Текст книги "Узют-каны"

19

 
…Но будешь ты везде случаен,
Какую дверь ни отвори
Внутри сей жизни,
Сих печалей,
И города сего внутри,
Где прожито уже немало…
 

М. Окунь

Вечер промелькнул, как минута. Встречая съезжающий с парома автобус, Маруся ещё не знала, сколько их – участников экспедиции, и кого по просьбе провидца Анчола она должна «привести в гости». Мужчины расквартировались быстро, и проблема отпала сама собой. Командир и Балагур ответили на приглашение дяди Коли – участкового, Шурик и Спортсмен остановились у ветхой бабки Паштук. Почему остался в одиночестве Молчун? Возможно, ему было всё равно где спать. Маруся вгляделась в хмурое, тяжёлое, словно высеченное из камня лицо. Морщины на лбу, подобно глубоким волнам, сходились и расходились над переносицей; редкие, как бы выщипанные брови, замутнённые глаза, упрямый, хищный нос с горбинкой, припухшие, слегка обвисшие над широкими скулами щёки и как бы срезанный, прямой подбородок под резко-бледными губами. Словно имеешь дело с хорошо сконструированным роботом, по ошибке наделённым невысоким ростом и жилисто-худощавым торсом.

Он сел сзади, приобняв девушку за талию. Мотоцикл взревел и покатил вдоль реки за улус, где возился со своими пчёлами старый пасечник. Маруся чувствовала широкие ладони над бёдрами и пальцы по краям живота. Ощущение близости мужских рук внезапно вытолкнуло жжение желания, поднимающегося откуда-то снизу до горла. Пасечник, как обычно, суетясь, приветствовал гостя, который, угрюмо скинув рюкзак у крыльца, прошёл в дом, молчаливый, широкий в плечах.

– Буду ближе к ночи! – крикнула Анчолу Маруся и вновь оседлала краснобёдрого «мустанга», и ещё долго колесила до свинофермы, по пастбищу и обратно через посёлок, стараясь распрямить неожиданно скрутившуюся пружину внутри…

Спортсмен, обильно подкрепившись жаренной на сале картошкой, отхрустел малосольными огурцами, допил молоко, заботливо подставленное суетливой бабкой Паштук, отрыгнул, ковыряясь в зубах спичкой, и завалился на старую, скрипучую кровать в отведённом постояльцам закутке. Сашка не расставался с измученной гитарой и, перекусив, уселся на свою, такую же скрипучую старую кровать напротив.

– Сыграл бы что-нибудь, – хмыкнул Спортсмен, перекатывая во рту спичку. – Так, чтоб душа развернулась и, сам понимаешь, свернулась.

Шурик кивнул, зажмурился, припоминая, откинул с глаз длинную тёмную чёлку, откашлялся и дал пальцам волю. Надтреснутый юношеский голосок наполнил горницу:

 
Я нашёл свою звезду в полях:
Жалкую, разбитую, в печали…
Перепёлки тут же закричали:
– Ты нашёл свою звезду в полях.
 
 
Я нашёл свою звезду в пруду,
Утонувшей в омуте под вечер.
И спросил я: «Как тепло сберечь нам?»
Найденную в омуте звезду.
 
 
Сердце разбивается, как звёзды —
Неподвластно вечному суду.
Бесконечно жаль, что слишком поздно
Я нашёл забытую звезду…
 

Аккорд оборвался, Шура поднял томно-вопрошающие глаза:

– Ну как?

– Романтик ты, Шурик, – зевнул Спортсмен. – Не звезду, а вертолёт ищем.

– А может… не вертолёт?

– Чего ещё? Золото, скажешь? – хихикнул Спортсмен.

– Возможно, – загадочно произнёс Интеллигент, но словно опомнившись, поднялся. – Пройду прогуляюсь.

– Вали, – разрешил Спортсмен и тоже прошёл на кухню.

Бабка бросила на него встревоженный взгляд. Её сморщенные, перепачканные в золе руки перебирали осколки угля в тёмном ведре.

– Печку топишь?

– Её, родную, – согласилась Паштук.

Раздумывая, чтобы ещё спросить, Спортсмен вспомнил:

– За постой платить или как?

– Уплочено, внучек. Машенька уплатила.

– Может, бабуль, дровишек наколоть?

– Надо бы – да не нужно, – отмахнулась бабка, – увакурируют, однако.

– Ничего. Вернёшься – пригодятся. Где у тебя топор?

Спортсмен колол дрова, обнажив торс. Деревяшки, высохшие за лето, расщеплялись легко, со смачным хрустом. Рядом несмело тявкал на незнакомца низкорослый пёсик на длинной цепочке. Тявкнет, присядет, высунет набок розовый язычок – Шарик, зовёт его бабка. И вправду – шарик! Вислоухий, с короткой чёрной шёрсткой, поджарый и мелколапый – не собака, недоразумение природы. Х-р-ряс-сь! Шлёп! Разлетелось полено. Чувствуя напряжение бицепсов, Спортсмен ухмылялся, смахивая со лба капельки пота. Тело так отвыкло от работы! Простой, тяжёлой и немудрёной. Что, в сущности, у него было в жизни? Беготня, мотания по красивым городам, которые не успевал рассмотреть, прыжки через скакалку и под чужую дудку? И потом: пролежалые на кровати бока в пустой и просторной, а от этого ещё более нежилой квартире? Пьяные откровения с какими-то полузабытыми школьными друзьями? Тыканье наградных кубков им в лицо? Зачем? Чтобы услышать поддельно-восхищённое прищёлкивание языком и читать сочувствие и зависть в осоловевших от водки глазах? Нафиг ему их сочувствие и восхищение с примесью брезгливости! А сами, ну чего они видели в жизни? Тот – слесарь, этот – экскаваторщик или помощник экскаватора, четвёртый – монтажник, пятый – едрит-твою-через-коромысло с личной койкой в вытрезвителе. Но было у них что-то, чего не хватало Спортсмену – определённость: твёрдая почва под ногами, семья, постоянная работа, не требующая ежесекундного анализа… Х-р-ряс-сь!

– Шарик, Шарик, тяу-ням, – вышла из избы Паштук, ткнула под нос псине месиво в чашке и вернулась в дом. Шарик, недоверчиво косясь на летящие щепки, принялся лакать и глотать.

Когда Спортсмен увидел бабку Паштук, удивился, что она совсем не изменилась. Такая же сухенькая, сморщенная, узкоглазая, с выбивающейся из-под платка сединой. Мальцом он не раз бывал в Туюзаке, лазили с пацанами в горы, ходили на ореховый промысел. Пусть Шурик осматривает новое место, Спортсмену всё здесь известно – только кинь взгляд через речку на другой берег, где от крутого склона вглубь тайги в гору тянутся заброшенные более полвека назад догнивающие бараки. В одном из них когда-то отбывал пятнашку его дед и порассказывал о своих злоключениях позже всем подряд.

А исконно шорский посёлок превратился тогда в пристройку к лагерю, здесь жили, отдыхали и резвились начальство и охрана. Ушёл в прах людоед-грузин, сгнили бараки, скособочилась сторожевая вышка, захирел посёлок. Жил за счёт разведения скота: свиней да бычков на убой. Но наследие жестоких денёчков до сих пор на устах стариков, да на узкоглазых, но белых лицах метисов – отпрысков запуганных шорочек и кобелей в мундирах. Сколько тайги было повалено, сколько зверья изничтожено?! И стоит теперь запущенным притон вакханалий на крутом, сыпучем берегу, как приросток к лапе Спящего Дракона. Стоит, смердит землю… Х-р-ряс-сь! Шлёп!

Шарик бросил пустую миску и кинулся к покосившемуся, вычерченному временем и дождями штакетнику, заливаясь звонким подтявкиванием. Прямо к калитке подъехала кроваво-красная «Хонда», а на ней Маруся в кожаной куртке и шлеме под цвет мотоцикла. Что её привело сюда? Не разогнутая пружина? Тоска по незажженной ни кем искорке? А перед глазами – Спортсмен, полуобнажённый, с капельками пота и опилками на груди, неторопливо ставящий чурку на другую, пенькообразную, мелькание топора – х-р-ряс-сь, х-р-русь, бууххх, шлёп! Совсем как Андрей Вращенко из забытого.

– А-а, Маруська прикатила, – обернулся он, улыбнулся и отложил топор. – Ну, иди, полей из ведёрка, умоюсь.

А потом – водопадик воды на гибкую, потную спину, стриженый светлый затылок, сутулые плечи с оспинками угрей и довольное хрюканье, хлюпанье, кряхтение:

– Ух-ху! Хорошо!

А потом закат, тревожный, огромно-бардовый. Они шли по главной улице улуса, мимо рыночной площадки, где дремал привезший экспедицию автобус, и подростки, резвясь перед эвакуацией, жгли мусор – картонные коробки, ящики тары, вытащенные со двора сельмага. И этот разбросанный по площадке костёр, пьяные выкрики в последних отблесках уходящего солнца напомнили Спортсмену ночной Лос-Анджелес, байкеров: патлатых, затянутых в чёрные куртки, обвешанных цепями; рёв мотоциклов, раздавленные банки из-под пива «Холстен».

И ночь, после костра такая тёмная и непроглядная, Марусю не видно, только шаги рядом и маленькая тёплая ладонь в руке. И вновь сгустившиеся тучи, крадущие и без того чахлый свет месяца. Они бредут в ночи, мимо струится вода, оставляя за собой костёр и покосившуюся сторожевую вышку на том берегу, выкрики местных тинэйджеров и длинный день, так внезапно сблизивший их. Дом на окраине. Скрипнула лестница на чердак. Пряный запах сена.

– Иди сюда, – впиваются в рот губы.

Руки сами знают таинство обряда. Тускло. Дрёмно. Сено. Поцелуи греют грудь, плечи… И, уже засыпая, он сжимает обнажённые, упругие пышки, уткнувшись губами в ключицу, а носом в жёсткие, как сено, волосы. Пахнущие бензином, шампунем и… опять сеном. Губы касаются кожи, надеясь найти нежность, натыкаются на грубый рубец, шрамик, словно здесь, под ключицей, побывало лезвие ножа…

– Я женюсь на ней, – убаюкивающая, сладкая мысль. – Она – то, чего не хватало. Вернёмся из тайги – и женюсь. А что? Ей-богу, женюсь! Пора начинать жить. Заново…

20

 
Глухота щуплых стен, бледных, как полотно,
Выдающих разлад за беспечность,
Но смотрящее в звёздное небо окно,
Но окно, выходящее в вечность.
 

М. Крепс

Среди местных «тинэйджеров» был и Интеллигент – самый похожий из всех на байкера: с распущенными ниже плеч волосами, упакованный в хаки и в бутсы военно-американского образца, бутылка водки в руке. Похождения Шурика в последний перед походом вечер начались с задумчивого шествия по главной улице, которая вывела его к рыночной площадке. Его тут же окликнул шофёр и попросил помочь выгрузить трос. Пыхтя, они утащили его к дому участкового, где остановился Командир. Шофёр хотел выговорить Ивану за то, что бросил его одного возиться с выгрузкой, и если бы не пацан… Но не представилось возможности. Командир и участковый, поглощая обильную снедь, которая хорошо шла под пару бутылок водки, вначале стали закадычными приятелями, а потом поссорились на почве политики. Шофёр плюнул и ушёл.

Ополаскивая после троса руки у пузатого рукомойника, Шурик невольно захватил часть разговора: видимо, собутыльники уже высказали своё единодушное мнение о президенте и правительстве, потому что переключились на оппозицию, где и столкнулись лоб в лоб.

Балагур в беседе участия не принимал, его просто не было. Пользуясь моментом, ещё до заката, по навесному мостику он отправился на тот берег и сделал с десяток отличных снимков разрушенного сталинского лагеря, в том числе и со сторожевой вышкой. Потом откопал словоохотливого дедка – очевидца и проинтервьюировал, быстро и размашисто заполняя листики в блокноте мелким, стенографическим почерком. Жалел, что – решив в отпуск – отпустил оператора. Хотел ещё съездить на племенную ферму, но отговорили, объяснив, что там никого нет: бычков вывезли ещё до обеда и рабочие разошлись по домам, их повезут завтра. Тогда неугомонный корреспондент начал приставать к людям с расспросами: как они себя чувствуют накануне эвакуации, жалобы посыпались градом и тоже были старательно записаны в блокнот…

Умывшись, Шурик пересёк рыночную площадку и по грязному, облитому помоями переулку вышел к реке. Закурил, присел на край привязанной, покачивающейся на воде лодки. Прямо перед ним мутная река уносила свои воды под навесной мост и дальше. На противоположном берегу чернели углы покосившихся бараков. Но Шурик ничего этого не видел, углубившись в мысли о золоте. Золото! После случайно подслушанного разговора между Бортовским и Костенко оно не давало покоя. Он чётко представлял уткнувшийся носом в землю вертолёт, битком набитый слитками. Но откуда взялись слитки в начале века у бродившей по тайге банды? Реальность взяла своё – слитки не могут валяться просто так, их упаковали в мешки. Нет. Вертолёт заполнен мешками… или, скорее всего, ящиками с самородками, каждый из которых с кулак величиной. Он представил, как они будут таскать эти ящики, переправлять на пасеку. И, конечно же, Шурик как-нибудь незаметно стянет один… или два. Чего мелочиться – десять! А ещё лучше – умыкнуть целый ящик, припрятать, а потом, когда вернутся в город, съездить с друзьями на тачке и отыскать.

Ящик золота! Или даже два… Бог мой, что можно натворить с такими деньжищами! Продавать можно частями тем же чуркам, что скупают золото на каждом углу. Море денег! А если ещё выгодно вложить! Какой к чёрту DVDшный ларёк?! Сашка купит настоящую импортную акустику, микрофоны: ударники, гитары, синтезатор… Снимет помещение в клубе. Вновь соберёт ребят, и они создадут такую офигенную рок-группу! Работать придётся как проклятому – ну и пусть. Он будет писать тексты и музыку ночами, днём репетировать. Наймут толкового менеджера. Отправятся на гастроли по городам, записывая альбомы, выручая всё новые и новые «бабки». Группа «Миг». Или ещё лучше – «Миф». А вот ещё красивое слово – «Стрэйт». Или даже «Иуда-штрассе»! Почему нет? Они затмят «Зверей», Шевчука, «Снайперов» и Бутусова. Их будут показывать по телеку не реже двух раз в неделю. Заграничные круизы! Рёв фанатов! Смазливые поклонницы! И как приятно оказаться в компании Маккарти, Билли Джоэла, Стинга – никакому «Ласковому маю» такое не снилось. И, конечно же – переезд в Москву. Улучшенно-комфортные бытовые условия. Смазливые поклонницы – впрочем, это уже было. Пусть! Мало что ли смазливых поклонниц?

Мысли не успевали обмусолить одну мечту, как за ней следовала вторая, ещё более ошеломляющая. Когда совсем стемнело, Шурик спохватился и, балдея от ощущения такого внезапного восхождения на мировой музыкальный олимп, бодро зашагал по тёмному, облитому помоями и коровьим навозом переулку. У рынка бушевал гигантский костёр. Сашка тупо уставился на него – фейерверки в его фантазиях не поселялись. Тут же подскочили двое: рыжий, с надписью «Фотон–1» на футболке и смугловатый паренёк в фуфайке.

– Ты кто? А-а, из этих? – уставились на хаки. – Ну, пошли с нами.

Медленно вклиниваясь в ситуацию, оглушённый зрелищем огня и стаканом водки, на лавочке у сельмага Сашка отвечал на бесконечные расспросы: кто они? куда идут? зачем? и слышали ли о смерти Савки и Ичи Урцибашевых? почему вечером он был с автоматом, а сейчас без? что с пожаром? Шурик ожесточённо врал, приписывая себе подвиги всех Ремб, Брюс Ли и Шварцнеггеров вместе взятых. Сейчас он был готов даже выпустить очередь из автомата в темень тайги, но оружие Бортовский отобрал сразу же после автобуса и запер в кладовой у участкового.

– Так это же Шурик! – взвизгнула девчонка. Сашка с недоумением уставился на ярко-жёлтую куртку, короткую юбочку под ней, взгляд сам опустился до стройных ножек, затянутых в «сеточку». Выпил ещё и додумался посмотреть в лицо. Нет. Он её не знал.

– Шурик! Помнишь концерт в Берензасе? Мы так тащились… Ирка, это же Шурик, ну я тебе говорила?!

Подошла ещё одна тёлка с огромными голубыми глазами.

– Не помнишь? – тормошила «сеточка». – Я на первом ряду сидела. Мы во как балдели от вашей группы! И всегда за вами ездили, на все концерты. Берензас, ну?

Совхоз Берензас ассоциировался у Шурика с мелким, нудным дождём и с головной болью. После концерта они перебрали с Лёхой-бас-гитаристом. Когда это было? Два года назад. Но стало тепло, приятно от того особого чувства свершившейся справедливости – его узнали! И это первая ласточка. Скоро его будут знать все!

– Как же… как же… помню. В первом ряду сидела, – первая поклонница заслуживала награды.

Девчонка радостно заверещала и уселась к нему на колени, оставив на щеке след помады.

– Вань, дай закурить, – многочисленная шпана суетилась между костром и лавочкой.

– Брысь, шкет, – огрызнулся «Фотон–1», но закурить дал и налил: девчонкам, себе, смуглому и Сашке.

Подошли ещё. Притащили скамейку. У костра, подкидывая туда ящики и бумагу, возилась ребятня. Комары, маневрируя, то и дело напоминали о себе ежеминутным жужжанием. В ход пошла самогонка и за ней припустились анекдоты. В какой-то момент стало грустно, и появилась гитара.

– Шурик! «Батьку Махно»! – вопила «сеточка», поменяв его колени на чьи-то ещё.

Сашка усиленно вспоминал, но припомнил только припев:

 
Комар на губе, а шея в петле —
Вот что нас ждёт в родной стороне…
 

И поэтому сыграл «Синеву твоих глаз», которую знал наизусть, затем ещё пару песен, а потом что-то из Газманова.

– А Цоя можешь? – попросил «Фотон».

Пальцы путали струны, но он спел «Звезду по имени Солнце», «Пачку сигарет» и «Группу крови».

– Всё, устал, – не закончив последнюю песню, Шурик отмахнулся от гитары и выпивки, уставившись на двадцать человек зрителей – откуда только взялись? Все какие-то землистые, тусклые. – Пора мне. Вставать рано.

– Подожди, сейчас девчонка споёт. Ирка, – остановил его «Фотон». – Выпей ещё.

Шурик поперхнулся самогонкой. Его тошнило. И тут неожиданно звонкий и чистый голос затянул:

 
Господа офицеры,
Голубые князья…
 

Пальцы ловко скользили аккордами.

«Пожалуй, её стоит взять в группу», – рассматривая тонкие солнечные лучики – руки, голубые глаза и стройную фигуру, думала пьяная будущая рок-звезда.

Когда песня закончилась, где-то прямо над ухом заорал магнитофон, разговор вился, прерываясь и перескакивая. Завидующие «взрослым» совершенно трезвые пацанята всё так же поддерживали огонь, отмахиваясь от комарья, а Сашка завидовал им, их трезвости, чувствуя позывы тошноты. «Ох, не надо было пить!» Каким образом всплыл в разговоре дом золотопромышленника и есаула Зазвизина, Шурик не понял.

– А чего – рванём к Зазвизину? Пошаримся? – предложил кто-то.

– Ну его. Не видели, что ли?

– Я не видел, – возмутился Сашка: господа офицеры, батьки махно, есаулы, золотопромышленники смешались в голове и казались чем-то естественным и заманчивым.

– Давай сходим, а? – упрашивала ребят Иринка.

– Неохота в такую даль тащиться, – буркнул «Фотон», и остальные его поддержали.

– Шурик, сходим? – прохладная ладошка коснулась его руки.

– Угу. А где это?

– У чёрта на куличках, – хохотнула компания и сразу стала противной. И чего, спрашивается, разорялся, пел им, когда рядом есть умоляющие глазки и где-то ждёт загадочный дом есаула Зазвизина? Захотелось уйти от тусклых, скучающих рож хоть к чёрту на кулички, хоть на рога, а ещё лучше туда – где можно завалиться в спасительный, очищающий сон.

– Да бросьте вы! – увещала «сеточка». – Ирка, тебе домой не пора? Лучше бы проводил бы даму на тот берег!

– Идём? – спросила Ирина.

– Куда?

– Домой.

– Пойдём, – резонно согласился Сашка, продолжая бороться с тошнотой.

– На посошок, – поднёс смуглый в фуфайке.

Костёр резвился, отражаясь на гранях стакана, зелье будто горело, но оказавшись внутри горячего юного тела, успокоилось. Посошок ввёл Шурика в состояние ступора. Единственным ощущением было – движение. Мир всё больше походил на слайд-фильм. Только что он пригубил костёр в стакане – щёлк! – темно – щёлк! – изгородь, изрубцованная трещинами тропинка – щёлк! – темно – щёлк! – стеганул по лицу кустарник – щёлк! – мрак – щёлк! – стволы чёрных деревьев надвигаются слева и справа, толкаются в плечи, корни подставляют подножки. И где-то между переплетением корней и стволов, вначале смутно, затем чётче вырисовывалась удаляющаяся фигура в просторном тёмном платье. Щёлк! Изображение стало до того ясным, что улавливались движения фигуры. Глаза сфокусировались на стройных беленьких ножках, подгребающих под себя еле заметную в ночном лесу тропинку. Казалось, ноги идут прямо по темноте, не касаясь земли – щёлк!

«Неужели мир – слайд-шоу?» – пробилась неуверенная самостоятельная мысль, поелозила и прочно уселась в кресло мозга. – «Щёлк! – огромная мамина спина и руки, как брёвна большие – щёлк! – конопатый поросёнок с дыркой в пятачке, встряхиваемый, гремит – щёлк! – какая-то обида, странно: не помнишь причину, а обида осталась – щёлк! – парта, длиннющая указка в руке учительницы. Это и называется биография? Родился – щёлк! Закончил школу – щёлк! Работал там-то, затем там-то. Награждён тем-то, купил вон что. Сделал то-то. Прочитал вот это – щёлк! Умер тогда-то. А где жизнь? Что между щёлками? Его обокрали! Слайд-шоу крадёт мгновения, дни, жизнь! Не всё ли равно? Ведь, в конце концов, выясняешь, что жизнь между щёлками – всего лишь нелепая пара женских ножек, идущих впереди в темноте.

– Почему её не кусают комары? – обнимая глазами икры, удивился Шурик.

Ира обернулась:

– Не отставай. Уже скоро.

Дом поразил ещё издали. Странно: только что было темно – и вдруг слабое мерцание звёзд выдвинуло из леса полянку, над которой возвышалась двухэтажная громадина с широкими, лоснящимися от капелек тумана ступенями крыльца и мраморными колоннами. «А где же балюстрада?» – подумал Шурик, хотя и не знал что это такое, но без неё дом явно проигрывал. Провалы окон, казалось, вцепились в непрошеных гостей. С каждым шагом мерцание становилось более ярким, невыносимым, словно сам дом светился голубоватым с жёлтым сиянием.

– Дверь заколочена, – пояснила Ирина и взяла спутника за руку. Ладонь была холодной, как лёд. – Нам сюда.

Они свернули за угол и остановились под окном. Именно под окном, так как стёкол и рамы не было и в помине. Девушка поднялась на цыпочки и заглянула внутрь. Чернота набросилась на них.

– Лезь, – приказала Ирина.

Сашка подтянулся, перекинул через раскрошенный кирпич грудь и, как бы надломившись, гукнулся в черноту. Запахло плесенью, пылью и канализацией.

– Уснул что ли? Тащи меня!

Высунувшись, Шурик подхватил девчонку чуть пониже локтей и помог вскарабкаться в помещение. С появлением Иры неприятные запахи будто исчезли. Бормоча что-то насчёт света, Сашка топтался у окна, подсознательно воспринимая его как путь к побегу на случай чего. А девушка уверено нырнула в темноту комнаты, и только скрип половиц выдавал её присутствие. Вскоре вернулась с солидным свечным огарком.

– Зажги, – попросила.

Шурик чиркнул спичкой, поднёс к обугленному фитилю и ахнул, осмотревшись. Возможно, они находились в гостиной. Огромный стол, стулья с бархатными сидениями, громоздкий резной буфет, обои с толстыми херувимчиками – навевали восхищение и тоску, потому что всё это было разбито, оборвано, искорёжено. Под ногами валялся зеленоватый медный подсвечник, погнутый чьим-то тяжёлым сапогом. Ира подняла его, вставила огарок и, освещая путь, двинулась по комнате, зная, что Шурик идёт рядом.

– Этому дому больше ста пятидесяти лет, – заявила она, указывая свечой дорогу, – и почти сто из них он стоит пустой. Правда, в тридцатые здесь собирались жить офицеры НКВД, но потом передумали.

– Почему? – удивился Сашка, поминутно трезвея.

– А мне откуда знать? – пожала плечами девушка и хихикнула. – Наверное, испугались призрака?

– Здесь есть призраки? – противные мурашки побежали по спине.

– Неужели веришь в привидения? – ехидные голубые глазки зыркнули в напряжённое лицо.

– Ну… как сказать… – Шурик, конечно, не верил, но если бы ему показали существо похожее на привидение и объяснили, что это не ряженый чувак, а настоящее привидение, а самое главное – рассказали бы, как от него удрать, без сомнений поверил бы. Но новоявленный гид ничего подобного показывать, видимо, не собиралась.

– Видишь ли, у дома очень страшная судьба… – они прошли ещё одну комнату, где царили продолжение хаоса и кучки фекалий по углам. – Есаул Зазвизин, сын или, может быть, племянник губернатора, строил дом как летнюю резиденцию для свой семьи – словом, дачу…

– Ничего себе дачка, – осматривая третью, ещё более просторную комнату, усыпанную обломками стенных шкафов и жухлыми, сморщенными листиками бумаги – библиотеку, присвистнул Сашка.

– В семнадцатом Семён Иннокентьевич – так звали есаула – приехал сюда подальше от «блошиного шума», как он называл восстание. У него была жена, Анна Зыряновна, в девичестве – Истомина, и двое детей: дочь и младший – Кеша. В конце восемнадцатого Зазвизин отправился в Иркутск, а затем в Тасеево под Канск, где к этому времени установилась власть казаков и бело-чехов. Больше двух лет о нём не было никаких известий. Зимой девятнадцатого Кеша подхватил воспаление лёгких и скончался в конце февраля. Слегла и Анна Зыряновна. Потерю сына она не смогла пережить и умерла в мае, так и не вставая с постели несколько месяцев.

– Как же они тут жили? – вырвалось у Сашки.

– Золотые прииски ещё работали, хотя и не на полную мощность. А на золото у шорцев многое можно было выменять, даже прислугу. Но когда произошла национализация, стало совсем плохо. К тому времени в живых осталась лишь старшая дочь есаула, ей исполнилось пятнадцать. Представь, каково хоронить брата и мать с помощью узкоглазых оборванцев? Но потом они остались единственными, с кем можно общаться. Она ходила с шорцами на охоту, метко стреляла, обучилась верховой езде. Но вечерами всегда возвращалась в одиночество в пустом доме. Возможно, она плакала и гадала – стоит ли ждать? Жив ли отец?

Они добрели до маленькой кухни и уселись на сравнительно чистую скамейку. Помятый подсвечник нашёл себе пристанище в каком-то приспособлении на стене, и огонёк играл на лихорадочно возбуждённых щёчках Ирины.

– Ты шпаришь почище любого экскурсовода, – подхватил Шурик. – И что, об этом знают все в посёлке? Что-то вроде – приданья старины глубокой?

Ира хмыкнула:

– Угостил бы сигаретой. Я ему такие вещи рассказываю, а он…

– Ладно. Не дуйся, – миролюбиво посочувствовал тот. – Но всё же откуда ты это знаешь?

– От верблюда, – буркнула Ирина, прикуривая от свечи, затянулась, выпуская струйкой дым, и призналась. – Тут так: я, как бы это… праправнучка есаула.

– Вот те на! – изумился Сашка и внезапно ему стало понятно: и взахлеб рассказываемая история, и умоляющий взгляд там, у костра. Это же надо! Праправнучка!

– Так что всё это, скорее, семейная легенда. И та шантрапа, что иногда сюда забирается и гадит, ничего, естественно, не знает. Впрочем, если бы знали, всё одно бы… Ещё дразнили бы как-то! Не говори никому про меня, хорошо?

И Шурик торжественно поклялся никому не рассказывать, что Ира – рода Зазвизиных.

– Знаешь, – вновь призналась она, – я мечтаю как-нибудь вернуть себе дворянский титул. Сейчас, слышала, такое стало возможным?

– Угу. По-моему, я читал где-то, что в Москве дворянское собрание занимается возвращением чинов. А может и брехня. Врать не буду. Мало ли чего пишут.

– Всё равно. Когда-нибудь я опять стану дворянкой и потребую вернуть все «георгии» есаула. Хочешь, покажу второй этаж?

Шурик согласился, в мозгах немного прояснилось, что стоило наплыва головной боли, но безумно хотелось узнать продолжение легенды. Ирина взяла подсвечник, слегка заляпанный свежим воском, и они двинулись вверх по широкой и скрипучей лестнице…

– В Туюзаке установилась Советская власть, когда вернулся хозяин этого дома, и не один, а с конной бандой, – девушка рассказывала, а Шурик ясно представил топот копыт, храп лошадей в ночной тиши; бородатые, суровые люди в сапогах шляются по дому, дымят махоркой, топят печь.

– Папенька! – невысокая, худенькая девчушка бросается на грудь угрюмому бородачу. – Ой! Бородищу-то отпустил! Страхи господни! – потом плачет, уткнувшись в плечо. – А мама… и Кешка… в запрошлом годе…

Есаул супится и заскорузлой ладонью без двух пальцев гладит дочь по длинным волосам:

– Ничего, золотце. Умоются краснопузые кровищею.

Откуда-то снизу пахнуло махоркой, перегаром, кто-то затянул горькую казачью песню, а юркий паренёк, видимо из бывших юнкеров, устанавливает пулемёт на втором этаже. Лязгает затвор… ЛЯЗГ.

– Что это?! – изморозь укутала кожу. Сашка отскочил от брякнувшего под ногами предмета.

– Всё, что осталось от пулемёта, – Иринка склонила подсвечник, их взору предстала ржавая кучка металла с вызывающе глядящим в окно дулом. – «Максим». Из него дочь Зазвизина уложила двадцать четыре красноармейца.

– Как это было? – Шурик вдруг оробел, боялся слушать, но девушка, взяв его за руку, спокойно двинулась, заглядывая в обрушенные спальни.

– В ту же ночь банда разгромила сельсовет и установила в посёлке свою власть, прибрав к рукам прииски. Потом двинулась дальше. Майзас, Тетензи, Абагур окрасились кровью большевиков. В Атаманово встретились с бандой Соловьёва и решили объединить силы.

– Соловьёва? – напрягся Шурик. Эта фамилия была знакома, гдето он её слышал совсем недавно… Ах да – золото! Как можно было забыть?

– Но разросшейся банде противостояла уже обстрелянная Красная Армия. Два батальона вышли из Кузнецка, один из Новониколаевска, – Ирина толкнула тёмную от времени дверь в последнюю комнату – маленькую, должно быть, когда-то уютную спаленку с огромным окном, за которым махала ветками ель и сросшаяся с ней рябина.

Как только свеча осветила комнату, она показалась Сашке более сохранившейся из всех: пружинная кровать у стены, стекло в раме, светло-лиловые обои с незабудками в целости и сохранности.

– Это комната дочери атамана – девочку, кстати, звали, как и меня, если ещё не забыл моё имя, – Ирина подошла к окну, пока Шурик действительно лихорадочно вспоминал как её зовут, – а под этим окном её расстреляли большевики.

– Это что? – вновь удивился Шурик.

– За бандитизм, конечно. В походах отца она принимала активное участие и отличалась жестокостью и беспощадностью. Такая же была и в попойках. Танцевала, играла на гитаре, а по части самогона могла равняться на мужчин.

И вновь мозг Шурика воссоздал давно канувшие в небытие звуки и образы:

– Пляши, Ирча! Кружись! Едрит твою по фене! Эхма! – топот, пьяные выкрики, удалецкие взмахи саблями, и посреди кутерьмы, лихо заломив казачью шапку, кружит вприсядку подросток. Но даже подшитый мехом и расстёгнутый от угара тулупчик и гимнастёрка под ним не могут скрыть выпирающие яблочки грудей.

– Пей, Ирча! Ну-ка! Ай, дивчина!

По-гусарски одним духом «дивчина» выливает в себя кружку браги и, занюхав рукавом, впивается в губы проходящего мимо юнкерочка.

– Ох, пропал Юрка. Закрутит его, бестия!

– И меня! Меня, – подскакивает щуплый старичок.

– Рожу кривя, – бросает Ира и, отвесив обалдевшему юнкеру пощёчину, вновь пускается в пляс под хриплую гармошку.

– Да, Степан Кузьмич, не вышел ты рылом для молодки, – подзуживает чернобородый верзила, в усах и бороде лоснятся кусочки курицы.

– Твоё что ль лучше? – не унывает старичок.

– Да я её, голубушку, помял ужо. Ох задириста, едрит твою по фене, – небрежно бросает бородач.

И как могло случиться, что в это время гармонь стихает, и бурчание чернобородого становится слышно всем? Во главе стола беспалая рука внезапно сжалась на глиняной кружке. Вспыхнув, Ирина выхватывает сабельку и вскакивает на стол, не обращая внимания на бьющуюся посуду.

– Помял, гришь?! А ну, помни! – нацеленный сапожок впивается бородатому в харю, сабля просвистела над головой. – Выходи, трус! Потолкуем по-казачьи!

Разъяренный бородач с кровоподтеком на губе вытаскивает саблю и тоже вспрыгивает на стол. Рука атамана пульсирует на талии кружки, зубы сжаты, в глазах мутный огонь. Мужской гогот и бьющиеся чашки не могут заглушить позвякивание сабель.