Текст книги "«The Coliseum» (Колизей). Часть 2"

Поток иссякал, таял, отдавая то, чем обладал минуту назад. Владычица-тишина – эта женщина без обязательств, задумчиво вернулась, приступила и дохнула на соперницу, обручая безмолвию. Как великий свидетель совершённого во все времена, она имела право судить, ибо молчала… внимая правде, хранила, не рассказывая никому, но провожала всех: отцов, детей и жен, горящие сердца и холодные. Каждого – к своему финалу.

Метелица оглянулась на Слепого и… шагнула вперед.

* * *

Последний из династии сёгунов Токугавы пребывал в мрачном настроении. Сезон красных листьев принес ему одни неприятности. Тянущая боль в спине вот уже две недели не проходила, вести не радовали. Но сейчас… сейчас он буквально онемел, подавшись вперед и даже привстал, пытаясь лучше разглядеть видение. Туковое кресло недовольно скрипнуло.

Чародеи не раз показывали фокусы под рассказы о небылицах. Он не очень-то верил им… даже парочку казнил, разгадав обман. Но чужеземец явил нечто иное, чего нельзя было назвать фокусом. «О чем эта книга, из-за которой сыр-бор»? – Токугава вздрогнул и откинулся на спинку, слыша незнакомые слова:

– А вообще, не это меня огорчает.

– А именно?

– Слишком часто замелькали декабри…

– Куда тебя понесло?

Токугава осмотрелся – никто из прислуги видения не замечал. «Эх, зря я казнил этого колдуна, – подумал сёгун, – навел все-таки чары», – и снова вздрогнул от голоса:

– В молодости елку целый год ждешь… а теперь… хоть гирлянды не снимай, – нелепо одетый мужчина только вздохнул и добавил: – Слишком скоро мне обыдели июли…

– Опять за свое? Ты эти безобразия оставь! Как отмечали двадцать пятого день рождения, так и будем! А раз в четыре года еще и с моряками! – другой хлопнул весело в ладоши, памятуя о бескозырке, грезах юности.

Прозорливый читатель уже понял – это был Крамаренко.

– И вот еще что… – наш знакомый не унывал, – быть счастливым по-настоящему – это вовсе не способность убедить себя в этом! Это не повторение изо дня в день: я в позитиве, у меня всё чудесно!.. – ты делаешь такое в страхе! Потому как в глубине души знаешь – всё не так. А разочарования, которые обязательно придут, могут привести к болезни. Настолько глубоким станет искусственное расслабление, неподготовленность к ним. Внушение обезоруживает, снижает готовность психики устоять. А неудачи тренируют, держат в тонусе. Еще и деньги отдаем всяким курсам «созидательного оптимизма» «управления собой» и прочим – морочат проходимцы голову. Платим за мутные книги, где автору наплевать на тебя. У них даже начало одинаковое: Вам плохо? У вас проблемы? Мы поможем – готовьте деньги!

– Ты это все мне, Виктор? Я что ли считаю себя счастливым? А про эпидемию «обманутости» просвещать не надо. Вон, продажи в Украине зашкаливают. Продали почти всё. Смотрю в «новостях» – Рада опять приняла в первом чтении рассказы о будущей лучшей жизни. Второй вопрос на повестке – продажа земли отцов. Третий – совести. Потом дележка выручки. Только лучшая жизнь, без дружбы с соседом, не получилась еще нигде. Что-то в Прибалтике я не видел ни одного счастливого – трясутся от страха и болеют. И землю распродали, и верфи кончили и порты. Да не помогло – разбежались по миру – населения в два раза меньше стало, а всё не дотянутся до счастья-то, – он помолчал и добавил: – Видать, в другом оно.

– Ну… тем-то положено. Заслужили. А вот Украине… – Крамаренко похлопал друга по плечу, – не бои́сь, казак, смена всегда растет. Нормальные люди придут. Их и сегодня в «незалежной» полно. А потому, будь уверен, вот салют в Севастополе отгремит, сядут москали вместе с хохлами в приморском кабачке, за одним столом, как и бывало… вспомнят и Кобзаря, и Толстого Льва Николаевича, и Рюрика с Новгорода, от которого все киевские князья пошли. Еще первого космонавта – все-таки вместе запускали. Вымпел наш первым на Луну упал, а на Венеру до сих пор никто не сел, окромя русских станций! Да тяпнут по стакану горилки! – наш герой, улыбаясь, потер ладони. – Гарно! Ох, как сближает! Эт тебе не газ или нефть! Тоже общие! – Ладони громко схлопнулись. – А то, – Крамаренко весело хохотнул, – прямо сейчас можем! Садись… наливай… и пиши турецкому султану: платину, кою только у нас добывают, да золото с алмазами делим на каждого, включая запорожцев…

– Ну, какой салют, Виктор… какой стол, – перебил Метелица, – здесь чемодан поднесешь – неделю спина болит, сесть не могу.

– Особый салют, особый, дорогой. Деды-то вместе под Севастополем лежат. Конца-краю могилам нет. И под Киевом, и под Москвою. А в Берлине? Предки наши умнее были – не делили куска сала – родину защищали. Общую. Понимали, порознь – растащат, раздавят. По миру с протянутой рукой пойдут. Станут хлеб да лес Европе поставлять, как поляки яблоки да кабачки. И больше ни-ни! К нефти и газу запад не подпустит – своим олигархам отдаст. И будут в Сибири всякие «Шеллы», да «Петролеумы» грабить землицу-то, которую те же казаки вспахивали. Кстати, днепровских там, в Сибири, лежит не меньше, чем донских. А вместе будем держаться – никакого первого чтения не надо в повестке рады. Это ведь для дураков – мол, внедрим, построим, разовьем. Что-то болгары, да румыны с Грециями не подняли и не построили. Не дадут! Вся восточная Европа на подачки живет – вон, поляки да финны жалуются – ни одного завода сохранить им не дали. Строить и развивать можно, когда сила есть защитить ресурсы. А у нас их тьма – самые большие в мире. Вот мы – развиваем и строим. Впервые за сто лет перестали пшеницу завозить – сами выращиваем. Мясо в Европу на экспорт поставлять начали. Так хорошо Россия не жила еще никогда! Ни-когда. – Повторил он. – Голодающих нет. Есть малообеспеченные, да. Так они в любой стране. А голодающих – нет. Вон, в семидесятых в Иркутске, дневники одного студента – белого хлеба не было! Серый только. И это в тучные годы! До горбачевских пустых прилавков! Всю нефть и газ отдавали за канадскую пшеничку-то.

– Ну, не везде так жили…

– Верно. На Украине пять сортов кефира и сдобы не переводились – тот же студент. Когда съездил после окончания. А лучше всех кто жил? Сам помнишь, поди? Грузия. Вообще ничего не производила – золотым дождем осыпали все генсеки. А за счет кого? России-матушки. Здесь животы втягивали от души. Пока те сосали ее во все титьки. И где теперь Грузия с Украиной? Врагами себя объявили. А мы – так хорошо никогда не жили!

– Навальный3737
  А. Навальный. Яркий представитель либерального типажа, описанного Ф. Достоевским в романе «Бесы».


[Закрыть] да либералы так не считают.

– Послушай, Борис. Если родители детям не рассказывают как было плохо у нас, что пережили – это преступление. А «Навальные», пользуются результатом и отбирают у них детей. Поделом. Только такие уже не преступники – шакалы! Рвут зубами молодую плоть толкая в жернова на которых еще прошлая кровь не высохла. «Навальным» никакая власть не подойдет. Они живут бунтом, лежбище у них в нем. Помнишь? Им нужны великие потрясения. Нам нужна – великая Россия. Впечатал прямо таким в лоб Столыпин приговор. – Он морщась потер затылок. – А ты… чемодан, спина болит, сесть не можешь… так через неделю садись! Как пройдет. Ну, и приглашай! Моя любовь к хорошему столу оч-ченна постоянная! Идеальный стол я тебе расписал – сам-то хохол ведь! – Крамаренко рассмеялся. – А к доброй компании – любовь почти сибирская! Как тебе симбиоз?! И выпьем мы с тобой за изумительное качество в моем друге: миролюбивом, как наша внешняя политика, надежном, как наш уральский танк! – он снова захохотал. – А это уж точно поважнее чемодана! – Виктор Викторович опять потер ладони, пытаясь унять смех, и повторил: – А то сейчас? Под селедочку? Али под севрюжин-ку с хреном?.. как у Гиляровского?3838
  Репортер конца XIX – начала XX века, заставший последнюю ватагу бурлаков на Волге.


[Закрыть] – и, взяв под локоть опешившего друга, легонько подтолкнул к дверям кухни.

Видение растаяло.

– И там спина! – Токугава со злостью бросил палочки для риса. – Да ведь у первого, как его… таксиста – не заболела! Чертов конверт!

Кресло одобрительно скрипнуло.

– А вот… обрести мир в душе… – он хмыкнул. – Для чего? Опять же, как он сказал?.. – мир неправилен, если глаза у детей грустные? Эх, запутали варяги…

Токугава увидел совсем не то в своем прошлом, что хотел бы, но именно оно роднило его с коллегами по креслам будущего. Однако, феодальный правитель казался куда честнее последних: не звал прыгать на площадях, обманывая, а заставлял это делать силой. Не прятал личные цели в лозунгах, но говорил о них прямо и во весь голос. Короче, не лицемерил, рубя головы. А потому, хоть немного, да все-таки оставался выше.

ИРКУТСК

Лида, сестра Бориса Семеновича, которая давеча буквально ворвалась в иркутскую квартиру брата, сидела напротив Крамаренко там, где всё и началось в злосчастную субботу. Чуть более, чем просто полноватая, женщина находилась в некоторой прострации, слушая подробности событий последних дней.

Впрочем, не будем обижать субботы – она была просто необычной, как и многое на страницах.

Жена Метелицы, Галина Николаевна, уже не могла слушать печальную историю и потому, сославшись на отсутствие хлеба, минуту назад вышла в магазин. Шаг был неожиданным для Крамаренко. Слишком удрученно выглядела хозяйка, побледнев и осунувшись за неделю. Ему даже подумалось уговорить Метелицу лечь в больницу. Ведь та, не веря в гибель мужа и весь год запрещая близким называть себя вдовой, даже сейчас, после очередного удара, отказывалась принимать за реальность происходящее, мириться. Женщина крепилась, старалась «выглядеть» и только сама знала, чего ей стоило покинуть квартиру.

– Ничего, ничего, пусть пройдется, – уловив недоумение гостя, заметила Лида. – Мы вчера наговорились… и наревелись.

Они сидели уже с полчаса и разговаривали, хотя назвать так монолог сестры Бориса было бы натяжкой. Постоянно жестикулируя и поправляя кофточку, будто стеснялась броского декольте, Лида поначалу поразила этой манерой собеседника, но затем предмет его внимания сместился на удивительный рассказ москвички.

В коридоре хлопнула дверь. Женщина на секунду умолкла, многозначительно подняла брови и кивнула в сторону коридора – хозяйка, не заходя в зал, сразу прошла на кухню. Друг семьи тут же воспользовался паузой.

– Значит, говорил, снимок обрезан? – он потер лоб. В водовороте слов и эмоций, кои безудержно лились из женщины, Виктор Викторович упорно пытался свести факты в полном согласии с принципом – не унывать и не цеплять унынием других.

– Да, есть копия на поздних литографиях, видно, делали неаккуратно! – Лида закивала головой и повторила сказанное: – Дама на ней стоит перед иконой, а у мужчин крылья. И еще… еще добавлял: точь-в-точь сон матери Рылеева. Борис так сокрушался, переживал очень, – она попробовала заломить руки, но бросила, сложив между колен.

На кухне зазвенели чашки.

Сестра была старше отца Елены на пятнадцать лет. Жила с мужем, бывшим режиссером, а ныне коротающим век на пенсии сухопарым мужчиной с приятной сединой. Своеобразие компаний, то и дело «званных» неугомонной супругой, он принимал несколько беззаботно, что отражало взгляд на возраст, много далекий от «излета чудных пятидесяти» Крамаренко.

Журналистика и молодость пролетели в газетных хрониках, заметках и приключениях с богемным привкусом, не принеся ей ничего, но и не лишили, как уверена была Лида. Оставив прошлое, она получила второе, режиссерское образование, что и толкнуло нашу героиню в несколько иную среду. Однако, потолкавшись в кругах не менее упорных в претензиях на самооценку, Лида и здесь терпела неудачи, пока не сблизилась с известным когда-то хиромантом и астрологом. Однажды тот угадал два землетрясения где-то далеко-далеко, в южном полушарии, и, хотя такое повторялось там каждые полгода, стал знаменитым опять же в известных кругах. Гордясь, он даже сочинил тосты на тему. В общем, казалось, пара нашла друг друга. Однако первый президент России, вопреки предсказанию друга Лиды, был избран на второй срок, и конфуз породил совсем другие тосты – уже от конкурентов. Накладки сыпались одна за другой, потому как упрямец не желал следовать принципу коллег «ничего конкретного». Число тостов, как и насмешников, росло, меняя с годами лишь тематику на более простоватую, соответственно новой аудитории, что логично толкнуло астролога к либералам. А там и к призывам очнуться, сбросить «оковы», и, как это обычно случается у класса «неравнодушных», друг ее спился.

Женщина примкнула было к вегетарианцам, но поссорилась; вечер со знакомым из интернета разбил сердце; продолжить у буддистов или… кришнаитов, она уже точно не помнила… мешала монотонность песен или… взгляды – память и здесь подводила. Вполне возможно ее не устроила полнота гармонии без очага и вкусной пищи, а скорее всего… Лида поумнела и, боясь наступить на грабли уже под мантры с барабанами в подземном переходе – успокоилась. Так прошло несколько лет, пока ее буквально не вытолкнул замуж один из более-менее адекватных друзей. В жизни появился тот самый покладистый сухопарый мужчина, ну, а схожесть дипломов грозила «неслучайностью». «Это сближает», – решила она и… зажила счастливо. Муж, человек веселого нрава, отвечал на природную беспечность Лиды терпением, чего порой так не хватает супругам. В компаниях близких он славно улыбался и время от времени прерывал монологи жены одной фразой: «Не растекайся мыслью…», на что та, задорно поднимая ладонями обе груди, неизменно отвечала смехом и новым «растеканием».

Обширные связи Лиды поражали. Среди знакомых, которых по большинству нарекала почему-то детьми, числились поэты, известные врачи и генералы запускавшие ракеты с Байконура и Плесецка. Даже академики каких-то там наук напоминали о себе время от времени. Крамаренко уже не удивлялся. Недостаток в людях москвичка видела один – непассионарность. Но обиженных ею не мог припомнить никто из поклонников столь редкого таланта – назовем так «всеобщую нужность» собеседницы Крамаренко.

Жизнь текла бы весело и бурно дальше, если бы не события в семье брата. Они всколыхнули не только склонность к мистике, но пробудили участие, слезы и жертвенный смысл преклонных лет. Что, впрочем, характерно каждой женщине, не правда ли, дорогой читатель?

Всё это услышал и увидел за те самые полчаса Крамаренко. Такой вот своеобразный человек сидел напротив, а задача – понять и выудить, представлялась не из легких.

– Так, значит, обрезан, – наш герой снова попытался направить монолог в нужное русло.

– Били страшно, – Лида не поддалась, а желание разделить с обаятельным мужчиной тяжелое детство брало верх. – Страшно, – повторила она.

– У немцев?

– Нет. Когда из Германии привезли нас в Киев, в детский приемник, – она с укором глянула на собеседника: всё было сказано минуту назад. – Сейчас там девятая школа.

– Да кто бил-то? – Крамаренко не заметил укора.

– Дети. Мы ведь по-русски не понимали. Нас маленькими вывезли… черепа мерили, и кто проходил по арийским стандартам – в Германию. А здесь… не поверите… в нечистоты окунали, так издевались. Вспоминать не могу…

– Послушайте, но Борису… а вам… простите, сколько лет?

– По записи… – Лида поколебалась, – да знаю, – и махнула рукой, – все дают меньше.

Крамаренко чуть не прыснул со смеху.

– А Боря-то, нареченный брат, не родной.

– Не знал… – собеседник, удивляясь, качнул головой. – Никогда не говорил, хотя… зачем?

– Потом я сбежала… подслушала разговор мальчишек, своих, из Германии, и… вместе с ними.

– Без языка?

– Да, вот так. Сейчас и представить сложно. На товарную станцию, вагоны… в ящиках с углем… вылезли только на Урале. Добрались до какого-то села, залезли в хлев и напились молока прямо от коровы, из сисек. Ну, и уснули.

Лида сложила на груди руки, отклонилась на спинку дивана и долго смотрела в потолок, вспоминая что-то. Такая привычка – «вычеркнуть» слушателя на время – раздражала многих, но не председателя. Он понимал ее необходимость, как и взгляда, тоже отвернувшись к окну – там раскачивались голые ветви старой березы. Прием сработал. Грустная тема тишиной остудила пыл монолога, и Лида спокойнее продолжила:

– Проснулись, – пальцы повернули перстень, который женщина поднесла к самому лицу, рассматривая, – а вокруг люди. Взрослые, дети. Мы вскочили и спинами друг к другу – так защищаться легче, знали. Ох! Сколько раз мне снилось это потом!.. – будто волчата затравленные…

– Н-да-а-а… – протянул собеседник, – довелось вам…

– Не то слово, Виктор Викторович! Они говорят что-то, а мы не понимаем. Наконец, тетка какая-то по-немецки спросила… а у нас Иоган, самый старший, он и некоторые слова по-русски знал, помнил, видать… с детства… ну, и рассказал, путаясь, откуда да кто мы. Это он… потом на Байконуре-то работал, я говорила.

– Значит, говорите, по черепам отбирали?.. в избранные? – Крамаренко спросил, не задумываясь, пробуя выключиться из разговора, пытаясь сопоставить детали странного письма друга, несоответствия дагерротипа оригиналу и цепи событий, что усадили его в это кресло. Но ничего на ум не шло.

«Своих-то детей у меня не было», – снова услышал он и поймал на себе усмешку собеседницы.

– Как? А те… вы упоминали… – стараясь выказать искреннее любопытство, спросил он.

– Мои, мои. Все из детских домов… да чего там… Катюша – прямо с улицы. А у нас многие приемных брали… тот же Иоган пятерых воспитал. После того, что пережили… может, для того нас и бросало…

– Н-н-да… – повторил собеседник. – Борис бы согласился.

– А это его слова. Видно, легче, когда таких-же… даешь чего сам лишен был – цену знаешь… лишениям-то. Ну, в общем, тепло они для тебя, душегреечка, – Лида натянуто улыбнулась.

– А им? Им-то какое тепло! – Крамаренко с пониманием кивнул головой.

– Вы правы. Маленькая душа прирастает сразу, прям удивлялась.

«Так вот ты какая…» – подумал председатель и улыбнулся. Какое-то другое чувство вмешалось в серьезность разговора. Притянулось, напомнив людям об одинаково хорошем в них.

– А знаете, Виктор Викторович, я много лет занимаюсь паллиативной помощью.

– Чем? – спросил тот, всё более удивляясь.

– Не слыхали?! – Лида подняла брови. – Это помощь больным детям, когда жизнь продолжается, но врачи уже помочь не могут. Многих выписывают домой.

– Да, да, я кажется читал…– Крамаренко покраснел.

– Когда идешь в гости к матери, у которой ребенок уже не выздоровеет… а, скажем так, «живет обратно»… сначала перестает ходить, потом сидеть… потом глотать… не каждая перенесет такое. Вот и идешь… «переносить» с нею. Ну, чтобы отвлечь, отправить в магазин, там… сделать перерыв в боли родительской. Да просто дать поспать. Волонтеров почти нет. Это не за престарелыми ходить – там хоть пожил человек. А здесь маленькие, не понимают… почему и за что. Их еще надо вынести на улицу, на воздух, а там… они видят нормальных детей. И спрашивают, почему не могут так же бегать и смеяться… и почему у других ничего не болит, – глаза Лиды увлажнились. – Вот что ответить? Представьте себя рядом?

«Так вот ты все-таки какая…» – чувство, которое сблизило, открыло их друг другу, уже трогало его память. Подобное случилось год назад, когда прочел статью в «Московском комсомольце».

– Да, да… – произнес Крамаренко. – Анастасия Кузьмина писала об этом – имя врезалось. «Семь шагов назад», по-моему, что-то такое…

Некоторое время они сидели молча.

– Вот ведь как судьба-то складывается, – мужчина был расстроен, что случалось редко. Но не от рассказа. Шел по одному делу, а получилось… – А наши-то дети и не знают беды. Принимают за нее смерть любимой собаки, потом неудачное замужество… эх, да что говорить! Сами-то за беду что принимаем?! – Крамаренко хлопнул по коленям ладонями. – Жив, здоров, руки-ноги целы, а ноешь, жалуешься. Оглядись! На бездомных и калек… Меня здесь недавно в чувство-то привели – анализы в частной клинике сдавал, а там центр нейрореабилитации… как пару кресел провезли мимо, так и пришел в себя. Полезно это. Разве такое покажут между новостями? Они и так только плохие… новости-то, пропади пропадом все редакторы. Я по «Каширке»3939
  На Каширском шоссе в Москве, расположен онкологический центр им. Н.Н. Блохина.


[Закрыть] ездить так и не привык – крюк давал. Да уже одну теплую постель ценить надо! Сколько отверженных ютиться по подвалам? Путать стали благополучие-то. Всё мало. Оболочка появилась, броня! В метро больше ездить надо, в автобусах, чтобы не черстветь! Так и вправду подумаешь… нужна беда-то, ох как нужна некоторым. И ведь находит таких, откликается. Нет-нет и услышишь – передачи по телевизору завели про нее. Хор-р-рошая такая беда, хлесткая, с болью… – он сжал пальцы в кулак, чуть приподнял его и покачал. – Со слезами, чтоб лечила наотмашь… – но тут же спохватился: Лида глядела на него, прикрыв рот ладонью.

– Простите.

– Да что вы говорите такое, Виктор Викторович, не приведи Бог испытать кому…

– Это не я – Андрей склонялся, его слова. Правда, не договаривал… он многое не договаривал.

– Андрюша? – женщина тоже вспомнила, для чего здесь.

– А вот снимок… Ведь какая-то роль у него была? – Крамаренко снова поморщил лоб. – Но какая? Не припомните чего еще?

– Снимок?.. пойду, поставлю чай, – вдруг ответила Лида, решительно вставая.

Гость слегка опешил. Его попытка перевести разговор невольной грубостью задела за живое. Хотя кто бы знал, где оно в этом разговоре? Живое?

Крамаренко цокнул языком: «Прав ты, Борис, не знаем женщин, хоть три пуда соли вместе съешь», – он вздохнул, взял со стола книгу, точнее, распечатку рукописи, ту самую, которую передал хозяйке в день пропажи дочери, и углубился в чтение.

Прошло еще минут сорок. Виктор Викторович не слышал ни разговора женщин, ни звона чашек, не заметил и самих, как те вошли в комнату – книга захватила.

– Вам с вареньем? – фраза заставила поднять голову. – Я вспомнила, – добавила Лида.

– Да, спасибо, – ответил он и слегка кивнул, припоминая, о чем был разговор, но тут же вновь перевернул страницу.

Хозяйка и гостья переглянулись: обе уже сидели на диване.

Чашка, радуясь, от ожидания коснуться, разделить тепло, играла бликами. Но Крамаренко не притронулся к ней, и потому остывая, фарфор быстро потускнел. Женщины не шевелились.

– Странная книга, – пробормотал, наконец, мужчина, постукивая по обложке. – Отдельные страницы – просто конспект размышлений, – он выпрямился, глянул на Лиду, соседку и всё понял: не читали. – Прошу прощения, увлекся… но, сказать по совести, есть чем, – и виновато улыбнулся.

– Мы стерпим, Виктор Викторович, верно, Галя? – гостья положила ладонь на руку хозяйки. – Всё стерпим, лишь бы… – и, не сумев подобрать нужного слова, замолчала.

Видно, не настало время его нужности выхода на сцену, или не готово было еще место для проявления силы такого слова.

– А ведь говорил Борис о чем-то подобном… – Крамаренко снова постучал тыльной стороной кисти по рукописи. – Вот послушайте: «Глубины вселенной – вовсе не те глубины, которые увидит человек однажды. Прикоснется. Полеты в космос сродни «обузданию» природы на земле: «поворотам» рек, укрощению приливов. Не успехами в науке, не «обузданием» природы прославили себя лучшие из рода человеческого, но смирением. Там, в глубине небесного, зримого, существует другой мир, в котором живут ангелы и святые. Мир тот всё видит, всё терпит, за всех страдает… повторяя искупительную жертву. Мир мыслей и добра, поступков и последствий, оценок и неземных переживаний за нас, земных отбившихся овец – только этот мир и вечен, туда и попадем. Лишь отблески величия неведомого нет-нет, да проявят себя чудом здесь, на земле, нет-нет, да породят догадку о будущей обители нашей, потрясут и заставят замереть. Иных. Отделяя верных от несчастных. Которых примет, и тех, кому оставит отчаяние.

Но прочь догадки… ступаем дальше – ведь коли истинное смирение по святым отцам есть цель жизни, тогда полный отказ от земного мира, удаление человека от общения в нем – не вершина ли равнодушия?! Как избежать мудрования? Как уместить в уме то, от чего предостерегаем других – примирения равнодушия с величием цели? Выходит, помощь ближнему, сострадание – лишь первые шаги на пути туда, пути, на котором есть ступени, возвышающие человека, меняющие прежнее понимание себя, своей совести, чести, долга. Не правда ли, всё это есть у нас, Виктор? Давно замечаю. Но я так же давно уже не на Байкале, и Ангара течет в разуме моем уже снизу вверх. Ибо на тех, вышних ступенях, в обители ангелов видим контуры другой чести, другого долга, а ступая еще выше, открываем особую, неведомую людям нравственность, которая оставляет «равнодушие» земле и скользит уже мимо зла, ибо зла на небесах нет.

Но вот уже горняя нравственность открывает нам, что прежние сострадания и стыд – лишь отблески особой, непостижимой высоты духа человеческого, утраченного со времен Адама и Евы. Отблески на калеках, коим сделало себя творение по имени «человек».

На ступенях тех, в преддверии света, равнодушие одних становится преступлением, а других – подвигом. Стыд одних – позором, а чей-то – добродетелью. Оттого и зов «Не осуждай!» принимает иной смысл, в котором нет уже путаницы с обличением зла. Открой для себя это, уйми ложный трепет тщеславия – оно есть в любой добродетели, помнишь? Пощусь – тщеславлюсь, думая, что другим не под силу. Ем – тщеславлюсь в благодарности, что не забыл Господь именно меня. Говорю полезное людям – тщеславлюсь от внимания. Молчу – тщеславлюсь умением смолчать. И поразись озарению – что есть тогда книги, картины и труды? Да то же самое – отрыжка твоего тщеславия. Всего лишь. Коль не рождают того самого смирения. Перед Безначальным, Непознаваемым, Предвечным. Смирение, что нет твоего ни в чем. Ты растратил выданную ссуду. И только здесь, в рождении, откроется непостижимое прежде – любовь к врагам. Она в равном восхищении творением, в равной ничтожности всех, всего и во всём. Доброго и злого. «Шляп» и «кепок». Пьяниц и трезвенников. Работы и бездеятельности. Достатка и нищеты. Воли, безволия, смелости, трусости. Ибо все больны неизмеримо тяжелее и больны одинаковым.

Еще движение, еще приподнятый уголок занавеса… и понимаешь, как безволие, трусость и малодушие – суть добродетели. Дар и удача на весах, частица равновесия мира, против решимости его, воли и несгибаемости борцов всех типов.

Сколько «безмолвников», «столпников» и «отшельников» прокричали нам эту правду?! Скольких пророков мы не услыхали?

Еще шаг… о, Безначальный!.. видим ли предел открываемому тобой!.. если богатство и достаток уже кладут начало борьбе их обладателей за истину! А слава – последний шанс в той борьбе со слепотой и немощью. Откуда ж вопль?… свободы от неба. Об избавлении. От совести, от матери начал? И что ж? Конец? Нет! Не прошел и трепет … но что дальше? Не смею, но иду, страшусь, но поднимаюсь…»

В комнате наступила тишина. Даже Лида о чем-то задумалась, глядя на пол; руки по-прежнему были сомкнуты между колен. Крамаренко полистал рукопись.

– А вот, посмотрите… еще, тем же слогом:

«Помни, что одной из четырех причин греха преподобный Сирин называл «здоровье». Об остальных умолчу. Но вывод мой в другом: и даже честный труд, коль не смиряет, предательски толкает нас на дерзость. Преодоление и месть. Таким же, дерзости хлебнувшим. Лукаво вопрошая: Сможешь? Лучше. Ну, же! Пробуй!

Мы думаем, лишь женщины бесплодие пожинают. О верх коварства зла! Уже и в помышленьи. Жизнь без смирения бесплодна у любого! Она же, женщина, коль высоту постигнет назначенья, свой плод найдет, избавившись в тот миг от гнета мыслей, брошенных ей слов в безумном материнстве теми, что ранят собственную душу самомненьем.

Но к труду. Что на глазах всё боле и всё чаще, лишь инструментом видится у зла. Как змей в Раю … и проча, и суля. Одним – награду за внимание, заботу. О близких, иль несчастных вдалеке. Кому-то просто личные блага́. Несчастны – вы! Не получил никто, ничто и никогда за ту заботу. В смирении попранном. Однако есть награда, есть венец! Снискать ее в конце, у края сподобились великие умы. Так в чем она? В сознании как худшего… себя. Из всех – из близких, из далеких. В веках доселе и в веках потом. Вот истина, которую Пилат не смог принять бы! Услышь ее он от Царя царей. Иначе смерти жало бы оставил. Но вырвано оно! Молчанием Царя. Воистину цены нет простодушью! О!.. как непонимание драгоценно! В гордыне. Как и ума избыток в милосердии. Ведь за Пилата кровь готовился пролить смирения идеал! Скрывая кладезь кладов в том молчании. Награду из наград.

И все-таки к труду. С голгофы и суда где потрудилось зло с персонами Завета – сюда, чрез потрясенья мира.

Помнишь, как реагировал Занусси на вопрос: что лучше – социализм или капитализм? Он отвечал: «Это все равно, что спросить: «Чума или холера»? Так вот, неверно. Первый, социализм, тот, уже безлагерный, очищенный оттепелью шестидесятых – ближе человеку равенством. А холера – достатком. С первого на путь любви друг к другу ступить легче. Со второго – подвиг. В равном аскетизме, который и называть так грех – ведь никто не голодал, оставалось место душе. А сердце становится по-настоящему добрым только в «терпении бед, гонений и напраслин».4040
  Святитель Феофан Затворник.


[Закрыть] И никак по-другому. Достаток избавляет именно от них. Гарантированно избавляет. И Штраус не помощник здесь. Не врач и ренессанс. Размышления о душе смертельны капиталу. Убивают личный интерес. В таком интересе доброта на семнадцатом месте. Достаток, зрелища и потребление терпят упоминание о душе только в кинофильмах. И то – пока.

Председатель поднял глаза:

– Уже другой стиль. – Женщины не двигались.

А где она, душа – там и совесть. – продолжил он. – Размышления подтачивают столп морали индивидуализма. Опрокидывают достигнутое, скопленное, нажитое. Капитализм пока не тронул атрибуты – кресты и базилики, они безвредны – не нагорная проповедь. Но пленники общества потребления уже не знают «заповедей» – цензура, а именно то они и есть – противник «нового освобождения» человека. Однако посткапитализм сметет и атрибуты.

Если православие выжило под красным флагом – несомненно бы погибло под другим. Под которым нет беды. Вера задышала в оттепель, готовя место душе человеческой, и место то, повторю – гарантировалось горем! Сегодня мы опять в начале круга. Но уже ближнего. Да и сами – чище.

Теперь же крепись, правда. Трагедии не миновать, инфекция проникла. Под натиском труда «несмиряющего» пал Запад, падём и мы. Ведь плач и стоны ныне катятся по земле вовсе не по-русски, и запомни – нет никакой «особой» миссии России! А православие – шире этноса! Оно принадлежит всем – и Тоскане, и жителям Гвинеи, и тунгусам. То широта от Бога, не от нас. Да и русские – уже не нация. Нет такого слова в добротолюбии. Чеченец и гуцул, татарин, осетин – все для мира русские, коли отсюда, с этих просторов. Ведь Крым не остров, а пролог и вектор. Начало пробуждения души».