя за это ненужное и несвоевременное гостеприимство: «Что я делаю, зачем? Поздний вечер, дом в ремонте, холодильник пуст, из выпивки одна бутылка водки. Чем угощать? Только Дашу растрою и оконфужу». Но деваться некуда, я постучал и, едва по ту сторону двери раздались легкие шаги и настороженный голос спросил: «Кто?» – бодреньким тенорком проблеял:

– Я, Дашенька. То есть мы…

Замок тотчас щелкнул, дверь распахнулась, и улыбающаяся – радостно, но и обеспокоенно – Даша отступила вглубь коридора, пропуская нас в дом. Она давно привыкла к неровности моего характера, к спонтанным поступкам и внезапным появлениям, насколько можно было к ним привыкнуть. То через две недели после отъезда на курсы повышения квалификации я появился как ни в чем не бывало и заявил, что соскучился и что какие-то 500 километров между нами не повод, чтобы не встретиться. То в период ухаживаний ездил к ней по вечерам из отдаленного района, куда был распределен по окончании института, – с пересадками или на перекладных, – рискуя получить нагоняй за утреннее опоздание на работу. И вот теперь ей верилось и не верилось, что мое внезапное появление – очередная бесшабашная выходка, а не событие из ряда вон. Эти волнение и радость были особенно трогательны и милы в ней, и при других обстоятельствах я обнял и поцеловал бы ее в теплую макушку, но теперь не до нежностей было, – и я первым делом подал ей знак глазами: что поделать, такие обстоятельства… А еще с облегчением заметил, что на ней домашние брюки и свитерок, а не халат и тапки, что пепельные волосы у нее аккуратно уложены и что ей очень хорошо так – в этой одежде и с этой прической. Хрупкая, стройная, очаровательная – прелесть что за женщина, и это моя жена!

– Вот и я, Дашенька! – виновато и вместе с тем счастливо улыбнулся я, пропуская вперед гостей. – То есть вот и мы. Знакомься…

– Богдан Васильевич, – представился Мартынчук и, точно воробышка, укрыл в ладонях руку, поданную ему Дашей. – Вы уж простите, хозяюшка, за бесцеремонное вторжение, но у Евгения Николаевича сегодня ответственный день, – вот мы и подумали: почему в этот день он не с вами?

– А-а! Словно куколка… – высунулся и себе Чуков, пытаясь удержать равновесие и маслясь глазками, и поцеловал Даше руку. – Вот так Евгений Николаевич!.. А?

Пошли по комнатам, показали столовую с временно простеленными на шпалы досками, будущую библиотеку с книгами, уложенными в картонные ящики, кабинет, где по выходным я пытался настилать паркет. Стены были недавно оштукатурены, серы и голы, и в свете слепых лампочек, свисавших с потолка, нависали безрадостно и убого.

– Да, – говорил Мартынчук, качая головой и переводя сочувственный взгляд то на меня, то на Дашу. – Паркет сами настилаете? Да-а… А вы, Дарья Михайловна, в отделе образования? И часы в школе, и тетради?.. Как будете успевать в отсутствие супруга? Переезжать в Приозерск не думаете? В самом деле, зачем… Что ж, будем благодарить…

– Богдан Васильевич, а зайчатина в сметане? – спохватился я, взглядом указав Даше на сумку, куда утром она упаковала кастрюльку с дичью. – Уже приготовлена, только разогреть – и на стол. А под зайчатину – «Распутин»…

– Это водка? Ну, если самую малость…

Дальнейшее сокрыто за тяжким похмельным провалом памяти. Помню только, что, прощаясь, Богдан Васильевич стоял на ногах твердо, уверенно и все повторял: «Какие люди… какие люди!..» – тогда как Чижик-Пыжик Чуков, пробираясь по стенке, шелестел непослушными губами: «Зайчатина, «Распутин» – боже мой!.. словно куколка… словно куколка…»

«Ничего не скажешь, многообещающее начало! – вздохнул я, отгоняя воспоминания, потому что «Нива» уже втянулась в пригороды и надо было подсказывать водителю дорогу к дому. – Каким выйдет конец?»