Текст книги "«The Coliseum» (Колизей). Часть 2"

– Каких еще малолеток?! – Андрей склонил голову набок.

– Ах, да… чуть забежал вперед! – клоун шлепнул себя по лбу. Кривая улыбка исказила рот. – Н-е-ет, не того люди ждали от ренессанса, когда шагнули в путь к освобождению. И не той сытости. Если не в том ренессанс-то получили. Коль разлилось по миру зло… Затоптаны «подобия» титанами. «Юнону и Авось» нельзя понять как прежде. После сожженных в лагерях детей. И автора вину вы разделите. За слог, недомоганье мысли, за порывы.

Андрея задели слова и он, было попытался уточнить, но гул отвлек – толпа загудела уже одобрительно.

– Слышите?! – клоун указал назад. – Понимают то, что вы понять не в силах. Забыли господа, что кровь есть у травы, деревьев и коров. И даже горностая.

– Горностая?! – Пьер поднял брови, слыша знакомое слово.

– Увы, сударь… того самого, для королевских мантий. Деревья дышат как и мы, болеют от того же. И звери плачут теми же слезами. Но незнакома подлость им, кощунство, лицемерие. Как вам разительность отличий от скотины?!

– Выходит, нет и совести? – Андрея знакомые мотивы тронули. Он решил не тратить время на вопрос об авторе. «разберусь с ним сам». – подумал он и бросил: – Выходит совесть там, где рядом место лжи? –

– Выходит, господа. И вечно неразлучны.

– Тогда мы здесь по делу! – воскликнул спутник Пьера.

– Полноте, сударь… – вмешался граф. – Всё это вздор! Где совесть… и где трава. Обсуждать подобное! Каким же обольщениям надобно внимать… впадать в какое недоразумение…

– Впал, ваша светлость, впал! – перебил клоун. – И вам советую. Иначе шляпам пустовать вовек. А совесть на торги – всё больше лотов нынче.

– Увы, всё правда, Петр Кириллович, – спокойно заметил Андрей. – Торгуем каждый день.

– Торгуем? Что?

– Да кресла, титул, брак – годится всё. – Муж Елены на секунду задумался и спросил: – А не подскажете, где все-таки утеряна она? В каком отрезке, в чем причина? – ему показалось, что нащупал главное во встрече. – Где собрана? Ведь по закону сохранения ничего не исчезает и ничего не появляется «ниоткуда»?

– Позвольте, милейший, – Безухов был настойчив. – Что значит «собрана»?

– Верно, граф! – клоун буквально взвизгнул. – Совесть потерять, забыть или продать! Забывчивость недешево потянет – всё чаще продают. Архивы пухнут от наличных договоров! Где кровью подпись! Внимательнее гляньте, господа, на лица!.. – в иных уж не осталось крови! Их ликование оплачено сполна.

– До-го-во-ры?! – протянул Пьер. – Да вы, часом, не провидец тайных ли поступков наших?

– Бог с вами, граф, я текстов не читал…

– Но где они?! Известно? – нетерпеливо перебил Андрей.

– Где кипы свитков?… с недописанными автографами? Каждого? Вот ваш я видел, Андрей Андреевич…

Тот замер.

– Рука выводит там лишь первую кривую.

– Но где же?! Где?! – Андрей сорвался.

– И каждого?! – воскликнул Безухов. – Ну, знаете ли! Коли всё известно – вам впору бы стоять у аналоя, сударь!

– Да разве ж не признали вы меня, Петр Кириллович? До сих? – клоун снял колпак и стянул парик, обнажив лысину. – Ведь стоял… имел в сем удовольствии вздыхать. При вас. Давеча-с, – перешел на знакомый тому сленг незнакомец, вынимая из широченного кармана очки.

– Вы?! – Безухов отшатнулся, узнавая того самого «сказочника», «с пером за ухом», как представил его непонятный персонаж в дублете. Наделенного сомнениями, а не «столбовыми».

– Не удивляйтесь, – тот смотрел серьезно. – Напомнить букву, где рука застыла? – и тут же глянул на Андрея:

– А вас, дружище я потрогал за плечо… у памятника государю. На самой набережной – дале уж нельзя. Потщитесь поиск объявить другого.

Молодой человек пришел в себя:

– У Ангары?! Да кто вы, черт возьми?! Под париком-то? Всех безгрешней, что ли?! Судья?! Или паяц… как смели вы коснуться… – руки сжались в кулаки. – Бросать в лицо другим?! Учить?!

– И верно, сударь! Какой же я безгрешный?! Скажу по совести – последний негодяй. Да ведь кому-то надобно учить? Кого-то. Иль молчать, прикажете? Как вы, годами. Отцы – десятилетья! Заслуг мне не сыскать – иным и доли не пройти с мое. Добавьте ту же долю и себе. Впрягайтесь в метод хлебный разночинца. Не добротой учить нам негодяев. Алка́ющих урвать, накидывая сети. Вон, полюбуйтесь широте одной! – говоривший кивнул за спину. – Прям на глазах воруют души, совесть. Взывать уж поздно – надобно рубить! Все щупальца, клешни и оголовки. Царем приказано работать плахе! – он снова натянул парик. Колпак оставался в руке.

Гул позади стал угрожающим. Андрей, покусывая губу, глянул через плечо незнакомца.

– И всё пережитое им не впрок! И вам. Не разбудило! – тот не унимался. – Андрей Андреевич? Покраснейте хоть.

Спутник Пьера вернул взгляд.

– Откуда вам известно мое пережитое?! – возмущение не прошло. – Откуда вам известно? – страшась ответа, повторил молодой человек.

– Я же сказал – добавил.

Андрей повернулся к Пьеру:

– Слыхали?! Таких к барьеру требуют у вас!

Однако Безухов не шелохнулся. Лишь взгляд переходил с одного на другого.

– Бегите же! Туда! – не дожидаясь развязки, крикнул клоун. Манжета рукава уперлась в здание позади. Ткань на обгорелом фасаде что-то прикрывала. – Пошлейший выход, господа. Плоха пера работа. Да медлить некогда! – он швырнул колпак в сторону нарисованной двери.

– Выход? Или вход? Имели вы в виду, милейший? – Пьер как-то с испугом, суетливо обернулся – ему не хотелось новых приключений.

– Увы… Цените мою жертву!

– Какую жертву?

– Плохое разделять, хорошего бежать, страдать и мучиться от принятых решений, от собственных идей, несовершенства, граф… – клоун вздохнул и повернул голову к толпе. – От них не побегу. А разделю…

– Нет! Прежде место! – перебил Андрей – прагматизм напомнил, для чего он здесь. – Где кипы?! Ценники? Расписки?.. черт возьми!

– Я указал.

Последние слова натолкнули Пьера на догадку. Всё обретало некоторый смысл. Прежние мысли о событиях, как о чем-то неизбежном на пути домой, вдруг начали замещать страх, крепнуть в этой круговерти. – Да ведь она нарисована, сударь!?.. – выдавил он, разведя руками. – Дверь-то. – Чем и удивил Андрея. Такой осмысленности тот не ожидал.

– Бегом! – Клоун бросил обе руки вперед. – Не медля, в одиночество, сейчас! Вопросы – мне, хозяину ответов. Вас ждут.

Толпа угрожающе колыхнулась в их сторону.

– Петр Кириллович, Петр Кириллович… – Андрей быстро оценил ситуацию и потянул Безухова за рукав, оглядываясь.

«Постойте»! – вдруг раздался крик. Из толпы к ним, взявшись за руки, выбежали парень с девушкой. Они уже не вправлялись в «назначенную колею», перестали верить микрофонам, которые сбивали влюбленных всего мира, крича: «Это вы!.. сегодня вы «делаете» историю!.. сами меняете власть!.. вы хотите этого! Мы ничего не навязывали вам! Нам ничего не надо! Мы лишь направим, ободрим, подскажем!» Но эта пара, единственная пока на всю площадь, уже слышала другое: «Оболваним, наживемся и забудем!»

Влюбленные понимали: не лозунги и не рев толпы им нужен… а голоса друг друга, их глаза. Пока лишь этим двум открылось – любви боятся эти микрофоны. Желания просто жить, встречать и радоваться встречам. Боятся всех сердец, их стука громче криков. При всякой власти и в любой стране. На Ангаре, на берегу Днепра, Дуная, Сены.

– Вот, возьмите!

Рука парня опустила в шляпу гривну.

– И мою! – монета с двуглавым орлом легла рядом.

Время будто притормозило бег, отделило наших героев на минуту от площади. Для чего?.. – не знал пока никто. Ну, а «никто» не может и вмешаться. Не может и вписать, поправить, зачеркнуть. Не мог. И оттого тянул… помня, что всегда наступают вечер и тишина. Ведь когда вьюга стихает за окном и снег тихо начинает укладываться в переулки, а снежинки, медленно падая, любоваться звездами… – наступает… время… сказок.

– Это наши последние деньги! – парень смотрел Андрею в глаза. – У каждого есть последнее, и каждому нужно его отдать. И только потом… уходить. Как и вы, тогда… на лекции, помните? Узнали?

– Узнал! Но как?! – вскрикнул тот, вглядываясь. – Откуда?! Здесь?!

– А вы совсем поистратились, Андрей Андреевич, – тот покачал головой. – Столько пройти и не понять, почему на дороге к храму не миновать паперти. А здесь не подают, – он кивнул за спину, – здесь отбирают. Послушайте сатира, спасайтесь! – и указал на обгорелую стену.

– Прочь, прочь, прочь… – печально пропел клоун, понимая временность паузы.

Девушка с тревогой глянула назад.

То, что произошло дальше, повергло в ступор уже Андрея.

Парень обнял спутницу и громко закричал:

– Успели! До войны! Я не хотел, простите, вас не знаю, – и, повернувшись к Пьеру, быстро заговорил: – Не хотел на восточный фронт, мне привычней «западный». Как и моему деду! – он обернулся к клоуну. – Вы им не дали шанса на меня! На миллионы нас! Что больше всей толпы! Я видел самурая! С другими, добрыми людьми отсюда! Не скачущих, спокойных, адекватных. Они пошли туда, – парень вытянул руку в сторону спуска. – К восходу, не к закату! И мальчик… ждет нас там. Поверьте мы, – парень прижал девушку к себе, – лишим помосты шансов на детей! Расскажем, отчего сверкают купола! Вернем и солнце, море, и дельфина!

Девушка улыбнулась и, на удивленный взгляд Пьера, виновато пожала плечами. Парень оглянулся: – Бежим! – и бросился в сторону, увлекая спутницу за собой.

При этом крике ладони клоуна прижались к щекам, он присел и начал повторять:

– Какое верное созвучие октав. Чудовищно-тональная гармония! Какое соответствие полета, слов и персонажей… Трагедия снесла любовь, как курица… и тут же поглотила. Но что она тогда? Любовь? И что ей жалость? Среди чудес и превращений Галатеи.

Андрей тоже заметил движение на площади: толпа выглядела уже по-иному: озаренная сполохами раскадровка выхватывала отдельные сцены, тут же меняя на прежние. В этих кадрах вычленялись отдельные фигуры.

Клоун перестал стенать, и все трое уже смотрели на толпу.

И тут ряды, недовольно урча, расступились – несколько человек вышли вперед.

– Не боитесь, господа, не напоминает? Взгляните на ристалище свободы – всего-то нужно – люди, кровь, брусчатка. Не мелковаты ли причины умереть? На что ушли все прежние страницы?

Андрей обомлел: перед ними стоял Франсуа. В одной руке он держал палку с обмотанным тряпкой концом, в другой – петлю. Глаза их встретились.

– И вы… вы здесь?!!! – вопль Безухова привел Андрея в чувство – он перевел глаза на фигуру рядом со «страшным» знакомым: тот мял в руках форменную кепку таксиста. За полы его куртки держалась маленькая девочка. Чуть позади топтался человек в белом халате, пытаясь стянуть медицинские перчатки. «Что значит этот крик? Он тоже?!» – мелькнула мысль, но глаза, скользя дальше, отвлекли. За «халатом», на некотором расстоянии стоял еще один «доброволец». Выделяясь военной формой он сторонился остальных, настороженно озираясь, будто не понимая, где он.

– Солдат… – Безухов закрыл ладонью рот. – Боже мой… как он-то?!.. в эту компанию?!

К странным персонажам неуверенно, будто опасаясь чего-то, приближались еще несколько.

Неожиданный крик разорвал сцену:

– Хватайте их! На костер! Это всё они! – Франсуа вскинул руку в направлении троицы. Лицо в ненависти перекосилось.

Толпа, загудев, хлынула вперед.

– Граф! Бежим! – Андрей рванул Пьера за рукав.

– Уйдут! Дави гадов!..

– Душу! Душу не забыть из них вынуть!

– Так бегите же! – бросил циркач и расставил руки, шагнув к толпе. – Я задержу-у…

У самой двери они обернулись.

– А вы?! – два крика утонули в реве толпы.

– Я должен им достаться! – донеслось оттуда. – Никто не может отнять у человека право на жертву! Ведь граф говорил это мне! И-на-че всё напрасно-о-о!

Клоуна сшибли, протащили по асфальту и затоптали.

Муж Елены изо всех сил толкнул Пьера вперед. Нарисованная дверь поглотила обоих.

* * *

Корреспондент «Вашингтон Пост» Роберт Вэйл сидел в своей квартире и молчал. Девять звонков его телефона, рвущих тишину, так и остались без ответа. Мужчина придвинул аппарат – серебристый корпус щелкнул и погас. «Странно, – подумалось куску пластика, – раньше вызовы приносили деньги. И уж точно не мешали. – Характер хозяина был изучен досконально – программа включала эту опцию, как и во всяком устройстве. – В каком же ты ступоре, дружище?»

Роберт встал, подошел к окну. «Пять этажей… маловато… – подумал он. – Даже для самоубийства. Впрочем, разве сегодня нужны для этого этажи?»

С тех пор, как новации в мебельном деле попустили менять и обустраивать любую комнату по вкусу, те стояли пустыми. Стены-трансформеры могли в считанные секунды переделать спальню в просторный зал. Или в лобби с баром для вечеринки. Могли покрыться листьями, стать живой картиной: к примеру, видом на море, чарующим владельца шелестом прибоя. А по желанию – ароматами глициний в тенистом парке. Захватив на заре мира человека в плен, стены вышли на улицы, обращаясь в полотна и полотнища – новые формы разделения людей, но, по сути, делали то же: пленили, разделяя.

– Разрешите, сэр? – вдруг услышал журналист. Стена заговорила, вырисовывая очертания переборок.

«Черт, – подумал он и вспомнил недавний случай с газетой, которой потрясал коллега из Японии. – Снова сбои́т. Не наладили. Выставить штраф не забыть бы».

С неделю назад он заказал парадокс. Доставили газету «The Diplomat», японскую, начала века со статьей и самое поразительное – японского же автора, заголовок которой гласил: «Хиросима и Нагасаки спасли тысячи жизней».

«Кто этот урод, – подумалось тогда, – который объявил: чтобы спасти одних – нужно убить других? Точнее, целесообразно. Хорошо бы взглянуть».

Оказалось, некий Закари Кек.4646
  Zachary Keck – эксперт, журналист.


[Закрыть] Что ж, парадокс так себе – языческая точка зрения на всё возобладала не сегодня. Однако, такое избирательное человеколюбие покоробило – этих на плаху, ради во-о-о-н тех. О чем-то смутно напомнив.

«Разнесу»! – решил Вэйл.

Автора статьи доставили к ланчу. Он присел, не спросив разрешения, и сразу осадил Роберта, вежливо напомнив, что бомбу сбросили христиане. Журналист, было, вспыхнул: «Считающие себя христианами!» – «Как и вы себя», – парировал гость.

Полемика была в самом разгаре, когда яркая вспышка и дым заставили обоих замереть. Маленький человечек выскочил из-за какой-то треноги, схватил газету со стола и тут же юркнул обратно, накинув на голову ткань. Через секунду трансформер заурчал, крутанулся вокруг оси и буквально вывалил им мальчика лет семи, который подошел к гостю, положил тому на колено руку и спросил: «Дядя, а правда, что когда у меня начала пузыриться и сползать кожа, я не чувствовал боли, потому что вы сказали, будто мне так и надо? Что это правильно и полезно остальным?»

Гость сразу онемел.

– Скажите… а если бы я был вашим сыном? – на глазах мальчика выступили слезы. – Вы казнили бы меня и тогда?

С каждым словом, адресат все более вжимался в спинку стула.

Вторая вспышка поглотила и подростка.

Вэйл первым пришел в себя:

– Вас, кажется, учил Гарвард?

Автор опуса ошалело моргал глазами:

– И степень магистра…

– Ну, ну… успокою. Они до сих пор считают образованностью степени, число публикаций и премий. А рейтинг вам пропишут.

– Еще… познания в искусстве, – пробормотал растерянный гость.

Было это несколько месяцев назад. Компания поставщик лишила тогда Роберта бонусов, за приведение «заказа» в нетоварный вид.

Мысль о сбоях в системе пришла Вэйлу и сейчас, когда услышал незнакомый голос. В очертаниях трансформера уже виделась кают-компания. Судна он не заказывал.

– Разрешите, сэр? – снова услышал журналист.

Спина в белом морском кителе подвигала плечами. Человек в глубине медленно повернулся:

– После швартовки примите цинк… – он посмотрел на иллюминатор. – Три…

– Да, сэр!

– Не всё…

– Слушаю, сэр.

– Сегодня семнадцатое…

– Марта, сэр.

– Значит весна двадцать четырнадцать. В тридцати пяти милях спустите в открытом море… Под Реквием.

– Да, сэр!

– Не забудьте сделать отверстия…

– Разрешите идти?

– А вам, лейтенант, не кажется приказ странным? – штатский в глубине каюты, заложив руки за спину, покачивался на носках. – Что цинка именно три? Ведь кроме заботы о Европе, травли России да обещаний выплатить долг всему миру есть кое-что поправдивее. Посовременнее, что ли. Шутить-то, как видите, мы еще не разучились. Например…

– Крымнаш? Сэр?

От уничтожающего взгляда лейтенант стал ниже ростом.

– Пауки по чуланам «Белого дома» и те не верят в серьезность наших намерений. Бестолковый Брюссель всё более одинок. На заклание овца. Не так ли, адмирал? – Штатский повернулся к «спине».

Золотые галуны «белого кителя» дернулись.

– Исполнять!

– Есть, сэр.

«Черт, – подумал Вэйл. – Может, не отключена какая-нибудь опция? Завалят рекламой обещаний: вы, или ваши дети, как и лицо, станут здоровее, успешнее, что-то замедлят, пополнят что-то вроде кошелька, а морщины разгладят даже на зеркале. Если заплатите за… наши обещания лучшей жизни.

«Очнитесь! Им нужны только… ваши… деньги!» – вспомнил журналист крылатую фразу из двадцать первого века.

ЯПОНЕЦ

Последний из династии сёгунов Токугавы пребывал в мрачном настроении. Сезон красных листьев принес ему одни неприятности. Просыпаясь ночами от подступающих видений, в которых мавзолей предков у подножия горы Куно освещался странными вспышками, он долго не мог заснуть. Но всё повторялось. В этих вспышках по капищу метались в огне люди, которые множились и, казалось, пытались сорвать одежду. Толкования колдунов, похожие на бред, только добавили тревожности. Ни роскошь дворца, ни гейши уже не радовали. Даже весть о подавлении очередного восстания, Кэйки, так звали властителя тех земель, принял равнодушно. К тому же четырнадцать лун его мучили боли в спине. Лекари, которых одного за другим приводили слуги, приносили снадобье и оставались в комнатах дальнего крыла – подобия тюрьмы для вельмож. Там по истечении трех дней их и казнили, если снадобье не помогало. Сегодня крыло пустовало. По крайней мере, так должно было быть.

Спинку тукового кресла, на котором сидел Кэйки, украшал причудливый орнамент сцен из подвигов его предков. Тепло шерсти маленькой подушки грело поясницу. Слушая заунывный голос хранителя свитков об истории рода, именуемой «эпоха Эдо»4747
  Эдо – древнее название Токио. В начале XVIII века самый крупный город мира – 3 млн. чел.


[Закрыть], что стало традицией, правитель молчал, изредка кивая чтецу, позволяя продолжить великую повесть о причинах столь долгого мира в стране восходящего солнца. Мира, которого не смог добиться никто другой. Ни рядом, в двух восходах плавания, ни за горизонтом неба, куда уставшее светило опускалось каждый вечер во тьму сумерек. Он знал – не было подобного во вселенной. Но гордость давно не приносила радости. И не это занимало мысли последнего из сёгунов Токугавы.

Чтец неслышно расправил новый свиток и, видя, что пауза привлекла внимание, низко поклонился и застыл, ожидая согласия воспеть очередной подвиг славной эры могущества клана.

Глава четырнадцатой династии чуть повернулся: женское кимоно, вытканное журавлями, плыло к нему от бамбуковой ширмы, створки которой украшала изящная композиция придворного живописца. В трех шагах кимоно остановилось. Скрытая под ним маленькая женщина замерла в поклоне. Токугава кивнул, но взгляд задержался на ширме. «Треснувший лед»4848
  Картина Маруямы Окё.


[Закрыть] – название картины сегодня звучало по-другому.

В тот же момент кимоно неслышно просеменило к столику, и зеленая струя из чайника дохнула ароматом сливы. Секунда… и женщина неслышно удалилась, перебирая ногами так часто, что казалось, будто плыла в невидимой ладье.

Кэйки махнул рукой в сторону чтеца и кивнул церемонно одетому вельможе, стоявшему поодаль. Хранитель свитков исчез, а три гейши с кото4949
  Японский щипковый инструмент.


[Закрыть] в руках так же неслышно появились перед ним. Тихая, печальная музыка наполнила залу.

Третий сёгун – Измицу, внук великого Минамото, основателя клана, прослыл жестоким не после того, как в далекой юности зарезал лучшего друга, и даже не когда заставил родного брата совершить харакири, а когда решительно расправился с мятежниками, приказав сбросить со скал в гавань Нагасаки десятки тысяч пленных. Со своими семьями. Именно решимость обуздала тогда междоусобицы, распри, принесла долгожданный мир и спокойствие. Так думал Кэйки прежде. Но выводы подвели его. Всё кануло в прошлое, как и распри. Даже уверенность в их вреде. Мир удумал меняться сам – без спроса и согласия. Вчера он получил странное подтверждение этому. И только чайная церемония – единственное утешение стареющего Токугавы, согревала сердце.

Глава рода прикрыл глаза. Легкий аромат розового масла от лампы на столике, нежные перегласы струн располагали к равновесию в душе. На размышления не хватало времени все годы, не добавилось и в старости. Потому короткие минуты отдыха, гармония и размеренность ритуала казались редким прибежищем в суете мира. Но только казались. Ибо забыть, отступить от сделанного тобой было невозможно. А менять взгляды – поздно. На склоне лет, где поступки и обретения теряют прежнюю ценность, обнажая упущенное в погоне за ними, не отпускают. Дела становятся не тем, что стоило бы делать, живя меж восходом и закатом, поступки – шагами к сомнительному, а достигнутое неважным в сравнении с потерянным. Стены же, Кэйки поднял глаза – вообще ухмыляются. Ожидая смены хозяина.

Токугава уже понимал то, чего не понимали подданные, видя закат не только жизни, но и закат эпохи, веры, идентичности, которые отступали под натиском чужеземцев из-за океана. Рушились, увлекая за собой священный дух верности земле, самобытности и традициям. На них, иноземцев, и валил всё в мыслях правитель, понимая как мог высоту нравов.

От последней мысли он поёжился и тут же вздрогнул: ему показалось, что именно так ежились все подобные по статусу и богатству люди земли, когда наступали последние минуты. Самые тяжкие. Понимал, что вместе с жизнью уйдет и страх людей перед ним, почитание обратится в неприязнь, а в насмешку останется только наскальный рельеф Токугавы в капище предков.

Всё казалось пустым и никчемным. Месяцы, дни… лишь добавляли одиночества. Дети выросли вместе с равнодушием в них. Принадлежность к имени не спасла. Долг сыновья понимали по-другому, силу боялись, а увлекались непотребным. Мельчали. Только один радовал поначалу решительным нравом. Воспитанник известного ямабуси,5050
  Мудрец-отшельник.


[Закрыть] образованный лучше любого из придворных, был груб и непритязателен в быту. Однако в его губернаторстве отец тоже начинал видеть алчность, от которой пытался избавиться сам, разглядев с годами и сожалея. Усилия были тщетны, а жестокость, дитя этих пороков, все более и более заявляла права на любимца.

Но даже такие мысли с трудом пробивали дорогу в усталой голове правителя. Сейчас… сейчас у него просто болели почки. И вовсе не оттого, что первый министр построил за казенный счет два имения, а его враг разнес это по всем углам империи. Казнены были оба. Но почему-то именно в это мгновение Токугава почувствовал витающий ответ на вопрос, который тогда поставил в тупик мудрецов: оба ли виновны? – веки в прищуре оставили глазам узкую щелку. – Откуда и как мог прийти сюда ответ? Нелепость какая-то. – Он недовольно осмотрелся. Однако причина раздражения не хотела выдавать источник.

Мужчина поморщился – боль в пояснице вернула к утру. Он хорошо помнил – именно так уходил отец. По прозвищу Пылающий Князь, он, основатель школы «Кодокан», положил свою жизнь на воспитание молодых самураев в духе патриотизма и умер на руках у них. Смерть отца, напоминая печальное, гасила веру в исцеление, о которой, лежа ниц перед ним, вещал каждый из казненных дальнего крыла. Самурайский меч работал избирательно, следуя традициям, но всегда вопреки шепоту внутри. Страшась финала, сёгун гнал мысли об участи тысяч обреченных за эти годы пленников, бунтовщиков и прочих, чья вина казалась очевидной. Судьбам же других еще более несчастных, зарубленных, повешенных, заморенных голодом простолюдинов, просто не находилось места. И всё-таки те, первые мысли снова и снова подступали, тревожили его, трогали, касались чего-то. Вот и вчера… странный пленник…

Токугава открыл глаза и устало вздохнул.

Гейши, то единственное, что не меняло облика и роли на протяжении долгих лет правления, казалось, застыли, а музыка извлекалась сама, наполняя воздух образами воспоминаний из далекой юности, где всё начиналось, всё виделось по-другому.

«Надо созвать совет и не ждать, когда начнется желтая рвота… – подумал Токугава, и взгляд вновь остановился на картине, за которой скрылось кимоно с журавлями. – Да… лед треснул… как доска для сёги.5151
  Сёги – японские шахматы.


[Закрыть] Дзюдо – любимое прежде занятие, он бросил много лет назад. Но разве старость виновата? Скорее снизошла. Не каждому доводится видеть трещины во власти. Неискренность окружения. Он видел. А может, старость и боли награда? – Кэйки досадливо усмехнулся. – Прочь, прочь такие мысли. Завтра совет. Да, да… совет. Долг прежде всего. Надо объявить преемника».

Еле заметное движение рукой… и кото стихли.

«Среди цветов – вишня, среди людей – самурай». Так вишня или самурай? Красота или повиновение? Что диктует миру гармонию? Кэйки снова усмехнулся и тут же схватился за поясницу. Возможно, предок делал единственно верное для укрепления сегуната – письмена, которые знал почти наизусть, подтверждали догадку. «Но ты… зачем делал это ты? – сегун раздраженно поморщился. – Да затем же. Требовал и подчинял».

И вдруг он услышал стоны. Правитель задержал дыхание и выпрямил спину. Откуда? Стража с готовностью вытянулась. Показалось. Но глухие рыдания вернулись. Кэйки вслушался: они шли изнутри, поднимались, били себе дорогу. Наконец, вырвались. Странные видения с тенями поднятых в мольбе рук неожиданно заслонили взор. Токугава махнул ладонью перед лицом, разгоняя их. «Прочь! – пробормотал самурай и огляделся, стесняясь слабости. – Прочь, смутьяны». Видения подчинились. «Вы сами выбрали себе путь тогда… хотя матери учили вас другому. Такова участь всех бунтарей, дерзнувших бросить вызов закону и порядку. Каким бы ни был тот порядок. А если вам надо пройти через беспорядок – оплатите своей кровью. Это вам не двадцать первый век. Своей! – И тут же вздрогнул от странной мысли. – Двадцать первый? Стоп! Это чужие слова. Ах, да, вчера… этот бродяга…»

Дрожь отступила. Но сомнения, те, первые, предательски вернулись.

– Куда же ушла уверенность? Когда треснул лед? Почему под ним? Именно сейчас, не раньше? Да и что называют так?.. – «треснул»? Сколько свитков улетело в корзину вместе с головами летописцев. Слова, которые хранили величие клана, рождая гордость будущих поколений, оставались на рисовой бумаге. Но слова можно переписать – он помнил, как сам делал это. Как и его отец. И прадед. Могут ли они быть правдой? Слова-инвалиды. Фразы-калеки. Приодетые теми, чья история пишется – меч работал и здесь избирательно. И тоже вопреки. Что вообще принесет та гордость потомкам? Решимость в отстаивании роли нации? Ее превосходства? И где грань между решимостью и шагом, после которого другие калеки, настоящие, заполнят улицы городов? Которым не будет места на рисовой бумаге, в «правде» свитков. Матери вырастят их для страшной жатвы, для бурь, обещанных новыми юта5252
  Японский шаман.


[Закрыть].

– Обещанных… – Кэйки скрипнул зубами. Эта фраза по-иному зазвучала только вчера.

– А где… тот чудак? – обращение заставило вельможу в углу вздрогнуть. Чуть согнувшись, тот приблизился.

– Полагаю, о, великий.. казнили… утром. Твой приказ… каждому дарован последний восход.

– Восход? – веки снова опустились. – Зачем он им? «В царстве теней все получат свое», – еще первый учитель говорил так. «Только ты сам – единственное, что принадлежит тебе. Не золото, не слава, не женщины, что сыплются сквозь пальцы лет. Даже горсти не захватить с собой».

– Скажи, – Токугава помедлил, – спят ли они в последнюю ночь?

– Не знаю, повелитель.

– Если тебе известно, что она последняя… А ты? Спал бы ты?

Стоявший поежился, склоняясь еще ниже:

– Милосердием твоим, о, великий, да минует меня сей выбор.

– Ты сказал пожелание? Моё?

– Приказ, – голова придворного утвердительно качнулась.

– Но с утра был дождь, а небо в тучах, – раздражение подавило усмешку. – Что я на этом свете? Если простая вода может отменить повеление. Проклятый лед, – Кэйки снова бросил взгляд на картину. – Быть может, душа его еще здесь, приведи…

Вельможа суетливо попятился.

– Стой, – видя торопливость, бросил Токугава, – не сейчас. После обеденного сна. Да… – он на секунду задумался, – если все-таки жив, вели опробовать на виновном остроту моего меча.

– ???

– На дожде.

– ???

– Ты не вода, – желваки заиграли на лице. – Попробуй не исполнить.

Царедворец замер в почтительном поклоне ровно на миг, пока сказанное дошло и, пятясь, быстро удалился.

Незнакомец, по лицу которого можно было узнать соотечественника, стоял на коленях перед последним из рода Токугавы. Сандалия охранника-самурая прижимала к полу цепь, другой конец которой, обвивая шею, склонил голову пленника. Худые руки несчастного бессильно повисли, и только рукав бордового кимоно, в чем и хоронили обреченных, скрывал дрожь. Неприличная до безобразия одежда, в которой схватили его, была сожжена.

– Оставь, – бросил сёгун.

Слуга наклонился и высвободил цепь. Голова несчастного медленно поднялась.

– Итак, – Токугава исподлобья смотрел на незнакомца, – как ты, бродяга, посмел явиться в капище… вернее, свалиться прямо на мавзолей?

– Я всего лишь занимался фотографией, господин.

– Ты говоришь незнакомые слова, чтобы скрыть правду? Или чтобы в тебе не распознали колдуна? Встань.

Пленник колебался, косясь на охрану. Бесцеремонность, с которой обошлись с ним по пути сюда, не прошла даром.

– Встань!

Человек повиновался, но глаза поднять не спешил.

– И почему морочишь всем голову? Не знать, кто я! Верно мне передали?

– Это так, мой господин. Но я не колдун…

– Ты меня вынуждаешь назваться? – перебил сидевший и подался вперед. – Перед тобой наследник божественного рода, что правит землями от края до края, от вод средь гор до вод на небесах! – и тут же, откинувшись назад, пробурчал: – Правда, плохо… коли ты жив.

– О, нет! – вырвалось у пленника, руки дернулись, но тут же обвисли. – Я жив, благодаря тебе, господин. Мне сказали… ты пролил дождь, желая видеть меня, – обе ладони в смирении легли на грудь. – Долгих лет тебе, господин. – И вдруг пробормотал: Гоголь – рукопись, Сибелиус – партитуры, а страсти…

– Что, что? Продолжаешь? Твои слова говорят о хитрости, но спасет только правда. Кто ты? Откуда? Как оказался у подножия Куно? Почему скрываешь свое имя?

– Я не скрываю… Ишики, господин…

– Откуда ты?

– Из Нагасаки.

– А кто хозяин?

– У меня… нет его, – после секундного замешательства прошептал несчастный.

– Кто же тогда Герцен? – Токугава прищурился. – Ты всю ночь называл его повелителем умов! Которые снесут кресты. А еще к чему-то бормотал, будто его мать – немка. Ведьма, что ли? Где их так называют?