Текст книги "Узют-каны"

Как бы протестуя, Карась шевельнул исполосованной ладонью.

– Мучается же человек, – прошептал Сыч, – не дай Бог… также как… Зуб, Прыщ и он…

– Да и фиг с вами, – Пахан склонился над изуродованным лицом, белее мела, запустил руки под голову и рванул.

Хрустнули шейные позвонки, и умирающий затих.

– Довольны? – оскалился Пётр, ополаскивая руки в ручье. – Оттащите в кусты. И рысь тоже…

Когда они вернулись, костёр собирался потухнуть. Сыч прижал ухо к земле и долго дул на тлеющие головёшки. Хворост забрал в своё время все три имеющиеся спички. Ферапонт наломал сухих веток, бледный Урюк методично подбрасывал их в огонь и теребил нижнюю губу. Пахан сел в излюбленной позе – спиной к стволу дерева, утомлённо прикрыл глаза: трое… Всего день – и уже трое. Ощущение, что перед ним кто-то стоит, заставило поднять тяжёлые веки. Газон опустился на одно колено, склонил голову и ткнулся губами в корку подсыхающих царапин на запястье:

– Прости, Пахан, – пробурчал он. – За всэ. Сукой буду. В эогонь и в вэоду пойду за тобой. Ты Рустама спас, жизнь Рустама твоэя, – и ещё раз поцеловал руку.

– Чего это он? Совсем охренел? – вытаращился Урюк.

– Притырься, сынок, – усмехнулся Ферапонт. – Умирать будешь, детям расскажешь.

– Обычай что ли? – не понял Сыч.

– Какой к хренам обычай? В верности клянётся. Лежать бы ему сейчас с Карасем, – Ферапонт невзначай потрогал загривок, нащупывая позвонки, и шепнул чуть слышно. – А я не верил, что он Зуба….

– Силища немереная, – согласился с ним Сыч.

Газон поднялся с колен и подсел к огню. За секунду он изменился. Вся фигура и в шрамах лицо выражали решительность. Решительность выдрессированной собаки, готовой броситься на любого, кто обидит её хозяина. Пахан поднялся, положил руку ему на плечо, протянул пистолет:

– Всем спать, – сипнул. – Газон на стрёме.

Ночь вперевалку уходила из тайги, оставляя клочья тёмной одежды в ветвях. Белеющее небо показало рассвету крохотный костёр посреди вытоптанной ложбины, втиснутой меж стоящих стеной кедров. У костра спали люди. И только одна фигура, сжимающая в руке пистолет, раскачивалась – не то напевая, не то подбрасывая в огонь ветки. Огромная рука хваталась за оружие при незначительном шорохе. Это трещал кустарник в унисон журчанию воды. Далеко-далеко вниз по ложбине, растянутой теменью на сотни метров, где друг на друге лежали два мёртвых, но ещё тёплых тела, тонкие ветки раздвинулись, пропуская тяжело дышащую, голодную росомаху, давнюю спутницу рыси. Держась всегда поодаль, она пожирала недоеденные остатки царской трапезы. Теперь пришёл черед самой царицы.

Им не везло много-много ночей. В тайге объявился новый зверь, которого нельзя укусить или царапнуть, но который сам кусался и царапался жаром, сворачивая шерсть в обугленные комочки. Звери бежали. Бежала и рысь, за ней семенила росомаха, прячась от недовольного соседством рыка хозяйки. Рысь состарилась и устала, десятки раз упуская добычу. Голод источил, вспучил изодранное колючками брюхо. Росомаха первой учуяла пищу, но ей оставалось выжидать, когда хозяйка сделает своё дело. Слишком слабы и тонки лапки, чтобы справиться самой; слишком трусливо дёргается головка и малы зубки, чтобы напасть на человека… В этой битве царицы не стало, но – хвала Хозяину Гор – двуногие не отобрали пищу и теперь, раздвигая кусты сутулыми плечами, росомаха хватанула тёплое, мягкое и, чавкнув, заглотила. Она жрала жадно, как кошка, отрывая плоть то от одной туши, то от другой, наполняя желудок впрок, ибо кто знает, когда в следующий раз придётся поесть…

Но кто это так смело и уверено продирается в ночи? Росомаха зарычала, не желая делиться едой с кем бы то ни было. Бледный уходящий месяц загородили широкие силуэты, пахнуло кровью, палёным и страхом. Одноглазому волку понадобился лишь ленивый оскал для того, чтобы росомаха заюлила, тявкнула и отступила. Ненависть трепыхалась в тёмных бусинках зрачков.

Волки ели медленно, степенно, не торопясь, урча. Когда они, казалось, были поглощены процессом настолько, что не замечали ничего вокруг, росомаха осторожно приблизилась, трусливо суетясь, чтобы отхватить хотя бы краешек кисточки от мохнатого ушка. Но вожак резко поднял морду и рявкнул предупреждающе и однозначно. И ей ничего не осталось, как затаиться в вымытых ручьём корнях сосны, напоминавших воспалённые нервы, судорожно хватающиеся за землю, и ждать, когда насытятся сильнейшие.

Ждать ей пришлось долго…

Часть вторая

…Органическая химия уже стёрла черту между живой и мёртвой материей. Ошибочно разделять людей на живых и мёртвых: есть люди живые-мёртвые и живые-живые…

Е. Замятин. «О литературе, революции, энтропии и прочем»

18

Помни же… отвергаю я Писание, где сказано, что жена – раба мужа свово. Не рабою, а равной быть хочу. Любви ищу, а не блуда… Бог не заповедовал держать душу в цепях, а сердце в холоде…

А. Черкасов. «Хмель»

Маруся кричала, впиваясь ногтями, карябала влажную и тугую спину. Сухие колоски щекотали её со всех сторон. Терпкая, сладкая пыль закрыла веки, забилась в ноздри, дразня, призывая чихнуть и избавиться от приятного шепуче-лимонадного жжения в носу. Мысль, что тысячи сухих иголочек сеновала щекотят спину Спортсмена, почему-то доставляла наслаждение. Его пот солоноватыми капельками стекал с подбородка на её лицо, подмешивая пряности к коктейлю поцелуев, которые, казалось, хлестали, подобно перекрученным сыромятным ремням. Мир уходил, забивая полое, опустошённое тело ватой. Именно в такие моменты она была уверена, что локти и колени могут гнуться в любую сторону, независимо от сгибов, и тогда она забывала обо всём, что мешает: стыде, словах, людях и последствиях. Именно в эти крохотные, куцые мгновения она жила, вернее – воскресала, прорвавшись сквозь пелену самой себя, выступала потом на ложбинке груди. Как жаль, что всё это уходит… Уже ушло. Она что-то спросила. Он ответил. Потом стало прохладно, и тело защипали колючие ворсинки старого одеяла. Окунувшись в тёплую дрёму, внезапно очнулась от мысли, что умирает. Иначе – почему такая ясность в голове, и вся жизнь открылась простым пазлом на ладони?

Впрочем, где она – жизнь? Первое, что она помнила – голод. Постоянный, несущий обиду. Боже, откуда образовалась щель в потном, пахнущем помоями мире? И как Маруся проскользнула в неё между бесчисленными абортами? И зачем? Чтобы видеть недовольные, не выспавшиеся лица родителей, получать подзатыльники, когда крохотные ручки тянутся к засыхающему куску хлеба на столе, лежащему среди лужиц водки, воды, арбузных семечек и раздавленных окурков? А потом визжать и плакать, уткнувшись лицом в подушку, не желая видеть драки, когда отец таскал мать за волосы, а она лупила по нему полотенцем. Драка обычно заканчивалась звериной, жестокой, обезумевшей половой схваткой на диване напротив. А она плакала и не могла понять: почему ребятишки во дворе смеются и обзываются, почему девчонки в садике фыркают, обсуждая её гольфики и платья? Почему воспитательница так любит её наказывать, выделяя, выхватывая из ссоры, где участвовали ещё пять-шесть ребятишек? Почему на лето её отправляли не в лагерь отдыха, а в деревню к дяде Коле – милиционеру? И ещё тысячи разных почему! Последнее из которых: почему отец ударил мать ножом?

Он умер в следственном изоляторе. Мать через пару месяцев вышла из больницы. А что было до этого? Были семь классов в общеобразовательной школе, законченные средненько, на троечки. Были подружки, у которых иногда ночевала и учила уроки, у которых на полу не было скомканных половиков, а возлежали шикарные паласы. Было желание есть досыта и одеваться красиво. Был посёлок Туюзак со своей скотоводческой фермой, с коровами, которых она с двенадцати лет пасла летом, за что получала хоть какие-то деньги. Деньги – символ еды и одежды. Ими она не делилась с родителями – после того, как они пропили её первую получку – растягивала на пару месяцев. А затем наступала зима. Были красивые платья тех же подруг, выброшенные, вернее, подаренные за ненадобностью, перекроенные, перешитые по росту и размеру. Стрекотала швейная машинка. Были робкие пацанята, лезущие целоваться.

Она была на танцах в тот вечер, а когда пришла домой и увидела милиционера, решила, что это дядя Коля приехал в гости… но потом поняла свою ошибку. Затем – ожидание суда, о котором судачила вся родня, и который не состоялся по причине смерти обвиняемого. Но был другой суд и лишение родительских прав. Был интернат…

Маруся развернулась, высвободив мячик груди из жаркой руки, и уткнулась лицом в колючий подбородок Спортсмена. Он спал, слегка похрапывая. И ей пора спать, но мысли заполнили все канальцы мозга и продолжали стучаться в висках…

Бессовестной – обозвали её воспитатели, и были неправы. Обострённое чувство справедливости, возмущение унижением интернатских находили выход во всплесках – так называемых – «хулиганских поступках». Случай в столовой, например, обсуждался всем интернатом неделю.

Почему-то запомнилось: вторник. Во время обеда за длинным общим столом детишки с отвращением заглатывали первое, морщась от запаха кислой капусты. Маруся демонстративно отодвинула тарелку.

– Сербегешева, почему не ешь? – окликнула воспитательница, брыластая, полная женщина с жидкими, редкими волосами.

– Сами ешьте свой суп. Он гнилой капустой заправлен, – глядя в тарелку, пробормотала Маруся, думая, что её не слышно.

– Ишь, какая?! – внезапно разоралась воспитательница. – Жри чего дают! – и подошла.

– Не буду я его есть, – упрямо повторила Маруся.

– Все едят, и ты… – воспитательница слегка склонилась над столом. – И не смей врать, он даже не пахнет…

То, что произошло затем, Маруся помнила смутно: руки за голову, захват, дряблая кожа скользит по пальцам, тупой затылок – перед глазами тарелка супа, в которую окунулось широкое, удивлённое лицо воспитательницы. На седеющий затылок давит смуглая рука, рука Маруси:

– Пахнет? Пахнет? Ну как?

…Вскоре она влюбилась. Новенький, Андрей Вращенко, хлипкий, белобрысый парнишка: его так хотелось защищать, оберегать от всех ужасов и унижений интернатовского быта. Но он отвергал всякую помощь, пренебрегал как бы шутливыми советами. Постоянно что-то мастерил во дворе, в гараже вместе с шофёром Фёдором, его руки потемнели от неотмывающегося мазута и автомобильной смазки. В то лето Андрей возглавлял бригаду по починке забора. Маруся любовалась веснушчатой долговязой фигурой, склонившейся над верстаком. Из-под рубанка летели аккуратные, свежие завитушки, похожие на локоны Буратино. Спина совершенно без мускулов, с огромной родинкой под лопаткой, лишь на руках подобие жидкой кашицы. Он стал сниться именно таким, полуобнажённым, и заскорузлые пальцы проверяли на гладкость не обструганные доски, а её тело.

Однажды девчата раздобыли спирта, развели и устроили симпозиум в игровой. День был воскресный, значит – балдёжный.

Пьяная, пошатывающаяся, она ввалилась в мальчишескую палату, в которой было двое: Андрей и шестилетний шкет. Остальные гуляли – воскресная послабуха. Вращенко читал что-то. Светлоголубые зрачки под очками бегали взад-вперёд, как маятники. Маруся присела на кровать, спросила о книге. Она уже представляла, как закинет очки и вопьётся в это лицо, просунет меж губ влажный язычок… Но внезапно испугалась. Не знакомая ранее робость сковала. Андрей что-то объяснял, она не слышала, уловила только полузнакомое имя: Алёша не то Карамзин, не то Карамазов, не дослушала, ушла, зарылась лицом в подушку и долго плакала. На следующий день он поранил палец, прибивая новую доску к забору. Случайно ли она оказалась рядом? Красная полоска на пальце оказалась на губах, она слизнула солёную кровь, прижалась, искала губы… Он ударил, мог бы и сильнее! Хлестал словами…

Да! Знаю, знаю кто я! Именно этих слов ждала… Но по какому праву этот недоносок её оскорбляет? Теперь ударила она – кровь хлынула на кулак из разбитого носа, а она лупила, пинала, пока её не оттащили.

– Извини, – она подошла вечером.

– Уйди, – спокойно попросил Андрей.

Ей было стыдно, ей никогда не было так стыдно, она ненавидела себя, свои мускулы, своё желание. Нелепые обрывки чувств. Всё ушло. Сгорело. Почему была драка? Почему ей нравилась брань из его уст? И с потрясением пришло осознание – он прав! Она липла, висла и, как там ещё – бегала? Она дешёвая интернатская шлюха! С осознанием возникло ощущение воскрешения. Водка, травка, парни заменились тренировками в спорт-комнате. Ей хотелось прийти и сказать… Нет! Ей хотелось вновь оказаться чистой, читать Достоевского, выбросить скомканные половики и вымыть пол…

Чеченских детей привезли в конце декабря, под Новый год. Нелепая, лопочущая по-своему ребятня внесла сумятицу в устоявшуюся схему. Воспитатели хватались за голову. Самым старшим был Асур Нурлиев. Казалось, он не понимал постигшего его народ горя, а возможно – наоборот, пользовался случаем. Асур приставал, тискал всех более-менее симпатичных девчонок, освоившись так быстро, что «старшие» не успели сориентироваться…

Отношения с Андреем постепенно налаживались. Началось с голубиных воздыханий в гараже. Ей понравилось возиться с механизмами, ему – секс. И насколько раньше был недотрогой, настолько яростней и требовательней становились его притязания.

Она разобралась с завхозовской машиной вплоть до подшипников, он начал выпивать и курить. «Махин Андро» шпынял шкетов, равняясь на «старших». Такие резкие перемены прошли для Маруси почти незаметно, таким она хотела его видеть и не верила, что Андрей, тихоня Андрюшка изменил ей с Сидошкиной, отвергала все слухи. Где-то ломалось что-то привычное, выверенное.

Они договорились встретиться после отбоя в прачечной. Маруся немного запоздала – не так-то легко смыться из-под носа бдительных «надзирателей». И когда уже хотела толкнуть дверь, из прачечной вывалился Вращенко, бледный и затараторил:

– Идём отсюда. Пошли.

– Что случилось? – там, в прачечной происходило что-то, кажется, кто-то всхлипнул. – Я сейчас…

– Не ходи туда! – зашептал Андрей, губы тряслись, очки съехали на нос.

И она почувствовала, что ему… стыдно, как когда-то ей после драки.

– Не ходи, – просил Андрей и хватал за руку…

Маруся услышала его удаляющиеся шаги, когда ворвалась в прачечную. Всхлипывающую десятилетнюю девочку Асур пытался заставить делать минет.

– Вали отсюдэ, – крикнул Нуриев. – Пэ рогэм зэхотэла!

– Мразь! – кулак с ходу залепился в лицо.

Девочка взвизгнула и убежала. Асур ударил предательски под дых, потом по голове. Сквозь туман боли, Маруся почувствовала на себе его тело и прошептала:

– Андрюшка, скорее…

Андрей бежал к интернату, уверяя себя, что бежит за подмогой. Но мысли вдруг пошли в другом направлении. Он представил, как ворвётся в комнату к «старшим» и… что скажет? А в ответ презрительная усмешка: «А ты сам что же? Где был?» Да и как не попасться на глаза воспитателям? Тогда придётся объяснять, почему он оказался в прачечной. Станет известно об его отношениях с Марусей. И все узнают об этом? Он остановился, оглянулся. От прачечной бежала девчонка. Пусть она бьёт тревогу, в конце концов, из-за неё всё… Вращенко спрятался за угол гаража, присел на корточки и закурил.

– А Маха сама разберётся. Сама ввязалась. Говорил же…

Десятилетняя девочка, как мышка, шмыгнула в свою комнату. Андрей ждал. Тревоги не было. Асур прошёл мимо, так его и не заметив. Маруся не появилась. Выкурив ещё одну сигарету, Андрей осторожно пошёл к прачечной, толкнул дверь. В помещении пусто, и он позвал:

– Маха!

Тишина. Девушка спряталась за кучей грязного белья. Она не хотела видеть никого… никого.

Последовавшие несколько дней усилили кошмар. Чеченские пацанята хихикали вслед и гундосили что-то на своём языке. Разговор с Андреем усилил впечатление нереальности. Тот заявил, что попался на глаза воспитателю и был водворен в комнату – ничего, мол, не мог сделать. Но он же был там, в прачечной! Он не уходил! Он… предал её! Врал и видел в её глазах знание, что врёт. Поэтому и ушёл, опустив голову, сославшись на поручение завхоза. После обеда Асур поймал её у умывальника:

– Сэгодни ночю. Там жэ. Нэ прэдишь, всэм рэсскажу.

Точно! Сегодня ночью. Она должна сама справиться со своими проблемами, без сопливых предателей! Асур пришёл не один, привёл четверых подростков.

– Уже поди очередь установили? – злобно отреагировала Маруся.

Ребята ожидали увидеть затравленную, на всё готовую девчонку, поэтому слегка ошалели. Маруся сидела на краю ванны, набитой грязным бельём, затягивалась сигаретой и бросала ругательства, самым мягким из которых было «чурки».

– Читать умеешь? – она протянула исписанный листок бумаги.

Нурлиев изумлённо всмотрелся в текст, брови поднялись, губы зашевелились, разбирая слова. Прочёл до конца – глаза налились кровью:

– Ты, блэд, бюдэшь заява на мну писать?! – он разорвал заявление.

Маруся протянула ему второе, идентичное:

– Это можешь тоже порвать. У меня ещё есть.

– Чэго хочэшь, а? – взмолился Нулриев, в тюрьму ему явно не хотелось. – Кто тэбэ вэрить будэт?

– Всё очень просто, – Маруся растоптала окурок, глядя в глаза обидчику, – в моей комнате, в книге лежит заявление, а сверху записка, что ты виноват в моей смерти!

– Какой смэрть, а? – красные глаза Асура расширились.

– Вот такой! – Маруся рывком заскочила на ванну, накинула приготовленную петлю на шею и спрыгнула. Ноги ударились об острые, холодные края. «Синяки будут», – последняя мысль заглушилась ощущением прострации, и только резкая боль под подбородком, как поперхнулась.

Она не знала, что будет дальше с Асуром, Андреем, ей просто хотелось умереть… Очнулась на холодном полу, пацаны поддерживали голову. Асур стягивал петлю, увидел открытые глаза, завопил, брызгая слюной:

– Дура, да? Асура в тюрьма, да?

– Всё равно тебе крышка, – Маруся прохрипела, болело горло.

– Дэнеэг надэ? Чэго надэ?

Маруся села, головокружение не отпускало. Взгляд остановился на близстоящем парнишке:

– Спусти штаны, – попросила она, не веря, что тот это сделает.

Потрясённый, ранее настроенный на свою первую женщину, чернявый отрок спустил штаны до колен: «Вдруг… она… со мной…»

– Отсоси у него, – голос окреп, но мысли путались, словно их забыли вынуть из петли, – и не будет никакого заявления, и вешаться тоже не буду.

Обидчик побледнел, насколько может побледнеть чеченец, задрожал, опустился на колени и ткнулся в мошонку обалдевшего пацана.

– Не увиливай! Давай, давай, – руководила Маруся, внезапно ей стало смешно, она захохотала, тут же закашлялась. Умора! Тошнота! Девушка выбежала из прачечной, глотая смех, слёзы, боль и разочарование. Лучше бы её не спасали!

Теперь чёрные дни наступили для Нурлиева. За один час он потерял своё могущество, а за неделю хихиканий и издёвок превратился во вздрагивающего от любого громкого звука неврастеника. Маруся старалась не попадаться ему на глаза, потому что читала там кровавую ненависть. И когда внезапно из-за угла гаража, когда она проходила мимо, на неё что-то кинулось, пронзая плечо болью, закричала в ужасе, забилась… Но не она одна проходила мимо гаража…

Асура судили. Когда она вернулась из больницы с аккуратным шрамиком под левой лопаткой, интернат встретил её как героиню или великомученицу. Первое время даже воспитатели невзначай забывали на её тумбочке конфеты и пряники. А её тошнило от подобной заботы. Она знала – всё известно. Сплетни живучи. А она полная дура, юродивая, висельница!

В больнице она терпела боль и думала – что дальше? Скомканные половики провоняли, навсегда определив её судьбу. Всё ушло. Обесчещенная, ощутившая боль смертных судорог, предательство, бесстыжая, интернатская – кто это? Как трудно – Я. Но ведь Я – это совсем другое, и страшно понимать, что два разных «Я» – одно. Маруся в очередной раз приземлялась на лапы. Она неплохо закончила десятилетку и, выходя из здания, где провела около трёх лет, даже не оглянулась. Девчата звали в швейную шарагу. Она поступила в филиал педагогического института на факультет физкультуры, ума хватило узнать, что сирот там принимают с поблажкой.

Общаговские лишения и проблемы переносились легче, нежели у других и слились в один твёрдый, как клеймо, сплав – нищета. Сплав, правда, имел две серебряные жилы: более интеллектуальное общение и независимость, позволяющая углубляться в мечты. Всё ушло тоже. Осталась продуваемая ветрами хибара, обещания о новом жилье, забота о пище и одежде, работа, мотоцикл… На третьем курсе во время летних каникул Маруся выгодно устроилась на работу проводником на маршруте Новокузнецк – Симферополь, где пригодились и физическая закалка и психология интерната, а главное – умение выторговывать. После работы остались яркие воспоминания о красивых южных городах, до сих пор ассоциирующиеся названием с мешками белья, выгодные знакомства и связи, а так же – мотоцикл как символ будущего. Единственная ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ ЕЙ вещь. Выход из скомканных половиков.

Возможно, она хочет всего и сразу, но хоть желания-то можно иметь?! Деньги – выход к мечте, средства добывания их – проблема сугубо индивидуальная, как и мечта – у каждого своя. И разве мужчины хуже воровства? Кто торгует водкой, телом – занят очень важным делом. Но позволить себе такое, как сегодня со Спортсменом – искорка во тьме. Имя этой искорки – женщина.

Уже засыпая, Маруся видела тяжёлые тучи над Спящим Драконом, разрывы между ними казались пустыми глазницами и ухмыляющимся провалом рта гигантской маски Бэтмена. Руки затекли, что-то громоздкое налипло на них. Барс! Конечно, Барс! Она хочет положить его, но не знает куда – вокруг горит земля, пахнет дымом… Зевнув, Маруся отвернулась и, прижавшись спиной к тёплому боку мужчины, высвободила руку. На миг сознание ещё раз прояснилось, подсказав, что она не может видеть ни Спящего Дракона, ни горящей земли, потому что находится на сеновале на чердаке в доме старого Ачола, и затем вновь ввернуло в пучину сновидений, где всё было не так, где часть естества не принимала схемы и ждала того, что ещё не было найдено. Искорки. Любви.