Текст книги "Красный нуар Голливуда. Часть II. Война Голливуда"

Глава 17
«Испанская земля». – Переводчик, пропавший без вести. – «Трудно ли быть коммунистом?» – «Да, особенно здесь»

Ивенс, с апреля 1934-го живший в Москве, приехал в США в феврале 1936-го по приглашению Колумбийского университета, готовил фильм по сценарию Дос Пассоса о Голливуде, восхищавшем и ужасавшем его, но Испания вернула его в строй.

В декабре 1936-го голливудские и нью-йоркские левые (Дос Пассос, Арчибальд Маклиш, Одетс, Паркер, Хеллман, Хемингуэй, Хэммет, Герман Шамлин) основали Общество историков современности: вопреки названию, не исторический кружок, а продюсерскую структуру под один-единственный фильм, вошедший в историю и легенду под названием «Испанская земля». Правда, еще до этого будущие «историки» уже выпустили совместными усилиями «Испанию в пламени», но это была компиляция из республиканской и советской кинохроники. Собрала ее один из величайших монтажеров в истории кино Хелен Ван Донген. Подруга и соавтор Ивенса работала в тот момент на советскую прокатную фирму Artkino. Над закадровым текстом работали Дос Пассос, Хемингуэй, Маклиш и 24-летний начинающий писатель, испаноамериканец Пруденсио де Переда. Теперь же речь зашла о фильме оригинальном и требующем от авторов мужества. Ивенс и Маклиш собрались снять его на месте событий и посвятить аграрной реформе в Испании: слом феодальной экономики – нерв революции. Денег «историки» собрали в обрез – восемнадцать тысяч.

Из сохранившейся финансовой документации «Испанской земли» известны спонсоры: одна организация и тридцать человек, среди которых были юристы, филантропы, испанисты, музейные работники. Самую крупную сумму – четыре тысячи – внес Североамериканский комитет помощи Испании. Из частных лиц – Хемингуэй: тысячу. Позже он добавил еще как минимум 2 750: считается, что его общий вклад составил пять тысяч. Семеро вложили по пятьсот долларов. Среди них легендарный издатель Ральф Ингерсолл, Фредерик Марч, Хеллман, Шамлин и примечательный человек по имени Джеральд Мерфи, художник с Лазурного берега, один из ключевых персонажей колонии американских экспатов. Супруги Мерфи считаются прототипами героев романа Фицджеральда «Ночь нежна».

Маклиш вложил забавную сумму: 430 долларов 74 цента. Сто пятьдесят – Эдна Фербер, по книгам которой сняты славнейшие хиты Голливуда: «Плавучий театр» (1929, 1936, 1951), «Симаррон» (1931, 1960), «Гигант» (1956). По сто – Кегни, Кромвель, Муни, Паркер, Рафаэльсон, Таттл, Хэммет. А еще соавторы-композиторы множества хитов Ральф Райнгер и Лео Робин. Двадцать пять – автор триллеров Харольд Голдман.

Маклиш, Ивенс, оператор Джон Ферно и Дос решили взять за «точку опоры» жизнь одной обычной деревни и даже выбрали ее: Фуэнтидуэнию-де-Тахо к юго-востоку от Мадрида.

Наш голландский режиссер согласился со мной, что вместо того чтобы делать фильм исключительно из крови и кишок, мы должны найти что-то, что строится в расчете на будущее, посреди нищеты и резни. – Дос Пассос.

Но какая, к черту, реформа в таком пекле: тема земли могла быть лишь контрапунктом к всепоглощающей войне. В марте группа обосновалась в двух шагах от фронта, в мадридском отеле «Флорида» – сюрреалистическом ковчеге, населенном шпионами и контрразведчиками, профессиональными революционерами и наемниками, мутными красавицами и журналистами. Окончательно группа сложилась с явлением Хемингуэя. Ивенс утверждал, что сагитировал его написать комментарий к фильму, когда они обмывали случайную встречу в Париже. Хем оказался незаменимым организатором, что на войне равнозначно ангелу-хранителю. Добыть транспорт, столковаться с отчаянными милисианос и «чекистами», как на советский манер называли сотрудников республиканской госбезопасности, мог только он. Не говоря уже о том, что у него никогда не иссякал запас виски, а в карманах всегда находилась сырая луковица.

Мы работали в Мадриде в разбитом снарядами доме, который фасадом выходил в парк Каса-дель-Кампо. Внизу шел бой. Нам видно было, как он продвигался по низине и вверх по холмам. Мы чувствовали его запах, вкус его пыли; звук то нараставшей, то стихавшей винтовочной стрельбы напоминал раскатистый треск рвущегося огромного холста, а сквозь него прорывался кашель орудий, гул снарядов расположенных позади нас батарей, грохот далеких разрывов и сразу же – клубы желтой пыли. Но для съемки все это было слишком далеко. Мы пытались работать ближе, но снайперы засекали киноаппараты, и работу приходилось прекращать. ‹…›

Накануне снайперы выжили нас с удобной для съемки позиции; мне пришлось отползать, прижимая маленький аппарат к животу, стараясь держать голову ниже плеч и подтягиваясь на локтях, а пули шмякались о стену за моей спиной и дважды брызнули на меня кирпичной пылью.

Наши главные атаки начинались после полудня, бог весть почему – ведь солнце к этому времени было уже за спиной у фашистов и светило прямо в линзы объективов, и они мигали, как гелиограф, а марокканцы стреляли по этим вспышкам. ‹…› И стрелять они умели – из-за них у меня весь день сосало под ложечкой. – Хемингуэй, «Ночь перед боем».

* * *

В мае Ивенс вернулся в Нью-Йорк, где материал уже монтировала его подруга, незаменимая Ван Донген, а музыку сочинял неизбежный Блицстайн. Продюсером числился Шамлин, знаменитый бродвейский постановщик пьес Хеллман. Наступал «час Хемингуэя».

Работа с ним оказалась под стать съемкам под огнем. Ивенс счел его комментарии невыносимо многословными, но каждую пядь Хем сдавал с боем. Страшно вообразить страдания его перегретого эго. И как же он озверел, когда упитанный юноша по имени Орсон Уэллс – будущий голос за кадром – тоже заявил, что текст велеречив.

Хемингуэй находился в процессе распивания бутылки виски. Я отметил строки, не имеющие ничего общего с его стилем, конкретным и экономным. Строки, помпезные и усложненные, типа: «Вы видите лица людей, стоящих на пороге смерти». Звучали они в тот самый момент, когда мы видели лица, куда более красноречивые сами по себе. Я сказал: «Мистер Хемингуэй, было бы лучше, если бы мы просто видели лица без всяких комментариев». – Уэллс.

Хемингуэй тут же обрел свой «конкретный и экономный» стиль.

«Что ты, театральный неженка, знаешь о войне?» Схватив быка за рога, я начал жестикулировать как можно более томно и сказал: «Мистер Хемингуэй, какой вы сильный, какой большой!» Он взбесился и схватился за стул. Я – за другой. Прямо на фоне картин войны, сменяющихся на экране, мы дико дрались. Это было восхитительно: два таких парня, как мы, на фоне кадров со сражающимися и умирающими людьми. Закончили мы, распив бутылку за взаимное здоровье. – Уэллс.

Текст в итоге зачитал сам Хемингуэй. Манеру Уэллса сочли слишком театральной несколько «историков», включая Хеллман: позже Уэллс признал их правоту. Но и Хем признал обидную правоту Уэллса: скупой текст достоин его гения.

Ребятишки подбирают осколки снарядов, как раньше подбирали градины. И следующий снаряд попадает в них. ‹…› Раньше смерть приходила только к старым и больным, а теперь она пришла ко всей деревне. Высоко в небе, отливая серебром, она идет к тем, кому некуда бежать, некуда прятаться.

Конечно, это пропагандистское кино. Конечно, это свидетельство о преступлениях фашизма. Пропаганда и свидетельство не исключают друг друга. Сама реальность – не только разрушения и смерть, но и лица защитников республики, достойные кисти Гойи или Веласкеса, – агитирует за красных.

Критик Times – один из немногих, кто написал о фильме как о высоком искусстве, избежав обычных для буржуазной прессы брезгливых оговорок о его пропагандистской природе.

Со времен «Страстей Жанны д’Арк» лица так не использовалось в драматических целях. По мере того как на экране сменяются лица, фильм превращается в портфолио портретов человеческой души среди бедствий и страданий. Это лица ораторов на митингах и в деревнях. Это лица старух, покидающих, спасая жизнь, свои дома в Мадриде, вглядывающихся в мрачное, неопределенное будущее. Лица мужчин, идущих в бой, и лица мужчин, которые никогда не вернутся с поля боя, лица, полные горя, решимости и страха.

После нью-йоркской премьеры «Испанской земли» Ивенс, Хемингуэй и его подруга – журналистка Марта Геллхорн – 8 июля показали фильм в Белом доме ФДР, Гопкинсу и трем десяткам их гостей. За ужином Элеонора Рузвельт попеняла им за размытость политического послания: если не назвать вещи своими именами, американцы не поймут чужую реальность. Авторы ушам своим не верили: они наслушались патентованных левых, считавших фильм по-плохому бескомпромиссным высказыванием, рискующим напугать и оттолкнуть добропорядочных граждан. Правые же впадали в ярость, завидев на экране коммунистов – генсека компартии Хосе Диаса, Реглера, комдива Листера.

Из Вашингтона Ивенс и Хемингуэй вылетели в Лос-Анджелес, где один показ следовал за другим: отель «Амбассадор» (11 июля), дома Фредерика Марча (12 июля) и Залки Фиртель, филармония (13 июля, три тысячи зрителей).

Леди в норковых манто вскакивали с мест и вздымали сжатые кулачки: No pasaran![12]12
  «Не пройдут!» (исп.).


[Закрыть] – Залка Фиртель.

Фицджеральд телеграфировал Хемингуэю:

Фильм выше всяких похвал, и твоя позиция тоже.

Прокат «Испанской земли» столкнулся с открытым саботажем. В Детройте показы сорвала полиция. В Род-Айленде фильм запретили. Отовсюду сыпались отказы перепуганных владельцев залов. Выручила нью-йоркская коминтерновская прокатная контора Prometheus Pictures: два миллиона человек в шестидесяти городах увидели фильм в четырехстах арендованных ею залах.

Смысл турне Мальро, Клайна и Ивенса не сводился к пропаганде. На одном показе у Марча присутствующие (Колдуэлл, Ланг, Любич, Монтгомери) пожертвовали тринадцать тысяч долларов. Всего в Голливуде Ивенс собрал более двадцати тысяч, этого хватило на покупку 61 санитарной машины для республиканской армии.

Да, фронт задыхался от нехватки машин, но еще они имели символический смысл для Хемингуэя, Дос Пассоса, Лоусона, Коула, водителей на Первой мировой. Для «потерянного поколения» Испания реабилитировала войну как таковую и тем самым реабилитировала их юность, оказавшуюся не столь уж бездарно и беспощадно загубленной, коли ее абсолютно негативный опыт мог послужить благородному делу.

Оттого, что в молодости пришлось повидать войну, ты знал, что Ивенс и Ферно будут убиты, если и дальше будут так рисковать. И перед тобой вечно стояла моральная проблема: в какой степени ты их удерживаешь из разумной и основанной на опыте осторожности, а в какой степени это просто не столь красивая осторожность обезьяны, обжегшейся на молоке. Эта часть фильма в моей памяти – сплошной пот. И жажда, и вихри пыли; и кажется, на экране это тоже немножко видно. – Хемингуэй.

* * *

Успехи антифашистской пропаганды в США спровоцировали контрудар франкистов. Клайну и Хемингуэю они противопоставили «своего» янки. Бородатый и, наверное, не менее храбрый, чем они, гигант Рассел Палмер (в красном берете и комбинезоне цвета хаки – вылитый испанский трудяга) руководил нью-йоркским агентством Peninsular News Service и издавал несколько журналов, лоббировавших интересы мятежников. Съемки его «Защитников веры» санкционировал лично Франко.

Палмер безусловно обыграл красных по зрелищности и размашистости. «Защитники веры» (1938) вошли в историю как первый цветной документальный фильм о войне. Его цветущая пышность впечатляет и поныне, но – в сочетании с апелляцией к вкусам и стереотипам американского среднего класса – производит почти непристойный эффект. Съемки корриды, купания коней в закатной лазури Бискайского залива и переполненных нарядной беззаботной публикой кафе на территории, контролируемой мятежниками, безусловно, уместны в рекламном фильме, зазывающем в Испанию туристов, но никак не в репортаже из истекающей кровью страны.

Палмер – буквально по пунктам – дезавуировал информацию, которую доносили до американцев его идеологические враги. Клайн воспел гуманитарный подвиг доктора Бетьюна? Так вот вам сцены образцовой работы франкистской полевой медицины: девушки из лучших семей с радостным нетерпением ждут, когда подойдет их очередь сдать свою «кровь с молоком» для раненых защитников веры. Победа Франко ввергнет Испанию в новое средневековье? Да что вы! Этот мудрый политик осчастливит послевоенную Испанию своего рода национальным вариантом «нового курса» за вычетом рузвельтовской «классовой ненависти». Превосходство в небе обеспечили мятежникам немецкие и итальянские союзники? Да всмотритесь же в лица летчиков-франкистов: все как один, «чистокровные испанцы». Даже Иностранный легион, растолковывал Палмер, так называется лишь потому, что воевал за рубежами Испании. Другое дело – сторонники Республики. Палмер получил уникальную возможность снять пленных американских интербригадовцев и воспользовался ею, чтобы задержать взгляд камеры на негритянских лицах. Какие еще требуются доказательства и заговора мирового коммунизма против Испании, и расовой неполноценности красных?

У любого расиста найдутся свои, «хорошие» негры. «Хорошие негры» Палмера – марокканские головорезы Франко. Великолепная сцена их конной атаки вызывает в памяти архетип вестерна: кавалерия спешит на помощь белым людям, осажденным краснокожими. Зрелищность маскировала откровенный идиотизм закадрового комментария: воинственность и беспощадность «мавров» объяснима и оправдана их благородным гневом против осквернителей католических храмов и монастырей.

* * *

В Испании погиб опальный секретарь голливудского обкома: Бад Шульберг покажет КРАД, что читал в коммунистической газете о расстреле «предателя» Лоуренса.

Что ж, такой финал партийной карьеры в те свинцовые годы в порядке вещей: почти естественная смерть, даже поучительная. Правда, не совсем понятно, в чем ее мораль. Ее просто интерпретировать и в антикоммунистическом ключе «за что боролся, на то и напоролся», и в сталинском духе: товарищ развалил партработу, получил шанс реабилитировать себя, но горбатого могила исправит – от самодурства и нечистоплотности один шаг до предательства.

Беда в том, что Шульберг голословен. Пресловутую заметку никто из историков не отыскал. А представление о массовых расстрелах интербригадовцев за «шпионаж» и «троцкизм», мягко говоря, преувеличено: спасибо Хемингуэю. С его легкой руки за Андре Марти – вождем восстания французских моряков на Черном море (1919), политкаторжанином, членом политбюро компартии Франции – закрепилось прозвище «мясник Альбасете»: Марти был комиссаром базы интербригад в Альбасете. Убедительный, жуткий образ.

– Товарищ Марти, – сказал Гомес, – не сходите с ума. Послушайте меня, честного офицера и товарища. Донесение надо доставить во что бы то ни стало. Этот товарищ прошел с ним через фашистские позиции, чтобы вручить товарищу генералу Гольцу.

– Уведите их, – теперь уже мягко сказал Марти караульным.

Ему было жаль, по-человечески жаль этих двоих, если их придется расстрелять. ‹…›

– Он сумасшедший. Вы сумасшедший. Слышите? Сумасшедший! – кричал [Гомес] на Марти, который снова склонился над картой с красно-синим карандашом в руке. – Слышишь, ты? Сумасшедший! Сумасшедший убийца!

– Уведите их, – сказал Марти караульному. – У них помутился разум от сознания собственной вины.

Эта фраза была знакома капралу. Он слышал ее не в первый раз.

Кажется, что о Марти в Испании никто доброго слова не обронил.

Он говорил (да и порой поступал), как душевнобольной. – Эренбург.

Марти если не сыграл роковую роль в судьбе Кольцова (у Хемингуэя – Каркова, спасшего жертв Марти), то внес в нее свою лепту, доложив Сталину:

Его вмешательство в военные дела, его спекуляция своим положением как представителя Москвы безусловно наносят вред общему делу и сами по себе достойны осуждения. Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Так называемая гражданская жена Кольцова Мария Остен (Грессгенер) замечена в компрометирующих связях с деятелями правого толка. И у меня лично нет никаких сомнений, что она является засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве – следствие ее шпионской деятельности.

Но откуда взялась легенда о четырехстах расстрелянных Марти интербригадовцах, все равно решительно непонятно.

Густав Реглер, «настолько коммунист, что его воинствующее религиозное рвение внушает страх» (Клаус Манн), порвав в 1942-м с компартией, обвинял Марти в намерении расправиться с бойцами, осведомленными «о разложении и жестокости, царивших при дворе Альбасете».

Низвержение из партии (а партия была его жизнью) на излете сталинской эпохи превратит Марти в изгоя, ненавистного и своим, и чужим. Властный и подозрительный, жестокий, самоотверженный, грубый эгоцентрик, «отец солдатам» и «человек без друзей» – фигура трагическая и антипатичная, как антипатичен любой марксист, лишенный человечности.

Рецензию на «По ком звонит колокол» написал для New Masses (2 июля 1940 года) Альва Бесси. Чего, казалось бы, ждать от такого «сталиниста», как он? Ведь сама Долорес Пассионария Ибаррури, секретарь ЦК компартии – воплощенная Испания-мать в черных одеждах, страстный, самородный гений-оратор – назвала книгу «антикоммунистической и антинародной». Впрочем, у нее были на это свои причины. Хемингуэй оскорбил Пассионарию, вскользь упомянув, что ее сын – будущий Герой Советского Союза капитан Рубен Ибаррури (он погибнет под Сталинградом) – укрылся от войны в Москве.

Что ж, Бесси, как и следовало ожидать, критикует роман, но это не террористическая критика, не политический приговор. Хемингуэй – выдающийся писатель, товарищ по оружию: искренность его восхищения интербригадами не подлежит сомнению. Безусловную слабость романа Бесси объясняет особенностями философии Хемингуэя. Восхищаясь индивидуальным героизмом, тот органически не приемлет массового подвига: массовость – животное начало. Любая война для него – все та же отвратительная Первая мировая, которой он, как писатель, обязан всем, и пишет он обо всех войнах одинаково. Он шовинист. Он способен на беспринципные поступки: печатается в херстовском Cosmopolitan, позволил изувечить текст «Пятой колонны» для театральной постановки.

Но вот за кого Бесси (как и другие ветераны батальона Линкольна, составившие коллективное письмо протеста) встает горой, так это за Марти, жертву «злобного и личного» навета. Его аргументация убеждает. В отличие от других узнаваемых, но укрытых под псевдонимами героев, Марти назван в книге по имени. Только «за него» Хемингуэй – вопреки своей эстетике – позволяет себе думать. Бесси печалится, что «враги» из-за одной только главы о Марти будут превозносить роман.

Интербригадовцы не подтверждают миф о «мяснике» – и те, кто, дезертировав, лез из кожи вон, очерняя бригады, и те, кто разочаровался в революции, но сохранил достоинство.

За время войны было расстреляно – за воинские преступления – около пятидесяти интернационалистов. Казненные американцы известны поименно. Трое этнических финнов поплатились за изнасилование, один волонтер – за махинации на черном рынке, четверо – за дезертирство. Девятнадцатилетнего актера-«конвульсионера» Бернарда Абрамофски расстреляли, только когда он дезертировал в третий раз. Да и то, кажется, это был не совсем расстрел: пулю в голову ему пустил офицер с сорванными нервами. Зато 29-летний Пол Уайт достоин стать персонажем древнегреческой трагедии. Потрясенный потерями, тоскуя по жене, он бежал, но, добравшись до французской границы, не выдержал мук совести и вернулся на верную смерть.

Дезертирство – беда интербригад. Реалии войны мгновенно охлаждали энтузиазм юных романтиков, но и требовали превратить разношерстую массу в боеспособную армию. А сделать это было возможно, лишь сковав их жесткой дисциплиной. Не менее четырех тысяч волонтеров прошли через «исправительный лагерь Лукача» в 16 километрах от Альбасете. В апреле 1938-го открылась тюрьма для интербригадовцев в замке Кастельдефель.

Так или иначе, но казнь такой заметной фигуры, как Лоуренс, не прошла бы незамеченной.

Я понимаю, что ни подсчеты историков, ни отсутствие других упоминаний о казни Лоуренса не опровергают слова Шульберга.

Я не понимаю, почему его невнятные показания кочуют из книги в книгу как единственная информация о судьбе Лоуренса.

Установить ее ничего не стоит: достаточно предположить, что Лоуренс воевал не под голливудским псевдонимом, а под своим именем. Псевдонимы брали командиры высшего ранга, получившие военное образование в СССР: Залка – генерал Лукач, Кароль Сверчевский – генерал Вальтер (Хемингуэй вывел его под именем Гольца). Рядовым бойцам псевдонимы ни к чему.

Стэнли Лоуренс стал в Испании самим собой – врачом Сеймуром Стэнли Роббинсом – и служил в американском батальоне. 10 июля 1937-го фашистская артиллерия накрыла его полевой лазарет. Вот так вот.

* * *

Кого действительно расстреляла Испания, так это дружбу трех писателей: Дос Пассоса, Хемингуэя, Лоусона.

Здесь смерть – это инфекционный барак. Избавляются от бациллоносителей. Анархисты устраивают обыски и складывают зараженных на грузовики. А по другую сторону Франко произносит чудовищные слова: «Здесь больше нет коммунистов!» Будто отбор произвела медицинская комиссия, будто его произвел полковой врач. Люди перестали уважать друг друга. Здесь расстреливают, словно лес вырубают. – Сент-Экзюпери.

Готовы ли романтики и идеалисты принять – всем сердцем – чужую войну как свою и примириться с террором как неминуемой данностью гражданской войны, или нет? К испытанию такой дилеммой интеллигенция по определению не могла быть готова. А впечатлительный Дос – не готов вдвойне: личная трагедия, пережитая им в Испании, перевесила трагедию республики.

Помимо съемок «Испанской земли» его влекла в нежно любимую Испанию перспектива встречи с Хосе Роблесом. Аристократ и эмигрант, преподаватель Мэрилендского университета, он был не только переводчиком, но и старейшим другом Доса. Если Хемингуэя тот знал с 1918-го, а с Лоусоном побратался в 1917-м, то Роблеса полюбил с первой случайной встречи в поезде, идущем в Толедо, еще в 1916-м. Война застигла Роблеса на родине, где он проводил каникулы: перечеркнув американскую карьеру, он остался служить республике.

Перед отъездом на Доса нагнал страху анархист Треска:

Если в Испании тебя угораздит не понравиться коммунистам, они не будут «считать до трех», а всадят тебе пулю в голову.

Пророчества Трески материализуются. По старому адресу Роблес не живет. Когда Дос наконец находит его жену, оказывается, что Роблес исчез еще в декабре 1936-го. Она не хочет или не может сказать даже, где он работал. Роблес вернулся с работы (с какой?), только устроился почитать книгу, как в дверь постучали (кто?). Они (кто?) сказали, что он им нужен ненадолго, не волнуйтесь.

У Доса есть выход на высшие эшелоны власти: республика кровно заинтересована в «Испанской земле», банкет в честь съемочной группы посещает министр иностранных дел. Дружба – не аргумент в большой политике, и Дос напирает на то, что Роблес необходим на съемках. В посольстве США он пустит в ход другой неотразимый – меркантильный – аргумент: у Роблеса американская страховка, и, если он мертв, жена хотела бы получить ее, но для этого необходимо свидетельство о смерти.

К середине апреля он удостоверился только в аресте друга. Американский военный атташе не далее как 26 марта видел Роблеса в тюрьме. «Тонкогубый» Пепе Кинтанилья, которого Хемингуэй отрекомендовал как «главного палача», уверил, что Роблеса ждет справедливый суд: лучше бы Досу не тормошить занятых людей неуместными вопросами.

Вообще-то Дос не нуждался в рекомендациях Хема, чтобы поговорить с «палачом». Пепе – брат его старинного друга, художника Луиса Кинтанильи. Когда в 1934-м Луису грозил 16-летний срок за участие в восстании астурийских горняков, Хемингуэй и Дос устроили его выставку в нью-йоркской галерее Пьера Матисса, написали тексты для каталога, подняли на защиту художника Анри Матисса, Томаса Манна, Синклера Льюиса, Драйзера. К тому же Пепе – никакой не шеф госбезопасности, а простой секретарь главного «чекиста». Что касается болтовни Хемингуэя, тот просто интересничал перед дамами, присутствовавшими в ресторане «Флорида» при его встрече с Пепе: вот с какими монстрами я на короткой ноге. Дамы – это Геллхорн и та самая Джозефина Хербст.

Кто ищет, то всегда найдет. Дос добился правды.

Роблеса увела из дома «Специальная бригада». Это антитеррористическое подразделение боролось с пятой колонной террористическими методами и не совсем подчинялось правительству. Ее курировали 22-летний Сантьяго Каррильо, будущий «отец» еврокоммунизма, и Александр Орлов («Швед»), представитель НКВД. Командовал боевиками 23-летний виленский караим Иосиф Григулевич, он же «Юзик», он же Хосе Окампо. Будущий куратор неудачного покушения на Троцкого и феерически удачливый советский разведчик, он закончит жизнь членкором Академии наук, историком Латинской Америки. А пока что – штурмует защищенные дипломатическим иммунитетом квартиры, где «нейтральные» державы укрывают шпионов и диверсантов, и ликвидирует предателей. Вот и Роблес ликвидирован – как шпион – бригадой еще в феврале.

Роблеса «убили» Толстой и Достоевский: чтобы читать их в подлиннике, он выучил русский столь хорошо, что получил чрезвычайно ответственную и сугубо секретную работу. Насчет того, чьим переводчиком он работал, историки путаются в показаниях. То ли главного советского военного советника, корпусного комиссара Яна Берзина, то ли комбрига Владимира Горева, советского военного атташе, сыгравшего в ноябре 1936-го неоценимую роль в спасении Мадрида.

В принципе это неважно. Судьба у обоих «клиентов» одна на двоих. Их отзовут на родину (Берзина – в мае, Горева – в октябре), наградят, арестуют, расстреляют. Версия о том, что Роблес – разменная пешка в игре НКВД, копавшего под советников, популярна, но сомнительна: она проецирует на мадридские события последующее знание о судьбе генералов.

Логичнее предположить, что Роблес погиб за своего младшего брата Рамона, армейского капитана, ветерана колониальных войн. Он попадал в республиканскую тюрьму дважды, пытаясь выбраться из Мадрида и примкнуть к франкистам. В июле 1936-го не прошло и суток, как его освободили. Октябрьский арест длился менее трех месяцев. Рамона «условно» освободили в январе 1937-го, он укрылся в посольстве Чили, оттуда как-то перебрался в посольство Франции, а затем через Францию – на мятежную территорию. Вскоре он уже командовал табором – марокканским полком: таборы славились – даже на общем франкистском фоне – жестокостью.

Рамон – идейный враг. Тем удивительнее его счастливая судьба и тем сомнительнее, что Хосе «ответил за брата».

Вопрос, от кого Дос узнал о смерти друга, – отнюдь не технический.

Праздник в честь 15-й бригады разбил мне сердце.

Праздник в штабе 15-й интербригады в честь ее интеграции в армию республики состоялся 23 апреля. По распространенной версии, именно там Хемингуэй во всеуслышание объявил Досу, что его друг поплатился за предательство. Хему сообщила об этом Хербст, связанная с госбезопасностью. Оба они предстают чистой воды садистами, скрывавшими от Доса правду в ожидании возможности публично ранить его в самое сердце и унизить.

Почему такая жестокость? Дос раздражал Хемингуэя своей неприспособленностью к реалиям войны? Хемингуэй считал его трусом, а трус – пособник врага?

Досу не место на войне, потому что он не охотник. – Хербст.

По свидетельству Хербст, раздражение Хемингуэя – производное от его тревоги за друга. Назойливо стучась в двери подпольного мира спецслужб, задавая слишком много наивных и прямолинейных вопросов слишком опасным людям, он рисковал повторить судьбу Роблеса.

К началу банкета Дос уже узнал правду. Возможно, от Лайстона Оука. Этот странный, солидный, болезненный, длинноволосый американец, то ли преподаватель, то ли актер, работал в бюро иностранной прессы и писал антикоммунистические статьи, удостоившиеся цитирования самим Троцким. Предчувствие неминуемого столкновения между коммунистами и троцкистами носилось в воздухе, Оук чувствовал себя в опасности и рассчитывал на Доса, чтобы выбраться из Испании. Что могло убедить Доса помочь ему, как не рассказ о смерти Роблеса? Спасая Оука, Дос искупал метафизическую вину перед другом, которого спасти не успел.

Да, Хемингуэй и Хербст кое-что от Доса скрывали и провели вечер перед банкетом в мучительных сомнениях, сказать ли ему правду. Но правда эта заключалась не в том, что Роблес убит, а в том, что он передавал фашистам секретные документы. Во всяком случае, они были в этом убеждены, как и Ивенс, в 1986-м утверждавший, что Роблес работал на франкистов. Позже Хербст сочтет непростительной ошибкой то, что они не предъявили доказательств измены Роблеса, которыми их кто-то снабдил, Досу, представ в его глазах клеветниками и пособниками убийц.

По иронии судьбы 25 апреля газета Ahore отвела полторы полосы статье «Два товарища из Америки. Хемингуэй и Дос Пассос». Дос тем временем, проклиная и Хема, и республику, направлялся – в компании Оука – в Барселону, бастион ПОУМ – антифашистской и антисталинистской Рабочей партии марксистского единства, объединившей испанских троцкистов и бухаринцев. Впрочем, превзойдя в революционности самого Троцкого, ПОУМ вскоре рассорилась со Стариком. Поумовцы и анархисты требовали немедленной радикальной социальной революции. Коминтерн же и СССР давили на правительство Народного фронта, требуя оставаться в рамках буржуазно-демократических реформ.

Дос встретился с лидером ПОУМ Андреу Нином, в 1920-х эмигрировавшего в СССР и вступившего в РКП(б), откуда его исключили за троцкизм. Нин предоставил Досу и Оуку машину для беспрепятственного отъезда во Францию. О продолжении работы над «Испанской землей» и речи быть не могло.

Досу чертовски повезло. Барселону он покинул 2 мая. Назавтра там начался кромешный шестидневный ад уличных боев между ПОУМ и анархистами с одной стороны, и коммунистами и социалистами – с другой.

Подошвы ботинок прилипали к брусчатке, обильно политой кровью. – Григулевич.

Разбитых поумовцев объявили агентами гестапо, Нина ликвидировала группа Григулевича. Задержись Дос на день, его жизнь не стоила бы ни гроша. Вряд ли он ушел бы от «чекистов», как ушел обстрелянный троцкист Оруэлл.

Единственным выгодоприобретателем оказался Оук. Дос вывез его в Америку и устроил секретарем в ЛАП. Почему он не озаботился спасением вдовы и детей Роблеса? А они вовсе не считали, что их надо спасать, и – что интригует – остались верны республике. Вдова работала в службе пропаганды, дочь вступила в комсомол и участвовала в агитационной поездке по США, сына в силу юного возраста не взяли в армию, после падения республики он ушел в партизаны и долгие годы провел в фашистской тюрьме.