Текст книги "Узют-каны"

– Почему ты не хочешь взять с собой Барса? – спросила она, откидывая одеяло, словно прохладная простыня не пускала её в свои объятия. Дед не ответил, его уже не было в доме. Выглянув в оконце, она увидела Анчола на корточках рядом со слепой овчаркой. Пёс что-то слизывал, поджимая уши, с лица старика. Неужели слёзы?

…Хоронили Барса в дальнем углу огорода под размашистой чёрной смородиной.

Маруся добросовестно проспала два часа, хотя сны её были тревожными. После ухода участкового Анчол отправился куда-то, как он сказал – успокоить вдову того самого шамана. Сербегешев сообщил, что в тайге нашли её мёртвых детей. Сквозь сон она слышала лай Барса, который разрастался, усиливаясь, переходя в подвывание и хриплое рычание.

– Старый болван, поспать не даст, – на грани дрёмы и реальности подумала Маруся и вновь скатилась в липкий, душноватый сон…

Когда старик нёс лопату, ковыляя в траве на кривых от старости ногах, она заметила, как он сгорбился, стал совсем маленьким.

– Копай, – приказал он.

Она копала тёмную, жирную землю, насыпая дёрн по краям ямки. Чувство вины грызло, сжимая внутри какую-то пружину. И не потому, что она оставалась одна в доме, когда умерла собака. И даже не потому, что обругала её «старым болваном», а от того, что не могла понять чего-то страшного, постыдного и не хотела этого понимать. Старик заставил всё делать самой, ссылаясь на боли в суставах, но она знала: он не хотел прикасаться к нему МЁРТВОМУ. Девушка положила Барса на неровный кусок толя, от чего правый бок собаки слегка почернел, но самой собаке до этого уже не было никакого дела – и так приволокла ещё не до конца окоченевшее тело до вырытой ямки…

БАРС ОСТАНЕТСЯ!

…бросила на дно холщовый мешок, приподняла тяжёлое тело овчарки. Он знал! Знал, что Барс умрёт! Поэтому плакал, поэтому ушёл, оставив их наедине. Зачем?

– ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ УЛЬГЕН, НАЧИНАЕТСЯ ХОЗЯИН ГОР! – слова парализовали, всплывая в памяти, словно только что произнесённые.

ЛОДКА?! КОНЕЧНО, ЛОДКА!

«…лишь перед смертью шепнёт внукам или каму…»

Он рассказал! рассказал ей о лодке Ульгена… Значит…. он ЗНАЛ, что своим рассказом убивает Барса, друга? Почему? Почему дедушка жертвовал своим спасителем для неё?

«…и будет день: упадёт железный ворон…»

Значит, он знает, куда и зачем она собирается?

«…хороший человек был, но жадненький…»

Кто ты – дедушка Анчол?

Маленький, кривоногий шорец с белой новогодней бородой, отвернувшись, смотрел на улей со снующими вокруг пчёлами. Его шапка-ушанка, калоши на валенках и тесноватый заношенный тулуп, подпоясанный до неузнаваемости замусоленным куском бельевой верёвки – жили как бы отдельной жизнью, служили ширмой, знаком узнавания для пчёл, никогда его не жалящих. Лишь Барс, слепой верный пёс, облаивающий всех так, на всякий случай, мог ответить на её вопрос, потому что никогда не то что не лаял, а не смел ослушаться этого древнего шорца, которого, казалось, качает от малейшего дуновения ветерка. Барс отдал бы за него жизнь…

БАРС ОСТАНЕТСЯ! – это же приказ!

ТАМ, ГДЕ… УЛЬГЕН… ХОЗЯИН ГОР!

Беспечные пчёлы залетали в ульи, сбросив медовый груз, возвращались обратно. Почему? Внезапно Маруся ощутила свои онемевшие от тяжести руки и поняла, что ещё до сих пор держит Барса. Его мощная седая голова с оскаленными в минуты агонии клыками смотрела прямо на неё…

«..ЛИШЬ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ШЕПНЁТ…»

«…НАЧИНАЕТСЯ ХОЗЯИН ГОР!»

Механически, утопая ногами в свежевырытой земле, она опустила Барса в яму, положила на мешковину, которая служила ему подстилкой, взялась за лопату. И только когда под разросшимся кустарником, с которого свешивались траурными гроздями крупные чёрные ягоды, вырос невысокий холмик, Анчол повернулся, оставив только ему понятные мысли, заглянул в глаза девушки и прошептал:

– Спасибо, – помолчал. – Приведи сегодня гостя, однако.

Так же неловко, молчаливо развернулся и заковылял к дому.

Маруся кивнула, смысл сказанного до неё не дошёл. Во время похорон, после того, как она увидела… всё тело сковал дикий, священный ужас. Хотелось кричать, кричать и кричать! Но стальная рука схватила горло, выжимая слёзы… Она увидела ГЛАЗА БАРСА, и знала, что в последние минуты своей жизни он ВИДЕЛ! И то, что он увидел, навсегда застыло в его мёртвых зрачках…

В его зрачках она узнала ОДНОГЛАЗУЮ ЛИСУ, на оскаленной морде которой запеклась кровь…

16

 
Подозренья, что мир многомерен,
Неоправданны… И наперёд
Ты настолько в маршруте уверен,
Что автобус идёт и идёт.
 

М. Окунь

Мимо покрытых деревьями гор, где утром проезжала Маруся, пылил по высохшей, покрытой трещинами дороге дребезжащий «уазик». Рядом с водителем, у передней двери, продавливал сидение Иван. В салоне пережидали дорогу остальные члены маленькой спасательной группы, одетые в хаки. С автоматами и вещмешками, они скорее напоминали десантный взвод, чем экспедицию. Возможно, именно такими, военизированными, и хотели их видеть Костенко с Бортовским. Но наряду с экипировкой люди везли с собой гражданские вещи. Например, Балагур – семейный альбом. Шурик тихонечко перебирал струны, смущённо, с опаской поглядывая на автомат рядом с собой. Кража ножа в столовой по сравнению с калашниковской игрушкой не шла ни в какие сравнения. Спортсмен бережно упаковал пару бутылок водки. Когда Сашка вернулся из магазина, вертя в руках блок сигарет, он сплюнул от досады и послал того ещё раз за одним для себя, а также к Марусе за водкой. Тренера дома не оказалось, и Шурик предложил воспользоваться запасами грузчиков в кладовке на кухне. Спортсмен снисходительно улыбнулся и пошёл искать грузчиков. Вскоре вернулся, сжимая подмышками по пузырю:

– Запомни, Шурик. Никогда не кради то, что можно купить.

Молчун из домашних вещей взял бритву, пресловутый блок сигарет, упаковку пива и две коробки патронов с пистолетом, наличие которого удалось сохранить в тайне. Остальные вещи посоветовали оставить в санатории, но не мог же он знать, что их так основательно загрузят консервами, колбасой, хлебом, одеялами, рацией и даже формой с оружием.

– А зачем автоматы? – спросил он Костенко.

Тот полувнятно объяснил – мол, для защиты от зверья, ни словом не упомянув о сбежавших зэках.

Напоследок бабье лето распогодилось, ртуть в термометре подскочила, наверное, градусов на восемь, ветры ушли дальше, тучи притворились облаками – в салоне стояло душноватое, пыльное марево. Молчун отобрал у Шурика гитару и, хмурясь, вспоминая аккорды, тихонько запел:

 
На волосок от смерти, от потери
Мы поклялись, мешая кровь с песком,
Что будет день прохладный. И в апреле
Сойдёмся мы за дружеским столом.
 
 
И вспомним всех, помянем. И осудим
Прогорклый дым, ниспосланный огнём.
Мы странные, непонятые люди
Зальём его, вставая, за столом.
 
 
По лезвию ножа, по краю бритвы
Ползём сквозь тьму, сжимая кровь бинтом.
Примите боги скромные молитвы,
Домолимся мы позже за столом.
 
 
Друзья мои, все те, кто не домерил
Тот путь сквозь ад, все те, кто не дошёл,
Вы приходите сразу же в апреле
Живые с мёртвыми за поминальный стол.
 
 
Мы вспомним всех, помянем. И осудим
Прогорклый дым, ниспосланный огнём.
Мы странные, непонятые люди
Зальём его, вставая, за столом…
 

– Чья песня? – спросил Сашка, он прислушивался, запоминая мелодию.

– Дружок один пел в армии, – Молчун отдал гитару и откинулся на сидение, зажмурив глаза. Опять разболелась голова, кровь прихлынула к вискам.

– УБИРАЙСЯ! – глухо, издалека посоветовал голос.

Молчун вздрогнул, огляделся – все занимались своими делами: Шурик терзал гитару, Спортсмен умиротворённо разглядывал автомат, Балагур дремал, пережёвывая что-то воображаемое. А Командир – такую кличку дали Новенькому-Бортовскому – изучал карту местности, никто не мог сказать этого слова. Молчун вновь прикрыл глаза.

– УБИРАЙСЯ! – голос внутри него зазвучал громче. – ЧТО ТЕБЕ НАДО?! ТВОЁ МЕСТО ДОМА! ТАМ ЭТОТ БЕЗДЕЛЬНИК СПИТ С ТВОЕЙ ЖЕНОЙ! ДУМАЕШЬ, ТЫ ЕГО НАПУГАЛ? УБИРАЙСЯ ВМЕСТЕ СО СВОИМ ПИСТОЛЕТОМ!!! ПОШЁЛ ВОН!

Молчун ещё крепче зажмурился, пытаясь унять пульс в висках и неприятный холодок под сердцем…

…Иван смотрел на карту, хотя маршрут чётко зафиксировался в памяти. Когда в четыре они собирались в кабинете, подобрали по размерам форму – кретины отказались надеть сапоги, оставшись в своей обуви! – Костенко распределил оружие и боезапас, а потом подробно разъяснил план их передвижения:

«От санатория вдоль реки и гор, – красный карандаш провёл пунктирную линию, – вас подбросят на автобусе, который будет перевозить эвакуированных. Я договорился. Тут чуть больше двадцати километров. Дорога, правда, ужасная, часа за полтора доедете. И упрётесь прямо в хвост Спящего Дракона – так местные жители окрестили горные хребты. У хвоста начинается развилка. Направо, мимо реки, дорога в посёлок, или – как они его называют – улус, Майзас. Потом – зона и дальше – метеостанция, эпицентр пожара: всего сорок километров. Сейчас эта дорога забита пожарными. Да вам она и не нужна. Чуть налево и перед вами ещё одна река. За ней улус Туюзак. Через реку ходит паром и есть навесной мост. Дальше за посёлком угледобывающий разрез, – кончик карандаша ткнул в обведённую кружком точку. – В посёлке вас ждёт проводник. Он должен уже договориться с шорцами насчёт лодки. Там и заночуете, время к вечеру.

С утра на моторке вас довезут до порогов – километров на двадцать вверх по реке. Высадят на правом берегу у Спящего Дракона. Когда-то от Туюзака там шла прямая дорога, но ей давно никто не пользуется, и нет уверенности, что там пройдёт машина, поэтому и выбрали вариант с лодкой.

– Куда ведёт дорога? – поинтересовался Балагур.

– Терпение, – попросил Костенко. – Там заброшенные дома, отдельные хуторки, где даже ещё кто-то живет. Итак, вы окажетесь у подножия горы. Злосчастная метеостанция и зона с улусом на другой её стороне. Понятно? Если возникнет необходимость и, скорее всего, после завершения операции вам надо попасть туда – нужно идти точно на запад и одолеть три-четыре хребта. Причём выйдете точно к Майзасу, а зона сейчас уже охвачена огнём намного выше. Ясно?

Вам нужно будет пройти с места высадки вверх по течению ещё километров пять. Лодка по реке не пройдёт – пороги. Дойдёте до заброшенной пасеки – это и есть ваша база. По полученным данным, огонь, если его не остановят, доберётся до пасеки дней через пять. Это время используйте для поиска вертолёта, либо его экипажа. Если не будет результатов через три дня, лучше уходите, не стоит рисковать. Им уже не поможешь.

На лица слушающих легла тень.

– Я не понял, – виновато ухмыльнулся Спортсмен, – где искать этот чёртов вертолёт?

– Объясняю. Вы четко усвоили маршрут? То есть: улус Туюзак, вверх по реке до порогов, потом пешком до пасеки. Теперь о вертолёте. Когда он в последний раз вышел на связь, то находился в этом квадрате, – Костенко ткнул карандашом в маленький квадратик на карте на противоположной стороне от предполагаемой высадки экспедиции. Между пасекой и квадратом на карте извивалась синяя ленточка. – С учётом скорости и времени полёта, увеличим радиус поисков, – майор начертил вокруг квадрата круг, – что составит два-три километра.

– Ни черта не понял, – возмутился Спортсмен, не сводя глаз с карты. – Это же, ёлки-палки, на другой стороне реки и назад?

– Высадиться у нужного берега невозможно. Там отвесные, высокие берега и нет жилых построек.

– Какого бабая будем топать взад-вперёд: до пасеки, потом обратно? – Спортсмен почесал затылок.

– Логистика, паря, – одёрнул его Балагур и завладел картой. – Смотри: место исчезновения вертолёта ниже пасеки на три километра. Но если нам оставаться на прямой, – он указал пальцем линию через реку, – мы не дойдём до пасеки и будем ночевать под открытым небом.

Костенко кивнул:

– Как я уже сказал, ваша база будет на заброшенной пасеке. Мы, конечно, могли бы предоставить палатки и соответствующее оборудование – но это лишний вес, понимаете? А нам нужно, чтобы ваша группа была как можно мобильнее, чтобы охватить весь участок поиска. В тайге килограмм – за десять.

– Понятно. Жить будем на пасеке, делать вылазки и обратно, – согласился Спортсмен.

– Уточним, – Костенко забрал карту у внимательно её изучающего Балагура, – из посёлка лодка выйдет в шесть утра, на пасеке будете в восемь-девять. Обоснуетесь. Потом нужно будет спуститься на три километра, переправиться через речку и продвигаться по маршруту. Я, кажется, предупреждал, что вашим ногам придётся несладко. Вставайте раньше, уходите из тайги обратно часов в шесть, всё время расширяя исследуемую зону. Уверен – трёх дней хватит. Теперь основной вопрос – переправа. О том, чтобы переходить вброд, понтоны – не может быть и речи: очень сильное течение. Мостов нет. Как быть? Давайте посоветуемся?

– А чего тут думать? – выступил вперёд Молчун. – Нужен трос или прочный канат. Ну или перильная и страховочные верёвки. Обязательно с карабинами. Плюс спецснаряжение, чтобы обвязываться и к ним прицепляться…

– Справитесь?

– Надо, значит надо. Не впервой, – отчеканил Молчун.

Костенко снял трубку и с кем-то переговорил:

– Трос и страховочная будут через полчаса, – объявил он. – Вопросы есть?

– Что это за зелёная хреновина? – Спортсмен ткнул пальцем в карту. – От квадрата до посёлка.

– Это не хреновина, – тускло улыбнулся Костенко, – это, родной, километры глухой, непроходимой тайги…

…Сон был страшный: всё как в то утро… Кэт сварила макароны. Сквозь дрёму он слышал, как шумят, снуют по квартире дети, собираясь в школу. Сытый, дразнящий запах жарящихся котлет приглашал к столу. Но Балагур продолжал лежать в ещё пахнущей женщиной постели, лениво пытаясь выбрать: проснуться или поспать ещё. Редакция дала выходной, и хотелось использовать его во славу души и тела: выспаться, отдать должное домашней пище, о которой помнил всегда в бесконечных привокзальных забегаловках, в которых, наверное, работают все сокурсницы Хазанова по кулинарному техникуму; посмотреть телевизор, поиграть с вернувшимися из школы девчатами, проверить их дневники, в конце концов!

Сон сморил его, и Борис встал, когда дочурки уже позавтракали и топтались в прихожей:

– Это твоё пальто!

– Нет твоё! Застегни мне ранец!

– Мам! У меня бантик развязался!

Кэт чмокнула его в небритую щёку, а через минуту уже выталкивала завязанных, помирённых, высморканных, почищенных девчат на лестничную площадку. Наспех накинула плащ, подхватила сумочку, которую два года назад он купил для неё в Кисловодске, улыбнулась на прощание с порога и… Ему показалось, что в её глазах укор. Где-то, в малюсенький промежуток времени, он был уверен, что она не уйдёт, не хочет уходить! Но Катя прикрикнула на спускающихся по лестнице девчонок, возобновивших ссору, ещё раз повернулась к нему, открыла слегка накрашенные губки и сказала…

– СКОРО ТЫ БУДЕШЬ С НАМИ, ЕСЛИ НЕ УБЕРЁШЬСЯ ОТСЮДА!

– Нет! – попытался крикнуть Балагур и захотел объяснить зловещему, грубому и совсем не Катиному голосу, что она сказала совсем не это. Но звуки тонули в вате сновидения, а он забыл, забыл, что она сказала в то утро…

– СКОРО! ТАК ЧТО ЛУЧШЕ ПРОВАЛИВАЙ!

…и никак не мог вспомнить.

– ЗНАЕШЬ, ЧТО ДЕЛАЮТ ТВОИ ДЕТИ? В ИХ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦАХ КОПОШАТСЯ ЛИЧИНКИ. А БАНТИКИ ПОКРЫЛИСЬ ПЛЕСЕНЬЮ!

Надо вспомнить! Вспомнить, что она сказала, когда стояла у порога. За её спиной видна квартира напротив, и почему так чётко виден номер? 38! Да! 38 лет ей было, когда стоя у порога она сказала…

– ЕЁ ВОЛОСЫ… ПОМНИШЬ ЕЁ ВОЛОСЫ? ТЫ ЛЮБИЛ ИХ ПЕРЕБИРАТЬ, ПРОПУСКАЯ СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ. ОНИ ПРОТУХЛИ! ПРЕВРАТИЛИСЬ В ТЯЖЁЛЫЙ КОМОК СЫРОСТИ!

– Нет! Она сказала… Сказала…

– До встречи, любимый…

Балагур вздрогнул и проснулся: за окном зелёной плотной массой проплывала тайга…

Свернув налево у хвоста Спящего Дракона, автобус взял курс на посёлок. Семён Улагашев выкинул в воду окурок и направил паром к противоположному берегу, матерно ругая начальство за внеочередной рейс.

Спортсмен, ощупывая прочный корпус автомата, ощутил всю разрушительную мощь этого оружия, вспоминая боевики по кабельному, что смотрел в гостиничном номере отеля в Лос-Анджелесе. Внезапно коленную чашечку пронзила жгучая, острая боль, будто её перерубили топором. Боль коснулась лодыжек, отступила, вновь резанула уже в локтях, перекинулась на плечи, залезла между рёбер и неожиданно, как и напала, оставив жертву в недоумении, с противным липким потом на лбу, отдалась в пояснице и пропала.

Отто Бришфорг наконец-то расслабился, присутствие Костенко было болезненно, и приходилось постоянно держать себя в напряжении. Если посудить, майор круглый болван с манией величия. Это только подумать: нацепить форму полковника! Идиот! Аlte Schwätzer! Gefühllose Menschen![13]13
  Старый болтун! Чёрствый человек! (искаж. нем.).


[Закрыть] Больше всего на свете ему хотелось приставить автомат к его провалившемуся до позвоночника брюху, нажать на спуск и жать, жать, жать, пока не вылетит весь магазин. Рука вцепилась в автомат. Водитель, усатый парень в солнцезащитных очках, жутко напоминающий Влацика – торговца героином из Праги, застреленного им в четвёртом году – повернул голову. Лицо сразу же сморщилось, открылся рот, из которого чёрной змейкой вылился ручеек крови:

– УБЕЙ ИХ! ПОКА ОНИ БЕЗЗАЩИТНЫ И НЕ МОГУТ НАВРЕДИТЬ, ГУТ?!

Отто вскинул автомат, направил ствол в центр салона.

– УБЕЙ ИХ! – сказал Влацик.

– Подъезжаем, – сказал водитель.

Ладонь дрогнула, автомат лёг на колени:

«Надо держать себя в руках!» – сжимая зубы, решил Отто и повеселил себя мыслью, что засранец Костенко снабдил экспедицию новейшим модемом.

На заднем сиденье автобуса Сашка почувствовал доселе неизведанный страх: ему представилось – пули рвут его тело, словно стайка огромных ос, впиваются в кожу жужжа. Наваждение было мимолётным и сразу прошло. Шурик заметил, что берёт первые аккорды похоронного марша…

Запылённый «уазик» притормозил у края воды, подождал платформу и медленно взгромоздился на паром.

– Всё? – спросил Улагашев, внешне напомнивший Ивану покойного лейтенанта Савинкова.

– Всё, – откликнулся шофер.

– Тьфу, твою мать, – сплюнул Семён.

Заскрипели тросы. И как-то сразу потемнело небо. Балагур, рассматривая из окна водную гладь, забыл свой сон. Спортсмен не вспомнил о боли, начавшейся в коленной чашечке. Молчун вставил меж губ сигарету и потёр виски. Отто Бришфорг спрятался в свою скорлупу. Иван Бортовский хмуро вглядывался в приближающийся берег, ощущая знакомый зуд в раненой руке, висевшей на чёрной повязке. Шурик отложил гитару.

Через десять минут, покинув надоевший автобус, ошеломлённые встречей, они подошли к девушке, стоящей рядом с ярко-красным мотоциклом.

– С приездом, – откинув со лба рыжую чёлку, прошептала Маруся. – Заждалась вас…

17

 
Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон…
 

В. Маяковский

С недавнего времени Пахан проникся сочувствием к вертухаям. Его «подопечные» после дурацкой гибели Прыща состояли всего из пяти человек, и то с ними невозможно было поладить. А в зоне – тысяча. Причём каждый порядочный зэка мечтает о побеге – это закон. Но бегут единицы – это тоже закон! Боятся? Утопленника повешением не испугаешь. Сколько мэтров способны возглавить не то что побег – бунт, целую революцию, но почему-то предпочитают прозябать на нарах, ограничиваясь определённым кругом влияния. Почему? Теперь Пахан знал: зачем мельтешить, если в зоне у них всё схвачено, и никакой ответственности. А Пахан – придурок, потому что взял на себя ответственность за всех, кто с ним бежал, и ничего не мог с этим поделать. Они связаны вместе, при поимке тоже вместе получат новые срока, а если оставить когонибудь, тот потянет за собой всех. Вот почему Пахан только нервно покрикивал на вечно цепляющихся друг к другу Урюка и Карася, остерегаясь подставлять спину Газону. Был бы жив Витька Зуб, было бы проще. Витька мог, умел, сукин сын, разрядить любую напряжёнку шуткой. Но Зуб кормит муравьёв под кедром. Глупо всё получилось. В бегах ещё и суток не провели, а двоих уже потеряли. И до кучи – замочили детишек при отягчающих. А это уже пожизненно всем поголовно. Ну, может быть, Карась и Урюк отвертятся. Вот они и грызутся, не понимая чёрной тени, прилипшей к лицам Сыча и Ферапонта…

– Тихо!

– Блин, крапива!

– Притырься! Лежать!

– Ты чё!

– Лежать всем!

Пахан первым распластался в траве, не обращая внимания на ожоги крапивы и писк комаров. Лес обрывался, перед ними раскинулся широкий лог, сплошь покрытый зеленью. В человеческий рост папоротник, ковыль и пучка, уже раскидавшая свои семена, заполняли всю ложбину. И посреди буйства травы, прислушиваясь, стояла бородатая и рогатая скотина. Даже отсюда Пётр разглядел мокрые, широкие ноздри; глуповатые, но глубоко печальные глаза; ответвления на коронообразных рогах. Сугубо городской житель, Пётр в реальности никогда не встречался с дикими животными, но законы жизни учили: если перед тобой нечто похожее на лося, то это и есть лось.

– Вот это да! – шепнул на ухо лежащий рядом Ферапонт. – Такого бы на вертел!

– Чего там? – подполз Карась.

– Цыть! Тихо! – шикнул Сыч. – Лосей никогда не видел?

– Дай мне! – Карась умоляюще потянулся к пистолету, зажатому в руке Пахана.

– В голову ему, между глаз…

Пётр и сам знал, что желудки зэков вопят и вытягиваются; соль, найденная в сумке шорских ребятишек, имеется в наличии, там же нашёлся коробок с тремя спичками. Мысленно представляя себе пылающий костёр, сочное мясо, глотая подступившую слюну, он поднялся тихо, как тень. Опыт с цепными собаками не прошёл даром – двигаться нельзя: одно неосторожное движение и всё пропало. Поэтому замер, сжимая вспотевшей ладонью рукоятку пистолета, осторожно нащупывая курок указательным пальцем. Сердце стучало громко, пожалуй, слишком громко, потому что лось повернул голову и непонимающе уставился на неизвестно откуда возникшего человека. Несколько секунд они разглядывали друг друга. Огромные тёмные глаза спросили:

«Кто ты? Чего хочешь?»

«Не убегай!» – ответили бесцветные глазки над разъеденным коростой носом.

«А если сделаешь мне больно?» – дёрнулась мокрая ноздря.

«Я хочу жрать!»

«Так было всегда», – казалось, лось улыбнулся. Он величественно задрал голову, и Пахан почувствовал, что сейчас лось отпрыгнет и унесётся по зелёному логу, подбрасывая задние копыта.

Вначале он заметил, как удивление в тёмных глазах сменилось болью и затравленным недоумением, и только потом почувствовал отдачу в руке и услышал выстрел. Лось взбрыкнул и побежал.

– Уйдёт! – завопил Карась. – Стреляй же, ну!

Загалдели птицы. После второго выстрела лось, ещё немного поковыляв, свалился, и над ним сомкнулся папоротник. С гиканьем и криками, словно люди пещерного века, выскочили из леса и помчались к сероватому бугорку в зарослях. Заметив, что дрожит от напряжения, Пахан смахнул со лба пот и поплёлся вслед остальным, пообещав себе не смотреть в глаза убитого зверя. Он боялся того, что мог там увидеть. Ненавидя людей и собак, внезапно пожалел себя – сильного, гордого лося, загнанного в пропасть смерти. Пули попали точно: первая в шею, вторая в ухо, но зверь ещё дёргался в конвульсиях, когда ему в глотку вонзился нож, предназначенный для сбора грибов.

Позже, когда закатилось солнце, и обалдевшие комары носились взад-вперёд, одурманенные запахом травяного сока, вытекающего из ран, растоптанных пучки и папоротника; когда в небольшой, но жаркий костёр с кончиков прутиков капало сало, и зэки, охмелевшие от мяса, скорее напоминающие пионеров в ночном, чем убийц, оживлённо переговаривались, внезапно забыв все ссоры и распри, в полусотне метров от костра к отрезанной голове с тяжёлыми ветвистыми рогами подошёл одноглазый волк. Обнюхал, рыкнул, приглашая товарищей. Как тени, из зарослей прошмыгнула пара, присоединившись к вожаку, жадно набросилась на еду.

Газон сыто отрыгнул, выплюнув слегка пережаренный, обугленный по краям кусок. Ещё половина освежёванной лосины лежала в трёх шагах. Три часа назад он мог бы поклясться, что в одиночку сожрёт лося целиком, а сейчас половина на всех казалась чем-то грандиозно чрезмерным. Зэки не церемонились выбирать: рёбра, внутренности, другие потроха кидали в кусты или костёр, где всё это шипело, корёжилось, выпуская в воздух тошнотворный аромат горелого мяса. Они подходили, отрезали кусочки, поджаривали на прутиках и горячими запихивали в глотку, подсаливали, вновь пихали, заталкивали, вдавливали, давились, пока не наступил момент перенасыщения. И вот – три шага до туши оказались для Газона длинными, как Млечный Путь.

– Карась, отрежь мяса! – прикрикнул он, стирая жир с подбородка.

Карась осоловело уставился на сидящего напротив урода и попросил, возможно, не слишком миролюбиво:

– Сам отрежь!

– Ты чё, тварь, в падлу?

– Пошёл ты…

Даже ругательства текли медленно, лениво, неохотно, но от Газона легко не отвяжешься.

– Тогда сшустри к ручью – в глотке пересохло.

– И взаправду пить хоца, – кивнул Сыч, ковыряясь в зубах веточкой.

– Шестёрку нашли? – сплюнул Карась.

– Дуй давай! Коррупционерище! – потягиваясь на подстилке из папоротника, полузевнул Ферапонт.

– Пахан, ну чего они? Далеко же! – возмутился Карась.

Пётр молча решал – стоит ли прилагать усилия, понял, что стоит, и лениво пнул в направлении Карася слегка проржавевшую консервную банку – и где только Урюк её раскопал? Чуть на донышке вода прошипела в костёр. Сам Урюк давно храпел, положив руки под голову.

Недовольный Карась поднял банку и поплёлся вниз по ложбине, где они нашли узенький журчащий ручей и слегка сполоснули лицо и руки пару часов назад. Темнота поглотила его.

Шебурша папоротником, вяло переставляя ноги, он пробирался, ориентируясь на журчание. В ночной тиши этот звук был неестественно громким, даже зловещим. Что-то дрогнуло? Ветка? Папоротник? Внезапно стало жутко. Костёр остался далеко позади. Кольцо ночной тайги, где деревья казались выше небоскрёбов и толще башен, затягивалось вокруг. Ложбина буйной растительности тянулась до бесконечности, журчание усиливалось, но не приближалось. Споткнувшись, Карась едва не упал и громко выругался, узнав под ногами коронообразный рог. На какое-то мгновение ему показалось, что голова стала иной, меньше что ли? Переполненный желудок, урча, плюхнулся на мочевой пузырь.

– Падлы, – шептал Карась, продираясь дальше и помахивая пустой консервной банкой, – им хорошо у костра, а тут плетись…

Мысль о том, что ещё нужно будет возвращаться обратно, вызвала тошноту и детские воспоминания о пыльных, тёмных подвалах и чердаках, где, возможно, есть что-то. Что-то или кто-то, кого надо бояться. Но тогда всё было в новинку, испытание сердца на выносливость – удел подростков. Сейчас же ему хотелось обратно к костру, к Газону, к пистолету.

А чего, собственно, бояться? Сколько раз он так же бродил по лесу и ночью, и в утренних сумерках?! Охотничьи забавы любил: и на уток бывало, и на зайца; на кабана ходили, по волкам стреляли… Подшивая конторские бумажки в папку, он больше всего любил щёлкать дыроколом. Вот он, лист с опрятно отпечатанным текстом и столбцом цифр, с лиловой печатью и загогулиной подписи – щёлк! Документик. Бумаженция, так или иначе, влияющая на судьбы людей и, возможно, на его судьбу. Кто знает – может быть, следующим будет приказ об увольнении, о конфискации имущества, о смертной казни. Неважно. Мы его – щёлк!

Так же и охота. Кто ответит: убежит зверь или кинется на тебя? На всякий случай – щёлк! А потом ждать, когда юля и зализывая рану, тот судорожно скалясь умирает. И как приятно осознавать, что этот последний, предсмертный оскал не опасен!

Но сейчас вместо ружья в руке болтается бесполезная ржавая банка. Непроглядная тьма, в которой не видно ни зги. И только ему! Ведь эти два зелёных зрачка – они видят! Так же, как днём. Лучше, чем днём! От неожиданности Карась наступил в искомый ручей, вскрикнул, когда холодная вода поглотила щиколотку. Ничего страшного. Они не могут ничего ему сделать! Так не бывает! Надо всего лишь зачерпнуть воды. Это так просто – всего лишь зачерпнуть воды и… не думать… о том, что будет дальше…

Не отрывая взгляда от стремительного покачивания воздуха под приближающимися зелёными щелками, он присел на корточки, а рука сама окунулась вместе с банкой в ручей. Журчание пробежало по пальцам, и последнее, что увидел Карась – были ГЛАЗА. Нетерпеливые… Не те… А другие… следом… Он закричал, мокрой ладонью заслоняя лицо…

В ту же секунду захлебывающийся неожиданный вопль достиг костра. Люди вскочили. Урюк, проснувшись, ошарашено крутил головой.

– Карась, мать его так! – выкрикнул Газон и побежал вниз по ложбине. Папоротник ломался от пяти пар ног, утрамбовываясь в землю.

– Где он?

– К ручью!

Ещё раз слабо всхлипнув, крик прекратился.

– Чёрт!

– Ух, не могу!

– Жрать меньше надо было!

И куда подевалась тишина? Треск сучьев, крики птиц, мат заглушили ручей и… что-то ещё, пугающее, урчаще-мурлыкающее. Пахан на ходу выдернул пистолет, они с Газоном оставили всех позади и первыми выскочили к ручью. Выглянул встревоженный месяц. И ЭТО, с хрустом спрыгнув с чего-то желеобразного, повернулось к ним: зелёные кошачьи глаза, красная слюна, капающая с клыков. Оно подпрыгнуло, изгибаясь и выпуская когти.

– Рысь!!! Стреляй! – Газон, увернулся от прыжка, рухнул и откатился подобно кегле в боулинге, а на место, где он только что находился, приземлилась огромная кошка. Кисточки стояли торчком, струны усов вибрировали над оскаленной пастью.

Пахан выстрелил почти в упор. Налитые ненавистью зелёные зрачки лопнули, осколки клыков вонзились в кошачьи ноздри…

– Два, – прошептал Пахан, опуская пистолет, – осталось два патрона.

Газон, стряхивая налипшую на лицо зелень, подошёл и пнул развороченную выстрелом безжизненную голову, и только сейчас Пахан понял, что за его спиной стоят остальные. Им ничего не оставалось, как стоять и ждать. И если бы… Нет. Никаких если. Он взял на себя ответственность за их паршивые шкуры и поэтому не мог промахнуться.

– Всё… мужики…, – Урюк отбежал пару метров в сторону деревьев, переломился пополам и долго, неистощимо извергал непереваренный ужин.

– Ещё штаны прополоскай! – шмыгнул носом Ферапонт.

При всём желании Урюк не мог ему ответить.

– Мать моя женщина, – Сыч склонился над Карасем, к ним подошли остальные.

Четыре глубокие царапины пролегали через всё лицо, прикрывающую его ладонь и заканчивались на шее глубоким провалом, из которого хлестала кровь.

– Она ему башку почти оторвала! – удивился Ферапонт, оглядываясь на распростёртую гигантскую кошку.

– Бг-р-пгр, – отозвался Урюк.

– Блин, живой ещё?! – недоверчиво прислушиваясь к хрипам, Сыч нашёл повод для удивления.

– Пристрели его, Пахан, – взмолился Газон.

– Срань Господня, – Пётр засунул пистолет за пояс и ответил в недоумевающие лица. – Два патрона осталось. Пацану два, лосю два и ей один, – кивок в сторону мёртвой рыси. – Сам сдохнет.