Текст книги "Узют-каны"

Что-то кольнуло Петра. Солнечный луч ли пробрался сквозь мглу? Внезапная тишина ли, готовая взорваться гоготом одобрения? Прыщ? Этот сопляк… что у него за статья? Э, а пацанёнок-то поднимается!

Савчатай, пошатываясь, стоял на четвереньках, ладони и колени скользили в рассыпанных, скользких грибах, среди которых лежала стальная полоска с обёрнутым изолентой концом.

– Ну-ка, мартышка, отсоси… – узют-кан, подёргивая рукой в середине своего туловища, был совсем близко, ещё немного и он наступит на…

НОЖ!

Раздавленная ладонь совсем не слушается, на неё нельзя опереться…

ПОИГРАЙ В МЯЧ!

Любое движение причиняет боль, в глазах… ИСКРЯТСЯ СОВИНЫЕ ПЕРЬЯ. КРУТИТСЯ ГРОЗДЬ КАЛИНЫ В ВОДЕ…

УЙДУТ ЛЮДИ…

НЕ ХОДИ ЗА ПАСЕКУ…

– Сам ползёшь?! Ну, давай, давай, макака…

Узют-кан уже над самым лицом. Рука нащупывает изолированную, прохладную рукоятку…

– Теперь подними морду! Ну! Поднимай!

Самое страшное – подняться с четверенек на колени. Сжатый кулак, скользя и соприкасаясь с тёплым, вытянутым к нему предметом, тычется в сморщенную мошонку. Мальчик видит, чувствует, как расходится ткань, кровь брызгает на лицо. «Бу-бу-у-у», – кричит узют-кан, соскальзывает с лезвия, падает, катается по траве, зажимая руками рану, которая фонтанирует тёмно-красным. Кровь сочится по руке, в которой сжата полоска стали, предназначенная для аккуратного обращения с грибами. Но их много!

УЙДУТ ЛЮДИ, ПРИДУТ УЗЮТ-КАНЫ… ЧТОБЫ ПОИГРАТЬ В МЯЧ-Ч-И-Ч-А!

– И-ч-ча! – кричит мальчишка, поднимается с колен, встаёт во весь рост, поворачивается к Карасю и делает два шага.

– Мои яйца, о, чёрт! Он проткнул мои яйца! – орёт, корчась, Прыщ.

Сколько крови! А Карась словно оцепенел. Сачканул? Нет. Пахан, воспринимая происходящее как во сне, ощутил себя загипнотизированным. Подойди пацан сейчас к нему, он бы тоже не пошевелился…

– Мои… а-а, с-су… а-ах-ха… – Прыщ внезапно замолкает.

Мальчишка делает ещё шаг, в его глазах ненависть, в руке окровавленный нож, за спиной мёртвая девочка и притихший зэка. Газон вынимает из-за пояса руку, в которой – нет, в такой лапище невозможно рассмотреть… Грохот разрывает перепонки, с криками взлетают птицы. Пацан споткнулся. Ещё один выстрел вывел Петра из гадкого ощущения нереальности. Тишина. «Чёрт! Почему этот-то не орёт насчёт своего хозяйства?» – Пахан не заметил, как уже склонился над Прыщом. Выпученные глаза, раскрытый рот, руки больше не хватаются за рану, хотя кровь хлещет по-прежнему. Пальцы не нащупывают на шее бьющуюся жилку. О, срань господня!

Газон, всё ещё с пистолетом в руке, Сыч и Карась склонились над мальчишкой, тот тоже умер, прострелены горло и живот. Три жмурика… Пахан оглядел место побоища: распростёртая, мёртвая – совсем ещё девочка, Прыщ со спущенными, залитыми кровью штанами, пацан – и после смерти сжимающий нож в распухшей руке… «Ича» – крикнул он? Что это значит? Боевой клич? Имя? Имя… девочки?

Накопившаяся злость перешла в остервенение. Пахан подскочил к одноглазому, за ствол вырвал пистолет и нанёс пару ударов рукояткой по исчирканному шрамами лицу. Газон схватился за голову, отступил, в единственном глазу промелькнул испуг, сменился непониманием, а потом вспыхнул ненавистью.

– Это тебе за скрысенный хлеб! – проревел Пётр, размахнулся и ударил ещё, на этот раз попал в ухо. – Это тебе за «шкура дороже»!

– Пахан! – робко окликнул Ферапонт.

Сыч схватил за руку. Вырвав её и уронив пистолет, Пахан выставил вперёд два согнутых пальца, неожиданно они разогнулись, воткнувшись в больной, покрытый бельмом глаз:

– Это за то, что не упредил насчёт ствола!

Газон завизжал – не закричал, даже не заревел, а именно – завизжал от боли, схватился за глаз и упал на колени. Прицелившись, Пахан пнул его в солнечное сплетение, зная, что пресс Газона рукой не пробить:

– А это – на будущее!

– Пахан, Пахан, прости, падлой буду! – задыхаясь, но не смея согнуться и подставить шею, взмолился двухметровый детина.

– Петро!

Пётр оглянулся – все стояли с одинаковыми лицами, даже Ферапонт – страх от неожиданной экзекуции и недоверие читалось на них.

Тыльной стороной ладони левой руки Пахан провёл по щеке, словно там до сих пор оставалась запекшаяся кровь Витьки Зуба и прохрипел:

– Что, волю почуяли, шакалы?! Забыли, как параша пахнет? Забыли, кто вас вытянул? Кто шкурой рисковал, сволочьё?! Что? Молчать, падлы! Забыли? Я троих на тот свет отправил, а вы придушили хиленького мента, а ствол себе приныкали? Не слышу! Кто – закон?

Недоверие сходило с лиц, уступая место всё большему страху.

– Да. Я Зуба послал. Он мне лучший кореш был! Если бы кто из вас шмякнулся, я и ухом бы не повёл. Вот этими руками, – для убедительности Пахан потряс кулаками, – я Витьке Зубу, корешу своему, шею свернул! И ствол не нужен! Я любому кочан отверну, надо будет. А пацанов стрелять, да на перо сесть каждый может. Что здесь устроили? Беспредел! Обратно захотелось? Под пожизненку? Смотрите – три жмурика у каждого на горбу теперь. Мокрушники, мать вашу…

– Пахан, ты это… – Сыч замялся.

– Как скажешь, так и будет. Можем и Газона замочить, коли надо, – подтвердил Ферапонт.

Газон застонал. Урюк неистово дёргал нижнюю губу, Карась сжался и стал как бы меньше в объёме.

– Короче, фраера, – Пахан поднял пистолет и засунул за пояс, – если погулять хотите поболе, если клюкву и сырые грибы жрать надоело – вести себя, как мыши. Главное – найти жратву и оружие! Деревню им подавай! Нас только там и ждут. Выскочим из леса прямо на мушку. Будем сторожку искать, что Зуб засёк! Осторожность и дисциплина. Понятно?

Тишина.

– Жмурье забросать ветками, сумки тоже. Урюк, шмонаешь пацана.

– Падаль?

– Молчать! – если можно было убивать взглядом, Урюк больше бы не обременял планету своим существованием. – Искать бабки и спички, особенно – спички…

Никто не заметил, что сцену на лесной поляне из кустарника неподалёку в упор рассматривали немигающие, зелёные глаза.

10

 
Век вывихнут, и разум оглушён,
День чёрно-бел, со щёк слиняла краска,
Над каждой головою – капюшон,
На каждое лицо надета маска…
 

М. Крепс

Молодой за баранкой сидел с таким напряжением, словно у него вскочил прыщ на заднице. Тёмный опрятный костюм никак не вязался с веснушчатой, слегка вытянутой физиономией. Голова на худущей шее – как пестик в колоколе. Рядом с водителем, ни разу не обернувшись, расположился ещё один, упакованный в безупречный костюм. Молчун мог видеть только затылок, где в смешанной пропорции ощетинились седые волоски. Парни по бокам, усадившие его в машину, носили светлые рубашки и однотипные галстуки в полосочку – чёрное с белым. Такой же галстук болтался у водителя, и – Молчун мог поспорить – у седого. Неспешно крутя в пальцах параллелепипед сигаретного блока, Молчун прикидывал, за что его могли задержать. Незаконное хранение оружия – раз. Нанесение телесных повреждений – два. Политический мотив – три. Вертолёт в тайге – четыре… Постой, причём здесь вертолёт? Но полковник в кабинете главврача четко ассоциировался с сидящими в машине, словно был шестым в этой тихой, неразговорчивой компании.

– Останови, – попросил седой.

Автомобиль плавно притормозил у входа в городской парк.

– Ну что, гвардии старший сержант запаса, всё курим? – человек на переднем сидение повернулся.

Лицо было не просто знакомым, оно являлось воплощением всего того, чего в последнее время Молчуну так не хватало. Прямой, маленький лоб, щёточка тёмных усов над крохотными, как бы кукольными губками, тонкий нос с горбинкой и дружелюбная, ироническая усмешка в прищуренных глазах:

– А ведь обещал бросить?

– Так точно, товарищ капитан, – невольно вырвалось у Молчуна, лицо словно засветилось изнутри, и широкая улыбка превратила его вновь в двадцатидвухлетнего командира подразделения, получающего нагоняй от старшего по званию.

– Был капитан, да весь вышел, – Лёха Егоров хлопнул толстой папкой по коленям, – теперь вот гражданин начальник. Сколько же мы не виделись?

– С восемьдесят какого-то там, това… гражданин начальник!

– Бежит времечко. Ну ладно, ребята, отдыхайте. А мы пока прогуляемся с гражданином задержанным, воздухом подышим. Пойдём?

Тополиная аллея тянулась мимо карусельных барабанов, киосков «Роспечать» и «Лото-фортуна», иногда ответвляясь к шашлычным и пивным забегаловкам, по большей части закрытым, и устремлялась к своему завершению у гигантского «чёртового колеса». Но Молчун и Егоров остановились у вечного огня – обелиска погибшим на трудной и долгой войне. Гранитная плита с бесконечным списком погибших устремилась вверх. Красный гравий хрустел под ногами. Столбик робкого, безжизненного пламени колыхался над жестяной звездой. Они стояли и слушали тишину, вспоминая другую войну, не менее долгую. Все эти закрытые забегаловки, как полуразрушенные хижины, гравий – жгучий песок. Карусели – словно искорёженные снарядами бронетранспортёры. Посаженные в ряд тополя – высокий, неприступный забор, растянувшийся на километры, аллея – улица притихшего, вымершего кишлака вдоль этих заборов. И даже колесо обозрения в её конце – символ той жестокой силы, обрушившей на колонну бронетранспортёров мощь минометного огня. Направо, налево – забор, назад – чадящие, исковерканные машины, вперёд – стрекотание автоматных очередей. А блок сигарет в руках, словно приклад несуществующего автомата.

Возможно, они далеко шагнули в свою память, потому что даже слабый щелчок выстрела из мелкашки, раздавшийся в захолустном тире, стоявшем неподалёку, заставил вздрогнуть, пригнуться с намерением упасть, укрыться, распластаться. Они посмотрели друг на друга и тускло улыбнулись.

– Стареем, шкурой дорожить стали, – фыркнул в усы Егоров. – Присядем?

Они сели на скамейку. Молчун надорвал упаковку, выудил пачку сигарет, судорожно глотая дым:

– Помнишь тот кишлак? Мины влетали в броню, тела пополам – как ножом по маслу…

– Ещё бы, – согласился Егоров. – После той ловушки мы и расстались. Тебя отправили в госпиталь, а я… без царапины, поверишь? – постучав папкой по колену, он усмехнулся. – Волосы совсем поседели… А ты и не изменился совсем, обрюзг только слегка, не в обиду. Вот сидим мы, два сытых, здоровых бугая. Сколько тебе стукнуло? Мне чуть больше. Не молодежь. Вот сидим у памятника, как будто все сто, вспоминаем смерть. Ветераны? Словно связь времен рассыпалась, вышвырнуло нас откуда-то… Кто ты?

– Солдат.

Алексей положил руку на плечо друга:

– Все мы солдаты, те или эти, – он кивнул на обелиск. – Мы заслужили право так себя называть высшим поступком человека – заглянули смерти в лицо и послали её на три буквы.

Молчун выкинул окурок в переполненную до краёв урну, сигарета успокоила. Встреча со старым другом как бы подхлестнула мысли, прогоняя боль, окуная в ещё более страшную и канувшую в безвременье. Он взглянул на бывшего командира и усмехнулся:

– Оцениваешь? Есть ли ещё порох в пороховницах или спился старший сержант?

– Спился?

– Не темни. Изменился я всё-таки, как-никак. Дотошным стал. Прозорливым. Всё тебе про меня ведомо. Сколько дней справки наводил?

Егоров виновато потупился:

– Четыре часа.

– Твою мать, в четыре часа вся моя жизнь на гражданке вместилась?! И о разводе, небось, пронюхал?

– Не без этого.

Молчун наслаждался игрой:

– Не встречались мы столько лет и столько же не встретились бы. Нужен я тебе зачем-то? Папкой вот кожаной постукиваешь, толстенькая… Для меня?

– Эх, разведка, никуда от тебя не денешься. Для тебя папочка. Но право выбирать есть?

– Ещё бы. Почти сутки выбираю. В тайгу посылаешь? Костенко просил?

– Пошёл он… Короче, майор Костенко ничего не знает о нашей встрече и не должен знать.

– Полковник, – поправил Молчун.

– Не, друг мой, бутафория. Любит, понимаешь, маскарады. Всё ещё майор он. Госбезопасность. Слышал?

– И ты, Брут?

– Нет, областная прокуратура.

– Вон куда хватил! Самый что ни на есть гражданин начальник! – Молчун потянулся ещё за одной сигаретой. – Явку с повинной принести или как?

– Не хами, и без тебя тошно. А есть за что?

– Извини. В чём дело-то?

Егоров потянулся, зевнул, щёточка усов приподнялась и опустилась:

– Двое суток не сплю. ЧС, понял? Чрезвычайная ситуация.

– Причём здесь пожар? Какое он имеет отношение к тебе?

– С чего начать?

– С начала.

– В папке информация, не подлежащая разглашению. Мне, в принципе, пофиг – пойдёшь ты со спасательным отрядом или нет, но кратко обрисую… Костенко вёл дело академика Пантелеева. Если старикашка отбрыкался, нашему майору пинок светит по мягкому месту. Но не это главное. А вот если то, чем тот псих занимался, попало не туда куда надо или пропало, исчезнет упомянутый майор и надолго. И поверь: многие только будут рады. Но это не значит, что академика нужно оставлять в тайге. Сечёшь?

– М-да, ситуация. Как не ворочай, всюду клин. А от меня чего хочешь?

– Найти надо академика. Но, прежде всего – то, что перевозил вертолёт.

– Побожусь, что вылетел он оттуда, где начался пожар?

– Ну вот. Сам всё понял, увязал.

– Вертолёт точно улетел?

– Ещё как точно!

– Значит: вылетает вертолёт с секретным грузом, который сопровождает не кто иной, а настоящий академик. Напрашивается вопрос: что за груз?

Егоров кивнул, приглашая продолжать.

– Место, где находился вертолёт, загорелось, а сам вертолёт тю-тю?

– Немножко не так, – поправил Алексей. – Каждые пять минут радист выходил на связь; через двадцать секунд после последнего, третьего сообщения, связь обрывается. И наладить её не удаётся. В это время на метеостанции находилось шесть человек, один из них работал на меня, поэтому такая точность.

– Он жив?

– Слушай дальше: пожар возник через пятьдесят минут после обрыва связи. За это время мы ещё путем не поняли, что произошло. Мой человек успел только передать сообщение об исчезновении, цифры, а дальше… сам понимаешь.

– Причины пожара?

– Читай газеты.

– Но не совпадение же!

– Ничего не могу сказать, – пожал плечами Егоров, – никто не знает. Пожалуй, кроме одного человека, Ивана Бортовского, которого нашли недалеко от санатория, где ты прохлаждался. Знаком с ним?

– Почему бы его ни допросить?

– Бортовский – человек Костенко.

– Понятно.

– Но учти – пожар сейчас интересен лишь как стихийное бедствие и им занимаются те, кто должен. К нашему делу он имеет только косвенное отношение.

– Тогда поясни, – Молчун скривил губы, – какого чёрта делал академик в глухой тайге, где он взял свой бесценный груз и почему к нему были приставлены шпионы из разных ведомств?

– А это уже секретная информация.

– Ничего подобного. Ответ один – засекреченный объект. И тот, кто дал приказ о его ликвидации – убрал следы.

– Приказа о ликвидации не было.

– Как?

– Просто не было.

– Хочешь сказать: кто-то что-то взрывает по собственному почину? Уж не Бортовский ли?

– Звучит логично. Он – единственный оставшийся в живых. Только одно «НО». Бортовский – человек Костенко, а тому объект с академиком дороже жизни. Следовательно, отдавая приказ о ликвидации, Костенко положил бы бомбу в свои штаны.

– Бред какой-то, – согласился Молчун.

– Но оставим-таки пожар статистике. Это потом она подсчитает, сколько гектаров, убытков и так далее. Нам нужен вертолёт. Куда и зачем он летел, знают только Бортовский, Костенко, их непосредственное начальство. У меня информации нет. Мой человек, лейтенант Савинков, не успел этого передать… Как видишь, вроде и войны нет…

– Мне кажется, я решился, – Молчун стиснул сигаретный блок. – Загадочно, а непонятного мне как раз и не хватало…

– Я от тебя другого и не ожидал, – просто ответил Алексей.

– Старая лиса.

Они ещё какое-то время сидели молча, разглядывая обелиск и прохожих. Молодая пара толкала перед собой коляску, куда-то мчалась ватага ребятишек. Подбирая мусор, важно раскланивались голуби. Кое-где жёлтыми лоскутками, словно марионетки в ловких пальцах ветра-кукольника, приплясывали в падении умирающие листья. Старушка с воспалённым пьяным лицом складывала в потёртую сумку только что обнаруженную бутылку из-под пепсиколы. Метался столбик вечного огня. И вроде бы ничего не происходило в этой жизни. Застывало время, засыпал мир – поживший, дряхлый старик, ворочался: где-то колет бок, мучает артрит междоусобиц, трещат старые кости, вызывая вулканы, извержения и опуская части суши в бездонные океаны. Не спится, дедушка? Не дают тебе покоя вечно суетящиеся люди-микробы? Бороздят твоё тело каналами, вырубая, жгут волосы, пьют твою кровь, засоряют поры. Прости нас, отец! Вши не виноваты, что они паразиты. Гусеница убивает зелень просто потому, что хочет жрать. Кусая, комар не представляет себе, что несёт боль. Но ведь люди должны понимать, что убивают твоё дряхлое тело! Они знают, что этим уничтожают и себя. Так почему же?! Прости, отец…

– Чего молчишь? – спросил Алексей.

– Жду: скажешь ты или нет.

– О чём?

– О том, что думаешь.

– Раньше я не замечал у тебя способностей к телепатии. Но всё же: о чём я думаю?

– Что опаснее задания мне ещё не поручал.

Егоров опустил голову:

– Поверь, мне не хотелось впутывать тебя, но ты подходишь по всем статьям. Прошёл такую закалку, стреляешь десять из десяти, не связан ни с какими органами власти, и при том – Костенко сам тебя выбрал. К тому же…

– … сам уже впутался, – продолжил за него Молчун, – тем, что, решив расслабиться, оказался в санатории.

– Тем, что живёшь в городе, где жили твои родители. Тем, что выжил много лет назад…

– Подожди, я запамятовал. Перечисляя мои достоинства, говорилось, что я умный, красивый и холостой?

– И ещё идиот, претендент на кодирование от алкозависимости, к тому же стремящийся заработать рак лёгких, хотя, помнится, курить зарекался.

– Это хамство, разве так вербуют? Поучился бы у Костенко, тот хоть деньги предлагает. Кстати, где он их возьмёт?

– Спроси у него сам. Гарантирую от себя, что смета составляется в каком-нибудь из лубянкинских филиалов.

– Пора подводить итоги. Кроме того, что я спившийся симпатичный и умный холостяк с вредными привычками – и за это ФСБ начисляет мне зарплату, ты, кажется, упомянул о моих снайперских способностях. Но не сказал, зачем они мне понадобятся. Вновь возникает наболевший вопрос: что за груз вёз академик, и почему в нём возникла такая необходимость?

– Вопрос вопросов! – отметил Алексей, достал из папки несколько листочков. – Почитай. Полное жизнеописание академика Пантелеева: биография, семья, заслуги, научные труды…

– За сколько часов собрал?

– Откровенно говоря, многое из этой папки скопировано из закрытых сейфов.

– Зря старался. Я взял в привычку не читать ничего, кроме газет. Ну зачем мне муторное перечисление заслуг? Ты сам-то был с ним знаком?

– Видел пару раз.

– А бумажки эти читал? Раз читал, – Молчун закурил сигарету, которую перед этим долго мял в пальцах, – то ответь: что за человек? На твой взгляд.

Егоров почесал переносицу, подумав, выпалил:

– Жадный! До славы, денег и работы.

Молчун всё-таки заглянул в «жизнеописание»:

– Ого, ушёл с кафедры естествознания! И куда же он подался? Где больше платят?

Алексей вздохнул:

– Где надо – его приютили, естественно.

– До такой степени, что выделили персональный секретный объект?

– Это вообще скандал и умора. Говорят, у него была лаборатория при неком НИИ, но оттуда его вытурили. Технички утверждали, что он, мол, разводит тараканов.

– Серьёзно? Я-то думал: откуда они берутся?

– Сам одного видел – ни в жизнь не забуду. Мы как-то раз инспектировали один отдел в том здании. Я отлучился в сортир. Он там сидит на унитазе, с мышь величиной и шевелит усами, будто антеннами…

– Академик?

– Таракан, хохмач. Я чуть заодно и не покакал.

– Неужели такой большой? С мышь? И что ты сделал? – развеселился Молчун.

– Достал пистолет и вогнал ему усы в задницу, разумеется… Я же мастер по тараканам стрелять. Конечно, другой толчок присмотрел. Не в моём возрасте за тараканами гоняться… Говорят, их там много таких огромных было.

– Что по этому поводу говорил академик?

– Отрицал своё причастие, конечно. И я согласен. Тараканы – насекомые вредные, ползают где попало, жрут всякую дрянь. Кстати, в папке это тоже есть. Не дрянь, разумеется, а случай с тараканами. Почитай – не ленись.

– Ты отдашь мне секретные документы?

Егоров улыбнулся и подёргал ус:

– Только на пару часов.

– За это время я всё перефотографирую и продам за границу. Не-а, лучше подарю твоему начальству с пометкой: кто передал и когда…

– Ну и дурак. Я тебе верю, понимаешь? Но через два часа папка должна быть у меня. К тебе заедет мой человек – тот, что за баранкой. Он получит все инструкции.

– Уговорил – давай. Почитаю про тараканов, – Молчун принял папку, ощутив её крепкую, натянутую кожу, горячую и липкую от потных рук Алексея. – Хочешь скажу, кого ты мне напоминаешь? Таракана, крупного, на унитазе. Усы тоже. И взгляд хитрый.

– Причем тут усы? Что ты к ним цепляешься? Они и раньше были.

– Усы-то были… Эх, годы, что вы с людьми делаете?

– Ты о чём это? – встревожился Алексей, ответа не дождался и поспешил сменить тему. – Опасно, знаю. Огонь гонит зверьё. В городе белки появились. Костенко, думаю, снабдит вас оружием.

– Зачем опять к пожару вернулся?

– Предупредить хочу, – Егоров полез за пазуху. – Осложнения могут возникнуть. Костенко промолчит, а я скажу. Не могу по иному, – он вытащил из внутреннего кармана несколько фотографий. – Вот ещё о чём душа болит. И всё больше жалею, что ввязываю тебя…

– Это мы уже проходили, – отрезал Молчун, – покажи… – взял фотографии, их было восемь, вернее – шестнадцать.

На спаренных листах, в фас и профиль, возникли угрюмые личности.

– Как видишь: бежит не только животинка разная, но и самое настоящее зверьё, – нахмурился Алексей.

– Сбежали?

– Сегодня утром. И бродят где-то неподалёку от вашего маршрута. По последним данным, ушли глубоко в тайгу. Их, конечно, ищут. Но… сам понимаешь, какая ситуации – людей не хватает. Надеюсь, ваша группа с ними не столкнётся. А возможно, скоро их и возьмут. Но показываю на всякий случай, чтобы не спутали с пожарными и при встрече не вступали в контакт. У них пистолет.

– Как это случилось?

– Во время эвакуации один из них – вот этот, – Леха ткнул пальцем в одну из фотографий, – Смирнов Пётр Степанович, пятьдесят седьмого года рождения, по кличке Пахан, обезоружил конвой и угнал фургон с дружками. Погибли шофёр и один из охраны, зэки захватили его с собой, удушили, взяли пистолет. Ещё двое – в больнице. Фургон обнаружен брошенным у дороги.

– Серьёзная личность, – Молчун всмотрелся в лицо Смирнова и иронично процитировал из фильма, название которого на языке вертелось, но было не к месту. – Ох и рожа!

– На тебя похожа, – сострил Алексей. – Другие: Гозанзиади Рустам Тимурович, – он указал на широкоплечего кавказца с лицом, иссечённым шрамами. – Грабёж, убийство, терроризм. Не думаю, что у него получше с физиономией.

Молчун взял другую фотографию, Алексей продолжал комментировать:

– Зозуля Юрий Николаевич, опять пятьдесят седьмого год рождения. Кличка – Сыч. Смотри, какие брови, действительно как у сыча. Так. Это Свищук Александр Ферапонтович, шестьдесят восьмого года.

– Он же совсем старик!

– Угу. Мерзкий тип, рецидивист. Хранение, продажа и употребление. До баб охочий. На одном из изнасилований и попался. А так – хитрый, как сто евреев. Сейчас пятнашку мотает… Этот вообще сморчок, мне кажется, он случайно с ними оказался – Карасенко Леонид Сергеевич, бывший начстройтреста. Коррупция, не открутился. Да ещё браконьерил… А здесь у нас – Зубов Виктор Михайлович, вор-полрецидивиста.

– Как это?

– Кличку ему такую дали. Шесть типа грабежей – по мелким магазинам с игрушечным пистолетиком набегал. А седьмая – кража личного. Полез к матери, та брагу ставила, ошибся окном, попал в другую квартиру, а там ремонт. На стене ружьё весело, он его и прихватил. И что думаешь? Какого бы оно ему сдалось?! К матери с ним и заявился, нахрюкался, взяли тёпленьким. Первый раз ему в четырнадцать лет…

– Этот более симпатичный, глаза беззлобные.

– Нет его больше. Обнаружен мёртвым в четырёх километрах от брошенного фургона.

– Свои убрали?

– С ёлки упал.

– Какой ёлки?

– Ну ёлка такая большая, как её… кедр! Хребет, нога – как в мясорубке. Так. А этот – Вертушенко Игорь Якович, пацан совсем, тоже за изнасилование… Уркашенко Сергей Петрович – скользкий, червяк словно. Зарезал сожительницу, причем убил, гад, так, что без экспертизы и на убийство не смахивало. И ещё, сволочь, сам участкового вызвал. «Сидели, пили, – говорит, – упала и умерла». Правда, водочки потерпевшая много высосала. И как у него мысль повернулась – воткнуть шило в сало, а потом бабе в сердце! Ни крови, ни дырки… Вот такие, брат, мастера!

– Прелестная у тебя коллекция! – согласился Молчун, ещё раз посмотрел на фото Смирнова. Кольнуло что-то. Предчувствие? Нечто во взгляде, в чертах лица – безликость, безразличие. Отдал снимок.

– Ещё раз предупреждаю, – Алексей запихнул фотографии обратно в карман, – не вступай с ними в контакт. Где увидишь – лучше схоронись. А появится возможность – пристрели. Всё нам меньше заботы.

– Не хватает ещё одного в твоей коллекции. Я бы с удовольствием послушал об Иване Бортовском. Что за тёмная лошадка?

Егоров нахмурился:

– Многое просто не знаю. Информации о времени и месте рождения нет. Как попал в органы – неизвестно, мне, по крайней мере. Пять лет прослужил в Германии. Пока вся эта неразбериха с объединением в евросоюз не началась. Бортовский попался на чём-то: не то контрабанда, не то наркотики. Ну его и к нам, в Сибирь.

– Ясно. Вроде бы всё. Ничего сказать больше не хочешь? – Молчун заглянул в глаза товарища.

– О чём спросишь?

– Сколько ты себе в карман положишь на этом деле?

– Рехнулся? – возмутился Егоров.

Молчун выкинул окурок, запрокинул голову, посмотрел в небесную муть, ненадолго прикрыл глаза. Так и сидел, откинувшись на спинку скамейки:

– Усы, брат, у тебя остались. А вот душа?

– Мысли мои читал, теперь в душу залезаешь, – усмехнулся Алексей, – и чего там?

– Не знаю. Но за эти годы дермеца скопилось. Искусственный ты какой-то, Лёха, декоративный, чистенький весь. А помнится: морда в песке, форма в копоти, кровь на погонах… Не узнаю капитана.

Алексей вздохнул, улыбаясь:

– Не могу на тебя обижаться, дважды меня из песка выкапывал, на хребте волок. Может и прав ты в чём-то. Да только ушло всё: пот, песок, матерщина через кровь. Повзрослели знатно уже. Да и место такое – всё заботы, проблемы, семья ещё. О душе подумать некогда.

– О кармане же думаешь? – Молчун приблизил лицо, поправляя товарищу полосатый галстук. – Правды хотите, товарищ капитан?

– Никогда перед ней не пасовал, – выдержав взгляд, ответил Егоров.

– Говорил же я – газеты читаю. Врут, конечно. Но, подумав, коечто понять можно. Война идёт. Скрытая. Завуалированная. Страна на два лагеря вновь поделилась. В принципе, всегда так оно и было: какие бы ни подводились лозунги, несётся борьба поколений. Молодые приходят на место старых, а раз те сопротивляются – и подтолкнуть не грех. У тех опыт, у других – энергия. То, что работы твоей касается – разведку не проведёшь. Поверил, каюсь. Но полчаса с тобой поговорил – факты сами складываются, выводы напрашиваются.

– Интересно, что за факты с выводами такие?

– Документики у тебя такие, каких быть не должно: должностью не вырос. И заметь: всё по архивам, да по своим каналам – раз. Везде свои люди, даже погибший на метеостанции лейтенант. Никогда не слышал, чтобы две организации были приставлены к одному объекту на равных правах – два. В таракана стрелял – три. Откуда у сотрудника прокуратуры оружие в НИИ? И выстрелил бы в таракашку, заметь, безотчётно за патроны. И когда это было, чтобы прокуроры инспектировали ФСБ? Влип ты, Лёха. Какой из тебя прокурор: при условии, что даже сейчас у тебя кобура подмышкой?!

– Сильно заметно? – вздрогнул Егоров и, увидев ухмылку на лице Молчуна, насупился. – Кусаешь верно. Пусть я – Брут. Но нельзя было всего тебе рассказывать. Да и кто ты такой, чтобы судить?

– Нельзя? А на чужом горбу в рай въезжать – это как? – Молчун резко встал. – Сидеть!

Пытающийся подняться вслед за ним Егоров вновь присел.

– Продали Вы меня, товарищ капитан, подставили… Есть, мол, один дурачок, выполнит грязную работёнку. Только профинансируйте спецоперацию. Костенко к чертям собачьим полетит… Зад уже на его место метит?

Алексей не прятал глаза, как раньше, а уныло смотрел на обелиск:

– Как догадался?

– Моё похищение организовано не ментами, те сейчас сразу за дубинки. Стиль не тот. И ещё – в машине у ног гражданина начальника чёрный кейс стоял. Что в нём? Документы? Папку на коленях держит. Значит – магнитофон? Прогуляться пригласил. Всё рассчитано: эффект при встрече со старым другом, возвращение в память, взывание к солдатскому долгу, кстати – костенковский приёмчик. Результат – я согласился идти в тайгу.

– Тебя никто не заставлял!

– Знаю. И от слов своих не отказываюсь. Всё решено. Но дерьмо твоё скопившееся вывернуть хочу наизнанку. Когда на скамейку сели, микрофон – думал – встроенный, а в кейсе – аппаратура. Сидят в машине, слушают. А нет: поведал ты кое-что – им и знать не положено. Так что в чемодане? Миллион? Два?

– Хватит! – Егоров поднялся. – Всё правильно: деньги выделены на операцию.

– А ты решил воспользоваться дружбой, уговорами, а себе ещё одну дачку отгрохать?

– Нет у меня дачи, даже квартиры своей нет.

– Будет. Вот спихнешь Костенко – всё будет.

Они стояли и сверлили друг друга глазами. Между ними разверзлась пропасть в десятилетия, размытая песком, потом и кровью. Ранее целый, мир раскололся на две части. И не было виноватых в этом. Не было командира и подчинённого. Были деньги. А где они, там дружбе делать нечего.

– Извини, – произнёс Молчун. – Шиз нашёл. Мания преследования, психотерапевт так выразился. Слишком много меня предавали. Одним разом больше, подумаешь!

– Прости ты меня, – откликнулся Алексей. – И вправду мозги заплыли. Не теми мерками измерять стал.

– Так и обязан, должность заставляет. Обиды не держу, и ты на меня не дуйся. Я даже жену свою простить готов, если бы не такой стервой была. Пойду я в тайгу, найду академика. А там уже ваши проблемы.

Алексей понурился:

– Вроде бы и стыдно должно быть, но жизнь – штука запутанная. Да и зачем тебе сейчас деньги? Вернёшься – рассчитаемся.

– Слуга у двух хозяев, – улыбнулся Молчун.

Ветер трепал их волосы, швырял листву по асфальту. Меланхолично, словно что-то пережёвывая, крутилось колесо обозрения.

– Плевать вообще-то я хотел на твои деньги, да нужда заставляет, – высказался Молчун. – План грандиозный строю. Помнишь, как хлебали мы с тобой из одного котелка жидкое варево с китайской тушенкой? Остался один кусок мяса. Ты мне его двигаешь, я – тебе. Так жизнь устроена: плавал бы там таракан, никто бы его к себе не пододвигал, а мясо каждому хочется. Но порядочность не позволяет. Но кто-то должен проглотить таракана, не поморщившись, чтобы другим вкуснее было. А мясо тогда ты съел.