Текст книги "Мастер снов"

 
Не для него пишу я эти строки,
Пускай же дуется литературный сноб.
А я ж, в преддверье холодов жестоких,
Как косолапый зверь, ищу сугроб.
Забившийся в норе пятиэтажки,
Не слышу ошалевшую страну,
Чтоб нарушать на клетчатой бумажке
Души своей слепую тишину.
А то, что тиражами я зардеюсь,
Как флагами, в учебники войдя
С клеймом литературного вождя —
На это очень мало я надеюсь.
 

 
Не для того я рифмы собираю,
Смирившись с их банальностью давно!
А для чего? Да я и сам не знаю…
И всё ж пишу, хоть это и смешно.
Ну, может, где-то есть душа родная —
Ты, мой далёкий, мой далёкий друг,
Когда-нибудь, свой шкаф перебирая,
Наткнёшься на мою поэму вдруг,
Которую издам я за свой счёт.
Она тебя, быть может, развлечёт,
А может быть, прольёшь ты пару слез
Над сборником моих нелепых грёз.
 

 
Так плачу иногда над книгой друга,
Иль классика, немного перебрав.
Смеётся надо мной моя супруга:
Ну, ты сентиментален, как удав.
А за окошком то весна, то вьюга,
И наша жизнь – разболтанный состав,
Летит стремглав по рельсам проржавелым,
И где-то ждёт, с базукою упав,
Наш поезд моджахед остервенелый.
Вернёмся же к истории моей —
Вот юность вспоминает Алексей:
 

 
Куда идут? Куда они идут?
И улыбаются, и затихают.
Подъём наверх. Спиральных лестниц жгут
Кружится. Чёрный ход необитаем.
Здесь дом – не дом, а призрак за спиной.
О, архитектор хитрый! Будто жив ты:
Как объяснение в любви слепой
В прозрачной шахте бродит тело лифта.
Каприз пространства – этот лишний слой,
Но он сейчас так ясно виден тут…
Куда идут они? Зачем они идут?
 

 
Зачем выдумывают? И волшебный сад
Зима со скрипом на стекле выводит.
Всё по парадным – три часа подряд.
Они друг другу что-то говорят.
Ну, Алексей завидовал ей, вроде —
Она загадочна, она – талант,
И всё смеётся, всё она смеётся!
Бликующий базальтовый атлант,
Окаменев, в парадном остаётся
На пару с братом в темноте угрюмой —
Два сторожа секретного колодца,
Такими архитектор их задумал.
 

 
На набережную из подъезда вышли.
Весною пахло в воздухе морозном,
А небо лиловело, и над крышей
На этот раз не высыпали звёзды
Галактики, сверкающей величьем,
Сверкающей над жизнью их минутной.
Он что-то говорил наречьем птичьим,
И самому ему понятным смутно.
Вот так дошли до Крымского моста,
А жизнь минутная всё продолжалась,
Евгения – теперь она не та,
Та девочка, что так над ним смеялась.
 

 
Событий разрушающая лопасть
Уничтожает даже счет потерь,
Но всё звучит, где оборвалась пропасть:
«Я никого не полюблю теперь».
И Алексей узнал ее секрет,
Он был ему доверчиво открыт:
Она влюбилась, но любви предмет
(Ему 15, ей – 13 лет)
К несчастью, неприступен, как гранит.
Он тоже здесь, его старинный друг,
Олег вообще был чужд любовных мук.
 

 
И звёзд огонь, себя испепеляющий,
Сводящие с ума сцепленья слов,
Движенье невесомых облаков —
И капли блеск, Вселенную вмещающий,
Казалось, всё понять он был готов.
В разреженном и горнем мире формул
Он мог дышать свободно, не шалея,
Как бы ключом гармонии владея.
Такую это всё имело форму.
Но математиком Олег не стал —
Он музыку всему предпочитал.
 

 
Средневековью душу отдавая,
Упрямо презирал тяжелый рок,
И лёгкий рок с ним вместе презирая,
Попсу терпеть, конечно же, не мог.
Но как бы не был он во вкусах строг,
Сейчас, легко деленьями мерцая,
Крутил мелодии магнитофон,
Олег молчал, неторопливо пил.
А ведь недавно он бы в спор вступил —
Магнитофон для Жени был включён.
На споры не хотелось тратить сил.
 

 
«…Мишель, ма бэлл…» – таинственно и нежно,
Не надо больше думать ни о чём,
Пусть музыка струится безмятежно,
Затягивает в свой поток безбрежный,
Укутывает всё своим плащом.
А ты сидишь, раскинувшись небрежно
В удобном кресле, и в руке бокал.
В уютной этой полутьме кромешной
Ты растворяешь всё, о чём мечтал.
Цветок в твоем сознанье расцветает.
Что ты хотел сказать? И так все знают.
 

 
У нас ведь тоже музыка слышна.
А раньше-то, сойдясь на кухне тесной,
Мы спорили об истине чудесной,
Которая всем, в общем-то, ясна,
Непостижима и неинтересна.
Переходил границы это спор,
И общее в нём сталкивалось с частным.
Никто не оставался безучастным,
И возбуждение рождало вздор,
Который говорить небезопасно:
Порой смешок над шуткою убогой,
Заканчивался длинною дорогой.
 

 
Хоть времена теперь не те, конечно же,
Но если сходишься с людьми легко,
Пожив в эпоху Леонида Брежнева,
На воду станешь дуть и молоко.
И долгими давящими ночами
Научишься в уме перебирать,
Со сколькими сегодня стукачами
Имел ты счастье мило поболтать;
И думать: «Кто из добрых и ребячливых,
С кем я не сплю ночей, с кем водку пью,
Вопьётся вдруг зубами вурдалачьими
В артерию манящую мою?»
Устанешь на вопрос себя нанизывать:
А сам ты что ответишь, когда вызовут?
 

 
Мы спорили. Тогда мы пили меньше,
Или, из принципа, совсем не пили,
И в девочках не видели мы женщин,
И, кажется, мы веселее были.
Но с возрастом не только боль в затылке,
Хорошего прибавилось немало:
Когда, к примеру, тронуты бутылки,
Одна уже открыта для начала,
И сделан первый радостный глоток,
Вот и тепло по телу пробежало,
И ароматный колбасы кусок
Уже жуётся с диким наслажденьем —
Бесспорно – превосходное мгновенье!
 

 
Бесспорно, ты пока нечем не занят,
Но не скучаешь, а сидишь, как сел.
И жизнь – не затянувшийся экзамен,
В котором не особенно успел.
И кажется, на собственную шалость
Пришёл взглянуть ты в стереокино.
Так вечеринка славно продолжалась.
Ром кончился уже, но оставалось
Какое-то дешёвое вино.
Дешёвое вино – мечта студента.
Конечно, до какого-то момента.
 

 
Шло время, и реальность свет тушила.
Вот вечер вышел, дверь не затворив.
На улице, как будто их душили,
Неотвратимо гасли фонари.
Тьма заглянула к ним огромной рыбой,
Готовая вот-вот отпрянуть прочь,
И каменные города изгибы
Волной прибоя затопила ночь.
Ложатся спать. Вот Алексей, сквозь сон,
Увидел: это врач подходит к Жене.
А потолок плывёт, плывёт: «Пижон» —
Подумал, и заснул без сновидений.
 

 
Спит Алексей, и вовсе ни к чему,
Чтоб знал он, что сейчас произойдёт.
И кажется, я знаю, почему:
Она опять герою моему
Другого ухажёра предпочтёт.
С фигуркой хрупкой, чёлкою смешной,
Юна и независима настолько…
Разденется, и я замечу только —
Под свитером одежды никакой.
Слетает свитер в несколько движений —
Она боится сложных отношений.
 

 
И в самом деле, если страсти нет,
И нет любви до умопомраченья,
Не лучше ли, как бы сказал поэт,
«Отдаться мимолётному влеченью»,
Чем эти реки жалобных угроз,
Рефлексия, картинные мученья,
Его тирады, и потоки слёз,
Какое это, к чёрту, развлеченье?
Хоть был бы он красив, как Аполлон,
Или умом блестящим наделен.
И даже, если думаешь о муже,
Конечно, понадёжней кто-то нужен.
 

 
И я, и я, как бедный Алексей,
В той школе на Кропоткинской, влюбился.
И я не смел тогда ходить за ней,
А всё глядел и издали «тащился».
Ах, сколько их, разбивших сердце мне,
Таких прекрасных, нежных, словно змеи,
Что сердце это можно бы вполне,
Как артефакт, показывать в музее.
Я так его и вижу при луне —
Всё в трещинах. Tак долго я страдал,
Пока жену свою не повстречал.
 

 
………………………………………
 

 
«Весь улей-город – улицы и зданья,
И каждый человечий организм,
Имеет назначенье и призванье —
Часть аппарата мёдособиранья,
Отлаженный, надёжный механизм.
Летят в открытом космосе заводы,
И даже там они находят мёд,
А ты от пчёл свободен, ты – урод.
О, как воздушный шар, внутри – свобода.
Здесь на песке забыл тебя отлив,
Но мёд опасен – он рождает взрыв.
 

 
Приятно знать, что исключён из списка,
Приятно знать, что далеко волна.
Сама собой идет вперёд страна,
А ты жуёшь ничейную сосиску.
Но это ведь иллюзия одна!
Строй не нарушить, сделав шаг из строя», —
(Бутылки громко сделали динь-динь)
Так думал Алексей, с авоськой стоя,
Покуда не открылся магазин.
Так следующее утро началось,
А дальше как обвалом сорвалось.
 

 
День скомкан и несвеж. День этот длинный
Припомнится: он к Жене приставал,
И, двинут ею в челюсть, осознал,
Себя не то звездой, не то скотиной.
В магнитофоне переставил ленту,
Потом побрёл на кухню горевать.
Олег, напившись к этому моменту,
Пришёл туда, чтобы его унять,
Но начал просто «Фантой» поливать.
Оранжевая струйка, пузырясь,
За шиворот со смехом забралась.
 

 
Пришла Евгения и вдруг поцеловала,
Поцеловала… Так. Бутылка водки.
Ещё шаги до тёмного провала,
И время смялось, час сменил походку.
Явились позже два цветастых друга,
Которых, видимо, никто не знал,
Но Алексей уже ушёл из круга
Гостей, и скис, или упал.
Потом его рвало ничем почти,
Он воду пил и скрючивался снова,
И в паузах твердил четыре слова:
«О Господи, прости меня! Прости!»
 
 
………………………………………….
 

 
Глаза открыл. Окно просило утра,
Но ночь как будто с комнатой срослась.
На кухне свет, но муторно и мутно,
И в голове мучительная вязь.
«Вода холодная»… – хотелось пить.
Покачиваясь, медленно пошёл,
Тут он задел за стул, потом за стол,
И ухмыльнулся: «Разве же забыть?
И разве странно гибели хотеть?
Сегодня или завтра, кто-нибудь
Начертит в небе наш последний путь.
И, может быть, нам лучше умереть.
 

 
Нет, гибели хотеть совсем не странно:
Добро, гуманность – суетные сны.
В метро в час пик кому они нужны? —
Мы в людях видеть умных тараканов
Статистикой обречены».
Три пьяных паренька из подворотни,
Неловкий за очками поворот.
Разжат кулак, ещё от страха потный.
Щербатый зуб, и крови полон рот.
Забьёшься в угол, для битья удобен,
Устав, светловолосый отойдёт
И внешне будет ангелоподобен.
 

 
И тут на потолке белёсый свет,
Проехавшей машины задержался,
И выхватил из темноты предмет,
Картиною который оказался,
Окном, внесённым в дом, окном, в котором
Клубился город, созданный мечтой,
Там, в башне над распахнутым простором,
Горел огонь, горел маяк живой,
От спящего пространства неотъемлем.
И снег пошёл и падал над Москвой,
Стеной из воздуха, что рушится на землю.
 

 
Маяк горит, горит, на нём не спят,
Ведь огонёк на башне означает,
Что где-то корабли в ночи парят,
Вот почему так ночь он оживляет.
И пусть источник – лампочка на кухне,
Где на столе излишне крепкий чай,
И клонит в сон, хоть ты полпачки ухни,
Хотя бы головой в ответ качай.
– Не спи, не спи – меня тревожит Зверь!
Кто это говорит, не видно сразу.
Таинственный прямоугольник – дверь.
На освещённой кухне – Карамазов:
 

 
«Низаплечник, круглый кукиш самый друг.
Да признайся, уж не ты ли – Дон Кихот,
Уж не тот ли Дон Кихот – собой петух,
Вроде евнуха? Да вроде и не тот.
Мне бы нужную бумажку или нож —
Я б сложил тебя в карман, тряпицу, плед.
Но, однако, ты расцвел и всё цветёшь!
– Уж цветём, цветём, цветём, —
Что давно видны на свет».
 

 
Откуда Карамазов здесь возник,
Ведь я его ещё не представлял?
Такой вот этот Саша озорник,
Явился вдруг, никто его не ждал.
Но наш герой всегда ему был рад,
Ну, Саша гостем был такого рода,
Что безнадёжно ждать его прихода,
Он сам являлся – часто невпопад.
Фамилия и имя удивят,
Поверьте, его точно звали так,
Конечно же, он был большой чудак.
 

 
И я горжусь, что был я с ним знаком
И думать хочется, что с ним дружил.
Чтобы залить заварку кипятком,
Он и ко мне порою заходил.
Любил он ошарашить завитком
Каких-нибудь внезапных сочинений, —
По этой части был он просто гений,
Когда был трезв, хотя бы и не очень.
И бущущим он не был озабочен,
И завтра не боялся отчего-то,
И пары дней нигде не проработал.
 

 
Тут сбился я, тут он мешает мне,
Тону в воспоминаниях, как в шуме,
Ведь года три прошло, как Саша умер.
Теперь мы с ним встречаемся во сне.
Я что-то расписался – вот напасть.
Разочарованные ваши вижу лица —
Пора закачивать вторую часть,
А я всё не могу остановиться.
Ну, прям ребенок, что вовсю резвится,
От мамы предвкушая нахлобучку,
Так исписал я гелиевую ручку.
 

Часть 3

 
И заведет крещёный мир
На каждой станции трактир.
 

А.С. Пушкин

 
Да, наши дни, поистине, чудные:
Недавно был я просто поражён,
Увидев огоньки со всех сторон
В вечернем сумраке, зелёные, любые,
Почаще жёлтые, и изредка цветные:
У каждого с собою телефон.
Ну разве не забавная вещица?
И вдруг заметил, с виду, продавщицу.
У гаража свой сотовый достав,
Она кому-то делала гав-гав.
Она рыдала, громко матерясь —
Смягчает нравы сотовая связь.
 

 
Когда я повесть эту только начал,
Хотел я отступлений избегать,
Читателя хотел привлечь иначе,
Воображенье больше развлекать.
Тогда ещё я думал про печать.
И вот недавно своему ребёнку
Сюжет попробовал пересказать
И понял вдруг, что лёд такой тут тонкий,
Что лучше льда вообще не замечать.
Иду себе по льду, забот не зная,
Ногою глупой в лужи наступая.
 

 
Ведь все исчерпаны сюжеты,
Читатели перевелись.
И все-таки, взгляни – при этом
Вновь появляются поэты,
Кипит литературы жизнь,
Повсюду жарятся сонеты,
Как шашлыки в весенний праздник
У нас в Беляевском лесу.
И я котомку принесу.
Ведь я ничем не хуже. Разве,
Пожарю только колбасу.
 

 
Я костерок свой разжигаю,
На угли дую, бересту крошу.
Одно меня, быть может, извиняет,
Пусть запах шашлыка и опьяняет,
Я всё же очень медленно пишу.
Оглянешься – двадцатый век забыт,
И будущее прямо на пороге:
Построены трактиры и дороги,
По сотовому дворник говорит.
И террорист не прошмыгнёт нигде,
Ведь камеры слежения везде.
 

 
Со всеми я покинул век двадцатый,
Оставив позади социализм;
Вошёл, как все, в эпоху суррогатов,
В Макдоналдс, Интернет и глобализм.
Поэтому засев писать старинный,
Немного стилизованный роман,
Я вместо хлеба предлагаю глину —
Разрозненные блёклые картины
И только сны. Обман, везде обман!
Сюжета здесь на самом деле нет!
Зачем читаете вы этот бред?
 

 
Представьте, если б вдруг родился Пушкин
В семье бухгалтера и инженера,
Где денег не хватает на игрушки.
И где подушка – вместо меховушки.
Он, выгнанный в свой час из пионеров,
Как двоечник, отправлен в интернат.
Вот он один, никто ему не рад.
Но это так, конечно, для примера.
Он писался и получал по роже
От пролетарских сверстников своих.
Период трудный наконец-то прожит:
И вот представьте – этот звонкий стих…
Каким он стал бы, милые друзья!
Но я не Пушкин, я – всего лишь я.
 

 
Гаснет танец стройных телекукол,
Заброшенная стройка – не пустырь.
В глубине с металлическим стуком
Воздвигается призрак-пузырь.
И навален от забора до забора
Старый мусор, безнадёжный хлам,
И смолистых костров разговоры
С хмурым воздухом пополам.
Скрип мачтовых потрепанных креплений,
На сфере мглы, обрызганной дождём,
Мы открываем внутренний объём,
Мы надеваем розовые шлемы
И втягиваемся в таинство системы.
 

 
Припомнив Галилео Галилея,
От цифр до магии пускаясь вспять,
Приятно, этой силою владея,
Дрожание на кнопках ощущать.
Но лучше, лучше, что с тобою кто-то,
От глаз влюблённых до тепла руки.
В стране, в стране беззаботной,
От которой так далеки.
Поэтому корабль – не корабль,
На восемнадцатой планете Эл
Садится наш волшебный дирижабль,
Как будто бы во Внуково он сел.
 

 
На нас из кубка медленной луны,
Что на свинцовом небе опрокинут,
Течёт флюоресцентное свеченье.
Под нами точно ветви сплетены,
Мы прыгаем на эту паутину,
Как в мох лесной, смягчающий движенья.
Лиловый ореол горит вдали,
А в вышине над ним сгустилась тьма,
Мы, помнящие облака Земли,
Мы в новый мир по веточкам пришли,
И город мы увидели с холма.
 

 
Волшебный город, город наших грёз,
На улицы свои нас принимает.
Взгляни, как он строения вознёс,
И изнутри огнями весь сверкает,
Как гранями громадного алмаза.
Во всём удобство, роскошь и простор.
Не душит шапка ядовитых газов,
И ни к чему закон и светофор.
Повсюду чистота и совершенство —
Сама осуществлённая мечта,
Паноптикум всеобщего блаженства,
Какая неземная красота!
 

 
И вдруг ты понимаешь – свет луны,
Рождает здесь искусственный источник,
А солнца нет, и это также точно,
Как то, что ты касаешься стены,
Как то, что ты без спутников остался,
И где-то там, в подвалах, в глубине
Сорвался зверь, через барьер прорвался
И движется, и ищет ход вовне.
И ты бежишь, но избегаешь капсул,
Что открывают двери, шелестя.
Вот слышишь: за спиной зубами клацнул…
Как птицы, репродукторы свистят.
 

 
Он явится на лестничном проеме,
И вспыхнет, захлебнувшись, хриплый крик.
Сон обрывается на скользком склоне
В ночной палате, в сумасшедшем доме,
И тупо смотрит, высунув язык.
И резь в глазах, как тараканий шорох,
И храп, и след бессвязных разговоров,
Дежурный свет из незакрытых створок,
Нарочно снятых навсегда дверей,
Не двинуться, и сам ты – только ворох
Бессонницей измятых простыней.
 

 
Где ферзь ползёт дорогой из квадратов,
Противник снова пропускает ход,
Но чёрный брат на белого собрата
Из клетки выпускает вертолёт.
Он над доской задумчиво парит,
И от своих чужих не отличает,
Неуязвимый, наугад разит,
И этим поединок оживляет.
Апатия охватывает всех,
И где-то на второй горизонтали
Вдруг ударяет истеричный смех
Будильника. И ты встаёшь, нормален.
 

 
Ты ёжишься и смотришь на окно:
В нём тёмный дома параллелепипед,
Второе с краю только зажжено,
А третье гаснет, значит, чай там выпит.
Тогда и ты на рычажок нажмёшь,
И вспыхнет лампа, выйдя в цепь сигналов.
Твой иероглиф обозначит дрожь
Чужой руки, что тянет одеяло.
И кто-то там поёжится, как ты,
Но ощущенье близости мгновенно,
Всё поглощает чувство темноты.
Ты телевизор включишь непременно.
 

 
И телевизора холодная слеза,
Как глаз «Большого брата», загорится,
Нет, этот глаз не смотрит в наши лица,
Он не следит за нами и не злится —
Он просто заменяет нам глаза.
И в комнате дежурно оживут
Две гладкие забавные фигурки,
Они чудную песенку поют,
Одеты в леопардовые шкурки.
Они танцуют, попками вертят,
И песенку поют про поросят.
 

 
«Мы очень любим наших поросят,
Но завтра мы отправим их на рынок,
Конечно, люди купят наших свинок,
И свинок обязательно съедят.
Но самый аппетитный – поросёнок Гав,
Мы его себе оставим за весёлый нрав.
Из хрюшек наших сделают котлеты,
И ветчину, не все ли им равно,
Поёт и пляшет поросенок этот,
Поэтому он снимется в кино.
Поёт и пляшет поросенок Гав,
Мы себе его оставим за весёлый нрав.
Мы любим поросенка —
Он вертится ужом,
А братья и сестрёнки Запляшут под ножом.
Весёлый поросенок, поросёнок Гав,
Мы его в живых оставим за веёелый нрав».
 

 
Пора бежать. Прокладывая след,
На снег нетронутый ты торопливо ступишь,
На снег зимы, но белого ведь нет.
И горло вечным криком ты простудишь.
Тут, в раздевалке дышит тишина.
Ведь пять минут ещё второй урок.
Привет тебе, советский педагог,
Нет, белого на свете цвета нет,
Достаточно подвинуть освещенье…
Ты – часть системы, ты – её скелет.
«Смешенье красок, главное, смешенье!»
 

 
Они глядят, внимательно глядят.
Что ни скажи, навряд ли ты им нужен.
А песенка про бедных поросят
Не отстаёт и просится наружу.
По Африке гуляет чудо-слон,
А в головах гуляет группа «Kiss»,
Ты им не нужен, жалок и смешон.
«Сначала, дети, сделаем эскиз.
Не оставляйте белого листа —
Нет белого, и в этом весь секрет».
Не мучай их, ну что ты к ним пристал,
Ведь наплевать им, есть он или нет!
 

 
О, жёлтая проклятая зима.
Нет белизны в прокуренной Москве,
Ты, часть Дракона, – тронулся с ума,
Ты любишь их? Рисунки поразвесь.
Опять глаза, огромные глаза!
Стране нужны глазастые машины.
А у тебя протёрлись тормоза,
Вот почему кричишь ты без причины.
Но кажется, что можно что-то сделать,
Они ведь живы, да – наверняка.
И всё равно, на белом, белом, белом —
Четыре неохотных червяка.
 

 
Работа Леонардо: «Глянь-ка, голый!»
Но ты ещё пока не изнемог.
Вот первый визг по коридору школы,
Бегущий часто топает звонок.
Опять игра на деньги в туалете,
Но разгони их – выглядишь смешным —
В обычной школе рядовые дети,
Ты не понятен и не страшен им.
Как в детстве ты боялся хулиганов!
Но в списке «трудных» оказался ты.
Вдруг педсовет, и в двоечнике странном —
Безумия знакомого черты.
 

 
Нехорошо «гулять» недели по три,
Но на него нисходит вдохновенье!
И твой коллега на тебя посмотрит
С холодным неподдельным изумленьем.
Однако… Но неловкость ты загладил.
Не замечал взросления друзей,
А сверстники, с которыми не ладил,
Внезапно выросли в чужих людей.
Всё длится, длится душный педсовет,
Рука конверт под партой открывает,
Ты из психушки получил ответ —
Письмо приятеля. Читай. Читает:
 

 
«Очкарики по кухонькам сидят,
С тех пор, когда очков еще не знали,
Они решают сотни лет подряд:
Уехать из России не пора ли.
Достойно ли, оставив упованья,
Косые взгляды продолжать терпеть,
Всё вновь и вновь беспомощно смотреть,
Как рушатся благие начинанья.
Тянуть своё бессмысленное бремя
И родине холодной сострадать?
Ведь поздно будет, когда грянет время,
Им книги прятать и детей спасать.
И уезжают, больше не вернутся.
Откуда только новые берутся?
 

 
Пока живая стрелка по экрану
Ползет, ползёт к началу «Новостей»,
Попробуй отыскать ты этих странных,
За окнами, где неподвластны ей.
Где незаметен характерный отсвет,
Голубоватый всасывающий маг,
Где ритма нет, режима не выносят,
И где на кухне вечный кавардак.
А что, если уйти из комсомола,
В отшельники, пророки, сторожа,
Что, если стать, свободным и весёлым,
Всё говорить, как есть, и не дрожать?»
 

 
Прочёл он и подумал – вот загвоздка,
Мне боязно, всему виною страх,
И вот хожу я, бледный, как извёстка —
Мне боязно «остаться на бобах».
А может, и не надо быть мне смелым,
Куда меня свобода заведёт?
А надо просто заниматься делом,
И в школу приходить за годом год,
И снова, снова, голос напрягая,
Пытаться докричаться до глухих,
В надежде, что душа ещё живая,
Случайно затесалась между них.