Текст книги "Узют-каны"

14

 
Он мне непобедимо гадок:
В соседстве этого шута…
 

И.В. Гёте «Фауст»

Володя Вожорский был прямым подтверждением теории Дарвина о происхождении человека. Длинные, чуть ли не до колен, руки, растущие из могучих плеч. Узкий лоб, тяжёлая челюсть – делали его отталкивающе уродливым. Но широкая полоска тёмных и пушистых усов, да крупные, смоляные кудри заставляли оглядываться женщин, призывая погладить крупную баранью голову. Прибавим к этому два и десять сантиметров роста. Так же Володя имел пару лишних сосков, недоразвитых, сморщенных, почти детских. Но, прежде всего, он был чрезвычайно волосат: растительность покрывало тело чуть ли не с головы до пят. Кучерявящиеся кустики, как у волка, щетинились даже на плечах и загривке, спускались по спине, оставляя белым ручейком только линию позвоночника. Года три назад, отбывая очередные пятнадцать суток, Вовка наткнулся на одного умельца, который при помощи бритвы и раскаленной иглы превратил его грудь и живот в живописный африканский пейзаж. Снизу от напоминающей ствол дорожки раскинулась широколистная пальма с расположившейся на груди кроной и суетящейся парой обезьян на стволе – всё исключительно из волос. Время от времени Володя подбривал нужные места, чтобы сохранить «произведение искусства».

Вопреки цыганским генам, зовущим обычно в бескрайние просторы, круг его путешествий ограничивался всевозможными питейными заведениями и аналогичными мероприятиями в пределах города. Но тому, кто осмелился бы назвать его алкашом, явно бы не поздоровилось, потому что природа, вдобавок ко всему, наградила Володю нехилым здоровьем и особым организмом, медленно усваивающим алкоголь. Пил Вовка много и часто, но добивался лишь стального, стекленеющего взгляда, безумного желания подраться, не нарушая при этом координации движений, не проявляя никаких других симптомов опьянения.

В настоящий момент это чудо природы находилось в горизонтальном положении на вышарканном, выцветшем диване в своей комнате общежития, выделенной заводом, ковырялось в носу и размышляло над важным вопросом: где перехватить деньжат и куда потом забуриться, не подозревая, что над его головой быстро и как-то сразу сгустились тучи. Вчера с дружками на пустыре они устроили весёленькое представление с парой смазливых девчонок, с музыкой и тиром. Володе было чем гордиться: из шести он трижды попал в консервные банки и один раз в проходящего мимо грязного и ободранного пса и, если бы кто-нибудь возразил, что пуля настигла бедолагу случайно, то Вожорский бы заявил, что именно в него и целился. Жалко – не прихватил ещё коробочку патронов. Он расстроился так, что разбил безбожно орущий и на ладан дышащий древний магнитофон о чью-то голову, сунул пистолет в карман, прихватил «тёлку» и отчалил. Но ничего: сегодня вечером забежит к Нинке и опять пороется в столе, пока ублюдок не предполагает, что замок открывается обыкновенной шпилькой.

Воспоминания о Нинкином муже расстроили, палец полез в другую ноздрю, предварительно ощупав шрамик на верхней губе. Когдато они были товарищами, работали в одном цеху и часто оставались после работы в подсобке, заглатывали пару бутылочек, разговаривали. Генка всегда вспоминал Афган, а Вовку тянуло на рассказы о бабах, но несмотря на разносторонние интересы, а может быть и им благодаря, мужчины прекрасно уживались, чем-то дополняя друг друга. Неоднократно «загулы» переносились на место жительства к кому-нибудь из них. Нина обычно поджимала губы, воротила нос. Но потом, когда Генка, не обладавший противостоянием к спиртному, падал и засыпал, и после того, как Вовка прижал её на кухне, отношение изменилось в положительную сторону присутствия Володи. Возможно, он ненароком обнаглел, но после разбитой губы желание мести свербело изнутри. Вовка так ясно представлял себя хозяином в этой квартире, вышвыривающим трясущегося, выклянчивающего на опохмелку ублюдка, как будто всё уже произошло. Но ожидание затянулось – развод. Потом придурок зачем-то бросил пить, а именно на этот порок рассчитывал Володя, собирая свои сбережения для Нины. Он мог бы набрать и побольше деньжат, но был пьющим, курящим и любящим развлечения человеком, не привыкшим отказываться от привычек и очень, кстати, ими гордящимся. Но рано или поздно Нинка достанет того заморыша, тогда они славно порезвятся в более-менее сносных человеческих условиях для жизни. Особенно Вовке нравился отдельный сортир. Хвала тому человеку, кто придумал унитаз! Но ещё большая слава тому, кто сделал его персональным! А бабам всегда ведь не хватает стоящего мужика, и только ради этого они будут кормить, обхаживать, обстирывать, обштопывать. Словом – то, что так надоело делать самому, Нинка для него сделает с удовольствием. По крайней мере, он на это надеялся. Володя вздохнул, вытащил палец из ноздри и поскоблил грудь, взъерошив густую растительность, напоминающую пальмовые листья.

Он никогда серьёзно не думал о браке. А все многочисленные милашки со временем сливались в однообразное пятно в полумраке, в котором тает, теряется особенность каждой женской фигуры. Лишь лица, цвет волос, грудь, ноги – отдельными фрагментами выдёргиваются из памяти, как слайды в проекторе. Слишком много слайдов, много имён – не запомнить. Рука сползла вдоль ствола пальмы, нарушив кудряшки, напоминающие обезьянок, почесала в трусах…

Конопатый повернул скучающую физиономию и посоветовал:

– Пристегни ремень.

Молчун повиновался. Водила уныло уставился вперёд, наблюдая сквозь лобовое стекло за медленно проезжающей вереницей машин. Молчун, не торопясь, закурил.

– Куда? – не выдержал конопатый.

– Прямо пока.

Длинный автомобиль плавно сдвинулся с места и пристроился в размеренно текущий ряд. После очередной остановки у светофора шофёр возмутился:

– Долго будем колесить по центру? Санаторий в другом направлении.

Молчун усмехнулся:

– Какой был получен приказ?

– Доставить тебя до санатория.

– Отставить. Я попросил друга об одолжении и своими ушами слышал, что ты должен выполнять все мои указания. Так что езжай прямо, на Инициативной повернёшь вправо. Как звать-то?

– Анатолий Иванович, – выдохнул конопатый.

– Трогайся, Толик. Кстати, папку кидаю на заднее сидение, – красная папка с гербом шлёпнулась в указанном месте, на что Анатолий Иванович, казалось, не обратил ни малейшего внимания.

Старые тополя, потерявшие половину жёлтого одеяния, понуро молились небу. Усталые, измученные выхлопными газами, они едва ли не облокачивались на нахохлившиеся трёхэтажки с выщерблинами на стенах. Пыльная автострада в ожидании дождя терпеливо несла своё бремя, брезгливо отталкивая прикосновения шин. Выглядывая из окна, Молчун представил себя иголкой, скользящей по дорожкам огромной грампластинки, называемой миром. Мелькание домов, деревьев, людей и фонарных столбов незаметно переходило в тягучее движение пустырей и заводов. За ними почти не трогалась с места чахлая берёзовая роща, за которой незыблемым монументом стоял неподвижный горизонт, тянущийся за свои пределы до определённой точки – центробежной оси проигрывателя, на которую наслоили эту неправильную обратную пластинку: свою для каждого, но исполняющую одну и ту же бесконечную мелодию жизни. Со временем всё-таки затирающуюся, покарябанную, заставляющую подпрыгивать и дёргаться измочаленную иголку.

– Останови у подъезда, – попросил Молчун, когда въехали во двор общежития, – подожди минут пятнадцать, – он отстегнул ремень, распахнул дверцу, но внезапно замер. На мгновение в глазах вспыхнуло лукавство и, повернувшись к водителю, потребовал:

– Дай твоё удостоверение.

– Не имею права, – отреагировал Толик.

– Значит так, – Молчун усмехнулся. – Это мы уже проходили. Твой непосредственный начальник отдал приказ выполнять любое моё желание, тс-с, – взмахом руки попросил молчания у пытающегося возразить водителя, – следовательно, любое моё требование равносильно приказу. Так что, голубь, не жмись, потому что вдруг мне захочется, чтобы ты затолкал его себе в задницу. Приказ есть приказ, и его невыполнение карается.

Толик обиженно сглотнул, отчего выпирающий на худой шее кадык судорожно вздрогнул, насупившись извлёк удостоверение и положил на панельный щиток со словами:

– О самоуправстве будет доложено майору.

– Хоть генералу. Отдыхай, Толик, – Молчун сграбастал удостоверение и вновь распахнул дверцу. – За вещичками моими присмотри, – толкнул стоящий в ногах рюкзак и вышел из машины. В его планы не входил предполагаемый шмон, а нанесённое оскорбление офицерскому самолюбию не заставит конопатого рыться в его вещах, а следовательно, он не натолкнется на две коробки с патронами.

Вбежав на пятый этаж, Молчун постучался и прислушался, постучал ещё. Требовательно и настойчиво.

– Раздолбались, – недовольное ворчание, щелчок замка и из распахнутой двери возник Володя Вожорский во всей красе – мятых, сиреневых в цветочек трусах, пальмообразным туловом и с небрежным недоумением, а затем и презрением в глазах, которое перекосило небритые скулы в подобие улыбки. – Чего припёрся?

– Поговорить надо, – невозмутимо откликнулся Молчун.

– Пошёл ты… – дверь наверняка бы захлопнулась, если бы между ней и косяком не оказалась нога.

Молчун ткнул пятернёй крону пальмы и вошёл в комнату.

– Вожорский Владимир Дмитриевич? – ухмыльнулся незваный гость.

– Ты чё? Вообще? – разозлился Володя. – По рогам захотел?

– Ничего, – ещё толчок, и хозяин рухнул на продавленный диван. Где-то в сантиметре от его носа на мгновение мелькнула красная корочка и также быстро исчезла:

– Прошу добровольно сдать оружие, – нависло суровое лицо.

– Генка, псих, свихнулся! – оторопел Володя. – Ты как это… какое оружие?

Молчун присел на краешек стула напротив:

– Будем запираться? – постучал красной корочкой по ладони и сунул её в карман. – Тогда ознакомитесь с ордером на обыск, а заодно и на арест.

– За что?! – глаза Володи округлились, он с ужасом наблюдал, как медленно выплывает ладонь из-за лацкана костюма и вздохнул с облегчением, когда она оказалась пустой, без ордеров. Но ликовал недолго – ладонь схватила за кучерявый чуб, запрокинув голову назад.

– Как за что? За незаконное хранение! – Молчун рванул копну волос и прошипел с ехидцей. – Или отрицаете тот факт, что у Вас имеется незарегистрированный пистолет системы «ТТ»? – отпустил волосы.

– Так того… это же… твой! – робко прошептал Володя, абсолютно ничего не понимая. Его за чужой пистолет, хозяин этого пистолета хочет посадить? Ошеломлённый, испуганный, осознал, что сейчас, в данную секунду, совершается нелепость, его превращают в ничто, в амёбу, которую каждый может топтать сапогами или хватать за чуб. И Вовка с благоговением ощутил, что ничего не может сделать против, даже пошевелиться, но язык ещё работал:

– Стрелки не переводи…

– Пригласить понятых или сам отдашь?

– Счас… счас, он того… здесь, – шлёпая босыми ногами, тряся излишним жирком, Вова лебезя, как бы извиняясь, доковылял до вешалки, вынул из кармана пистолет. Прикосновение к холодному металлу придало уверенности… ведь ничего не стоит…

– Заснул? – голос возник за плечом, вслед за ним вынырнула рука, вытянула пистолет из вспотевшей ладони Володи, который успел подумать: «Всё равно патроны все вчера порастратил…» И с этой мыслью ушли силы, сознание замутилось. Вовка уже не понимал, с кем и почему разговаривает – лишь бы не стреляли! не волокли за решётку! Что-то просил, шептал, обещал. Но голос неуклонно провозгласил:

– Собирайте тёплые вещи, через час за вами зайдут!

И лишь когда захлопнулась дверь, когда-то спрятанные валенки появились из-под дивана на свет божий, дрожь в коленях внезапно улеглась. Растеряно бормоча что-то, Володя присел на диван, неловко, словно стесняясь. До его сознания постепенно достучалась мысль о том, что его обманули, поступили нечестно, как с ребёнком – подсунув вместо конфеты свернутый фантик…

– Держи, шеф! – Молчун бросил удостоверение на приборную панель. – Да не дуйся ты! Чувака одного разыграл. Если бы не твои корочки, разговор затянулся бы. А нам надо спешить. Жми до санатория.

Толик вздохнул и включил зажигание.

15

 
…Дышал гранит, и каждый вздох
Вбирал языческий завет
Из глубины таёжных вод.
И время шло – как будто вброд,
Когда среди запретных сфер
Вставала сфера Орты-чер
И Ульген правил небосвод…
 

А. Цыганков

Маруся толкнула ветхую калитку, не обращая внимания на метавшуюся на цепи овчарку, прислонила мотоцикл к стене сарая и, заслонив от солнца глаза ребром ладони, всмотрелась под навес над крыльцом. Потемневшая, обитая войлоком дверь распахнулась, и на пороге возник дедушка Анчол с длинной седой бородой, в которой скрывалась улыбка. Губы шепнули едва слышимые слова, и Барс, до этого захлебывающийся лаем, покорно притих.

– Здорово, дед, – приветствовала Маруся, проходя мимо собаки, – живой ещё?

– К старости день длиннее. Проходи, Маша. Свежего чайку с мёдом отведай.

Девушка чмокнула старика в щёку и вступила в маленькие прохладные сени со стенами, увешанными высушенными пучками трав и домашней утварью. В доме было жарко. Она скинула ружьё, куртку и набросилась на рамку соты на столе, слизывая мёд с воска. Старик проворно наполнил стаканы душистым травяным чаем и, усевшись напротив, стал любоваться сластёной. Многомного лет прошло, а она, словно шестилетняя девчушка, небрежно выковыривает завязшую в соте пчелу, отплёвывая восковую жвачку, и смеётся. Много-много лет прошло, и старый Анчол всё тот же: в зимней шапке-ушанке, потёртом тулупе, валенках с калошами, доброй улыбкой в седой бороде – словно и не было этих многих лет.

– Ух и душно у тебя, – раскрасневшаяся Маруся оттолкнула надоевшую рамку, слизывая с пальцев янтарные ручейки мёда. – Ты бы ещё и шубу надел.

– Старые кости тепла просят, – кивнул старик, – молодые – по свету носят.

– Молодые ноги обивают пороги, старые ноги несут за пороги, – смеясь, вторила Маруся одной их присказок старика.

– Беда с тобой, Маша, – вздохнул Анчол, – опять водкой торгуешь, люди говорят. Ай-ай, нехорошо, – он беззлобно потряс костлявым пальцем с почерневшим, съёжившимся ногтем. – Поди и дымную страсть заимела? В городе, говорят, все девки курят?

– Всё о`кей, дед, – Маруся закурила, прислонилась спиной к бревенчатой стене и блаженно вытянула ноги. – Ворчи, давай. Давно меня не ругали.

– Тьфу ты, сорока беззаботная. Мопеду свою не разбила ещё?

Только здесь, в доме старого пасечника, ей было хорошо и уютно. Атмосфера покоя и доброты пропитывала кожу, заполняя лёгкие, расслабляла, опутывала, усыпляла. Только здесь можно было отдохнуть на полную катушку, забыться. Но если бы старик предложил остаться навсегда, в уютном доме с неизменным запахом мёда и трав, Маруся бы не согласилась. Она понимала, что Анчол знает это и потому не предлагает. И дети его, и внуки, и их дети очень быстро покидали дом. Слишком много скверных мыслей посещает человека, чтобы поведать их другому. И очень трудно смириться с тем, что ещё не успел раскрыть рта, а о тебе уже всё известно этому худому, седому, как лунь, старику. Анчол – дед всего посёлка. Не являясь его прямым потомком, Маруся точно знала, что где-то их кровь пересеклась, как у десятков, а может быть и сотен шорцев. Но была в ней и иная, инородная примесь и, возможно, поэтому так радовался девушке старик, что никогда не мог до конца заглянуть в глубину непонятной ему души. Но, словно доказывая своё всесилие, он, продолжая улыбаться, откликнулся на её мысли:

– Отец твой был русским, не мне его судить. Мать-то встречаешь?

– Даже и разговаривать с ней не хочу. Уехала в Таштагол, когда я в институте училась.

«Боже мой! Года три не заходила к Анчолу, а кажется, что вышла отсюда только вчера!»

– Забыла старика, – согласно закивал дед. – Но дела молодые. Время забывать. Старикам – вспоминать время.

Маруся молчала, ощущая себя неопытной пчелой, завязшей в воске мудрости. Да и к чему слова. Всё повторяется: мёд в сотах, чай, заваренный прямо перед её приходом, и длинная история в очередной раз отложится в памяти, в том её уголке, где хранятся все истории, рассказанные дедушкой Анчолом.

– Послушай, Маша, сказ о лодке Ульгена, – в напев, улыбаясь, шелестел губами старик, и девушка закрыла глаза, погружаясь в приятную, сытую дрёму, сквозь которую слушать Анчола намного проще, чем сидеть, выпучившись.

Его неустающий, с годами всё более тихий, но сохранивший живость, витиеватость в сказе, напевный голос кайчи[9]9
  Кайчи (шор.) – певец-сказитель.


[Закрыть] проникал и сквозь дрёму, и сквозь самый крепкий сон, был способен преодолевать любые расстояния и возникать в ушах за тысячи километров от дедовской пасеки. Знал это и Барс, слепой, древний пёс, забывающий запахи. Ткнувшись мордой в вытянутые передние лапы, он застывал, прислушиваясь – похожий на мраморное изваяние – и «оживал» только к концу истории.

Но что-то было не так. И дело не в духоте с приторным запахом ветхости, не в мягком журчании речи старика, обычно начинающего рассказ издали, с древних времён, когда шорцы ещё кочевали, не находя приюта в степях и горах. Марусю поразило внезапное откровение Анчола. В детстве, когда мир кажется огромным и прочным, а собственные движения медлительными и неуклюжими, самым определенным было ЗНАНИЕ О ТОМ, ЧТО ТЕБЯ ЗАЩИЩАЮТ. И только со временем осознаешь: бесполезно просить защиты у дяди на улице, когда мальчишки дёргают за косу; невозможно избежать перекрестного огня между родителями и педагогами. Что само детство уходит тогда, когда понимаешь, что должна защищаться сама. Но, тем не менее, именно непорочность и чистота детской души принимает и осознает НАДЁЖНОСТЬ как само собой разумеющееся. Ищешь защиты у родителей, трав и деревьев, испытывая неподдельный ужас от всего живого, двигающегося чуть-чуть быстрее тебя. Где-то тогда, ещё в том призрачном, гармоничном мире детства, Маруся знала о лодке Ульгена. Откуда пришло это знание? Наверное, из того же ряда понятий, как мать, тепло, воздух, жажда, голод. Потому что никто и никогда не рассказывал ей о лодке. Наоборот, наивный детский вопрос, подобно как: «Почему травка зелёная?», «Почему снег белый?» – не обращает на себя внимания, как и «Почему лодка не плывёт?», заставляет отмахиваться, словно от надоевшей мухи. Это отношение раздражает, обижает, вселяет уверенность во всемогуществе, всезнании взрослых, которые не хотят поделиться известной им тайной. Лишь дедушка Анчол провёл по волосам шершавой ладонью и сказал:

– Придёт время, и я тебе расскажу…

Маруся неожиданно вышла из умиротворённого состояния, осознав: пришло! пришло время! и испытав панику, ужаснулась. Как иногда удобно сознавать, что рано, пока не становится слишком поздно. Пришло время услышать о лодке! А дальше? Такая паника должна охватывать восьмидесятилетнего юбиляра – паника перед будущим, вернее, перед его отсутствием…

Старик, словно не замечая волнения девушки, продолжал не говорить, а напевать о том, как поссорились Ульген и Хозяин Гор, запершийся в бескрайних неизведанных пещерах. Подобно дракону, охраняющему несметные богатства. О мстительной и жестокой Хозяйке Гор и обиде, нанесённой Ульгену человеком, за что обречён был целый народ на долгие скитания и тяжёлый труд в добывании себе пищи. Маруся знала, как обидит старика, который не любит, если его перебивают, но не удержалась и спросила:

– Дед, почему, когда я в детстве спрашивала о лодке, мне не отвечали, морщились и увиливали?

Анчол нахмурился, засопел, обижаясь за прерванную песнь-сказ, его большие, необычные для шорца, глаза с мутными красными прожилками подёрнулись плёночкой влаги, седые брови срослись над переносицей, но ответил:

– Если тебя спросить об отношениях с мальчиком, о самых подробностях?

– Моё дело и никого не касается, – в свою очередь насупилась Маруся, выкинув в форточку окурок.

Барс повёл носом, определяя полузнакомый запах тлеющего пепла, успокоился и, вытянувшись, вновь улёгся.

– Правильно, – кивнул старик, – это твоё дело. Часть твоей жизни, состояние души. Смотри, только коснулись темы, а ты уже вздыбилась. Почему? Потому что не знаешь – хорошо это или плохо. Когда он рядом – надежно и хорошо… Одна – сомнения. То же самое и с людьми улуса. Лодка Ульгена – интимность каждого человека, часть его жизни и знаний о ней. Но в то же время она выходит за пределы знаний, ввергает в сомнения, и никто не может точно сказать – как к нему отнесётся лодка.

– Почему?

– Когда я был чуть моложе тебя, и шорцев хоронили на деревьях,[10]10
  Хоронили на деревьях – старинный шорский способ захоронения.


[Закрыть] в моём улусе жил охотник Нийдеш, хороший человек, но жадненький. Может быть, и исполнилась бы его мечта – стать богаче, чем самый богатый шаман в улусе: стрелял он метко, капкан ставил умело и цену знал пушному зверю. Губернский князь Алексей Львович Зазвизин лично приезжал в улус за соболиными шкурками и обещал когда-нибудь представить Нийдеша братугубернатору… Тот год в тайге был неурожайным, и зверь ушёл в Хакасию. Но должен был приехать князь, привезти супругу и наследника для выбора мехов и организации прииска. Год неурожайный – неудачный для охоты. Но Нийдеш сказал, что обойдёт всю тайгу и добудет соболей, колонка и белки для княжеской семьи, и как его ни отговаривали, скрылся за высокими кедрами, а вслед печально смотрела его жена, укачивая на руках младенца.

Почему Хозяин Гор рассердился на Нийдеша, никто не скажет. Может быть, забыл охотник сотворить молебен перед охотой, может быть – обидел словом, но вернулся Нийдеш только через два месяца с пустыми руками и без ружья. И так был молчалив, а тут совсем замкнулся в себе. Ни с чем встретил князя, и тот побил его палкой. Однажды хмель медовухи завладел Нийдешем, и он немного рассказал о своих скитаниях. Тщетно искал он зверя и ушёл в такие далёкие места, где кончается лес и начинаются скалы. Отчаявшись, хотел вернуться, но заплутал – словно окунул его в дурман Хозяин Гор. Четырежды выходил к реке и столько же раз терял дорогу… Старый охотник Шагур, когда хмельной неудачник уснул в его доме, поведал, что утром в тот день, когда вернулся Нийдеш, видел его привязывающим к берегу лодку. А позже лодка пропала, и хмурый, сердитый Нийдеш долго стоял на берегу, всматриваясь в даль, словно пытаясь разглядеть что-нибудь или понять.

Позже старики решили, что за потерявшим силы и надежду Нийдешем Ульген послал свою лодку. А когда тот добрался домой, решил присвоить её себе, хотя у него была и другая. Пожадничал неудачник, не зная, что нельзя удержать на привязи лодку Ульгена. И за жадность она его наказала…

– Как? – вырвалось у Маруси.

– Ушёл Нийдеш однажды и не вернулся. Через года два, когда заканчивалась осень и только рябина кормила птиц, тот же Шагур нашёл обглоданное зверьём тело, нога которого застряла в заржавевшем капкане. И только по этой ноге, обутой в когда-то лоснящийся унт из оленьей шкуры, а теперь заплесневелый, облепленный муравьями, охотник узнал его хозяина. Позже, расковыряв палкой капкан, нашёл и клеймо. Ужасная смерть попавшего в собственный капкан. Лодка может спасти, а может и наказать. Вот почему люди молчат.

– И многие её видели? – Маруся поерзала, почему-то эта история дедушки Анчола больше не напоминала ей легенду.

– Может, и многие, – согласился старик, – да кто, однако, об этом скажет. Лишь перед смертью, когда уплывают последние блики солнца, умирающие шепчут внукам или каму[11]11
  Кам (шор.) – шаман.


[Закрыть]…

– Но почему? Почему нельзя о ней говорить?

– Потому что там, где кончается Ульген, начинается Хозяин Гор.

– А ты, дед, не боишься?

– У меня есть Барс, – грустно и загадочно ответил старик.

– Ты видел её, – решила Маруся. – Ты сам её видел!

Анчол замолчал, склонив белую голову, прошептал молитву и продолжил, образно напевая, словно одну из любимых легенд:

– Случилось, когда я тоже был на охоте, только зимой. Сильный буран застал далеко от дома, я попытался закопаться в снег, чтобы переждать бурю. А когда ветер утих, обнажив яркие, прозрачные звёзды, я не смог найти лыжи и ружьё, метель поглотила их. Всю ночь я полз по глубокому снегу, держась вблизи тёмных кедровых стволов, их кроны удерживали снегопад. Но всё равно проваливался по пояс. Днём выглянуло солнце, жаркое, почти весеннее, и снег стал ещё более рыхлым. Сугробы, выросшие за ночь на разлапистых кедровых ветках, подточенные солнечными лучами и сбрасываемые проворными, радующимися теплу белками, то и дело падали на меня сверху. Я знал, что простыл, жар и усталость слабили тело. Печальна участь охотника в зимней тайге, если он потерял лыжи. Лишь к вечеру я выбрался к берегу реки, закованной в лёд, на котором снег лежал ещё большем слоем, чем в лесу. Но у берега лёд слегка подтаял, открыв небольшую полоску воды, тянущуюся вдоль сугробов. Я полз к реке и увидел ЛОДКУ…

Как она там оказалась и почему не тронута снегом? Гадать не было желания, и я забрался в неё, понимая всю тщетность усилий и надежды. Кромка воды была слишком узкой, до улуса слишком далеко, а ночью, когда река подмёрзнет, лодку просто сожмёт льдом. Я прилёг на дно, отдыхая от снега и сырости, и должно быть, уснул – чего, конечно же, делать не следовало. Уснуть замёрзшему в тайге – перейти в мир предков. Но когда я проснулся, лодка плыла, хотя я и не представлял, как ей это удаётся – если только не ломая лёд. Но не было ни скрежета, на других звуков. Наверное, лёд просто расступался перед лодкой. Я не мог посмотреть, чтобы убедиться в своей догадке, хотя и хотел. Я не мог оторваться от дна, прислушиваясь к переливам воды под собой. Потом уснул опять. Проснувшись, почувствовал, что плыву мимо своего улуса, и захотел лодку остановить, но она не обращала внимания на мои попытки двигаться и даже на увещевательные слова, невозмутимо двигаясь дальше, разъединяя льды, как потёртую старую кожу.

Меня охватил страх, потому как не представлял, что будет дальше – возможно, всю оставшуюся жизнь так и придётся плыть по течению, глазея в зимнее небо и медленно умирая от голода и болезни? Пришла лютая, холодная ночь. Мои брови и нос покрылись инеем, и снежинки таяли на губах всё реже… Под утро я обнаружил, что лежу на снегу, попытался подняться, но смог только ползти. Хотел найти лодку, без которой вдруг стало опасно и одиноко. Я просто не мог представить, как и когда из неё выбрался. Она исчезла, растворилась, бросив меня на снегу, а льды вновь сошлись, не оставив даже намёка на то место, где она их ломала.

Я полз и вскоре оказался на берегу, ко мне подбежали люди, и я потерял сознание. Пришёл в себя в больнице, где потом пролежал два месяца с пневмонией, и фельдшер восхищался моей смелостью, заставившей преодолеть десятки километров от улуса до города. Дело в том, что снег завалил единственную дорогу до улуса, и тот оказался отрезанным от всего мира. Так что лодка знала, куда меня доставить, ведь если бы я остался в улусе, то, однако, умер бы от пневмонии. Через два месяца я вернулся в посёлок, где на меня выпучили глаза все родные, которые давно считали меня погибшим.

Дед разулыбался, издав сухое кряхтение, напоминающее смешок:

– Так что, Маша, лодка сама знает, что и как ей делать, и не надо ей сопротивляться. Иначе она просто исчезнет под тобой, бросив на произвол судьбы. Но кудай не дай тебе когда-нибудь прибегнуть к её помощи, потому что никто не знает… Человек, существо, не терпящее зависимости ни от кого, даже от Бога. Если, конечно, сам хочет попасть в зависимость, то другой разговор. А сейчас ещё чайку заварю.

На языке у Маруси вертелся целый клубок вопросов, но задать их она не успела. Неуверенно, но с вызовом залаял Барс, она посмотрела в окно – по двору, мимо прислоненного к сараю мотоцикла шествовал участковый Сербегешев. Пёс узнал его, вильнул хвостом и замолчал. Участковый потрепал тяжёлую собачью голову:

– Барс, Барс, у-ух, зверюга. Узнал, бандит.

Анчол вышел встречать гостя. Из-за стекла не было слышно, как они обмениваются приветствиями, и Сербегешев вошёл в дом:

– Эзен,[12]12
  Эзен – шорское приветствие.


[Закрыть] спекулянтка.

– Да ну вас, дядя Коля, – отмахнулась Маруся, – я не местная, не имеете права.

– Грамотная племяшка выросла, – усмехнулся участковый.

Анчол засуетился у заварника. Воспользовавшись, пока он не видит, Маруся быстренько извлекла из рюкзака специально приготовленную бутылку, такие она называла «лицензией», и передала её участковому. Хоть и родственник: а всё одно – на службе. Сербегешев подсел к столу, хмыкая, подёргивая усы, но только перед ним оказались кружка душисто заваренного чая, произошла перемена. За долю секунды он превратился в чумазого, черноглазого мальчугана с ободранными коленками и ссадинами на локтях. Как и Маруся чуть раньше, вцепился в сотовую рамку и, чмокая, принялся высасывать мёд из воска. Девушка вышла из избы на крыльцо, закурила и, разглядывая Барса, вспомнила одну из историй Анчола о том, как Барс однажды спас ему жизнь, вступив в схватку с косолапым.

Сколько она себя помнила, был пасечник-дед в ветхой хатке на краю улуса, был Барс – осторожный пёс с волчьими повадками. Сколько ему лет? Живут ли так долго собаки? Неудивительно, что он ослеп и поседел. Жара, вызванная полуденным временным развеянием туч, накатывала волнами. Барс повилял хвостом и принялся лакать воду из миски, пуская слюну. Маруся всматривалась в голубизну Спящего Дракона. Воздух, густой и чистый, позволял рассмотреть каждую веточку, каждую иголку на дереве. Хребет Дракона поднимался зелёной массой прямо к облакам. Маруся затоптала окурок и вошла в дом.

Участковый вернулся из детства и пытался убедить старика в необходимости эвакуации, которой подвергался весь посёлок.

– Ненадолго, дед. Дня на четыре-пять. Не подохнут твои пчёлы. Я лично на своей машинёшке тебя отвезу и привезу. И Барса с собой возьмёшь.

– Барс останется, – тихо промолвил старик и поднял глаза на Марусю. Во взгляде промелькнула тоска, потрясающая своей глубиной, от которой хотелось бежать сломя голову.

Девушка почувствовала озноб от этого замученного болью, не видящего её взгляда.

– Хорошо, – Анчол опустил голову, – я уеду.

– Завтра с утра. Часиков в девять, – набрасывая фуражку на лысеющую макушку, заторопился участковый. – Пора мне. Дел много.

Чувство неловкости отступило только тогда, когда уже со двора послышался жизнерадостный возглас:

– Барс, ух, зверь! До завтра, Барс! – участковый ушёл.

А старик всё сидел, опустив голову, Марусе показалось, что он шепчет:

– И будет день: упадёт железный ворон, смрад напустит в тайгу. И сожрёт её Спящий Дракон. Уйдут люди, придут узют-каны…

– Что, дедушка?

Анчол вздохнул, вышел из оцепенения и засуетился:

– Ничего, Маша. Был у нас шаман Урцибашев. Говорил, было ему видение. Однако ляг, поспи чуток. Марево, видишь какое, так и печёт…