Текст книги "«The Coliseum» (Колизей). Часть 2"

Крамаренко хлопнул ладонью по книге:

– Ого! Выдал Борис!

Но возглас остался без ответа. Он снова искоса глянул на женщин и, не уловив реакции, принялся читать дальше – страницы захватили его, как и товарищ когда-то своей одержимостью.

«К этому «натиску» зла, провалу веры Европа шла восемь столетий. А полвека уже бежит. Людовик Святой, император Франции босиком!.. вышел навстречу терновому венцу и древку животворящего креста. И вместе с сыновьями, чтобы принять святыни из православного Константинополя. Так босиком и нес их в Париж. Ноги нищим в Пасху мыл! А во французскую революцию всё разграбили! Напоминает?.. скот на площадях оскотинивает и приходы. Какая вера утрачена, погибла! Нас-то по сравнению с ними только холодком обдало…

Дальше строки были зачеркнуты, но жирным фломастером обведены другие:

«Спросишь, почему тогда мы? Почему нам и гонения, и беды? Чем лучше мы пред Богом? Тогда добавь – и заповеди нам! Да где же еще найти столько закаленных душ? Подобия русского горнила в мире не было и не будет! Обжиг у них не тот, у католиков. А протестанты вообще чураются огня. Одни мы зубы сжав, стеной за веру! Господь закалку-то не бросил – готов проверить снова и опять. На верность. Щитам не место на музейных полках! Коршуны кружа́т, гиены воют, демоны сплотились.

Вот и весь тебе мой сказ, Виктор».

Крамаренко машинально пропустил полстраницы – тема была понятна, и глянул ниже: «… скорби обостряют разум… лечат». Так, не то. «Сознание хранит и прошлое – память. Однако намеренно и неуклонно с нею расстается при жизни на земле. Чрезвычайно скорая помощь – если бы человек не забывал, он умер бы от наслоения, тяжести и неизбежного взрыва переживаний, не вмещаемых более разумом. Переживаний о неудачах и разочарованиях, подлостях и преступлениях. Доступ к ним, к памяти «откроется» потом, после смерти – это и есть ад. Страшное и странное место, по выражению Святителя Игнатия, где происходит уничтожение жизни при сохранении самой жизни! Вдумайся! Понятными тут станут строки: «И будут искать смерти, и не находить ее».

Ведь ад вовсе не то, что мы думаем. Это тюрьма страстей, Вместилище сумасшедших воль, духов. Безграничная свирепость зла. Там человек получает то, о чем грезил, добивался и чем жил. Он соединяется с тем, что принимал, с чем сроднился на земле.

Гневы и зависти, вожделения и кошмары мнимых поражений нашего тщеславия, безо всякого ограничения овладеют нами. Если в жизни человек мнил себя хозяином желаний, был способен остановиться и остановить, не преступить грань, как думал порой, то там, в бездне ужасов, вырвавшись на свободу, свирепствуют над ним уже они. Как писали светильники церкви – любая телесная мука на земле – ничто в сравнении с тем пламенем. Сгорая в котором, остаешься живым.

И снова спросишь – неужели душа может ощущать боль… боли, которые знакомы телу? Рану, ожоги?

Писание глаголет: тысячекратно сильнее.

А здесь… только вдумайся в слова преподобного Антония Великого: «Хранись, чтобы ум твой не осквернялся воспоминанием прежних согрешений, будь уверен, что они прощены тебе в тот момент, как ты предал себя покаянию»! Как переступил порог храма. Вот где связь земного разумного и небесной, избавляющей правды – в заботе самих о себе, поврежденных и увечных. В даре великом искупать содеянное исповедью. «Сверхрадость» или «сверхболь» – каждый сегодня выбирает себе участь на том свете. Каждый может прийти в храм, а может посмеяться над приходящим…»

– Так, это одно и то же, – пробормотал Виктор Викторович и неожиданно краем глаза уловил взгляд гостьи, полный интереса.

– Читать дальше?

– Читайте, читайте, Виктор Викторович… ой, как необычно! – Лида с участием взяла руку Метелицы. – Как будто он говорит с нами! Верно, Галочка?

Слова буквально пробудили Метелицу, сорвали кокон:

– Ты думаешь… жив?! – краска бросилась Галине Николаевне в лицо. Она даже растерялась от своего возгласа.

Понадобилась секунда, чтобы Лида поняла удачу:

– Конечно! Иначе писал бы другое!

Хозяйка вдруг оттаяла, отошла. Искорки доброты в глазах горели уже надеждой и делали ее снова женщиной, которую знали в этом доме. Матерью и женой.

Строки, слова и голос, наконец, оказались в месте, которое затребовало их. Где были так необходимы.

Крамаренко, не прекращая удивляться, долгим выдохом проводил сцену, снова улыбнулся и полистал страницы, которые на глазах переставали быть бумагой. Он уже понял, как помогали они ему сейчас. Ему вспомнилась фраза, слышанная от друга не однажды: «Когда я сажусь писать книгу, я запираюсь в замке, куда нет доступа никому». Виктор Викторович будто ощутил это состояние на себе. Будто его товарищ вел с ним особый разговор, пытался что-то донести, допустив в тот замок. Но даже искрометный ум друга Метелицы не мог и предположить роли, которую предстояло сыграть рукописи в событиях невольным участником которых стал. А потому он, довольный и реакцией хозяйки, и своим состоянием, спокойно дочитал абзац:

«Если бы каждый допускающий Бога, любой признающий Создателя попадал в Рай, как утверждают протестанты – без труда, усилий, а лишь по вере в него, то зачем нам явлены Святые? Их образ жизни. Их пример? А подвиги, а мученические смерти принятые за веру? «Аскетизм излишен»! – восклицают Лютеране. Так же думал сатана, который не просто верил – знал, что Бог есть! Но Отец наш просто так на подвиг не посылает и зря примеров не дает. Он исключает простоту пути к Нему. На любой сломанной ветви, растерзанном теле, упавшем яблоке, в каждом событии и на всякой мысли – печать цели! Высокой и святой – спасти нас. А значит, только следуя примерам, образу жизни подвижников, хотя бы в малом – мы можем пробудить в себе подобие Ему. Застыть в изумлении собственной красотой! Которая в другом!.. – кричат нам все «Европы».

И здесь вопрос, который бьет наповал – кто следует? Не знаю никого. И что же? Уныние? Безысходность? Тоска по муке вечной после смерти? Нет. Но почему? Почему я надеюсь прийти к Нему, не будучи аскетом? Не отринув мир. Живя в печалях дней и радостях? Простых и понятных каждому? Почему надежда живет во мне?! Ведь хочу-то по большому счету одного – засыпать без суеты, в мире с собой и вставать без нее таким же – живым, живущим! Дышать и любить.

Иду за ответом. Иду за ответом. Иду за ответом».

– Последнее слово большими буквами, – Крамаренко щелкнул пальцами по листу. – Это уже кое-что. Но куда?.. идет?

– Ах, Боже мой! – Метелица готова была заплакать. Лида обняла ее, прижимая к себе.

Гость уже пожалел о сказанном, вспомнив о прочитанном до разговора письме в начале книги. Несколько секунд все молчали.

– За ответом… надо бы осмыслить… – смягчая тон, пробормотал мужчина. Он безуспешно искал нужные слова, и попытка отшутиться выглядела неуклюжей: – Помню, помню такую фразу. Увлекался Борис последнее время. Всё восклицал: «Не земля вокруг солнца! А оно вокруг земли!» Даже подводил к окну, требовал замереть от своего озарения! «И тогда… – он сделал паузу, мысль бесконтрольно вырвала из памяти бесед кусок, – и тогда поймешь, почему так важно многоженство!»

Книга захлопнулась.

– Боже, а это здесь при чем?! – всплеснула руками Лида.

– Да от себя добавил, – улыбка говорила, что друга семьи не смущали неудачи даже в оговорках. Он оставался тем, каким его любили.

Галина Николаевна встала, прошла к окну и остановилась, глядя на улицу. Гостья проводила ее печальным взглядом.

– Что же делать? Что-то надо делать… – кисти Лиды непрестанно двигались, переплетаясь и тут же складываясь в ладони. – Виктор Викторович, может с друзьями поговорить? Ведь были у Андрея друзья?

– А и правда, – Метелица обернулась. – С университета? С Бочкаревым он был в отношениях и с этим… Самсоновым. Хоть и не близких… но все же. Может, знают чего?

– Да, да! – гостья сжала кисти в замок и умоляюще посмотрела на Крамаренко.

– Я думал… но тогда… это станет известно всем, – и, к удивлению женщин, снова открыл книгу. В самом конце.

– Мне отчего-то кажется… уже, – в тоне хозяйки слышалась обреченность.

Крамаренко пробежал глазами страницу. Было видно – что-то ищет.

– Триста двадцать четыре, хм, а ведь можно проверить, – тихо произнес он, однако, был услышан.

– Что там? Виктор? – голос Метелицы звучал настороженно.

– Хорошо. Я найду их, – Крамаренко закрыл книгу и рассеянно посмотрел мимо нее. – Но… по логике… – он будто опомнился, – надо бы сообщить в полицию. – Собеседницы переглянулись. – Их возможности несравнимы.

– У вас отрешенный взгляд… – Метелица чувствовала, что тот недоговаривает.

– Да здесь… про каких-то товарок, вокзал в первой части…

– А я не понимаю, почему до сих пор не сделали этого! – вмешалась Лида. – Виктор Викторович, вы не просто сходите в полицию – вы нанесите визит!.. да, да, на-не-си-те! Я вообще думала, что давно и само собой… – но тут же смолкла, увидев глаза Метелицы: они буквально застыли на их собеседнике.

Однако фразы было достаточно. Крамаренко сразу поддержал тему:

– Полиция… – хм, или чуточку повременим… пока…

– Виктор Викторович, – тихо вдруг молвила хозяйка. – Вы, конечно, о чем-то догадываетесь. Я вижу, – мокрый носовой платок скрывал дрожащие пальцы. – Ваше дело, раз не говорите, но я, я вспомнила одну вещь… муж… – и поправилась: – Борис… говорил еще, – взгляд упал на соседку, – что та женщина, на снимке, стала будто бы… похожа на меня.

– Да, да! Я совсем забыла! – спохватилась Лида, – мне тоже говорил! Я и значения не придала, а после Андрюши…

– Похожа?! – гость даже растерялся. Он только что прочел в оглавлении «Елена», «Ленинградский вокзал», и у него заломило затылок, как это бывало. Когда предчувствие открытия, его близости, над которым бился и уже терял надежду, вызывало подступающую боль. Боль никогда не обманывала. Всё остальное становилось лишним. Но сейчас… услышанное заставило боль отступить.

– Да! И очень расстраивался от этого! А еще… – Лида с опаской посмотрела на Метелицу: та закрыла платком глаза и, всхлипывая, снова вышла. – Помните, как Лену возили в Москву? – зашептала гостья, – на операцию? Не брался никто… так молили-то мы с Галей, в церкви, на Сухаревке – и ведь дали.

– Ну… ну… что еще говорил? – Крамаренко подался вперед.

– Говорил, не надо просить бо́льшего! Мол, жизнь, беды и удачи, болезни – твои. Каждому Бог дал лучшее из возможного – и уточнял: из возможных вариантов. Я запомнила! Даже зятя, невестку – мол, при другой давно в петле была бы!.. – вот как сравнивал.

Крамаренко вспомнил, что эти слова успели мелькнуть где-то в книге.

– Не на невестку жалуешься – на Бога, – продолжала Лида, – который зачем-то ее дал! Его ругаешь. Руки, ноги целы, дети выросли, а все мало! Оглядись, говорил, вокруг. Доругаешь, дадут, что просишь – и это будет тебе наказанием! Я даже запомнила: не уставай благодарить за то, что имеешь. Каждое утро благодари – ведь кто-то сегодня не проснулся, не увидел рассвет. А, быть может, завтра – ты. Еще помню, спросила: получается, богачам деньги, а женам наряды за сто тыщ – тоже лучшее из возможного? И заспорила – или всем, или никому. Так Борис мне: «Дура ты набитая, жизнь тебя мотала-мотала, сколькими детьми наградила! И какими! А ты наряды, тыщи! Такую награду один на миллион получает – показать бы твоим богачам, так виллу на лачугу бы сменяли, лишь бы от уготованной им избавиться. Думаешь, горя меньше за теми заборами? Там оно еще и с размахом, наотмашь – детей, внуков цепляет! По Сеньке и шапка!.. слышала? И запомни!.. «корона горше нищеты!» Так и сказал! Читай, говорит, «Книгу Йова»!4141
  Библия. «Книга Йова».


[Закрыть] – там всё вам, дурам, расписано! Слова-то прямо врезались.… Я потом думала, думала и решила – прав Борис. Не на что жаловаться. А читать-то не стала – боюсь… – и осеклась, зажав рот ладонью: – Ой, что это я?! О чем? Самого-то уже нет!

На глазах выступили слезы.

– Ну, ну, прекратите. Ей своих достаточно… – Крамаренко кивнул в сторону кухни. – Бросьте это. Надо жить, принимать и не отчаиваться, – он с досадой потер ладонями, не находя ничего ценного в разговоре: его мысли были уже в другом месте.

Появилась Метелица. Со спокойным лицом, чем и удивила гостей, она прошла к дивану и, заметив смущение, сухо сказала:

– Чего уж, правы Виктор Викторович, жить надо…

– Давайте-ка к делу, – друг семьи встал и прошелся. – Я здесь поразмыслил и вот что скажу… не все так плохо. Уехали, улетели… главное – живы. Вернутся – зададим им трепку, так, Галина Николаевна? Под борщ с пампушками? Не разучились?

Мать Елены постаралась улыбнуться:

– Спасибо, Виктор.

– Я с ребятами поговорю. Что до полиции. У них там регистрируют звонки, билеты, определяют место… много чего могут. В Москве тоже ведь не пешком ходили. Концы всегда есть.

– Да, да! Важна каждая деталь! – поддержала сестра Бориса Семеновича.

– Я посоветуюсь, может, как-то в частном порядке…

– Да ведь многое известно… – гостья повернулась к Метелице. – Лена полетела туда же, куда и Андрей. Перед этим она провела время с женщиной… как ее?.

– С Полиной.

– Вот, вот. Надо еще раз поговорить, может, пригласить… – но Крамаренко жестом остановил ее:

– Нет ее в городе. Выехала.

Он уже знал о происшествии. Увязывал. Именно от предчувствия и ломило затылок. Однако, расстраивать хозяйку известием, обещав мужу Полины молчать, Крамаренко не мог.

– Я ее понимаю… – тихо сказала Галина Николаевна. – Да и отпуск взяла.

– Что ж, наверное, пойду. – Мужчина встал. – Не буду терять времени. Да… книгу захвачу, с позволения.

– Конечно, конечно, – Метелица грустно кивнула.

Крамаренко направился к выходу. Хозяйка прошла за ним. Одевшись, он взял ее за плечи и улыбнулся:

– Приказано не унывать. Нос, Галюша, пятачком! Еще посмеемся вместе… и с Леной, и с Андреем!

– Дай-то Бог вам быть пророком.

Обреченность нехотя сдавала позиции смирению. Оставался шаг до надежды.

– Ой! Я же забыла! – Лида буквально влетела в прихожую. – Я говорила, да вы зачитались, не обратили внимания! Андрюша-то на вокзал собирался ехать! Всё спрашивал, как лучше – по кольцевой или напрямую – там же два выхода.

– На какой?! – Крамаренко побледнел.

– На Ленинградский… но зачем – не сказал.

Председатель отделения Союза писателей огромным усилием напустил разочарование на лицо и махнул рукою:

– Мало ли… какие дела. Надо все хорошенько обмозговать. Ладно, прощайте, я позвоню.

Метелица закрыла дверь и как-то странно посмотрела на родственницу:

– А ведь он что-то нашел, Лида… там, в книге.

КЛОУН

Когда прошлое, сброшенное гигантским колесом, коричневым налетом покрыло лица у микрофонов, палатки и баррикады, Пьер и Андрей уже стояли на тротуаре, с удивлением наблюдая реакцию толпы на площади. Кто-то стоял, как вкопанный, в шоке от события, которого не обещали микрофоны; другие отряхивались, выползая из-под досок, и снова поднимали полотнища и флаги, сметенные каменным исполином. Но были и третьи – с дальнего угла площади уже слышались ругательства и проклятия галстукам и микрофонам.

– Самое время, граф, – глухо выдавил зять Метелицы.

– Самое время для бунта?

– Поискать совесть. Смотрите, сколько простых людей. Обманутых… но все-таки людей. Только у них и можно.

Он взял шляпу двумя руками, перевернул, привстал на носках и вытянул вперед.

– Граждане, поделитесь совестью! Дайте хоть капельку! Ни галстуки на сцене, – он кивнул на площадь, – ни эта шляпа не знакомы с нею. Поделитесь! Пощадите, наконец, владельцев! Мы предали вас, как и двадцать лет назад! Будьте милосердны! Всего частичку совести, граждане!

Безухов замер в изумлении, глядя на него.

Люди же смотрели на шляпу, то и дело оглядываясь на помост и коричневые лица на нем. Им не знакомы были предметы, хозяева которых упрямо путали их с самым нужным, необходимым для головы. Строго следуя принципу – жаловаться на память и никогда на ум.

Тут Пьер, будто очнувшись, растерянно посмотрел на шинель, ощупал ее и протянул руку к Андрею, намереваясь возразить, но, вспомнив слова «полуобманутого»: «Здесь не театр», покорно опустил голову.

– Да, да… революция, граф, – тот будто угадал мысли. – Их суть замечательно выразил некий Маркс, писавший, что вооруженное «восстание, как и война, есть искусство»».4242
  Статья В. Ленина «Записки постороннего».


[Закрыть] Рельефно? Не правда ли?

– Бунт? Искусство? И вы хотите поискать в нем совесть?

Но спутник уже не слышал.

– Граждане! Что же вы?! – настойчивость Андрея отдавала злостью. – Равнодушие всегда обходилось дороже – ведь так лгали вам?! Вбивали с детства.

Ничего не изменилось. Команды в микрофоны показывали решимость негодяев вести людей до их конца. Прошло около минуты, и вдруг чей-то голос из толпы поддержал его:

– Не упустите шанс! Молодые люди! Ну же! Не проходите мимо предателей! Слыхали? Они снова бросят вас в топку! Как и сто лет назад! Их ответ той молодежи был именно таким! Их также предали, зовя к свободе! Не облегчайте же работу горлопанам!

Что-то цветастое мелькало в толпе, люди оборачивались, сжимались в кольцо, которое изгибалось, вытягивалось и двигалось в сторону наших героев. И уже новые, другие лица, обступая «крик», невольно выталкивали голос к тротуару.

– Дамочка! Вспомните, что ставили вам в театрах? Что предлагали читать? Ах, всё то же? Пир продолжался и во время той чумы? И в девяностых? А фамилии мерзавцев-торгашей? Издателей-предателей? Когда родители спивались, а сыновья друг друга убивали! Где выбор дочерей до омерзенья прост: смерть от наркотиков или панель! Тьфу! Что я говорю! Мерзавцы выбрали другое – продажу совести со сцен! За кресло в думе, раде, место «на трубе»! За деньги с книг, с продажи кинолент. Такие вот синонимы в ходу. Что? Слышали? Смотрели? «Охоту на пиранью»? Как виртуозен пилотаж коварства! Предатель снял, слепой сыграл! Никто!.. от денег руку не отвел! Серебряный отлив! Не тридцать ли монет? Не за игру – за соучастие. Манили, звали… даже оправдали! Всё тем же!.. помните?.. – мол, жизнь, реальность, так бывает! И как же надо жизнь не понимать?!.. чтоб руки замарав, не видеть лихоимства! Твердя – любовь жива, а нравственность ликует! В любой удобной этим деньгам форме! С печатью зла, на каждой из купюр. Это вам не Антон Шагин4343
  Антон Шагин, актер. Совесть театрального горизонта.


[Закрыть] или Данила Козловский!4444
  Данила Козловский, актер. Определяющая работа в фильме «Дуxless-2».


[Закрыть].. – приметность грязи отличить сумели! А те… забыли Оскара Уальда, нечестивцы! – что есть вульгарный реализм в литературе! Ему на ленты суждено попасть. Усильем шляп. Уж кличут там и классиком кого-то! Кой где… и кой за что! Последнее важнее. Панегирики таким же тлят газеты! Что годны для сортира. Мочат там! Забыли? Я напомню! Читайте книгу!

Андрей уже молчал, пытаясь разглядеть кричавшего стихами. Голос приближался, меняя стиль и темы:

– Да и понятно! Семья, дети, любовницы… пардон, любовь, конечно же, любовь – не тронем оправданий! Однако тулья в тех руках полями вверх! Загнуть обратно – всё никак не могут! Обратите внимание! Прошу использовать по назначению – мочиться! Пардон за оговорку!.. – помогать! Всем мастерам с отходов деньги делать! Со лжи себе, растления людей! С посул и обещаний, с их «заботы»! Разбавьте пустоту – добавьте им того же! Ведь вы сегодня право обрели! Иначе для чего собрал вас рок тут вместе?! Не слушать же ту мерзость, что сыплют вам на головы они! С трибун, с экранов, со страниц, наполненных безумством! Зачем же дан вам разум?! Подставлять? Себя? Под вытиранье ног? Вот ими?!

При этих словах пышная белая манжета «в гармошку» взметнулась над толпой. Сотни голов повернулись к подиуму позади.

– Здесь редкий случай, уникальный шанс! Никто и никогда за вашу совесть не давал ни цента! Все лишь взывали к ней! Бессовестные мира! Что оплатили вами свой достаток! Но мало! Вашими детьми они оплатят роскошь чад, не глядя! Для этого обмана и позвали – сегодня, вас, сюда! Под цвет, очередной, как прежде! Их много на планете! Оранжевых, зеленых, голубых! Коричневый уж начал пробиваться. Трибуны все под маской – лиц не видно. Однако, ноги! – манжета повторила зигзаг. – Вон… все в лужах башмаки! И не воды, а крови – вашей крови! Так крикните же им! Убийцы здесь! Впечатайте клеймо! Сорвите маски, покраснеть заставьте!

Андрей уже мог разглядеть странного человека. Всклоченный рыжий парик и размалеванное лицо почти не исчезали.

– Цирк только начинается, граждане, а пара уже просит билет на выход! – манжета уперлась в наших героев. – Не дайте им удрать! И сделайте людьми! Чтобы беда делилась между вами, – манжета флажком встала над толпой. Глухой рокот прошел по верху.

Через секунду людская стена дрогнула, рука поплыла вперед, ближние расступились, и к ним буквально вывалился странный клоун, которого спутники видели перед вспышкой. На мгновение он обернулся к толпе:

– Поделитесь совестью с этими нищими… – и театрально упал перед нею на колени. – Граждане, явите щедрость!

Стена молчала. Он встал, махнул обреченно рукой и медленно побрел к нашим героям.

– Вот так надо просить, учитесь. – Клоун двинулся вокруг пары.

– Господин «Дабл-ю-си»? – Пьер натянуто улыбнулся, поворачиваясь.

Зять Метелицы покачал головой. Клоун, обойдя их, неожиданно крикнул в толпу:

– А шляпа-то у них особенная! – и постучал фалангой пальца по широкому ее краю. – Настоящий фетр! Rare case!

– О, удивительная шляпа! – громкий голос Андрея говорил, что минутное смущение прошло, уступив желанию отомстить. – Единственная в своем роде. Сбежала от собратьев. Для них и собираем! – он приподнял «фетр» над собой. – А нам… не очень-то и нужно!

– Слыхали?! – взвинтился странный персонаж и, прыгая на ходу, устремился к кучкам впереди толпы, смеясь и кружа среди удивленных и ошарашенных, задумчивых и не видящих ничего. Подбегая, дергая людей за руки, пытаясь привести в чувство и заглядывая в глаза. – Слыхали?! Ведь только что!.. уже не нужно! Себя к ним не относят! Иль лукавят? Ну, что же вы? Очнитесь!.. и прозрейте, – голос чуть сник. – Да ведь только им и нужно-то. Засуньте им обратно обещанья! Идите по домам – там дети, жены, братья. Ведь вас не обманув, им власть не получить!

Удивленные и задумчивые еще больше смутились и начали переглядываться. А иные, с флагами – ощупывать друг друга, успокаиваясь.

Меж тем, тот подбежал к толпе, кривляясь и продолжая дергать за руки, смешно жестикулируя.

– Вернуться можно разом! Вместе! – рука вдали описала полукруг. – Оставьте баррикады! Булыжник уже век – оружие трибун! – рыжий парик был снова в первых рядах.

Но люди не понимали его. То ли мешало потрясение необычностью выходки, то ли незнакомые слова требовалось осмыслить. Предстояло снова привыкнуть к правде, вернуть, как и утерянный за годы багаж разумности, пройти заново курс народных сказок. Забытый и оболганный за четверть века. Или смириться со слезами матерей могилам.

– Вернитесь к себе! В свой дом! – пыл клоуна угасал. Голос уже молил. – Живите своим миром! И не пускайте никого с чужим! Вам лгут, будто бы есть советы разумнее, добрее, чем у тех, кого изгнали нынче с постаментов – готовят их себе! – И вдруг воздел руки: – Да где ж тот самурай?! И мальчик?! Журналист? Ушли ? Не попрощавшись? Снова?

Андрей, вдруг понимая что-то, закричал:

– Помогите же нам найти их! Встретить! Поделитесь!

Но никто так и не шелохнулся.

Клоун тоже замолк и, печально понурив голову, повторил свой путь до тротуара.

– Вот видите, господа, как далеки вы от народа. Они даже не понимают, чего вы хотите. И слов боятся, и крушить готовы. Крепко же потрудились перья и кисти, проповедуя обман. Слишком глубоко всадили вы занозу в душу. Увлекли, попрали и втоптали.

– Перья и кисти? – Андрей усмехнулся. – Куда же вы хозяев подевали? – и кивнул на площадь.

– Ну, хорошо, пусть бабочки и котелки попрали и втоптали, – согласился клоун и как-то странно посмотрел на спутника Пьера: – Только Андрюша ты пером выводишь смертный приговор себе…

Лицо молодого человека вытянулось.

– Или молитву. За себя. Сорокоуст на века! Который и будет тащить за волосы из трясины «там». Что? Вспомнил?!

Фраза Крамаренко, сказанная давным-давно, удивительным образом распластав крылья в потоках времени, точно выбрала нужное место, подстроилась, обрела форму и настигла нашего героя: «Слова и мысли выбирают родителей одинаково правильно: плохие – плохих. И тогда домом становятся площади, экраны и подмостки».

Клоун тяжело вздохнул и произнес:

Стрелец в Москве у плахи говорит:

«Посторонись-ка, царь, мое здесь место»4545
  М. Волошин «Россия».


[Закрыть].

– Не так!.. – перебил Андрей. Легкое возмущение росло. – Стрелец всегда у плахи говорит… – и осекся.

– Хм… пожалуй. А сами? Уступите плаху…? Или пошлете этих? – он указал назад и тут же всем телом подался вперед, вглядываясь в наших героев, затем медленно выпрямился:

– Вижу… не годитесь вы, друзья, в стрельцы: не по руке ноша. И в «государи» тоже. Однако, не моргнув, возьмете дань вы с этих фарисеев. И блудными не станете сынами.

Паяц глубоко и тяжко вздохнул.

– Ступайте-ка отсюда, господа. Нету здесь вашей совести. Не наберете шляпы. Место крикливое. Даже для времени разнузданности. Вашего времени, Андрей Андреевич.

Странный персонаж покачал головой, грациозно повернулся, обвел рукою толпу и как-то по-чародейски, растягивая слова, пропел:

– Зде-е-сь только о-мертве-е-лая свобода… обма-а-а-н, и зовы, зовы в преисподню нынче… – логика сцены, как и всё вокруг, была нарушена.

Мурашки пробежали по спине Андрея. Он вспомнил проконсула и Франсуа, вспомнил свой крик, вопль. Напоминание было неприятным. Порыв и сдержанность боролись: одно – отталкивая, другое – заслоняя человека, не давая совершить очередную ошибку. Наконец, спутник Пьера нашелся:

– Не зовы, а позывы… позывы, чучельник.

Слова не обидели того – лишь породили жалость взгляда.

– Каких, сударь, позывов?! – Безухов, наконец, пришел в себя.

– Дабл-ю-си, месье. Дабл-ю-си. Ваш спутник прав, – жалость сменилась печальным вздохом. – Шляпы здесь пользуют и собирают в них отходы, простите, а не совесть. Стоять с иной целью, пардон, на брусчатке не принято – двадцать первый век! Площадь не место человечной избранности. Да и примеров избранности нет – почили. Забыты и опошлены́. И время спасовало перед нею.

– Что значит «пользуют»? Милейший? – Безухов не понимал.

– Да всё просто, граф: отточили за века, – клоун шагнул к нему и развел руками. – Наполнят здесь и на лысину друг другу опрокинут. А народ гогочет. «Хлеба и зрелищ!» – разве не смотрите телевизор? Ну? Бои без правил.

– Что, простите великодушно, не смотрю?.. – начал, было, Пьер, но Андрей перебил:

– О какой еще избранности вы говорите? Что за очередная элита? – раздражение не оставляло.

– Успокойтесь. Человечной, человечной избранности. А не избранности человека, которая властвует вон там, – странный весельчак кивнул за спину. – Которая с одним, а не со всеми. Брезглива сука! Как и всякая элита. Вот вы, – он наклонился к уху слегка обалдевшего Пьера, – не станете же называть элитой салонные типажи глянца и скандалов? «Сливок» общества, как называли их еще при Буонапарте? Решитесь подтвердить? Что «сливки» краденые? Ведь самозванцы крали, черт возьми, граф! У коров! Ведь те в Швейцарии потолще и не только… – там шоколад послаще, воздух чище, чем на просторах матушки России! Ведь даже сам Иуда думал также. Однако либералом не прослыл! Повесился на ветке. А новые в момент помрут без шоколада… сыра и вина! Уценка, граф. Пожиже здесь мотивы. Преступления.

– Кто помрет, любезный? Ради бога, поясните! – спутник Андрея был в искреннем замешательстве.

– Где теплее – там и родина! Слыхали? Народ согласен, коли здесь стоит, за самозванцев бьется. Глотки рвет. А думает – за честь! – и грустно добавил: – Достоинство и правду. Фигляр низко поклонился толпе, рука сделала полукруг, касаясь тротуара.

Безухов в изумлении развел руками. Клоун же резко выпрямился и неожиданно подскочил к Андрею:

– Иль вы в защиту нынешних явились? Так чучел нет готовых – на раскладке. Другие пляшут и поют вон там. – Он указал на подиум. – От микрофонов оттащить не могут!

– Прекратите комедию, – сухо заметил молодой человек. – Что молодежь предали, мы знаем. Что ничего не меняется в человеке – тоже известно. Негодяев да подлецов не стало меньше за сто лет. А вот Иуды уж, пожалуй, из шести.

– А были из двенадцати! Ага? Клонируют успешно? Но ведь слова не ваши. Дал бы много, чтобы авторство сменить. Скажите ж… напишите, наконец. Уж слишком дорога награда, – клоун жалостливо протянул к Андрею руки. – Уж полночь близится, а всё пророка нет! – издевка не скрывалась. – И книги. Сколько еще ожидать? Иль просто замахнулись вы на звание?

– Не паясничайте. Да и что вы дали бы, будь слова мои? А книга на прилавках.

– Уже! Авансом!

– Бросьте, – раздражение Андрея нарастало. – И вообще, мало ли, милейший, какие звания себе приписывают? – с досадой, неудачно подражая спутнику, поморщился Андрей. Но цели не достиг и с иронией добавил: – Одних поэтов – сто тысяч сборников за год печатают. Не оттуда ль сами? Не перечесть, да только где им и куда… до болтунов. Зовущих на Тверскую. Буяны всё готовы растоптать, продать и опоганить – и родину, и память, и людей. За популярность, шоколад послаще, за фунт, за визу на Бретань да домик во Флориде. Как Нобелевских, блин, лауреатов, той саранчи повылезало вон. Выходит, неувязочка… с «подобием».

– Или с помойкой? Запереть забыли. А вот ирония – оружие беззащитных, помните? – парик капризно закачался. – Или ошибаюсь? Сейчас, сегодня, в этом балагане? Неужели, как и прежде, Андрей Андреевич, растратите на клоунов всю силу? Иль все-таки нырнете в глубину?

 
Где сам себя и вольно предаю ей,
Где миг, обманутый свободой почиет.
Где власть беды над разумом ликует,
Где ложных слов объявится черед
Распятых лет, потерь и обретений…
Их неизбежность к небу вопиет: За что?! Зачем? Верните меня к маме.
 

Безухов при последних словах даже чуть отпрянул.

– А может все проще: «Где сам себя я предаю»? – Андрей усмехнулся. – В потерях и годах? Давайте уж в десятку.

Пьер растерянно перевел взгляд на него в ожидании объяснений. Привычка пропускать малопонятные обороты еще не давалась. Ожидание тоже обмануло.

– А заметили, – клоун опять кивнул за спину. – Мой костюм ближе людям – тянутся. Открою тайну – их улыбки здесь, – он с гордостью ударил себя в грудь, – а слезы – с вами. Потому и шляпа-то пуста. Паяцы им нужнее!

Толпа, внимая дотоле молча, колыхнулась.

– И ни масоны, – он повернулся к Пьеру, – ни эпоха возрождения, ни титаны переломов, не говоря уже о полетах на Луну, не принесли вам ничего, кроме гордости за человека, сытости да развлечений.

– А должны были нести другое? – спокойно парировал Андрей. – Не последние достижения, замечу.

– Вот здесь в десятку! Ведь чудовищные – впереди. Вон, форвард «Металлурга» погиб от травм, полученных в игре. Бои без правил собирают миллионы. На «Кристи» выставляют малолеток… А бонбы, бонбы, – повторил он, – обещают заменить одной. Недолог час – падет. На всех и сразу!