Текст книги "Красный нуар Голливуда. Часть II. Война Голливуда"

Премьера фильма 30 апреля 1934-го стала громким светским событием – но и только. Лучшая рецензия на него – циркуляр нацистского Министерства пропаганды посольству в Италии 9 июня 1934-го:

Плох с технической точки зрения. Фильм состоит из быстро сменяющихся и, как правило, невнятных сцен. ‹…› Даже наши враги, рассчитывавшие увидеть череду сцен жестокости, будут разочарованы.

В Нью-Йорке фильм, однако, запретили после двух недель проката, а в Чикаго по просьбе немецкого консула переименовали в «Царство Гитлера».

Американская критика гордится первородством США в антинацистской теме. Увы, чтобы быть самым первым, фильму не хватило одного дня: 29 апреля 1934 года в СССР вышел действительно первый антинацистский фильм «Карьера Рудди».

Премьера докудрамы «Я была пленницей нацистской Германии» 4 августа 1936-го была приурочена к открытию берлинской Олимпиады: тоже в надежде на гнев фюрера. Но Гитлер остался в счастливом неведении, что ему испортили праздник.

Режиссер Альфред Мэннон и актеры в титрах даже не были указаны. Вся слава досталась сценаристке и исполнительнице главной роли – самой себя, – 23-летней Изабель Стил. Она училась в Берлине музыке и шлялась по вечеринкам, пока в апреле 1934-го ее не арестовали, обвинив в шпионаже. Через четыре месяца знакомый сенатор выручил ее, и девушка решила поведать миру о своих злоключениях.

Единодушная реакция критики сводилась к: «Не подумайте, что мы за Гитлера, но – о боже – только не это».

Глава 15
Антифашистский Голливуд. – Кардинал благословляет коммуниста Каца. – Голливудский кошмар Муссолини и Рифеншталь

Столкновение с нацизмом как объективной реальностью, данной в ощущениях, определило красный выбор Томаса Вулфа.

Из всех стран, которые я повидал, кроме своей собственной, [Германия] была, пожалуй, самой любимой: там я чувствовал себя совсем как дома, ее жители были мне близки и понятны. И еще эта страна всегда оставалась для меня самой очаровательной и волшебной.

Это была взаимная любовь. Вулф трепетал перед духом германской культуры, млел перед витринами немецких книжных лавок. Когда он впервые побывал в Германии, у него еще не было литературного имени. Когда же он в 1935-м вернулся, власть принадлежала нацистам, а в заветных витринах лежали на почетном месте его романы: Вулф был безумно популярен в Германии.

Он не сразу заметил перемены. Его не смутил ни переизбыток коричневых рубашек и оливковой униформы на улицах, ни всепроникающее «звонкое, сочное шлепанье обутых в кожу ног, блеск латуни, звуки дудок». Когда же прошли экстаз воссоединения с любимой страной и головокружение от успеха и наступило время дружбы и флирта, лицо любимой пошло трещинами.

Вулф понял, что не имеет права созвать друзей на вечеринку, устроенную в его честь. Одного не стоит приглашать – объяснили добрые люди – он в любом случае не придет. Его газету вчера запретили, и тот, кто ее запретил, придет непременно. Другого звать бесполезно – он никуда не ходит: Вулфу было невдомек, что затворничество этого друга обусловлено его еврейством. Попытка пригласить подругу ввергла хозяев вечеринки в злую панику, они обрушили на Вулфа град вопросов, уместных в полицейском участке: давно ли он знает девушку, где, при каких обстоятельствах с ней познакомился?

Хотя немцы вели себя странно, в 1936-м Вулф вернулся в Германию, чтобы полюбоваться Олимпиадой. Восхищение ее красотой и организацией не помешало ему прочувствовать угрозу, излучаемую сплотившейся вокруг фюрера нацией. Жизнь стала проще и отчетливее: никаких недомолвок. Евреев называли евреями, и объяснять неуместность их присутствия на вечеринках уже не требовалось. Сохранившие разум друзья встречались с Вулфом тайком или при плотно задернутых шторах.

«Личной жизни больше не существует», – объяснила Вулфу подруга.

Политикой это не назовешь. Впервые в жизни я ‹…› почувствовал весь ужас чего-то такого, о чем раньше не ведал и по сравнению с чем все вспышки жестокости и страстей Америки, гангстерские союзы, молниеносные убийства, все преступления, разбой и продажность ‹…› кажутся просто невинными. Налицо была картина великой нации, больной духовно и уязвленной физически: людей, которые заражены чумой вечного страха, придавлены гнетом постоянного подлого принуждения, которых заставили молчать в отравленной атмосфере зловещих тайн, пока души их буквально не начали тонуть в собственных выделениях, умирать от источаемого ими самими яда.

Попробовали бы те, кто утверждает тождество фашизма и коммунизма, рассказать об этом людям 1930-х годов, не просто верившим, но знавшим, что коммунизм – единственная сила, способная остановить абсолютное зло.

* * *

В отличие от Вулфа, Голливуд имел о нацизме смутное представление. О существовании большого мира и чужих страданиях он узнал лишь благодаря немецкой эмиграции.

Как правило, беглецы оседали в сопредельных с Германией странах, надеясь на скорое возвращение, пока шествие нацизма по Европе не погнало их за океан. Аншлюс пополнил эмиграцию австрийцами. В 1940–1941 годах на землю США ступили те, кто успел вырваться из оккупированной Франции. История не знала такого великого переселения целой национальной культуры. Вот лишь некоторые из тех, кто нашел убежище лишь в одной – американской – тихой гавани.

Писатели. Бертольт Брехт, Герман Брох, Франц Вайскопф, Франц Верфель, Стефан Гейм, Альфред Деблин, Эмиль Людвиг, Томас, Генрих, Клаус и Эрика Манны, Ганс Мархвица, Эрих Мария Ремарк, Эрнст Толлер, Лион Фейхтвангер, Бруно Франк, Леонгард Франк, Виланд Херцфельде. Сценаристы «Кабинета доктора Калигари» Карл Майер и Ганс Яновиц.

Композиторы. Курт Вайль, Пауль Дессау, Отто Клемперер, Пауль Хиндемит, Арнольд Шенберг, Ганс Эйслер.

Режиссеры. Кертис Бернхардт, Франк Висбар, Эвальд Дюпон, Леопольд Йесснер, Генри Костер, Фриц Ланг, Анатоль Литвак, Джоэ Май. Рихард Освальд, Макс Офюльс, Отто Преминджер, Дуглас Серк, Роберт Сиодмак, Курт Сиодмак. Вильгельм Тиле, Виктор Тривас, Билли Уайлдер, Хайнц Херальд, Пауль Циннер. Авангардисты Эрнё Метцнер, Ласло Мохой-Надь, Ганс Рихтер. Великие реформаторы театра Эрвин Пискатор и Макс Рейнхардт. Режиссер и легендарный импресарио ревю и оперетт Эрик Чарелл.

Актеры. Хелена Вайгель, Оскар Гомолка, Александр Гранах, Фриц Кортнер, Петер Лорре, Луиза Райнер, Конрад Фейдт, Пол Хенрайд. Валеска Герт – актриса, танцовщица, звезда кабаре, подруга Эйзенштейна.

Операторы. Фриц Арно Вагнер, Гюнтер Крампф, Эжен Шюфтан.

Самый успешный продюсер Германии Эрих Поммер.

Художники. Макс Бекман, Георг Гросс, Макс Эрнст.

Архитекторы. Вальтер Гропиус, Людвиг Мис ван дер Роэ.

Философы, социологи, киноведы, искусствоведы. Теодор Адорно, Ханна Арендт, Рудольф Арнхайм, Эрнст Кассирер, Зигфрид Кракауэр, Герберт Маркузе, Эрвин Панофский, Вильгельм Райх, Пауль Тиллих, Эрих Фромм, Макс Хоркхаймер.

Калифорнию писатель Манфред Георг назвал «потерянным раем» эмигрантов. New York Times в марте 1941-го размашисто насчитала их там от 6 до 25 тысяч. Половина из полутора тысяч деятелей культуры, эмигрировавших в США, присоединилась к укоренившимся в Голливуде экономическим эмигрантам (Дитерле, Дитрих, Любич, Карл Фройнд), в свою очередь перешедшим в разряд эмигрантов политических. Но и те, кто осел в Нью-Йорке, влияли на настроения киногорода. Вдобавок «за углом», в Мексике, образовалась еще одна колония писателей – коминтерновцев, троцкистов, ветеранов Испании: Александр Абуш, Анна Зегерс, Эгон Эрвин Киш, Густав Реглер, Людвиг Ренн, Бодо Узе. Их свидетельства резко сдвинули Голливуд влево.

* * *

В самую первую мою американскую зиму я шел в дождь по бульвару Ван Найса. Дождь хлестал безжалостно, и я укрылся в тупичке. Там я увидел книжную лавку – в Лос-Анджелесе их очень мало, так что я подошел и заглянул в окно. Там лежали два очень редких пражских издания Брехта. Я зашел и разговорился с продавцом, рассказавшим, что он тоже эмигрант и уехал в 1923 году во время инфляции. Мне захотелось купить эти книги, что я и сделал, вернулся домой и забыл об этом.

Шесть лет спустя у меня зазвонил телефон, и голос с немецким акцентом спросил, я ли господин Серк. Он сказал, что он из ФБР и хотел бы прийти ко мне. Он оказался довольно молодым интеллигентным парнем по имени Миллер, совершенно очаровательным. Он не только говорил с немецким акцентом – он был немцем! На самом деле его звали Мюллером. Он сел и сказал: «Вы хорошо знаете Бертольта Брехта, не так ли?» Я сказал: «Не слишком хорошо, так – шапочно». «Но разве вы не…» Тут он залез в карман, вытащил маленький блокнот и принялся зачитывать, что твой гестаповец: «6 января 1940 года вы зашли в книжный магазин на бульваре Ван Найса и купили два томика Брехта». Я сказал: «Да, это так». Миллер спросил: «Можно на них взглянуть?» Я ответил: «Конечно» и снял их с полки. Я спросил: «Не затруднит ли вас объяснить, что вас привело сюда?» Он ответил: «Нисколько. Господин Брехт запросил американское гражданство, и я его проверяю». Я сказал: «Не лучше ли вам для начала почитать Брехта? Почему бы вам не взять эти книги?» Он ответил, что очень хочет этого. А потом взглянул на меня и сказал: «А у вас самого очень интересное прошлое, мистер Серк». И он снова полез в карман и достал маленький бумажник, набитый газетными рецензиями. «Я тут смотрю, что в 1930 году вы поставили пьесу о Сакко и Ванцетти в Лейпциге, а в 1933 году – весьма подрывную пьесу Кайзера и Вайля „Серебряное озеро“». Я сказал: «Господи, это же у вас нацистские газеты». Он признал это, но упорствовал в том, что мое творчество носило подрывной характер. Я был неприятно удивлен и спросил, откуда у него все это. Он рассказал, что был тем самым парнем, который проверял меня, когда я подал документы на гражданство. – Дуглас Серк.

 
Говорят, что, размышляя об аде,
мой собрат Шелли решил, что это
место, видимо, похоже на Лондон. Я
живу не в Лондоне, а в Лос-Анджелесе
и, размышляя об аде, решаю,
что он еще больше похож на Лос-Анджелес.
 

– Брехт.

Америка хлестнула беженцев по лицу обвинениями, которых они уже наслушались в Европе, да так, что «вечными жидами» почувствовали себя даже чистокровные пруссаки. Хедда Хоппер рисовала в октябре 1939-го апокалиптическую картину. Истинные янки в Голливуде без работы: европейские «уличные шуты» вытеснили профессионалов. Циничные охотники за головами за гроши вербуют инородцев.

Ассоциация продюсеров и режиссеров опровергала наветы с цифрами в руках: из 38 иностранных режиссеров, осевших в 1939–1941 годах в Голливуде, только 14 получили шанс поставить фильм.

Вопиющий пример невостребованности – судьба Брехта и Хелены Вайгель. Америке невероятно повезло стать приемной родиной величайшего драматурга и великой трагической актрисы. И что же?

Известны – иногда только по названиям – едва ли не два-три десятка сценарных замыслов Брехта американского периода: «Друг богатого человека», «Бизнес Юлия Цезаря-младшего», «Муха», «Предатель». Впрочем, в том, что все они – кроме одного – не были реализованы, сам Брехт был виноват в той же степени, что и Голливуд. Единственный художник, сумевший перевести марксистскую философию на язык образов, мыслил вопиюще антиголливудски, антипсихологически, антисентиментально. Взять хотя бы подсказанный Гансом Эйслером сюжет:

Богатый старик (спекулянт пшеницей) перед смертью обеспокоен господствующей в мире нищетой. Он завещает большую сумму на создание института, который должен исследовать причину нищеты. Причиной этой нищеты, естественно, является он сам.

Единственный фильм по сценарию Брехта, изначально называвшемуся «Верьте народу», – «Палачи тоже умирают» (реж. Фриц Ланг, 1943) об убийстве Гейдриха, гитлеровского наместника в Чехии и Моравии – увенчался скандальным разрывом двух гениев. Ланг был резонно уверен в том, что, в отличие от Брехта, знает, как надо писать для американской публики. А привлеченный к работе Уэксли потребовал, чтобы в титрах он числился единственным сценаристом, а Брехт – лишь автором сюжета.

Он в результате выиграл; хотя мы с Эйслером поклялись перед Гильдией сценаристов, что многие сцены написал Брехт и что никто в мире, кроме него, – и уж точно не мистер Уэксли – не мог написать их. Но они ответили что-то вроде: «О, мистер Брехт вернется в Германию, а мистер Уэксли останется в США. Так что мистеру Уэксли упоминание в титрах гораздо нужнее, чем мистеру Брехту». – Ланг.

Специально для жены Брехт написал небольшую, почти бессловесную роль в «Палачах» – Ланг, сам же добавив ей слов, выказал затем недовольство акцентом Вайгель и выкинул ее из фильма. В сценарии (совместно с Владимиром Познером[5]5
  Французского коммуниста, писателя Владимира Соломоновича Познера ни в коем случае не следует путать с Владимиром Александровичем Познером, советским функционером и разведчиком, отцом известного тележурналиста.


[Закрыть]) «Безмолвный свидетель» – о французском Сопротивлении – тоже была роль для Вайгель.

Это было двойное заблуждение в городе, который предоставлял отличные шансы любой победительнице конкурса на самый красивый бюст и одновременно обрекал на безработицу Людмилу Питоеву или Хелену Вайгель. – Познер.

Единственная американская роль Вайгель – безмолвная уборщица в эпизоде «Седьмого креста» (1944) по повести коммунистки Зегерс о беглецах из концлагеря.

Пауль Дессау удачно устроился чернорабочим на птицеводческой ферме под Нью-Йорком, хотя написал (1926–1939) музыку для тридцати кинолент, включая три «горных» драмы Арнольда Фанка (с участием Лени Рифеншталь) и фильмы товарищей по несчастью изгнания Бернхардта, Офюльса, Серка, Роберта Сиодмака, уже освоившихся в Голливуде. Однако киноиндустрия вспомнила о нем лишь в 1944-м. Дебютировав в «Доме Франкенштейна», он – до отъезда в ГДР – почти не вырывался из гетто категории «Б».

Дессау еще повезло по сравнению с Франком Висбаром, одним из значительных немецких режиссеров 1930-х годов. Студия Producers Releasing Corporation, обитавшая в «трущобах» Голливуда, обрекла его снимать «Дочь дьявольской летучей мыши» (1946) и прочих «Болотных душителей» (1946).

Пьеса по роману Леонгарда Франка «Карл и Анна», мелодраматическая история любовного треугольника на фоне военных бедствий, обошла подмостки всего мира, была экранизирована («Возвращение на родину», 1928), озолотила автора. Нацисты, придя к власти, назначили награду за его голову, Франция бросила в концлагерь, откуда он бежал в женском платье. ЛАП устроила Франка техническим консультантом Warner, и он честно пытался исполнить служебные обязанности, придав хоть каплю правдоподобия сценарию «Отель „Берлин“» (1945), перенесшему действие салонного романа Вики Баум в Берлин 1945-го.

[Продюсер] Лу (прерывая нас, указывает на Франка): Почему я должен его слушать? Кто он, собственно, такой? Консультант за сто долларов в неделю?! (Помолчав.) К тому же он не говорит по-английски.

Мы пытались втолковать нашему продюсеру, что Франк – один из самых известных и почитаемых романистов и драматургов в мире, что он немец и антифашист, человек, прошедший через все то, о чем мы тут пишем. И в качестве последнего аргумента – что он был одним из наиболее преуспевающих и богатых писателей Европы.

Лу (очень сердито): Никогда о нем не слыхал. А вот Вики Баум – одна из величайших писательниц в мире. – Бесси.

Только в 1947-м Голливуд признал Франка писателем, экранизировав («Возжелай меня»), конечно же, «Карла и Анну».

* * *

Оазисом, штабом, клубом беженцев, наконец, местом, где можно всласть наговориться по-немецки и поесть «настоящего немецкого супа», стал дом сценаристки Залки Фиртель. История клана Фиртелей до конца не расшифрована: творчество в ней переплетено с подпольным сексом и политикой.

Урожденная Саломея Штейерман из галицийского Самбора, Залка играла у Рейнхардта и в Новом Венском театре. В 1918-м вышла замуж за Бертольда Фиртеля, поэта, сценариста, режиссера, автора авангардистского шедевра «Приключения десятимарковой банкноты» (1928) по сценарию красного венгра Белы Балажа. В Голливуд Фиртели перебрались в 1928-м, после краха созданного ими в 1923-м экспрессионистского театра Die Truppe: Мурнау, друг Бертольда, устроил ему контракт с Fox и поставил по его сценариям «Четырех дьяволов» (1928) и «Городскую девушку» (1930).

Приход Гитлера отсрочил возвращение на родину на неопределенный срок. В Калифорнии выросли три их сына. Самый известный из них – Питер, сотрудник военной разведки, друг Хемингуэя, муж Джигги (в 1942 году он увел ее у Бада Шульберга) и Деборы Керр. Сценарист «Африканской королевы» (1951) Хьюстона, он вывел его – лунатика, неспособного начать съемки, пока не убьет слона, но и слона-то убить неспособного – в романе «Белый охотник, черное сердце» (1953), экранизированном в 1990-м Клинтом Иствудом.

Фиртель жаждал социального кино, в Голливуде чувствовал себя неуютно, часто и надолго оставляя Залку ради работы на лондонских студиях. Залка же, быстро адаптировавшись, составила изумительно стабильный дуэт со своей подругой (и, очевидно, любовницей) Гретой Гарбо: они с первого взгляда подружились на вечеринке в доме Любича в 1929-м. С приходом звука именно Залка спасла Гарбо от творческой смерти, научив правильному английскому. Друзья отмечали, что Гарбо переняла ее легкий специфический акцент. Залка работала над сценариями всей «золотой серии» Гарбо: «Королева Кристина» (1933), «Расписная вуаль» (1934), «Анна Каренина» (1935), «Завоевание» (1937), «Двуликая женщина» (1941).

Бисексуальная Залка считается кем-то вроде теневого «третейского судьи» лесбийского Голливуда, примирявшего различные его «кланы». Столь же подспудную и незаменимую роль играла она и в общественной жизни. Многих, включая Деблина и Леонгарда Франка, именно Залка спасла из оккупированной Европы. В ее салоне 1 августа 1943-го эмигранты создали свой комитет (с 1944 года – «Совет за демократическую Германию») в пандан «Свободной Германии», собранной в СССР из эмигрантов и пленных офицеров вермахта. Его основатели набросали обращение к мировой общественности, содержавшее рискованное, многими не понятое (Томас Манн отозвал свою подпись), «слишком патриотичное», но важнейшее для судеб Германии утверждение, легшее в основу идеологии ГДР: немецкий народ – не творец, а первая жертва рейха.

Говорят, у Залки проходили и партийные собрания.

Естественно, письма Фиртелей перехватывались, телефоны – в Голливуде и Нью-Йорке – прослушивались: Гувер считал Бертольда агентом советской разведки.

Когда Гарбо 9 февраля 1951-го примет по настоятельному совету своих адвокатов (иностранцы – слишком лакомая добыча для «загонщиков» независимо от политического бэкграунда) гражданство США, ее допросят об опасных связях: в первую очередь – о Залке. Гарбо ответит: были когда-то знакомы, но с тех пор, как десять лет назад Фиртель отошла от сценарного ремесла, знать ее не знает. А ведь в 1940-м Залка указала Гарбо в своем прошении о предоставлении американского гражданства как своего «ближайшего родственника» в США.

* * *

Именно немецкие эмигранты организовали самый мощный фронт – Антинацистскую лигу Голливуда (АЛГ) – изумительный пример союза красных не только с «розовыми», но и с патентованными консерваторами.

На почве борьбы с гитлеризмом Лига воззвала к широким еврейским кругам Южной Калифорнии и получила огромную финансовую поддержку продюсеров. На пике влияния Лиги в ней состояли около четырех тысяч человек. Ее влияние намного превосходило ее численность. – ФБР, 1940.

Что-что, а вот АЛГ – родное дитя Мюнценберга. Он окружал себя бойцами себе под стать: один из них – его правая рука, его конгениальный двойник, его тень – весной 1936-го объявился в Голливуде, что твой Воланд в Москве.

Он был некрупным мужчиной с широким, слегка кадаврическим шаром головы и необычно выступающими костями черепа. У него были большие, меланхоличные глаза, сладчайшая улыбка и аура тайны, в которую он был готов посвятить вас и только вас, поскольку никого не любил и не ценил так высоко, как вас. – Клод Кокберн.

Вкрадчивый и ловкий оперативник, непонятный и красивый, с каким-то нездоровым обаянием. ‹…› Зажигая сигарету, он всегда закрывал один глаз, и эта привычка так срослась с ним, что он часто, обдумывая проблему, закрывал левый глаз, даже когда не курил. – Кестлер.

Он отводил кого-нибудь в сторонку, обнимал за плечи и заговаривал мягко и таинственно. Даже если он мило и искренне осведомлялся о самочувствии ‹…› разговор казался присутствующим столь интригующим, словно речь шла по меньшей мере о заговоре против страны. ‹…› Один знакомый заметил: «Никто не обвинит его в том, что с ним скучно. Множество других грехов ему прощают лишь за отсутствие этого». – Химен Крафт.

Голливуд влюбился – мгновенно, до обморока – в человека невнятной национальности, на шести языках расписывавшего кошмары нацистского террора и героику сопротивления и именовавшего себя Рудольфом Бреда. Человек кино, он знал, что люди кино «смотрят» реальность, как фильм. А фильм, по определению, вложенному Годаром («Безумный Пьеро», 1965) в уста Сэмюэла Фуллера, – это «поле боя: любовь, ненависть, насилие, действие, смерть – одним словом, эмоции».

Работа подпольщика монотонна, скучна, грязна. Но Бреда щедро угощал Голливуд жестокой поэзией Коминтерна, балладами о засадах, перестрелках, переходах – вброд, под пулями – пограничных рек. Завороженная аудитория чувствовала: делегат этого прекрасного и страшного мира вскоре вернется в него навсегда.

Его рассказы транслировали правду мировой революции, ну а детали – что детали? В жизни Бреды хватало сюжетов, о которых знать не полагалось никому. За ним следили разведки как минимум четырех стран. Его имя всплывало в секретных рапортах о перестрелке на подпольной радиостанции, оборудованной нацистами-диссидентами из «Черного рейхсвера» в Чехии; двойном самоубийстве в лондонском отеле; смерти маститого гомосексуала, якшавшегося со штурмовиками и застреленного на австрийском курорте.

Он соблазнял Голливуд, как женщину, и Голливуд был обречен отдаться ему.

Он поразительно пленял женщин: это свойство весьма помогало ему в организации комитетов и кампаний. – Бабетта Гросс.

По легенде, он недолго, но был мужем Марлен Дитрих.

Он начал трудовую жизнь кассиром театра в Теплице, где работала юная Дитрих. Не знаю, правда это или нет, но он утверждал, что был ее первым мужем. Назови вы его по любому другому поводу лжецом, лицемером и бандитом, у него и волос бы на голове не дрогнул. Но если ему казалось, что вы сомневаетесь в том, что он говорил о Марлен, он взрывался и впадал в бешенство. То, что он переспал со всеми привлекательными женщинами, которых встречал, – правда. – Кокберн.

Современники сомневались лишь в том, что отношения Бреды и Дитрих были документально оформлены: в их же любовной связи – не в Теплице, так в Париже или Голливуде – не сомневался никто.

Но 10 сентября 1935-го в Нью-Йорке с трансатлантического лайнера сошел никакой не Рудольф Бреда, а Отто Кац. Его сопровождала женщина, только что – во второй раз за четыре года – ставшая его женой. Брак с Ильзой Клагеман, заключенный в Москве 7 декабря 1931-го, в США не признавался. Поэтому перед отплытием они еще раз поженились в Париже, что позволило Ильзе – и подруге, и соратнице – обзавестись самым безобидным и буржуазным из гражданств – чехословацким.

* * *

Отто Кац, как ни странно, – его настоящее имя, а не псевдоним в честь вечно пьяного еврея-фельдкурата из романа Гашека. Хотя имен у него, как у любого оперативника Коминтерна, было много: «товарищ Адамс», Брадиани, Бреа, Брадер, Бредер, Бреда. Иногда, оставаясь Кацем, он варьировал имена: Иосиф, Рудольф, Саймон.

В смертном приговоре, вынесенном ему не врагами, а соратниками, он назван Андре Симоном. Своего рода признание его литературных заслуг: всемирную славу он однажды (но не единожды) обрел как Андре Симон, автор книги «Я обвиняю!» («Они предали Францию», 1941). Мир терялся в догадках, кто этот блестящий публицист.

В апреле 1941-го цензура зарезала вторую часть романа Эренбурга «Падение Парижа». Свое настроение писатель аккуратно определил как «скверное». И вдруг: «С вами будет говорить товарищ Сталин».

Сталин сказал, что ‹…› нашел [начало романа] интересным; хочет переслать мне рукопись – перевод книги Андре Симона – это может мне пригодиться. Я поблагодарил и сказал, что книгу Симона читал в оригинале.

Сталин очень много читал, но редко «рекомендовал» книги собеседникам.

Это очень смешной эпизод. Эренбург мог не знать, кто прячется под именем Симона, а Сталин не мог не знать. Но Каца они оба хорошо знали.

Чешский еврей из состоятельной семьи, знакомец пражских экспрессионистов, сам поэт и драматург, короче, типичный представитель мелкобуржуазной богемы, он, как и все «потерянное поколение», «умер» на мировой войне. Домой он вернулся пропахший лазаретами и тюремной крепостью, куда дважды попадал за дезертирство.

В 1922 году 27-летний Кац перебрался в Берлин. В «Германский день», устроенный нацистами в октябре, он впервые слышал Гитлера и видел на мостовой жертву штурмовиков, над которой рыдала девушка. В том же году хваткий репортер, не пренебрегавший случайными театральными заработками, и неутомимый искатель ночных приключений вступил в компартию.

Наставником Каца был «король репортеров», коминтерновец Эгон Эрвин Киш, а в 1924-м на него положила глаз Бабетта Гросс, жена Мюнценберга. «Красный миллионер» вырастил из Каца своего альтер эго, уполномоченного по работе в театральных кругах.

Кац помог великому Пискатору создать свой театр, поставил на его сцене «Бравого солдата Швейка», занял кресло его директора и, как злословили в Берлине, довел до банкротства. Мюнценберг отправил его в Москву – учиться искусству революции.

Учиться – в буквальном смысле – в Международной ленинской школе. Ее представляют как секретную школу ОГПУ, штаб мирового заговора. На самом деле школа, первым ректором которой был Бухарин, давала систематическое марксистское образование перспективным лидерам компартий. Одновременно с Кацем там учились два Эриха: Хонеккер и Мильке, будущий Глава штази (1957–1989), эвакуированный в Москву, когда в Германии его объявили в розыск за перестрелку, стоившую жизни двум полицейским. А еще – Лина Одена, вождь комсомольцев Каталонии: в начале гражданской войны в Испании 25-летняя Одена застрелится, чтобы избежать фашистского плена.

Журналистику Кац, «человек-оркестр», не оставил: вел, среди прочего, на Германию первомайский радиорепортаж с Красной площади. Но главным его московским делом было кино: в 1931–1933 годах Кац возглавлял немецкую секцию «Межрабпомфильма». В СССР он увлек Пискатора, поманив возможностью поставить фильм. Съемки «Восстания рыбаков» (1935) обернулись затяжным технологическим кошмаром: когда они наконец начнутся, Кац будет уже далеко. Но без него великий революционер театра не снял бы свой единственный фильм. Кац работал и с Ивенсом, и с Гансом Рихтером: великий, однако, продюсер.

После гитлеровского переворота Каца выдернули на европейский оперативный простор. Актерский дар, помноженный на навыки конспиратора, позволял ему уходить и от «Сюрте женераль» с MI5, чуявших крупную дичь, и от гестаповских ликвидаторов: рейху изобретательный Кац наносил чувствительные удары.

Когда мы говорим «Кац» – подразумеваем «Мюнценберг»: до 1937 года они соавторы. Но в какие-то акции Кац вкладывал большую долю фантазии, за что-то отвечал персонально: Мюнценберг, конечно, был вездесущ, но не до такой же степени.

В Париже они создали немецкий книжный «Магазин свободы»: в задней комнате Мюнценберг обустроил свой новый офис, а заведовала магазином Ида – жена Владимира Познера. В Англии – «Общество друзей сожженных книг» и «Комитет помощи жертвам нацизма» под председательством целого лорда Марли, заместителя спикера Палаты лордов (кодовое имя – Рудольф, настоящее: Дадли Эмен). Попутно добрый ангел Кац выправил судьбу Петера Лорре, мыкавшегося на окраине Лондона в коммуне нищенствующих беженцев. В Англии имя психопата-убийцы из шедевра Фрица Ланга «М» (1931) и будущей звезды Голливуда никому ничего не говорило. Кац свел его с Сидни Бернстайном, тот – с Хичкоком: вскоре Лорре, не зная ни единого английского слова, играл в «Секретном агенте».

Кац составил и издал всемирные бестселлеры: «Коричневую книгу» о нацистском терроре и «Белую книгу» о «ночи длинных ножей». Кац дирижировал ярчайшим всемирным шоу 1930-х – контрпроцессом поджигателей Рейхстага. Заседания общественного трибунала открылись в Лондоне 21 сентября 1933-го, одновременно с Лейпцигским процессом против коммунистов, обвиненных в поджоге германского парламента. Коминтерн добился, чего хотел: Лондонский контрпроцесс убедил мировую общественность – грандиозную провокацию организовали сами нацисты, чтобы установить в Германии тотальную диктатуру. По заданию Каца Ивенс нашел в Голландии богемных геев, готовых поклясться, что голландец Ван Дер Люббе, схваченный с поличным в горящем парламенте, – гомосексуал: Кац разработал версию, что невменяемого поджигателя на сексуальной почве завербовал фюрер штурмовиков Эрнст Рем. При всей бульварности этой интриги игра шла смертельная: вкрадчивый убийца следовал по пятам Ивенса, но коминтерновские режиссеры сами были не лыком шиты и умели уходить от погони.

Говорят, что контрпроцесс был фейком, а свидетели – подставными актерами. Это не так: о туннеле, по которому поджигатели прошли в Рейхстаг из резиденции Геринга, дал показания обработанный Кацем, но не поступившийся своим антикоммунизмом экс-шеф берлинской полиции. Но даже если и фейк, то Кац – гений. Искусство пропаганды – не в сокрушении вражьей лжи своей правдой, бессильной по определению: пропаганда – не ложь, а третья реальность. Ее можно только перекричать. Не найдя свидетелей, Кац что, должен был извиниться перед нацистами и прекратить борьбу за Димитрова? Режиссер Кац поставил свой лучший спектакль: «поджигателей» удалось спасти – это главное.

Именно тогда он опробовал имя Рудольф Бреда: сводя с ума шпиков, был един в двух лицах – и организатор спектакля, и независимый репортер, вдохновенно его рецензирующий.

Тогда же Густав Реглер заметил: упрямое лицо Каца «исполосовало страдание».

* * *

Колумб открыл Америку, а я – Голливуд.

Если Кац изрек нечто подобное, то, безусловно, иронизируя над собой. Великие путешествия он изящно обыграл в прошении о продлении американской визы, указав, что собирает материал для статьи об арктических экспедициях. ФБР проверит легенду? Welcome![6]6
  Добро пожаловать (англ.).


[Закрыть]Всем известно: Отто Кац – автор нашумевшей книги «Девятеро во льдах» (1929) об экспедиции Нобиле.

Чуть слукавил он, указав, что остановится у «миссис Джон Херман» на Вашингтон-сквер. Эта дама не только переехала на Пятую авеню, но и год как развелась с писателем Херманом – не осилившим брак втроем с возлюбленной своей жены – и снова стала Джозефиной Хербст.