Текст книги "«The Coliseum» (Колизей). Часть 2"

– Возможно, это рациональнее, однако позиция имеет минус – распустить недолго.

– Это как доведется.

– Ну, я-то ставлю пресс. Усугубляю вину. Так руки заламываю… Чехов отдыхает!

– Да брось ты, Галь. Какой там Чехов. Я ни в нем, ни в поведении Самсонова драматургии не вижу. В первом – нет, во втором – предсказуемо и пошло, чего уж там. Больше тянет на болезнь, чем на желание… причинить боль. Проще всё – держит его привычка, не отпускает… и вижу – рвется, да не выходит… потому и прощаю, как Ермолова.

– Ермолова? – Галина пропустила вывод. – Просвети-ка, милая, – ей нравилась «замороченность» простоватой с виду коллеги на вещах малоизвестных. Отхлебнув кофе, она хитро глянула на собеседницу.

– Была такая прима на русской сцене, – Людмила взяла салфетку.

– Уж наслышаны… Станиславский называл ее величайшей из актрис. Знакома с фактом? – Галина Андреевна любила уколоть.

– Так вот, она никогда не играла Чехова. Ничего из его пьес, – Людмила простила.

– Не устраивала драматургия? – хитринка дополнилась поджатой губой.

– Где ты видишь там драматургию? Я же сказала. Только «Дядя Ваня». Думаю этой пьесы одной хватило бы, чтобы признать Чехова драматургом. Остальное… дань чему-то другому. Превратили хорошего прозаика в идола чуждого ему жанра. Вот и всё. И Ермолова, в отличие от нас, поступила честно.

– Жанра? Чуждого? Интересно какого?

– Про БАДы слышала? Добавки? Тогда тоже были – безысходная апатия духа. Добавка, убивающая драматургию. Веры не хватало Антон Павловичу. Герои не живут… даже не существуют. Какие-то «вечно говорящие пиджаки», как писал кто-то. Безжизненное пространство. Природа молчит, усадьбы разваливаются, люди пусты. Ни эмоций, ни переживаний, ни зова. Ну, хоть куда-нибудь! На сцену выползают тени из «ниоткуда». Говорят ни о чем. Да что там, – Людмила махнула рукой. – Какой-то уездный городишко вне времени, жизни, в «нигде». Из пьесы в пьесу. Зачем? Какая цель? Что несут и кому? Вон, в «Воскресении» те же БАДы повержены, и книга бьет наотмашь! Каждой строкой и каждая – глоток. А здесь? Я тебя умоляю…

– Ну, прямо революция! Куда же подевалась драма? И откуда начитанность?

– Есть один поучительный роман, – Толстова была расстроена. – Кстати, об Иркутске, о сибиряках. Пожалуй, о нас.

– Да ну тебя. Я же серьезно.

– А здесь драма сбежала, ручку-то ей так и не по́дали. А потом критика, следуя законам канонизации виртуозно изворачивалась, «находя», «открывая» и обманывая.

– «Воскресение» все-таки проза.

– И драматург это вовсе не тот, кто пишет пьесы. – парировала Толстова. – Антон Павлович и в прозу пытался ее вставить. Да не получалось. Характер у драматурга по иному сложен. Мысль бежит, а не…

– Например?

– Ну, возьми рассказ «Володя», о мальчишке, который на даче готовился к экзамену и увлекся вполне взрослой девицей. Возомнил, так сказать. Девица же, заметив серьезность в прыщавом мальце, поиграв, дала тому отставку, и тот просто уехал с матерью домой в злости, что провалит экзамен.

– Да он вроде застрелился?

– Огорчу. Требование издателя. Дело выглядело примерно так: «Знаете, Антон Павлович, ну хоть в этом-то рассказе давайте чем-нибудь уж кончим». Автор тут же взял перо и добавил револьвер. Вот и вся драматургия. Если это она, то и некормленую кем-то кошку можно помусолить… этак страниц десять. А потом, по совету издателя, руками соседа, которому надоело мяуканье, отрубить хвост, превратив в драму. Продается заведомо лучше.

– Что ж, согласна – не «Митина Любовь».2626
  Повесть И. Бунина.


[Закрыть]

– Да уж точно нет. У Бунина не просто драма. Там глубокий анализ, вскрытие вен мотивам, которые могут толкнуть человека на что угодно. Короче, «соха», а не лузганье семечек. Даже если семечки дворянские.

– Раскладка по наклонностям? – Галина ехидно прищурилась. – Я где-то читала об этом.

– Об их противостоянии любви. Вечном.

– Ладно, ладно… догадываюсь, ты для другого привела пример. Хочешь сказать и в «Чайке» с револьвером та же история? – Подруга Виктора откинулась на спинку.

– Именно. Потому как слова других издателей архивы не сохранили. А мы: «Ну почему, почему застрелился Константин?!» – и за голову, и за голову! Нашли, чем ударить в грязь лицом! Увольте. Заламывайте руки без меня.

– Ну, Антон Палычу досталось, давай за Толстого – у него не только «Воскресение».

– Кстати, – Людмила оставила слова без внимания, – Бунин считал столь почитаемый и нынешними либералами «Серебряный век» – сплошной вальпургиевой ночью. И кто поспорит? Если положить руку-то на сердце. Ты слышала об отмененном в Большом театре спектакле про Нуриева?

– Про всероссийскую обнаженку? Говорят, поправили…

– Она оттуда же. Новые «серебряные» или как их там нынче… на новую вальпургиеву замахнулись. Вот где уж точно драма. Та самая драма маятника, который раскачивают наши либералы. И раз в сто лет им удается столкнуть людей в свальный грех братоубийства. Но сначала – притворное заламывание рук! Но притворство, как и фальшь богата ложью, а не правдой. Бедолаги и пытаются оттенить ее естественностью. А на самом деле – тем, что под ней понимают, заблудившись в ответвлениях от древа-то. Ползут по веткам, что чураются ствола, к миражам идолов. А здесь до пропасти один шаг – веточки-то все тоньше. И будет край, и обязательно обломятся. Но прежде попотрошат вволю дух-то человеческий! Топтать «веру, надежду и любовь» у «серебряных» было даже модным! Ведь называли этим совершенно другое. Так и раскачивали, так и вели. И стихами, и обнаженкой, и беспредметным бредом на полотнах – думаешь в «Большом» что-то новое открыли? А потом и к самой кровавой революции. Помнишь Столыпина? «Им нужны великие потрясения, нам нужна – великая Россия»!

А теперь скажи, научило их время чему-то? Таких-то? Вон, режиссер Андрей Кончаловский призывает народ очнуться. Уже сегодня. Аккурат через сто лет после «потрясения». Ничего не напоминает? Им-то нет. А мне – да. У меня ребенок будет от этой страны. Каждая травинка ее будет в нем. Зажился в Европе. Наглотался русофобии.

– Что ты хочешь – гражданин другой страны.

– Возомнил себя пророком. А России-то как не знал, так и не знает. Наши либералы совсем лишены фантазии – всегда одно и то же. Один и тот же долодон. На баррикады! Смуту! Хотим смуту! И двадцать лет назад, и за век до этого в феврале семнадцатого. Извилина будто схватилась, оледенела в мозгу.

Людмила махнула с досады рукою.

– Правильно говорится «долодом», – поддела подруга.

– А мне так нравится. Вот послушаешь таких «режиссеров» жизни и хочется сказать: очнитесь вы, Андрей Сергеевич. И сразу поймете, как легко на закате лет растратить нажитое, замарать доброе имя, потерять родину и нас. Как бы вы не убеждали себя в противном.

– Ну, ну…оставь его в покое.

– А ты оглянись назад – история не знает правительства, которое устроило бы их. А миллионы в ту яму. Как в гражданскую. Только не сами либералы. Им всегда есть куда сбежать. В «небесной» сотне жертв майдана в Киеве ни одного, кто звал «очнуться». И в десятках тысяч погибших на Донбассе нет имен из этой когорты алчных псов. Только гильотина добралась до них во времена французской революции.

– Да ладно, Люд. Публичность – вот, что нужно им. Быть на слуху. Напоминать о себе. Владеть умами.

– Один из миражей. И тщеславие – смертный грех, между прочим. Только причина в другом.

– В чем же?

– Христианство для таких пустой звук. Даже не так – хитон добропорядочности. Важно слыть, а не быть. Помнишь книжку «Как прослыть интеллектуалом»? И первое, и второе удалось. Семейные отношения в Европе ставит в пример, а у самого пятая жена. Вещает о падении численности населения, а оно выросло за десять лет на миллион даже без Крыма. Фальшь во всем. Прямо снесло головенку от медных труб. Как же низко должен пасть человек, чтобы презирая наш образ жизни, наш собственный уклад, да что там, народ!.. обманывать его, прикрываясь заботой о нем же. Чистое идолопоклонство, – и она снова махнула рукой. – Да Бог с ними… а вот, что до Толстого…

Галина Андреевна лишь успевала удивляться переходам.

– Лев Николаевич подобно Иакову,2727
  Библейский Патриарх.


[Закрыть] – Людмилу, казалось, было уже не остановить, – боролся с Богом, не сомневаясь в его существовании. Считая, что Христос пришел научить людей нравственности и только. А к искупительной жертве относился скептически. Но, если обманщик Иаков добился благословления, то почему все думают, будто Толстому не удалось выпросить того же? В его-то борении? Кто бросит камень?

– Без исповеди? А круче поворот можешь? – Галина была в восторге – она получала всё, чего желала.

– В прошлые выходные свечку пошла поставить, – уже спокойнее сказала подруга. – Дядьке год был. А там служба закончилась. Ну, батюшка напутствие, благодарит всех… и тут кто-то громко его спрашивает: а у меня, мол, соседка говорит, что не так уж и важно по воскресеньям в церковь ходить. Главное быть верующим. Батюшка попросил подойти поближе и отвечает: «Верно говорит соседка. Только верующий – кто начинает иную жизнь, именно начинает!.. а не тот, кто знает наизусть символ веры и молитвы». Среди последних полно называющих себя христианином и даже священником. Но коли ты не самозванец, ноги-то в храм тебя сами приведут.

Она на секунду замолчала, будто вспоминая тот день.

– Так вот Толстой и начал ту самую «иную» жизнь. И вера у него была покрепче нашей с тобой. А исповедь… Ведь и ушел к ней из дома-то. Знаешь, иногда желание вменяется в исполнение.

– Да, надо же.… А я всё священников на «мерседесах» ругала. Оказывается, достаточно желать. – Галина недобро усмехнулась. – Но, помнится, Иаков получил и новое имя – Израиль, в переводе «борющийся с Богом». А Толстой – «зеркало русской революции»? 2828
  Выражение В. Ленина.


[Закрыть] Правильно цитирую Ленина?

– Не юродствуй, Галя. Между Толстым и революционерами – пропасть. Его собственные слова.

– Ладно, а современники? Давай уж им тоже по серьгам.

– Господи, современники. Откуда? После Шолохова и Фадеева – никого.

– Ну, Шолохов! Скажешь! У Чехова просто не было таких знаменательных событий – времена были другие. Переломы и потрясения миновали его.

– Времена всегда одинаковые, Галь. Толстой тоже не жил при Наполеоне. Художник не ждет присоединения Крыма или путешествия в город «ноль».

– Куда?

– Забудь. Самсонов плел околесицу.

– А Солженицын?

– После Шаламова-то? Брось.

– А Петр Фоменко? – Соседка вспомнила, как подруга восхищалась им.

– Удивительный художник. Но там другое. Свидетель того, что переломы не так уж и важны. Вот тебе и к теме – крах Советского Союза ничего существенного литературе не дал. Эпохальность прошла мимо. Имен не родила.

– Боюсь, народ тоже не согласится.

– Народ и от «черного квадрата» без ума был, и от Гогена, Бродского, Набокова. Вагнеру и Скрябину до сих пор бьют поклоны, – и с сожалением добавила: – Господи, сколько их «упало» в эту бездну! А я ум включаю и вижу в них ту же борьбу, только неудачную, в отличие от «зеркала-то революции». Да, в общем, в каждом человеке драмы по горлышко. И выдумывать ничего не надо. Вон, Никита Богословский, написавший главную песню страны «Темная ночь», не пришел на похороны сына. В скольких людях возродил надежду, а от второго сына вообще отказался. Какими весами мерить такое? Кто, скажи, убил в нем человека? Да их, на той же стезе – экран пучит каждый вечер!

– Ну да, – Галина кивнула. – И револьвер вкладывать не надо.

– Выходит, растерял что-то более важное, чем талант. Преступно на первое место таланты ставить.

– А Бродского ты все-таки зря, – поморщилась подруга. – Он, конечно, обусловлен временем…

– Вот именно, – перебила Толстова. – Тому, кто не жил рядом, а если еще и не читал о тех временах – попробуй, пойми. Я противлюсь ультиматуму поэта – непременно знать то время. Я за Пушкиных, за безусловные и безвременные дары в любой строке.

– Ой-ё-ёй! Какие мы! – Галина Андреевна вызывающе ухмыльнулась, и кисть грациозно описала полукруг:

 
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.
 

– Именно. Чудные стихи – узнают и через сто лет. А строки лягут и унесут, – Людмила вдруг опустила глаза, поколебалась и загадочно посмотрела на подругу: – А вот я тебе прочту другие стихи о Питере… чем и когда переболел город, что принял, отпечатки времени… – всю историю в одной странице. Между прочим, лучшее, что написано после Пушкина.

– Даже так! – подруга рассмеялась. – Уже? И премия «Андрея Белого»2929
  Андрей Белый – поэт начала XX века.


[Закрыть]?

– Во, во – это как «Пильняк – тень от дыма, если «Белый» – дым». Помнишь Шкловского? А вообще, я не шучу, – обиженно заметила соседка. – Слушай:

 
Я увидел во сне Петропавловский шпиль
И балтийского рейда предутренний штиль,
И невзятого Зимнего гордый фасад,
И пронизанный солнцем Михайловский сад,
И могучие торсы ростральных колонн,
И напичканный сплетнями светский салон,
И строки гениальной небрежный полет,
И мятежную гвардию, вмерзшую в лед,
И на вздыбленном, неустрашимом коне
Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..
И такой ностальгией аукнулся вдруг
Этот сон: «Возвратите меня в Петербург!».
 
 
И надменный лакей мне промолвит в ответ:
«Полно, барин! Такого названия нет».
И добавит, скосив подозрительно глаз:
«Пропускать, извиняюсь, не велено Вас!».
 
 
И обступит меня петроградская тьма.
Как не велено?! Вы посходили с ума!
Он же мой – я отравлен им с первого дня –
Этот город, кормивший с ладони меня!
Где я горькую пил и бумагу марал,
Где в блокадную зиму мой дед умирал,
Где балтийское небо кромсала гроза,
Где на летние ночи, расширив глаза,
Мои тезки глядят у чугунных оград!..
Я прошу, возвратите меня в Ленинград!
 
 
И убитый комбриг мне промолвит в ответ:
«Ты забылся. Такого названия нет».
Так он скажет, окурок втоптав сапогом.
И добавит чуть слышно: «Свободен. Кругом!».
 
 
И вскричу, как Фома я: «Не верю! Не ве…
Я же помню дворцов отраженья в Неве!
Я же помню: в семнадцатом – это меня
По Кронштадту вела на расстрел матросня!
Я же помню, как он отпевал меня вслух,
Я же помню, как я в нем от голода пух,
Как несли репродукторы черную весть!..
Он же был, этот город! Он будет. Он есть!».
 
 
И качнется Исакия гулкая высь:
«Ты добился. Иди. Но назад не просись.
Не пеняй на сиротскую долю потом.
Этот город – мираж, наважденье, фантом.
Кто попал, как пескарик, в его невода –
Причастился небес и погиб навсегда!».
 

Глаза Людмилы увлажнились, она на секунду замолкла и дрожащим голосом продолжила:

 
И шагну я, набрав словно воздуха в грудь,
Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!
И с моста, разведенного в черный пролет,
Рухнет сердце в разбитую крошку, под лед.
И поднимут меня, как подранка, с колен
Шостаковича звуки средь воя сирен!
И в кровавый рассвет, уходящий без слов,
Мне с Лебяжьей канавки махнет Гумилев.
И, как пьяный, я буду бродить до утра
По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!
Я, оглохший от визга московских колес,
Я вернулся в мой город, знакомый до слез!
Чтоб скользить по каналам его мостовых,
Удивляясь тому, что остался в живых!
Чтоб в горячую лаву спекались слова,
Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.
Чтоб шальные друзья и лихая родня,
С ног сбиваясь, напрасно искали меня.
Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:
«Спать идите! Его… в этом городе… нет».
 

– Это кто?! – Галина откинулась на спинку. – Где нашла?! Ушлая ты мандаринка?

– Болдов, Лев. Умер в сорок пять. Совсем недавно. В самый разгар поисков гениев.

– Умер?

– Настоящие поэты долголетием не страдают… впрочем, как и моржи.

– А как же закалка?!

– Долгожителей среди моржей нет. – Толстова махнула рукой, взяла салфетку, сложила ее вчетверо и, глядя на свою чашку, продекламировала:

 
Прозаик не имеет прав поэта
В любви народной, вольностях, в судьбе…
Других. Но скоротечна Лета…
Печальных судеб, как и прав поэта.
 

– А это кто?

– Да так…

– Хм… Болдов. А почему не в курсе «современная поэзия»?! – Галине была потрясена стихами.

– Сегодня не в «Литературной газете» надо искать – по дворам. Вот Болдова-то «эпохальность» там и родила. На переломе. Да кто заметил? – и, помолчав, добавила: – Говорят, в Союзе писателей однажды слушали, в секретариате.

– Ну, и?

– Обкакали. Один Богданов встал, походил, походил и говорит: сильно. Давно подобного не было.

– Нет, а ты… где ты зарплату получаешь?! Или забыла? Дай Метелице прочесть.

– Давала.

– И ничего?

– Как видишь.

– Чем же тогда живем?!

– Хлебом единым, – Людмила в такт словам дважды наклонила сложенные ладони.

– Ведь столько вбивали! Воспитание! – Галина, оставаясь собой, лукавя, все-таки извлекала полезное. Вдвойне довольная удачей с наживкой, она продолжила тему: – Так чего боимся? Власти – нет. Народа? И здесь не поймет? А студенты? Наша кафедра – не Союза писателей! Не голову же на плаху!

– Народ… – небрежно бросила Людмила. – Немецкие мальчики, с роялем в каждом доме, нацепив погоны, шли расстреливать еврейских женщин и детей прямо с оперы. Воспитание потерпело крах. И Шопен… не помог, как выразился один романтик с тонущими в пустоте глазами. А на Украине? Каратели? Тоже народ? Те за безвизовые пряники – зверьми стали. Больше трех лет зверствовали, пока дали! Смотрела по телевизору? Ванечка семилетний из Донбасса? Без рук, нога ампутирована, еще и ослепший от взрыва около школы. Увезли в Москву всего обожженного. Уже не плачет – выплакал. И ведь просит-то чего? Глазки чтоб видели! – она вытерла платком слезу. – Не понимает, что он «ватник» для нелюдей. А в Москве уже все детские клиники полны донецкими. Не народ я. Во всяком случае, не такой. И братья у меня другие, и много – от Бреста до Тихого океана. А детям и женам карателей, на ночь, до конца жизни мотала бы хронику их преступлений! Вот отскачут на очередном майдане, так сразу и крутить. Да не давать отворачиваться – чтобы выли… Семьями выли! И давай оставим, – с досадой добавила она. – Хочу быть просто женой… не скакуна, и не с роялем. И не режиссера. А Самсонов всем этим качествам отвечает.

– Нет! Кино, вино и домино! – соседка театрально всплеснула руками. – Из тьмы лесов, из топи блат и прямо, прямо, прямо… в ад! Да вы актриса, мадам!

– Ну, обираю-то их не я.

– В смысле?

– Не из тех, что отнимают у них хлеб. Вон, певички одна за другой снимаются безо всякого стыда. Не слыша проклятий режиссера, который лег под деньги родителя или кого еще… не задумываясь, сколько талантов банально бедствует.

– Ты же о бессовестных актрисах?

– И о них тоже. Эти на пару с певицами обворовывают. Одни хотят нас убедить, что талант передается по наследству, другие, что и половым путем.

– Как-как?! – Галина рассмеялась. – Ну, милая!.. интересный разговор у нас вышел! Вот так прогулка! – она отклонилась, уперев руку в бок.

Но выражение лица неожиданно изменилось:

– Я вообще поражена моим женским окружением последнее время. Раньше на вопрос: Вы из какого сериала?.. все отвечали: Из любого. А теперь окружение, виляя хвостом, пытается отскочить. А в сериале оставить одну меня! Ты ведь раньше так не думала! И Чеховым восхищалась, и Набоковым, и Малевичем. А Пелевин? А лапшевешатели всякие с «Историей российского государства»? Туда же? Вместе с грантами Сороса на ложь? – Возмущение Галины было непритворным. Женщина, склоненной спины которой не видел никто, а выдержке завидовал, сорвалась. – Я ведь все помню! Может, чего проспала? Метелица в светском образе, ты выскочила замуж и рассуждаешь, как мать Тереза, Полина и та… вон как развела.

Она замолкла на секунду. Досада от проявленной слабости мелькнула на лице.

– Кстати, про оперу… не пропускает ни одной премьеры… – Галина прищурилась, меняя тему. – А ведь «бестужевские курсы»… не про нее. Или усвоила другое? Как думаешь?

– Ой, Галь, я тебя умоляю! – подруга не заметила перемены. – По Бальзаку «счастливая женщина не ведет светского образа жизни»3030
  Бальзак О. «Побочная семья».


[Закрыть]. А уж он вольно трактовал порядочность.

– Уже счастливая? Или еще? – съязвила подруга. – Предлагаешь новое определение счастью?

– Гранты Сороса? – Толстова кивнула невпопад и задумалась. – Только отец лжи – дьявол.

– Ну, это-то понятно.

– А ты не завидуй. – Людмила вернулась в разговор.

– Кому? Полине? Одной из тех, кого я заставляю себя слушать?

– Моя фамилия в списке?

– Увы. Ты, подружка, кладезь. Порой такое узнаю… и самой блеснуть ворованным хочется. А у той даже в манерах щадящее воспитание. С книжкой не засыпала.

– А ты добавь: лицемерна и расчетлива, – Людмила усмехнулась и посмотрела в глаза соседке.

Галина недобро прищурилась:

– Ты о бревне? В собственном глазу? Спасибо за букетик в огород. А добавить «глупа» – забыла? Чего там околотками – прямо давай…

– А ты хочешь? – Толстова посерьезнела. – Так вот, я готова обсуждать манеры и потребности только одного человека – Самсонова. И только с ним. А тебе… лучше бы с Виктором и вообще-то, свои…

– Да с ним-то как раз понятно.

– Ну, ну. Мне бы такую проницательность, – подруга снова усмехнулась.

– О кей, закрыли. Останови каток.

Людмила и сама была рада примирению. Она помешала кофе и, вынув ложечку, нарочито внимательно стала ее разглядывать:

– Лучше расскажи, видела ее там?

– В театре, что ли? Ну, видела, – досаду опять сменило презрение.

– Давай не будем о чужой любви, – Толстова продолжала наводить мосты. – Валентин прекрасный человек.

– Любовь?! Может, и у Елены? К Андрею? Или ты подскажешь другого мужчину? – усмехнулась Галина. – Где она?.. светлая, высокая? Я тебя умоляю! Сама-то любишь? Или поневоле? Как всегда на Руси? Как и я задумала? Или недостойна? Может, порода не та?

– Ну, что ты такое говоришь! – Людмила обиженно отвернулась. – И вообще, оставь мои отношения…

– То-то же! Любо-о-овь, у них!

– Сама-то что делаешь? Виктор… мучается… все видят.

– Оттого и мучается, что догадывается… не люблю.

Твердый голос собеседницы застал Людмилу врасплох – такого признания она не ожидала.

– Самой скрывать тяжело… да куда деться. Вон, Самсонова твоего терплю. Боюсь одного и всегда – напоит. У дружка-то набережная – предлог и возможность. А я так не хочу.

– Ну, да… – укол прогнал растерянность. – Только у Самсонова, как сам говорит, убойная отмазка – среди успешных особей алкашей почти нет. Есть, которые вообще не пьют и не курят. Представляешь, говорит, какая высочайшая степень страха и за что, должна владеть человеком, чтобы не давать шансов пороку?

– И к чему он это приводит? – насторожилась Галина.

– А предлагает угадать боязнь чего обладает таким волшебным свойством? И насколько они дальше от Бога, чем простой попивающий мужик.

– Ишь ты, кем прикрылся. Изворотливо оправдывает собственные грешки.

– Так и сказала. Ответил – очень может быть. Но лучше предстать честным перед… – она осеклась, – чем замаранным по уши презрением к людям.

– Отчего такой вдруг честный?

– Правильные решения, говорит, принимаются раз в год. Два месяца только правду.

– Какие два месяца?

– Великий пост.

– У-тю-тю! Новость. И этим побаловаться решил? А ты спроси – сам-то верит? В то, что говорит? Я бы его по косточкам быстро разложила.

Толстова отмахнулась:

– Так просто Самсонова не возьмешь. Кто по его замашкам скажет, что начитанный? Родители золото. Многое дали.

– Только не в коня овес. Одно вложили, другое прозевали. И теперь «у нашего Федорки на всё отговорки».

– Да ну его, Галь, – Толстова вздохом выразила согласие. – Мне тебя жалко.

Она действительно жалела Галину, переживала тотальное «невезение» в делах амурных и потому сдалась. Даже попыталась сгладить.

– Не обижайся, – женщина тронула руку собеседницы. – Ты ходила в театр? Ну, конечно… о чем спрашиваю… Виктора не надо уговаривать… это моего…

– Ну почему обязательно с Виктором?

– Ох, отчаянная ты баба… – Людмила покачала головой. – А мне – креме́нь, креме́нь!

– Да уж куда нам до ваших-то низвержений идолов! – Галина резко отбросила волосы. – А вот скажи, я здесь у подруги ночевала – домой поздно было добираться, утром сплю еще, а ее кот как прыгнет мне на лицо! Обалдела! С чего бы? Как думаешь?

– Не узнал без косметики.

Подруга рассмеялась. Лицо Толстовой оставалось грустным. Она хрустнула пальцами и тихо сказала:

– Только смотри, есть любовь по расчету, а есть по просчету.

Галина Андреевна прищурилась, все еще улыбаясь, и голова закачалась из стороны в сторону:

– Ой, Людка, Людка… кто ты? – ложечка закружилась, размешивая кофе. – Как звать? Провидица? Пифия? Или блаженная? – и тут же опустила глаза, задумавшись.

С минуту обе молчали.

– Слушай, – ложечка уже была спокойной, – а Елена, помнишь, случай с Тургеневым рассказывала… на пароходе? Тот, что Панаева описывает. Всё подводила к тому, будто человеческое в известном имени важнее таланта… и если первого нет, второго быть не может по определению?

– Ну, и повороты у тебя, Галка, – Толстова тревожно посмотрела на входные двери. – Ведь только что прошли, видела. Куда понесло? А Тургенев… так и Достоевский о нем в «Бесах» то же самое говорит.

– Н-да… если так… сколько пьедесталов из песка? Кого в учебниках оставим?

– А я давно делю. И учу тому же.

– А в отношении себя как жены? Твое мнение? Такое же? Если человек в тебе весьма своеобразен, способен на некоторые, скажем… не совсем правильные проступки? – и, видя удивление в глазах подруги, уточнила: – В нас, в нас, чутких, нежных, ласковых… и не только с мужем… тогда звание «жены» какому определению подлежит? Или покушаюсь на терпимые вариации?

Толстовой стало не по себе, но она промолчала.

Галина снова задумалась, снова отхлебнула и, будто перелистывая страницу, заключила:

– А может… в случае измены ни за что не признаваться мужу?

– Ни при каких обстоятельствах. Стоять насмерть, – Толстова, соблюдая ритм, медленно разорвала салфетку на четыре части, бросила на стол и звучно поставила сверху чашку. – Вот так!

Брови Галины поползли вверх:

– Ну, вот тебе «и взоры томные, и ветреные речи».

– Знаешь, иногда лучше быть доброй, чем правдивой.

Подруга вздохнула с облегчением:

– Хоть в этом мы похожи.

– Похожи, Галь. Как и все бабы. Только мотивы разные…

– Это уж как оценивать… и кому. Одинаковы они, Люд, испокон века. И мотивы, и оправдания. А называются «правдой жизни», ее модно нынче поминать и в слезах, и в литературе.

– Правда жизни?! Уволь. – Толстову передернуло. – Единственный аргумент бездарности, которая оправдывает пошлость! Читала «Русскую блудницу» Ерофеева? Ведь тоже – жизнь! И правда! Как и член у Нуриева на плакате того спектакля. Кто поспорит? И какой вывод? Писать? Ставить? Показывать? Только, правда и в том, что когда сжигали детей в печах Освенцима – они умирали не сразу, мучились! И кричали: мама! Мама!.. – это тоже жизнь! А давайте, снимем игровой фильм! С такими деталями. Да подрастянем кадры. Мук-то. Знаешь, какие деньги принесет? А вот «правдивые» знают! И актеры, Галь, сыщутся! За деньги те и уродуют своей «правдой» чужие души, прикрывая собственную разнузданность. Умирать-то в разнузданности поодиночке страшно! А вдруг все-таки суд? Нас тянут. Не-е-ет, добрым лучше, чем правдивым!

– Да он же не киношник! – попыталась сбить подругу Галина.

– А деньги и от съемок подобного на страницах пахнут! – Толстова даже не услышала замечания. – И запах у них – шакалий! Потому что… – не «правда» всё это! Или правда – не жизни. Потому что «невозможно как ни в чем не бывало, понимаешь, Галь, вот так просто!.. писать стихи после Освенцима»! Если это понимает Ольга Богуславская, критик и публицист, то я, читая ее «Сочинение на тему «Рай и ад», соглашусь и с остальным сразу. Невозможно! Снимать картины, писать прозу, музыку… отхлебывая и затягиваясь! После «этого» книга должна только напоминать. – Она смягчила тон, – обязательно напоминать.

– Ну, приговорила! Ай да Людка! Тебе бы в прокуроры! – Галина Андреевна была довольна. – Прямая дорога…

– Больше скажу, – перебила Толстова. – такие «художники» страшны тем, что учат, растят детей своего понимания человека. Своего. Мерзкого… понимания. Лицемерно смеясь над человеком и нами. Помнишь, как Дали́ называл своих поклонников? Так и эти – радуются низостям в нас. Беспомощности. Истошно крича: такова жизнь!!! Погоди, и это оправдание отбросят. Лет через десять начнут говорить моим внукам, что разнузданность – не просто нормально – здорово! Круто! А дальше будут заклинать, что необходима! Впереди сломанные души миллионов. Ими сломанные, понимаешь?!.. Дети как бы не родятся, не смогут… из-за этой гнуси. Ведь в роддоме только появляются на свет, а рождаются в семье, в окружении. От пения птиц, от цветов, от мыслей, которым тебя учат… от мыслей! Ими можно и пение заглушить, и цветы замарать, и… умереть не родившись.

– Постой, постой… Полина плела о нерожденных детях… – Галина Андреевна вспомнила разговор в театре. – Метелицы наслушалась… будто зал какой-то есть… а! – и махнула рукой, – очередной бред, короче.

– А может, и не бред! Гнусь агрессивна, алчна, плодовита. Их страницы смердят, а постановки убивают. Потом они станут телеведущими, нацепят бабочки – помнишь, что говорил Дмитрий Быков об Онегине? По-моему, на «Культуре» показывали.

Соседка сделала удивленное лицо.

– Ну? – В тоне Людмилы слышалось раздражение. – Он еще ведь и урок вел! Школьникам! Кафедра весь день гудела!.. «Пошлейшие письма Онегина!.. пустой человек… да какое у него образование»! Только руки разве не заламывал! «А жены декабристов ехали к мужьям вовсе не из любви! И что там было!.. что там было!… кто бы написал на эту тему страшный роман»! И все это подросткам! Звал изгадить еще одну страницу нашей истории! Еще десяток душ. Вбивал. Мало ему…

Лицо Толстовой покраснело:

– Главное – страну в сомнение свалить. Принизить значимость культуры. Величие подвига. Через насмешку, издевку… и ведь до сих пор пускают негодяя в студию! Печатают! Где понять таким слова Пушкина: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». С таких уроков и появился школьник из Уренгоя озабоченный безвинно погибшими гитлеровцами. Ошибка не в том, что озаботился, а в том, что прием-то известный. Это потом и победу отберут и его убедят. А пока – Онегин пошляк, да и подвига жен не было. Навязать исключительно косой взгляд на историю. Как литературы, так и событий. И все в один урок!

– Ну, ну, успокойся… Быков веры иудейской, простительно. Да и Пушкина вряд ли читал. Узнавать буковки – не значит понимать. Сама же говорила – пустую голову любит звон, а не мысли. Самолюбование.

– Да нет у него никакой веры. И взрослых ведь сбивает. Вон, у Макаревича башню как сорвало – видать в детстве «Быковы» учили родину любить!

– Близнецы-братья, что хочешь…

– А если бы Крым бандеровцы вырезали, как и обещали? – Людмила не унималась. – Брось Россия его? Как требовал «артист». Кстати, их отцы делали это с размахом во вторую мировую. С теми же евреями. Подзабыл в угаре самомнения? И что бы тогда пел? «Новый поворот»? На факельных шествиях? Так не спасло бы. Ни «Венедиктовых», ни «Макаревичей», ни «Шендеровичей». Потому как место им уготовано и опробовано в ту страшную войну. Безвинно» погибшими. Думать надо. А не верить, что «Тефаль думает за вас». Как говорит мой Самсонов.