Текст книги "Мастер снов"

Педпрактика

 
Столбенею, наглотавшийся педпрактики,
Перед кошкой в беленьком переднике.
А в глазах её вращаются галактики.
Так себе вращаются, «на средненько».
 
 
Но она в меня упёрлась взглядом,
Как бы обдавая пониманием,
И красиво прошагала рядом,
Исчерпав на том свое внимание.
 
 
Силуэт её в проёме двери
Вспыхнул ореолом золотистым,
И ушла, изображая зверя,
Указуя вверх хвостом пушистым.
 

Памятник

 
Кому судьбой назначены свершения,
Что имя сохранят его в веках,
Он, как и все, не убежит от тления,
И Вечностью оставлен в дураках.
 
 
Но он, должно быть, чувствует острее,
Как, в сущности, успех его убог.
Как жалок тот, кто выиграл в лотерею,
А выигрыш использовать не смог.
 
 
И если он при жизни возвеличен,
Такой не позавидуешь судьбе —
Для всех он, точно камень, безразличен.
Несчастный – просто памятник себе.
 
 
И не потомки, а родные дети
Упорно не хватают с неба звёзд,
Зато шумят, и надо жить на свете.
А делать что? Вот в том-то и вопрос!
 

Ужасный Дракон

 
Ужасный Дракон, что во мне обитает,
По счастью, лишён чешуи и огня.
А были бы зубы – да кто его знает! —
Он первым сожрал бы меня.
 
 
А так я хожу между вами, как будто
Похожий на всех, но обидно до слёз:
Приходиться быть начеку поминутно —
То лапу покажет, то высунет нос.
 
 
И людям не слышно, как он ежечасно,
Шипит у меня в раскалённом мозгу:
«В них тоже драконы, дурашка несчастный!»
Не верю, но спать не могу.
 

Башня из слоновой кости

 
В высокой башне из слоновой кости
Сидел я, всё мне было нипочём,
Ко мне поэты приходили в гости,
И мы всю ночь трындели о святом.
 
 
А где-то смерть с судьбой играла в кости,
И жизнь меня манила калачом,
Но говорил я всем соблазнам: «Бросьте,
Я в башне, я поэт, я ни при чём».
 
 
Калашниковы встали в ряд калашный,
И начали детишек убивать,
И я не выдержал, и я покинул башню,
Пытаясь не унять, так хоть понять:
 
 
Вот я один, я маленький, мне страшно,
Но вам на это с башни наплевать.
 

Закат цивилизации

 
Увидел я закат цивилизации,
Каким-то чудом оставаясь жив.
Мир угасал с изяществом и грацией,
И был он удивительно красив.
 
 
Кого-то обвинить хотелось мне,
Но не было бомбёжек авиации,
В последней схватке не сходились нации,
Мир умирал, как наркоман во сне.
 
 
Последних уток плавное скольжение
Я видел в сельском маленьком пруду,
И всё казалось недоразумением.
 
 
Как можно было допустить беду!
И думал я со странным облегчением,
Что завтра на работу не пойду.
 

Весенние заморозки. Жёлтые цветы

 
Снега нет, но земля побелела от холода,
И позёмкою стелется острая снежная пыль.
Бедолага, Апрель, твое сердце морозом
расколото,
Ледяные обрубки в руках – не цветы ль?
 
 
Побелевшие веки, навеки закрытые,
Ты уходишь в объятия доброй земли
И уносишь цветочки, морозом убитые,
Что под солнцем твоим расцвели.
 
 
Но тепло возвратится, и все это праздновать
кинутся,
А лохматые, жёлтые, эти смешные цветы,
Никогда, никогда уже вновь не поднимутся
Воскресить их ни в силах никто – даже ты.
 

Письмо Ефиму Лямпорту

памяти Александра Карамазова

 
Приснились мне товарища поминки,
Всё было и торжественно, и чинно:
Столы накрыты, на стенах картинки,
На Герцена, в престижнейшей гостиной,
Здесь, в ресторане, гости собрались
Те, кто при жизни даже не ругали,
Поскольку ничего о нём не знали,
Любезно на халяву нажрались.
Собрались те, кто управляет славой,
 Выписывает пропуск на Олимп,
И речи их настолько величавы,
Что Антарктиду растопить смогли б.
Здесь был и сам виновник торжества,
Мы с ним тихонько в уголке сидели,
Но угощенья трогать мы не смели,
Так, откусили разик или два.
Тут, чтоб достойно вечер завершить,
С погромом к нам нагрянули фашисты,
Сашатку стали не на шутку бить,
Но было это для проформы чисто.
Кому-то в харю дав, глаза открыл,
И вспомнил вечер тот на самом деле:
Как ветер подмосковный злобно выл,
Четыре бабушки под Окуджаву млели,
В Малаховке, как в Новых Васюках,
Ведущая мечтала о музее,
Мы с Леною вдвоем, и все в соплях,
Да парочка случайных ротозеев.
 

17.04.04

Дачная колыбельная

Вите Марцинюку

 
Натопленная печка,
За лес садится солнце.
Сейчас зажжётся свечка,
Затеплится оконце.
 
 
Мохнатая скотинка —
Корова и коза —
На печке кошка Зинка
Свернулась, егоза.
 
 
Пора уснуть, мой мальчик,
Слипаются ресницы.
Пускай пушистый зайчик
Во сне тебе приснится.
 
 
Пусть волк тебе приснится,
Волчище говорящий,
Принцесса и Жар-птица
В густой еловой чаще.
 
 
А тени на игрушках
Качаются и скачут.
Волк серый на опушке
Уставился на дачи.
 

Лолита

1

 
Она проходит в облаке духов,
И ненароком замечаешь вдруг
Полоску тела в белизне трусов,
Каёмкой тонкой вылезшей из брюк.
 
 
Она мой перехватывает взгляд
И смотрит с понимающей улыбкой,
А я уже и отвернуться рад,
Но это получается не шибко.
 
 
На нежной шее светится пушок,
Небрежно голова наклонена.
Создав тебя, порадовался Бог,
И злобно ухмыльнулся Сатана.
 

2

 
Наедине со своими мечтами,
С запоздалым весенним теплом,
Извращенец с потерянными глазами,
Извращенец, измученный снами,
И девочка с оголённым пупком.
 
 
Вот проходит она в своей легкой одежде,
Как мечты наркотический дым,
Про себя улыбаясь нелепой надежде
И желаньям его молодым.
 
 
Она мимо проходит, и не обернётся,
Оставляя у грёзы в плену.
И опять, и опять соловей засмеётся,
Подарив только похоть ему.
 

3

 
Оглушает берёзовый дух,
Соловей, что зальётся на ветке.
Вербы нежный светящийся пух,
Как дыхание юной нимфетки.
 
 
В этом майском кипенье цветном
Становлюсь я и юным, и смелым,
И не помню в томленье ночном
Своего постаревшего тела.
 
 
Зачарован весенним теплом,
Аромат его жадно вдыхаю.
Ощущаю себя божеством
И про смертность свою забываю.
 
 
Забываю, как солнце слепит,
Там, где мчится Земля голубая,
Где проносится метеорит,
И опять в неё не попадает.
 

4

 
Зубов всё меньше, волосы всё реже,
Смотреть противно, как обвис живот,
И зеркало всю правду-матку режет,
Врать не желает, сволочь, и не врёт.
 
 
Возможно, мне поможет физкультура,
И нежный стоматолог в гости ждёт.
В моих руках моя мускулатура,
Так что ж я ною – старый идиот!
 
 
Мне дали жизнь, мне подарили разум,
Глаза, чтобы на всё это смотреть,
Но есть ещё и старческий маразм,
И добрая целительница – смерть.
 
 
А где-то там, где ангелы роятся,
Где вечно юны мы могли бы быть,
Идут в контору утром отмечаться,
Чтоб жизнь мою несчастную прожить.
 

Поэты

 
Нет у нас ничего, кроме речи,
Кроме слов, заплетённых узором.
И ложатся они на плечи
Бесконечным своим позором.
 
 
И когда пытаешься вникнуть,
Оправдаться ли, разобраться,
Так легко тут духом поникнуть,
Даже с жизнью легко расстаться.
 
 
Подрастеряны наши ценности,
И погашены маяки.
Мы случайно остались в целости,
Недотопленные моряки.
 
 
Перетряхиваем отчаянье
И надеемся каждый раз:
Станет слов опустевших звучание
Вновь наполнено смыслом для нас.
 

О «чурках»

 
Вот такие нынче времена —
Человека называют чурка,
Посмотри-ка: целая страна
Превратилась в пьяного придурка.
 
 
И привычно, как локальная война,
Сознавать, что мы – везде чужие,
Потому что совесть не нужна
Нашей невменяемой России.
 
 
В подсознанье лозунги звучат.
Чем же мы ответим беспределу?
Спрашивать себя – кто виноват?
И руками разводить – что делать?
 
 
И играть, конечно же, не в нас,
Разбивая колени в кровь,
Дети будут играть в спецназ.
Объясни им, что Бог – любовь.
 
 
Тут ведь стоит только начать,
И останешься средь руин.
«Я хочу прокурором стать» —
Скажет мне восьмилетний сын.
 

Вьюга

 
Город вечерний метелью укутан
В колкую белую шаль,
В лёгкие вихри свивает минуты
Вьюги мохнатой печаль.
 
 
Были нелепы мечты о свободе,
В этом туннеле, где выхода нет,
Сумерки мира мирно приходят,
Первым умрёт электрический свет.
 
 
Диктор прервёт идиотскую фразу,
И окунётся в царство теней
Город, как монстр тысячеглазый,
Ярко сверкавший лучами огней.
 

28.02.05

Мир как голограмма, или программа всеобщего уничтожения (повесть в стихах)

Часть 1

Мой дядя самых честных правил… А.С. Пушкин

 
Он умер вдруг, но смерть его была
Неотвратимой, медленной и страшной:
Болезнь его как будто бы жила,
Своею жизнью мертвою текла,
Как затяжной прыжок над голой пашней.
В больнице утром поплыла стена.
Он зубы сжал и палец прикусил
С холодной мандарининкой. Жена
Заплакала. Полёт окончен был.
Пришел медбрат и простынёй закрыл;
Двор проступал за сумраком окна.
 

 
Январь растаял. В том году зима
Упорно не желала быть зимой,
И грязь сводила дворников с ума.
Однако было чисто под Москвой
В день похорон. Погода разгулялась.
Остался крематорий за спиной,
Но вечеру печаль не полагалась;
Бежало солнце между резких веток.
На поворотах тонко пел мотор
Автобуса. Похожи на креветок,
Два облака рассеивали взор
Молчащих этой траурной кареты.
 

 
В салоне неуютно и неловко,
Как сигаретный дым, плыла печаль.
Вот начались поля без остановки,
Беседа натыкалась на верёвку
Повешенного и смолкала. Даль
И взгляд влекла, и длилась, и томила,
И на ресницах повисала сном;
Жизнь продолжалась с неуёмной силой,
Переживать не в силах ни о чём…
Но умер он, и мучило теперь,
Что видима невидимая дверь.
 

 
Невидимая дверь не заперта,
Как рот, распахнутый улыбкой странной;
Перед тобой зияет чернота,
Где слышен звук фальшивого органа.
И этой процедуры простота,
И гул огня далёкий, неустанный…
Сквозь время проведённая черта…
Как сон дурной, что до рассвета гложет
И наяву преследует опять,
Тебя воспоминание тревожит,
Но, к счастью, мы умеем забывать,
И эту дверь как будто закрывать.
 

 
Чудесно жить в сияющем, огромном,
Абсурдном мире, полном красоты:
Жить гением и нытиком бездомным,
Преступником и жертвой глухоты,
Жить дураком, бездарностью и жмотом;
Порою, соблазняясь без причины
Самоубийства тщетною мечтой,
Развратничать и злиться до икоты,
Заболевать то гриппом, то ангиной,
Чтоб грязной и забывчивой зимой
Вдруг умереть от скисшего компота,
И этим сильно поразить кого-то.
 

 
Цвет гроба. Музыка. Цветы. Автобус.
Где хоронить, и куплен ли венок?
Блины, салями, как у прочих чтобы…
Как будто бы ему не всё равно!
Но в день один вмещаются все зимы,
И все шумы в чуть слышный снега скрип.
Сменяется картинок пантомима:
Метро, деревья, улицы изгиб.
Укутываясь в ночь неуловимо,
Снег посинел, и под случайным взглядом
Ожил слепой фонарь, стоящий рядом.
 

 
И вслед за ним по улице по всей
Затеплились и нехотя зажглись…
Так встретил, возвращаясь, Алексей,
Привычный свет привычных фонарей
И площади заснеженную жизнь.
В сугробе, задевая край куста,
Прожектор освещает дом культуры,
С избытком колоннады и скульптуры.
И был бы вовсе храм, но без креста,
Да небо, вознесённое над ним,
Невольно его делает смешным.
 

 
А между тем был день, был день,
Огромный класс художественной школы,
Где сладко спит на гипсах светотень;
И первый шаг на первую ступень
По лестнице, испуганно-веселый.
Окно открыто, тихий голос чей-то,
Какой-то умной книги пересказ,
А за стеною музыкальный класс,
И свист неутомимимо юной флейты
Влетает к нам, где на рисунках свет,
И подоконник солнышком согрет.
 

 
Да, умер, но ещё как будто близко,
Как будто где-то рядом…
Бедный дядя… Был день.
Они стояли перед списком
Зачисленных, ища, тревожно глядя…
Почти отец… И проверял тетради…
И Пикассо не понял. Что ж? Фрагмент?
Обычного существованья малость,
Одна из миллионов кинолент,
Которая лишь в памяти осталась?
И память гаснет. Грустно пьют абсент
«Любители абсента». Эка жалость!
 

 
А в памяти война. И стук колес,
И ужас радио, и беспризорный ветер,
Что нес в Москву, и соль голодных слёз…
Мальчишка одногодков перерос
И уважения к себе добился этим.
Раскроен суетящийся вокзальчик,
Где выбор направлений безразличен.
Тут, чтоб не воровать, еврейский мальчик
Делил по справедливости добычу.
Всё улеглось. Жизнь в колею вступила…
Молчишь о чём-то, но ведь это было…
 

 
Но я о школе начал говорить.
Теперь, когда до взрослого я вырос,
Я мог бы, как и многое, забыть
То место, где моей дороги нить
И Алексея воедино слились.
Куда ходили мы по вечерам,
В неделю по три раза, рисовать,
Но слишком счастлив, видно, был я там,
И на моей душе лежит печать
Тех давних разговоров и веселья,
И бесконечно я обязан сам
Бумаге, умерщвлённой акварелью.
 

 
Воспоминания мои, как пыль,
Сверкающая в солнечном луче…
Рембрандт, библиотека, и не ты ль
Автопортрет рисуешь при свече?
Нескладный май, цепляясь за углы,
Идёт по комнате и бредит о Платоне,
И говорить торопится – услышь…
Взмахнёт рукой и что-нибудь уронит.
И кажется, что он один из нас,
Ворвался сквозь окно, чтоб тоже спорить;
Tот гениальный май, сумевший нас
С действительностью навсегда поссорить.
 

 
А к вечеру прозрачная луна,
Как ломтик сыра, тоненький и ломкий,
Была значенья тайного полна,
Когда ты шел по тротуара кромке,
Цветение вдыхая – юный бог…
В те дни… «..когда в садах лицея
Я беззаботно процветал…» – и мог,
«Для выясненья личности» скорее,
Чем кто-нибудь, в милицию попасть.
И был я не умнее Алексея,
И думал, улыбаясь: «Сам я власть».
 

 
Над головою звёздные булавки,
С усилием прокалывали твердь,
Он, наконец, опомнился. На лавке,
Должно быть, стало холодно сидеть.
Трамвай прозвякал мимо, в нём, как рыбки
В светящемся аквариуме, люди…
И вдруг, прорезав небо слабой грудью,
Причислив себя к звёздам по ошибке,
Скатился метеор по сини липкой.
И снова неподвижен звезд узор,
И думаешь: «Упал ли метеор?»
 

 
В Измайлово, у книжного, есть дом
Между аптекой и комиссионкой.
Вполне возможно, скучно будет в нём
В Москву Булгакова и Пушкина влюблённым.
Его «хрущёвским» метко назовет
Несклонный к сантиментам человек.
А я сказал бы – это звездолёт
Из кирпича, что погребен навек
Зимой нездешней меж актиний голых
Во льду инопланетного атолла.
Казался он необитаем днём,
Но к ночи загорались окна в нём.
 

 
Живой компьютер, в память астронавта
Погибшего, считал веками дни,
Стараясь продержаться лишь до завтра
И продержать сигнальные огни.
На лестничной площадке зажигали
Все лампы, кроме лопнувших уже:
Жильцы их неохотно заменяли,
Увы, ведь человек не идеален.
Жил Алексей на пятом этаже
Вышеописанного мною зданья:
Антенны, облака и ожиданья.
 

 
Порой он представлял себе, что в башне
Немыслимой какой-то высоты
По лестнице день этот и вчерашний
Он поднимается, и выйдет у черты,
Где так высоко, что… так, что… так…
Или Он представлял: у двери наверху
Вдруг нечто необычное случится…
А там мальчишки на стене чертили,
Или, нахохлившись, клевал труху
Наполеоно-цезарь – голубица, —
Косящий взглядом злым. Так Алексей
Лишь до квартиры доходил своей.
 

 
Сквозь коридор, как через подсознанье,
Вот двадцать метров комнаты (плюс кухня).
Повсюду книги, даже на диване,
Где мозг студента регулярно пухнет
В преддверии грядущего зачёта,
Себя пытаясь знаньем начинить,
Запомнить дат и диаграмм до чёрта,
Чтобы назавтра сдать и позабыть.
Пробулькает санузел совмещённый,
Закашляется, протекая, кран.
Протянешь руку к тьме развоплощённой,
И щёлкнет выключателя капкан.
 

 
Чуть позже, как обычно, сядет он
За стол, давно не видевший порядка,
И в голове пройдет, заворожён,
Необычайно сложный строй колонн…
Неясный новый мир, играя в прятки
С реальностью, возникнув, растворится
И переплавится в изгибы плеч.
И будет душу собственную влечь
Египетская древняя царица.
Узора алебастровая речь
По трону тонким кантом заструится.
 

 
Знакомый очерк приоткрытых губ
В сознанье, как на стереоэкране…
Прекрасный облик так далёк и странен,
Как мощная пугающая глубь,
Живущая в умолкнувшем органе,
Так только что погасший уголёк,
Хранит в себе свечения намёк,
Хотя его уже не различаешь,
Идёшь к нему и место то теряешь,
Где только что он тихо угасал,
И, кажется, что это ты пропал.
 

 
А в пропасти свирепствует капель
Центрально-отопительной системы.
И сколько не кричи: «Любовь – поэма!»,
А слышится опять: «Любовь – постель!».
Представьте молодого человека,
Который себе пары не нашел:
Его томит несовершенство века.
На что не взглянет – всё нехорошо.
И тут, в том доме, где внизу аптека,
В окне напротив, грянет рок-н-ролл.
Звук будет биться, нагл и беспечен,
И как-то заниматься станет нечем.
 

 
Он подойдёт к балконному стеклу,
Нагнётся, прислонясь горячим лбом,
И долго будет, напрягая слух,
Улавливать веселье за окном.
И вдруг ему захочется рыдать
От ясного сознания пропажи
И явной безысходности пути.
Разденется, и в лунную кровать
На простыне холодной ляжет.
Каникулы. И завтра не идти…
 

 
Луна в окно таращится рябая.
Проходит час, за ним идет другой.
Сон не приходит, словно избегая
Его коснуться ласковой рукой.
Всё реже блики мертвенного света
От проезжающих внизу машин
На потолок кидают тень предметов.
Сон не приходит. Он лежит один,
Ворочается в душном одеяле,
И дом не спит, какой же шумный он,
Как будто ты улёгся на вокзале.
Стучат секунды, как набатный звон,
А мой герой заснул и видит сон:
 

 
Вот он бредёт нависшим коридором,
Выходит снова в сумеречный двор,
И вязнет в гуттаперчевом просторе,
Где две вороны медленные спорят…
Беседка старая, поломанный забор,
Песочница, облезлые качели.
И понимает – этот двор тупик,
Кусты рябины, чахнущая зелень.
И в сумраке, как истеричный крик,
Застывший, и поэтому неслышный,
Пылает огонёк неспелой вишни.
 

 
В беседке собирается туман,
Волной плывёт невнятный запах мяты,
Где человек и девушка-тюльпан
Остекленело смотрят в сумрак мятый,
И начинают головой качать,
И в такт плащей качаются заплаты,
И волосы, и вот их не узнать.
Они зовут, зовут: за нами следом
В ту лаву-синеву, за нами вслед
Укутайся туманом, точно пледом,
И отодвинь пугающий рассвет.
 

 
Ты, дымный аромат, нас укрывающий,
Шуршанье в пальцах горьких сигарет,
Продлите час несбывшихся бесед.
Продлись, прекрасный бред испепеляющий!
Нет Жизни лучше Смерти, право, нет:
«Ри сикто тали, тали торотрон,
Сольёмся в остров поцелуйных даль…»
Так с поцелуем проникает стон,
Шершавый сон – просыпанный миндаль.
«Ка афри нико, тело локостран»…
Твой ласков спутник. Спутник твой – обман.
 

 
Ты в новое пространство проникаешь,
Где солнце одуревшее горит,
Не зная, что погасло… ты взлетаешь,
В гиперпространстве на мгновенье таешь,
«Эл-восемнадцать», – произносит гид.
Слова его – багряные шары.
Потрогать можно, но искрят, взрываясь,
И снова в поцелуи превращаясь.
«Гбо, гобелены – лесные игры,
Игры просветные, спеша с дерев,
На луги выключаемые сев».
 

 
Теряет смысл пылинками жара,
Теряет снегом крылышки Эрот,
В пустынной комнате ослепшая сестра
Украденную песенку поёт.
Мелькает жутко спрайтами игра,
Мелькает обезумевший дисплей,
Мелькают на панели огоньки.
Как будто в фильме падает гора,
Машины, небоскрёбы, и Злодей
Сидит на монстре, весел и свободен.
Встают два Солнца. День грядёт Господень.
 

Часть 2

 
Ничего, что потерянные все друзья мои,
Я и сам потерянный ~ себе собственный друг.
 

А.А. Карамазов

 
Нежданная, обещанная полночь,
Будильник вздрогнул, новый день начав.
И я опять зову тебя на помощь,
Мой грустный Пушкин – сказочный жираф.
Хочу тебе я в слабости признаться:
В моей стране я больше не король.
Великий, научи меня смеяться,
Или хотя бы рядом быть позволь.
Позволь мне, недостойному, быть равным,
На миг себя почувствовать тобой,
Быть дерзким, гениальным, своенравным,
Сразиться с этой черной пустотой
 

 
Пусть рукопись в заклеенном конверте
И не сгорит, но будет тихо тлеть.
Ведь жажда эфемерного бессмертья —
Единственный мотив не умереть.
И здесь одна неискренность постыдна,
Неискренность – сжигающий огонь.
Не слышен крик, а слабость рифмы видно,
И рана обнаженная – не бронь.
От страшных слов так устает душа,
И разбирать стихи – одна морока,
Когда в них, в общем, нету ни шиша.
Помимо меланхолии жестокой.
 

 
Дверь № 20. Коридор за ней
И втягивающий разворот стола.
Мы в комнате, где несколько гостей.
Всё прочее в тени. В руках друзей
Интимное мерцание стекла.
В кругу тарелок теплится свеча,
В тарелках колбаса, а также сыр,
А также пепел, рядом с ним врача,
Почти врача, не то чтобы мундир,
Скорее, свитер, в свитере – рука,
К руке приделан врач, ну всё пока.
 

 
Э, нет, не всё. В руке есть рюмка, там
Как будто светятся еще остатки рома.
Так получилось…. Повезет и нам!
Разлить “Gavana Club” по стаканам.
Ну вот, пора представить незнакомых.
Вот полуврач, что так похож на цаплю:
Мгновение назад он созерцал,
Как алкоголя медленная капля
Течёт на дно в его почти бокал.
Хотя он занял место не своё,
Здесь девушка, он влез вперёд неё.
 

 
Евгения. Созвучия близки…
Онегина мы тут припоминаем:
Качаются тихонько васильки,
Коляска по дороге проезжает…
К чему? Зачем? Бессмысленность и плесень!
Деревня, город…. И скучает всуе.
А нынче хоть бы чем он был полезен:
Мороженым на площади торгует.
Сплин вызывают продавца движенья.
Евгения. Её все звали Женя.
 

 
Евгения, покинув институт,
Мороженым в киоске торговала.
Старухи у подъезда вам наврут
Про колдовство, про глаз, как изумруд…
Она их мысли сильно занимала.
Всё в ней дразнило сплетниц: смелый взгляд,
 Её рисунки, смех её задорный,
Небрежный вызывающий наряд,
И даже кот, такой большой и чёрный.
Всего труднее было примириться,
С конвертами, что шли из «заграницы».
 

 
Пародия! – воскликнет тут читатель, —
А может, даже хуже – плагиат!
Опять морочат голову. И кстати,
Тем, что уже мы слышали стократ.
Онегина трепали легионы…
О, графоманы, вас мерзее нет —
Забит литературный Интернет,
Замусоренный и заполонённый.
Воняют слов их мёртвые тела,
И вот – литература умерла.
Я улыбнусь горячности его.
Да кто он мне? Плевал я на него.