Текст книги "«The Coliseum» (Колизей). Часть 2"

Он натужено кашлянул. Однако не проходит. Н-д-а-а. За всё надо платить. И за всякое удовольствие тоже. Вот почему так? Перепил – похмелье. Перекупался – простыл. В любом удовольствии подвох. Может, чрезмерность? Много денег – боишься потерять. Приметишь чего – ан, у другого еще слаще, вкуснее и больше. А чем я хуже? И пошло-поехало… Там не был, того не пробовал… ищешь, хватаешь… но опять ускользает. Не то всё, не то. Мысль становилась навязчивой. А есть ли она? Чистая радость?

«Крем для лица» – прочитал Самсонов на баночке, поворачивая ее в руках. А здесь за что плата? – и ухмыльнулся, пробуя на палец «сливочное» содержимое.

Намеченное произошло секундой позже.

– Хм, крем, удовольствие и годы. Какова разнозначимость! Первый – жидкая субстанция, второе – лишь короткое, неизменно влекущее к себе чувство. И то, и другое убывает. А вот годы-то прибавляются. Однако все исчезнет одновременно – одно убывая, другое прибавляясь. Вот, парадокс. Он всмотрелся в слова на этикетке: «Способствует проникновению кислорода в клетки вашей кожи». И по склонности к анализу проворчал: «Где-то на такой же баночке я читал: «хороший антиоксидант». То есть – антикислород! Это же противоречие! Так препятствовать надо проникновению кислорода или способствовать?! Эх, неучи! Дурачите женщин! У них и так любимая реклама: «Тефаль» думает за вас»! Самим надо думать! А как поймете – начнете выходить замуж! Не за положение или деньги, а за мужчин. Вот где-то там и тогда, исчезает плата за удовольствие И радость не покупная. Хм, неплохо, трезвеешь, дорогой.

Самсонов довольно подмигнул зеркалу.

– А какая плата сегодня? Может, на «стезю»? Опрокинуть? С утра? А свалить всё на «Тефаль»? Ах ты, поросенок!.. «Кот за двери – мыши в пляс» – слова Людмилы впечатали желание обратно.

Молодой человек недовольно одернул халат.

– Вот тебе и вечный спутник удовольствия! Постой, рюмка? Спутник? Или «кот за дверью»? – Самсонов поморщился, всмотрелся в отражение, где левый глаз был правым и наоборот, понимая, что забрел мыслями не туда. «Вчерашнее» бесследно не прошло.

«Тик-так, тик-так»… – отозвалась секундная стрелка настенных часов, одобряя вывод.

Намедни они с Бочкаревым снова «гудели» в пивном баре, во дворах позади «драмтеатра». И снова он начал спьяну приставать к женщинам за столиком рядом. Нет, нет, без особых целей. Бочкарев, как всегда, пытался его урезонить, но соседки парой веселых шуток поддержали порыв, а потом и вовсе пересели к ним. Остаток вечера уже Самсонов поражался способности друга – менять настроение, желания и «табу».

Финал же «праздника» был до удивления знаком всем любителям «оторваться». Но его, финала «знакомые» – оба «тысячеликих» пола неопределенного возраста – точно знали степень дозволенности и те слова оправдания, которые привычно разделяло снисходительное общество. Однако, ни первые, ни вторые так же «привычно» не видели и не хотели видеть попрание других планок и совсем иных степеней. Которые неизменно стучатся и требуют того же, видя снисхождение прежним. Как и случилось далеко-далеко от барных стоек Иркутска, на улицах соседней Украины, где «оторваться» решили покруче. Где стреляли и калечили, также рассчитывая на оправдание и снисходительность. Называя все чаще и чаще могилы «массовыми захоронениями», братьев – оккупантами, а «нелюдей» возводя на пьедесталы.

Несчастье же, по мнению «столиков» по всему миру в этот вечер, заключалось в другом – соседям просто не посчастливилось урвать лишний кусок удовольствия, как сегодня им. А вовсе не в страданиях, которые и были результатом такого мнения. Которые уже когда-то и где-то приводили к печальному финалу. Снисходительному обществу претила память о неприятном. Оно не хотело понимать масштабов собственных захоронений, его размаха у привычных «стоек», в умах и «шалостях».

Однако вернемся к нашему персонажу. Ему, в отличие от миллионов, уже «подана рука». Супруг Людмилы уже не боится. Он симпатичен, не так ли? Потому коллега Бочкарева и получил звание «героя», правда, всего лишь романа, что, замечу, предпочтительнее, нежели от власти. Герой не должен страницам ничего. Помните слова пажа? «Если вы героиня романа, вам уже ничего не страшно». Герой же власти обязан последней. Герою в бою обязаны спасенные. Вы сообразили уже цепочку, да, пожалуй, цепь… а, может, оковы? Ведь обязанность – форма страха, чего и так хватает, скажем, Виктору. А потому давайте освободим и его, подарим «бесстрашие» – вот так, запросто, одной строкой. Но не сейчас, а где-нибудь… на набережной. В конце концов, согласитесь – оба классные парни.

Итак, к зеркалу.

Самсонов, придя ночью, знал, что завтра жены не будет, и это преимущество использовал сполна. Сон был крепким. Утром, как мы уже видели, поразмышляв на отвлеченную тему, он слонялся по квартире в ожидании обеда, после которого Бочкарев с Галиной обещали разделить прогулку молодоженов к острову «Юности». Нет, нет, это не метафора – такой остров действительно существует не только в грезах каждого, но и в Иркутске, на Ангаре. Если же читателю таежный город покажется далеким – он ошибается. Этот город очень близок любому, как и размышления людей, живущих в нем.

Но что же Бочкарев? Друг Самсонова, напротив, ворочаясь всю ночь, так и не уснул, мучился. Таков уж был Виктор. Он никогда не планировал «финалов» и загулов – всё происходило само собой. Как никогда не отзывался на приглашения, если компания была незнакома. И терпел незнакомых, точнее незнакомок, только в ситуациях, подобных вчерашней.

Все усилия последние годы Виктор направил на комфортный быт – ясный и размеренный. А главное – предсказуемый. Сторонясь неожиданностей, но полагая, что от некоторых увернуться нельзя, терпел, страдая… как было замечено. Сам же не искал. Однако, жизнь, угадав слабость, поставляла неожиданности, уже не спрашивая.

Он понимал это, однако усилий «ограничить» и сторониться не оставлял. К примеру, Виктору были неприятны даже тень надменности в человеке, всего лишь намек на довольство положением или просто неискренность. Качества, склонные вертеть не столько хозяином, сколько компанией, ее настроением, навязывая выбор – ставить нарушителя на место или не замечать. А значит, портить вечер в любом случае.

Среди приятелей были люди разных манер и увлечений – в большинстве поклонники альпинизма: работяги с авиазавода, врачи, коллеги по холостяцкому обороту и даже пилот – всех объединяла любовь к вершинам. До самозабвения. Последнее Виктор не разделял. Но в упорстве и риске, свойственных большинству «альпинистов», Бочкарев находил особую привлекательность. К тому же импонировала немногословность людей такой породы, некое одиночество среди своих, что в избытке давали горы. Думаю, многие разделят столь полуинтимное чувство, узнавая себя. Что поделать, он нуждался и в этом.

Ведь Самсонов, к которому тянулся, которого по-своему любил, обладал совсем другими качествами, коими и восполнял «перерывы» после восхождений. Вы удивитесь, но качества те казались чем-то сродни главному увлечению Виктора: «спуски» уже их с Самсоновым были тоже разного рода – крутые и не очень. Как и подъемы. Что, согласитесь, сближает.

«Крупняк» в команду не допускался по молчаливому согласию «клуба». И вообще, для тех, кого со временем покидает обычный человеческий облик, благовидный предлог становился «форс-мажором».

И все-таки при «осторожности» и умеренности Виктор «прокалывался». Как в «подборе», так и в личных поступках. Случалось это с завидной регулярностью. Делал иногда то, чего не хотел, затем, сожалея, впадал в хандру. Но с помощью коллеги забывал, гасил, приходил в себя. Оттого Самсонов и занимал особое положение. Муж Людмилы вызывал симпатию окружения простодушием. Этакая «нескрытность» друга объяснялась просто – скрывать было нечего, хамить не умел. Не завидовал и не хвалил, потому как получал удовольствие от малого, умея превратить «малое» в праздник. Последствия же «приключений» всегда сглаживал юмором, столь нужным и полезным не только «после», но и вообще – в рутине дней кафедры, вечеров у телевизора и ворчания женщин. К тому же Самсонов умел так раскрасить мотивы собственного понимания жизни, что становилось легче всем – и расстроенному разговором с женой Байтемирову, и неудачнику Птицину, да и любому просто огорченному новостями или бессонницей. Природная же память и способность друга размышлять нравилась Бочкареву и подавно. Именно поэтому сейчас так не хватало Самсонова, поэтому и ждал встречи, где не останется один в неприятных мыслях «тяжелого» мужского утра.

Однако в десять он еще лежал в постели. Мужчина повернулся, чтобы встать, но резкая боль в груди остановила. Он присел.

Последний год в минуты одиночества Виктору всё чаще вспоминалась первая любовь. Сейчас же, неведомо откуда взявшееся сожаление о ней, усиленное вчерашним, будто хлестнув по сердцу, унесло мысли в прошлое. Где любовь виделась чище, где трогала иначе, меняла мир. Память в этот раз сжимала сердце укоризной сильнее, делая минуту больней и мучительней.

За этот год многое изменилось – время настойчиво вело его к тому первому чувству. Раньше все было наоборот. Именно сила желания диктовала свою волю, определяла выбор. Чистота лишь напоминала о светлых страницах и только. Но не могла соперничать. Не могла еще отодвинуть, не допустить «обычных» мыслей в таких известных до оскомины ситуациях. Объяснения этому Бочкарев не находил, как и сегодня ответа на вопрос, почему боль подступила не так как раньше, ведь подобное вчерашнему случалось не раз. Раньше ею, болью были воспоминания, а сейчас он ощутил ее физически.

Губы сжались.

Не помогло и оправдание великого предательства, которое выручало столько раз: «Со всеми бывает». «Возможно, время опять сотрет, облегчит? – затлела новая мысль. – Ведь именно унося память, притупляя, время подталкивает тебя к подобному снова и снова. Да будь оно неладно! «Ну вот, нашел виновного, приехали!» – подумал Виктор и волевым усилием заставил себя встать.

Он заходил по комнате.

«Успокойся, плюнь, всё пройдет, наступит день, в котором светло и хорошо, – былые помощники не дремали. И будет следующий, потом другой, где уже другие фигуры на другой шахматной доске займут те же места, начнут «новую» партию – с выводами, уроками и надеждой. А кто проиграл или выиграл в прошлой – неинтересно. Уже все равно. Та доска треснула, она же и разбросала старые фигуры. Ты хозяин ладей и пешек, а не доски́ – ее поля и границы неподвластны. Начинай сначала».

Бочкарев щелкнул пультом от телевизора.

Однако водоворот размышлений затягивал и надуманная «случайность» событий не давала уже оправдания, которого ждал и дожидался прежде. Целый год другу Самсонова снились одно – те самые, первые шахматы, с теми самыми, первыми фигурами… первыми ходами… и проигрышем.

Но странно, минуты все чаще приносили ему знакомый голос… голос из прошлого, как и та встреча у метро, где увидел Ларису много лет спустя. Виктор помнил только слова: «Живу, просто живу. Развелась, детей нет. Прости, спешу».

И всё. Пустота и ноющая тоска до вечера. Нет… еще телефон… он дал его… как бы извиняясь, пытаясь подменить тяжелые мысли обоих наигранной обыденностью встречи; привести отношения, их отголоски хоть в какую-то приемлемость, в какое-то подобие нормы. Она тоже дала свой.

Но звонка не случилось. Сколько уже прошло времени? Виктор вздохнул и с досадой оглядел пустую комнату. Кроме мебели в ней ничего не было. Даже его самого. Кулак до крови прижал губы.

– А сейчас?! Дочь давно в другом городе. Он свободен, а Лариса… – щемящая боль, тронув, исчезла, уступая другой:

– Свободен ли?!

И снова:

– Она где-то ждет. Ждет?

Бочкарев опять сел.

– А ты? На что тратишь дни?!

В висках застучало. Ладони вдавились в них, принимая силу ударов на себя. К горлу подступил ком… и вдруг он услышал:

– Вставай, палач – пришел и твой черед!

Виктор в ужасе отнял руки и лихорадочно осмотрелся.

– Не всё равно: кто выиграл или проиграл! – голос гремел. – Не доска треснула и не тогда, а душа и давным-давно. Не лги! Взбирайся на Голгофу! Не «новые» партии нужно начинать, а переписать первую, с теми же фигурами. С одной единственной королевой!

Сердце бешено заколотилось.

«Вот такой приговор тринадцатому чемпиону мира по шахматам вынес четвертый – величайший гроссмейстер в истории… – обычный тон привел «мученика» в чувство. – На этом телеканал «Культура» заканчивает свое исследование разницы между «церебральным сортингом» и болезненных претензий на исключительность самого автора идеи». Брошенный пульт покатился по дивану. Экран погас. Пот с лица он вытер уже в ванной.

Друг же его, Самсонов, несколько пришел в себя и старался принять день с оптимизмом, победившим «значимость» вины. Однако три коротких звонка в дверь заставили вздрогнуть.

– Ну… что скажешь? – Людмила поставила сумку с продуктами на стол.

Оптимизм улетучился.

– А почему холодильник открыт?

– Да… как-то забыл…

– Следующая – ширинка, – супруга покачала головой.

Тон оставлял надежду.

Людмила, в отличие от других, поступала в таких случаях разумно – откладывала неминуемый «допрос», понимая никчемность сиюминутной порчи настроения. Ей нужен был результат, который, в чем и была уверена, медленно, но приближала. Два часа молчания казались мерой, достаточной.

Она включила телевизор. Первенство Европы по фигурному катанию женщина смотрела еще вчера, допоздна. Но и повтор успокаивал мысли. Время шло и делало работу.

Всякий раз, бросая взгляд на мужа, она думала: «А пауза хороший врач. Для начала самое то». Слишком знала прошлое Самсонова, его собственные оценки жизни. И потому понятны были провалы, где, будто срываясь, он млел и «отпускал» себя в загулы с друзьями. А потом переживал. Но «гулял» все реже и реже, приближая тот самый результат.

Виновный, «отсидев» положенный срок, нехотя встал, сходил на кухню, где погремел для видимости посудой и, кивнув на экран, спросил:

– Ишь, как за границей принято – сердечко пальцами выкладывают… и с ладошки сдувают. Культура, что ни говори.

– Да… и сердце показывают, и кольцо целуют, а потом расходятся на всю жизнь и даже не помнят имени того, кому все это посылали.

– С чего ты взяла?

– Не я. Тарасова Татьяна Анатольевна2222
  Великий тренер по фигурному катанию.


[Закрыть] подметила. А она их видела-перевидела, европейцев-то. Знакома с «людским» материалом – пятьдесят золотых медалей учеников… поди, повтори.

Имя-отчество этой женщины Людмила всегда называла полностью, в той уважительности, которую ценила и в себе. Самсонов понял, что час пробил:

– Прогулка не отменяется?

– Да уж одевайся…

Экран мигнул, но в отличие от собрата в другой квартире, погас, довольный примирением.

Байтемиров допил чай, отодвинул масленку и, прищурившись, уставился в окно. Ясное от легкого морозца, утреннее небо наводило на раздумья. Он женат уже тридцать лет. Самсонов только сейчас, а Бочкарев уже и развелся. Опять же Галка… видать, мужику без женщины никак. У каждого своя судьба… и все разные.

Тимур Егорович повернулся к жене – та мыла посуду:

– Да-а-а… ловко Толстова парня захомутала… раз-два и в дамки!

– Не захомутала, а осчастливила. Так и покатился бы вниз – еще и Виктора прихватил бы.

– А Галка тоже осчастливит? – с утра мужчина всегда ощущал прилив сил. – Так одна уже осчастливила, хватит – дочь вона какая вымахала! Да и не подходит она ему – не по Сеньке шапка. Не потянет.

– Ой ли! Да и кто не потянет, я что-то не пойму? Он или Галка? Знал бы ты баб… знаток выискался! Опыт у тебя не тот, чтоб судить-то! Или забыл? Сам два раза уходил! Головенку-то кружило по молодости! О-о-х! Саночки-то заносило! И туда же!.. не потя-я-нет! А у нас? Кто кого тянет?! – жена намеренно загремела посудой.

– А вот и не развелся же! – рявкнул с досадой в ответ Тимур, не ожидая поворота и жалея об утрате благодушия утра. – Хотя неизвестно, лучше было бы… – и тут же осекся, вспомнив загулы в беременности супруги, аборт, лишивший его второго ребенка, вину за который так же приписывал себе. Да и нрав жены изменился – тридцать лет срок боевой. Оттянул, как говорится, по полной. Со всеми «штрафбатами». Теперь по струнке вытягивался он. Это на людях та выказывала себя простоватой. Но дома… дома последние годы Байтемиров чаще соглашался. И не жалел. «Да-а-а… верно говорит Самсонов – за всё надо платить» – последняя мысль заставила его два раза кивнуть самому себе.

– То-то! – жена приняла движение за согласие и успокоилась. – Сами разберутся. Господь управит.

Ровно в два Самсонов с Людмилой стояли у памятника русскому самодержцу и стратегу Александру III на берегу Ангары, который сделал величие страны явным, положив начало строительству железной дороги, что соединила столицу империи с Владивостоком и Порт-Артуром, впоследствии – порт «Дальний» на Тихом океане. «Дальний», ныне, уже китайский «Далянь» даст фору любому курорту Европы по бесконечности и комфорту пляжей. Сегодня мало кто вспомнит, что именно в этом городе японцы в начале прошлого века вырезали двадцать тысяч жителей, невзирая на пол и возраст, оставив 36 человек для сожжения тел. Десять дней факел самого страшного костра в мире освещал пир нелюдей. Через четыре года японцев выбили оттуда русские войска. А как «самураи» «попируют» с человеческим «материалом» чуть позже, во Вторую Мировую, государю не суждено было увидеть.

– Вон, идут, – Самсонов заулыбался. Утренняя ноша нехотя полегчала.

Галина Андреевна была спокойной. Доля жены и хозяйки дома была ей незнакома. Разговор с Людмилой касался тем обыденных, интересных любой женщине, независимо от формы отношений с другим полом. Если же взгляды расходились, а неловкое замечание срывалось, грозя неприятностями – поведение менялось, но не до крайностей.

Самсонов с Бочкаревым двигались чуть впереди.

– Ну что, с Галкой-то у вас скоро? Я имею в виду отгулять бы хорошо, по-русски! А то мне одному «вышака» тянуть скушно! – муж Людмилы загоготал.

«Началось», – услышали они позади громкий голос подруги Виктора.

Друг поежился:

– Давай прибавим шагу.

– Я, чес говоря, даже не похмелился. – Самсонов пошел быстрее. – А… думаю, настроение река поднимет… погодка опять же… – он посмотрел на воду, – короче, решил насухую прогуляться. Чуешь, какой студеный воздух с Ангары! – и с шумом вдохнул бодрящую прохладу.

Бочкарев получил то, что ценил в нем больше всего – не продолжение «неудобного» расспроса, если ответа не следовало, а «забывчивость» и замену.

– А ты знаешь, друг мой сердешный, – продолжая смотреть на водную гладь, пробормотал спутник, – я читал в одной книге, что несколько водородных бомб, взорванных в русле Гольфстрима, изменят его течение настолько, что Европа исчезнет под ледниками в течение года. А Канада и Нью-Йорк станут Аляской. Какой-нибудь мировой террорист замыслит пакость… и все прошлое цветочками покажется.

Такой «замены» Бочкарев не ожидал и усмехнулся:

– Вот залезет же тебе что-нибудь в голову, Самсонов! Сплюнь!

Тот весело, как ни в чем не бывало, повторил:

– А ты знаешь, друг мой сердешный, какая удивительная мысль посетила меня намедни? – он заинтригованно подтолкнул соседа вперед, давая понять, что сменил тему.

– Какая?

– А что Израилю – конец! В смысле государству.

– Так все-таки принял с утра? – Бочкарев хмыкнул.

– Да нет, я серьезно! В Библии прочел.

– Где?!

– В Пи-са-ни-и! – по слогам повторил Самсонов. – Людка закладок понаделала, ну я и… Оччень интересно! Пару фраз точно помню: «И рассеет тебя Бог твой по всем народам, от края земли до края…».2323
  Библия. Втор. 4.27


[Закрыть] Это о евреях, которые Христа распяли, точнее об Иудеях. Чуешь? Почему они по миру разбрелись? А дальше: «Ныне оставляется дом ваш пуст»!2424
  Библия. Мф. 23:29-24:1


[Закрыть] Ушел от них Бог.

– Докатился! – Виктор вздохнул и задрал голову, показывая, как мало ему это интересно.

– Ну чего ты? – Самсонов дернул его за локоть.

– А как же «человеколюбие»? Бога-то? Его милосердие? – снисходительность, которая звучала в вопросе Бочкарева, показывала, что и он знает кое-что.

– Людка говорит – человек забывает Бога, если перестает обращаться к нему за помощью. Короче, перестает верить, хотя не догадывается об этом. А те вообще прогнали.

– Да-а-а. Кому что в голову лезет по утрам.

– А тебе?

– Вот, про Канта думал.

– Так это ты докатился!

Спутник будто не заметил укола.

– Помнишь, Канта удивляли две вещи – звездное небо над головой и нравственный закон в нем.

– Известное дело… уж как-то удивлялись. На охоте, помнишь?

– А меня всего одна вещь!

– Рвёсся в туда же? – съязвил Самсонов.

Бочкарев с досадой посмотрел на него:

– В кошмарном сне, который все чаще называю «жизнь», я могу потрогать пуговицу на твоем пиджаке, Самсонов. А не только терзать себя по навороченному вчера. Представляешь, какая там силища, – он глянул на небо, – если нас убедили, что вокруг – явь! А мы еще и менять способны. Участвовать… в замысле того, кто разбросал по небу звезды! Кто придумал боль нетелесную – ведь никому больше не дал такого! Ни животным, ни рыбам.

– Вот так поворот, старик! Тогда… вчера именно он нас и затянул в сон! Взял, да убедил в реальности происходящего! Виртуозно ты меня реабилитировал! Жаль, Людка не поверит. Ладно, дружище! – Самсонов хлопнул друга по спине. – Лучше про Израиль дослушай – любопытный случай… просто не отмахнуться!

– Из Писания, говоришь? Нам… лучше исследовать преисподнюю, – уныло реагировал спутник.

– Ну, прекрати, я же серьезно, – муж Людмилы оглянулся и замедлил шаг. – Вот посмотри на историю земли обетованной. И обобщи с историей человечества. Ты ж математик! Ведь так оно и должно быть!.. идеальное повторение – копия бунта и последствий! Сначала в Раю, потом – уже на земле против Бога. И вся трагедия евреев становится нашей, потому как всемирный бунт набирает обороты, делая нас соучастниками уже третьего акта. А вина раскладывается на каждого.

– Или вина «раскладывает» каждого? По частям и… наклонностям?

– Не умничай.

– Так кем все-таки нужно быть? Математиком? Как я? Или таким верующим как ты? – с иронией спросил Бочкарев. – Тоже мне, нашелся пророк.

– Не, ну, конечно, верить надо… Библия… это ж, пожалуй, даже не книга. Ну, хотя бы надеяться…

– На вечную жизнь? – перебил спутник. – После смерти? – и хмыкнул. – Так надеяться? Или верить? Останови любого, спроси? Да почти все ответят, что не нужна им никакая вера. А жить хотят сейчас и от души.

– Это пройдет. Все великие умы поверили в конце жизни. Если не полный отморозок, любого такой факт смутит. – И гордо добавил: – А я себя к умам отношу! Годам к сорока начинаешь задумываться, для чего строят церкви? Не заставляют, денег не берут, хошь иди, хошь нет. Значит, внутри у нас требует что-то, раз нет-нет и зайдем. Потом уже размышляешь дальше – для чего вообще живешь? Ведь до этого думал буду жить, как живется. Кто-то ради семьи, другие посмотреть мир, третьи – в карьеру. Но это куча мелких целей – их тысячи. И вот в сорок что-то начинает смущать. Семья, дети, построить дом – не очень укладывается в смысл. Этим «обзаводишься». И как цель не годится – потому как впереди смерть. Дамочка с косой. – Он гоготнул. – А у нее любимое наставление: «Всё равно как, все равно что, все равно с кем» – все равно ко мне. Но что-то не мирится в тебе, протестует. Задешево тебя покупает дамочка. По молодости пролазит, а сейчас здорово колеблет. Вон, полно и без детей и дом не построили, а живут – для чего? Если верить, что Бог дает жизнь. А дауны? А дети, что умирают не вырастая? Видать цель другая. Другой дом строить надоть!

– Ну, многие думают как раз наоборот.

– Этих многих, как говорит жена, объединяет другое – атеизм.

– А что она по главной цели?

– Надо из себя делать человека.

– Невелика находка.

– Чтобы и мышца, и кровинка всякая, и разум – все было из доброты. Говорит, такими и были мы созданы.

– Хм, вижу, поддаешься? – друг впервые улыбнулся. – Великие умы, говоришь? Например?

– Пожалуйста. Ньютон, Галилей, – Самсонов был готов. – Да тот же Макс Планк – основатель квантовой теории. Космонавт Гречко, маршал Жуков!

– Добавь еще насельников «Оптиной пу́стыни».

Скепсис Бочкарева не смутил спутника:

– А что? И Афон. Вроде как нравственный образец! Ни семьи, ни детей… и вообще людей сторонятся.

– И что из этого следует?

– А то, что есть другая цель появления на свет. Вот они поняли, почему нам дана эта, как ты назвал ее… неплотская боль… души. Не воспитанием же, не ремнем отец ее вбил! Кем-то встроена. С умыслом. – Самсонов, довольный аргументами, ударил кулаком в ладонь другой руки. – Так-то! А значит оценивать жизнь надо как-то иначе. И ни дети, ни семья тут не нужны, они для другого. Людка говорит – крест, не дают упасть.

– Да куда ниже-то.

– Ну, рухнуть! – отрезал Самсонов.

– Получается, мы ничего не сделали? До сих пор? – Бочкарев о чем-то задумался.

– Выходит. Но к моим баранам, с которых начал, – Самсонову явно не нравилось, куда Виктор «затащил» его. – Последний третий храм, иудеев-то, был разрушен, и те рассеяны по миру. А четвертого им не построить – в писании о нем ничего нет. Читаю в инете всё это, и приходит мне в голову мысль – а мы-то!.. мы, выходит, свой храм рушим! Ну, если всё за ними повторяем! Также! Ясен пень – параллель. И храм этот – доброта в людях. Или чистота помыслов, как говорят старцы из «Оптиной».

– Я смотрю, ты всерьез намерился.

Самсонов махнул рукой.

– Вон, узаконили однополые браки, педофилию, инцест и катим, и катим… Ловишь? Скажешь, совпадение? Так вот сначала атеисты узаконили одни цели – семья, дом, универ, там, карьера – вполне безобидные, но время идет, всё меняется и теперь уже пошли дальше, узаконили другие – те же самые браки, извращения, ювенальные изыски. Завтра объявят третьи – в обморок упадем. И обществу конец. Сначала расколем. Потом стравим. Примеров уже пруд пруди. А религия как столп – заповеди и всё. Не моги! Непреложный закон стабильности и мира среди людей. Этим и объединяет. Тыщи лет!

– А Израиль при чем?

– А при том. Если библия права, попытки собрать народ снова – жалкие потуги. Не даст тот, кто разбросал по небу звезды! Звезды… – повторил Самсонов, – экий выдумал политкорректный оборот! А евреи уперлись и мочат всех направо и налево ради этого, – он размашисто рубанул воздух. – Вообще, Библия – удивительная книга. Вот сказано… – он поморщил лоб, вспоминая, – «…и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами…»2525
  Втор.15:6


[Закрыть]. Это тоже про евреев. Как тебе? Вот теперь вспомни, кто у нас банкиры? Во всем мире? То-то же! Чистая правда написана. А значит, так тому и быть.

– Ну и нам, выходит, бороться бесполезно, если аналогию проводишь?

– Так и есть. «И дано зверю победить» – тоже из Библии.

– Да ну тебя! На людях такое не брякни. Тоже мне, новоявленный Сократ! И потом, среди евреев полно христиан. Ты уж говори – иудеи.

– Не…это понятно. А вот начни, полистай книгу-то! На всё по-другому смотреть начнешь.

– Сложно всё это. Особенно сегодня. А вот ты другую книгу почитай. Мы ведь сами создали Израиль. Если я правильно помню, Громыко – наш представитель на генассамблее ООН – еще до всяких «де-факто» заявил: евреи заслужили своё государство, и оно должно быть! А у нас было две трети голосов. Короче, мандат как государство, Израиль получил от Сталина. Потом и «де-юре» признал первым. Да и воевали с первого года нашим оружием – штаты наложили эмбарго на поставки. Не Сталин – смели́ бы арабы как пыль в море. Чего сейчас об этом говорить.

– Только у них по всему Израилю памятники Трумэну! Но я ж не к тому!

– А… – Виктор махнул рукой. – Ну, назначили лепшим другом сионистов. Так если бог отказался, как ты говоришь – компания подходящая. Тот бомбу на Хиросиму, эти… ладно, проехали.

Некоторое время они шли молча. Двое мальчишек обогнали пару, пиная банку из-под пива.

– Батя говорил, в каждом дворе хоккейная коробка была, – пробурчал Виктор. – В стране-то при коммунистах. В секции зазывали – хочешь на бокс, хочешь хоккей. Лыжи на базе бесплатно давали – только ходи. А сейчас, вон, бесплатно только …

– Проехали, говоришь? Не скажи. Обреченность Израиля – бомба, – Самсонов взялся за свое. – И мы все дальше от храма. Только атрибуты оставили… кресты, там… Вот ты, когда в последний раз свечку ставил? – он цокнул языком. – То-то же. Ничего не построим. Среди барахла и жратвы – другое вообще мозги не занимает. Пипец миру подходит.

Бочкарев усмехнулся:

– Давай-ка, пророк, другие варианты, оптимистичней. В твоем стиле, а то затеял…

– Да пожалуйста! Ведь у нас неразлучимая связь с Израилем-то! – Самсонов хихикнул. – Крым и Тель-Авив в одном часовом поясе! А значит, в Севастополе футбол садятся смотреть с евреями одновременно. Как и пиво отхлебывать.

Бочкарев отмахнулся: короче, хорош об этом.

Друзья с минуту шли молча, как вдруг громкий голос заставил их остановиться:

– Молодые люди! Разрешите с вами познакомиться!

Их женщины сидели на скамейке, череда которых слышала и не такие разговоры.

– О! Дамы! А как впереди оказались? Мы чуть мимо не проскочили! Потеряли бы, – Самсонов улыбался.

– Ты бы точно не сожалел, – жена иронично усмехнулась. – И Виктора бы утащил.

– Ну, кому наступить-то на хвост есть! – Галина Андреевна решительно поднялась и направилась к ним.

– Дорогой, – она поправила Бочкареву шарф, – дамы желают по чашечке кофе, – и кивнула на маленький павильон в глубине сквера. – А поклонникам чая разрешается через часок забрать нас оттуда. Если их не опередят.

– А… может, и мы.... – Виктор, было, тронулся туда же.

– Отлично! – дернул его за рукав Самсонов. – Свежий воздух нам к лицу! Неужели душная «кафешка» заменит удовольствие от прогулки?

Галина Андреевна с подозрением глянула на него:

– И так уже красный… в зеркало-то глядел?

– Это только снаружи! – парировал Самсонов. – Внутри – я либерал!

– Не перевирай Довлатова, – женщина с досадой махнула рукой.

– Знаете, что… – сухо вмешалась Толстова, вставая, – постарайтесь получить удовольствие именно от прогулки, а не от чего-то другого. Ты меня понял, либерал?

– Ну, Люд, прямо…

– И недвусмысленно, – та строго глянула на мужа. – Пошли, Галь.

Подруги направились в кофейню. Через минуту они уже сидели за столиком.

– А ты кремень, Людка, – Галина разорвала пакетик с сахаром, восхищенно глядя на подругу. – Я так открыто не рискую.

– Знаешь, если муж заявляется в три часа ночи, должен следовать один вывод – не дать ему продолжить «карнавал» утром.

– И всего-то!? А шкурку спустить? Легонько так…

– Я имею в виду женщин, которые планируют замужество более чем на год.

Соседка недобро усмехнулась: