Текст книги "Пьесы и тексты. Том 2"

КРУПА выхватила блокнот и быстро записала.

СЕРЕЖА. Глупости! Зачем вы записываете в блокнот такие глупости?

БАУЭР. Да, да! Пускай русские друг в друга бах-бах: пушка, винтовка.

ЛИСИЦЫН. Правильно схваченная мысль.

СЕРЕЖА. Не будут русские стрелять друг в дружку!

ЛИСИЦЫН. Будут. Почему не будут? Будут.

СЕРЕЖА. Но так не делается. Друг в друга не стреляют!

БАУЭР (Лисицыну). Какой вы умный, герр! У вас красивые и чистые мысли. Теперь моя муттер перестанет плакать. Как я вам благодарен! Выпьем же за это!

Пьют.

СЕРЕЖА. Господа, что вы говорите?! Как вам не стыдно?

КРУПА (Бауэру). А что это у вас в мешке? Отчего он такой большой?

БАУЭР (развязывает мешок). Дудочка. Колокольчики. Сетки для ловли птиц. Я раскидываю ее в траве и начинаю играть на дудочке, звонить в колокольчики. Тогда ко мне прилетают птички. Я дергаю за веревку, и все они оказываются в клетке.

СЕРЕЖА. Так вы птицелов?

ЛИСИЦЫН. Мы недавно были в опере. «Волшебная флейта». Папагено. (Поет.) «Известный всем я птицелов…»

КРУПА. Взирайте на птицы небесныя! Ни жнут, ни сеют… Вино в голову ударило.

ЛИСИЦЫН. В детстве у меня был один знакомый птицелов. Он поймал однажды перепела. Перепел, как вы знаете, не поет, а лишь только кричит. Вавакает. После ваваканья у него три коленца боя со степовым хрипцом!

СЕРЕЖА. Как вы сказали? Что это значит?

ЛИСИЦЫН. Это не я сказал. Так птицелов сказал мне в детстве. И вот прошла целая жизнь, а я никак не могу понять смысла этих слов!.. Перепелу он свернул голову и выпотрошил его. Потом воткнул обратно перышки, пришил пуговицы вместо глаз. Получилось славное чучело, которое купил у него мой отец.

КРУПА. Не возьму я в толк! Что за глупая история с яблоком на голове сына? Ведь важно что? Кто кого убил. К чему подробности?

СЕРЕЖА. Но с подробностями эта история делается живою! Ведь кто кого убил, это нам уже известно.

КРУПА. Подробности – это мелочь. Только раздражают.

СЕРЕЖА. Это потому, что вы не знаете конца. А когда он уже известен, то становятся важными подробности.

КРУПА. Конец знать нельзя.

ЛИСИЦЫН. А в опере можно! Его знают валькирии. Когда мы были в опере…

СЕРЕЖА. Знаю-знаю! Девы-воительницы. Они решают, кому погибнуть, а кому победить. Они уводят павших через поля мрака, через ворота мертвых в Вальгаллу, где прислуживают им. Подносят питье в чашах.

БАУЭР разливает.

Все в задумчивости пьют.

ЛИСИЦЫН. Стало быть, вы любите птичек? Зачем же вы их ловите?

БАУЭР. Я делаю чучела.

ЛИСИЦЫН. Доходное дело?

БАУЭР. Имеет спрос.

ЛИСИЦЫН. Дело есть дело.

БАУЭР встает.

Уходите?

БАУЭР. Дело есть дело. Прощайте.

ЛИСИЦЫН. Рады были встрече. Может, встретимся еще.

БАУЭР. Прощайте.

Кланяется, уходит.

ЛИСИЦЫН. Ты бы спела, Наденька!

КРУПА откашлялась и запела.

СЕРЕЖА обнял колени, уткнул в них лицо.

ЛИСИЦЫН откинулся в траву и стал смотреть в небо.

Крупа поет.

ЛИСИЦЫН (показывая рукой). Взирайте на птицы небесныя! Вон сорока летит. Или ласточка? А может быть, жаворонок. Забыл. Не отличаю. Когда-то я знал наизусть всю эту птичью ерунду.

Пауза.

СЕРЕЖА. Я рассказывал вам о моем дяде, Василии Алексеевиче. А еще у меня был старший брат. Он тоже погиб, только совсем недавно. Он служил мичманом на крейсере «Паллада». Вы, должно быть, читали «Фрегат „Паллада“»? Когда я был маленьким, мой старший брат – его Николаем звали – читал мне вслух «Фрегат „Паллада“». Крейсер «Паллада» потопила в Балтийском море подводная лодка. Он взорвался и затонул. Там был мой брат Никоша.

Пауза.

ЛИСИЦЫН. Как грустно! Оттого, что все забывается. А жизнь идет, часы стучат, а тебе делается все грустнее и грустнее. Но кое-что помню. (Поворачивает голову к Сереже.) Например, только что вылупившийся птенец называется – слепыш. Из него он превращается в пискаленка. Потом в пенчука, это когда у него дни перьев идут. Пенчук становится гнездарем, а уж гнездарь… Забыл. Обидно. В конце концов получается слеток.

Пауза.

СЕРЕЖА. Водоизмещение – семь с половиной тонн. Длина корпуса четыреста сорок два фута. Ширина пятьдесят восемь футов. Осадка двадцать один фут. Мой старший брат Никоша – у него были такие смешные острые усики. Он – герой!

ЛИСИЦЫН. Пенчук, гнездарь, слепыш, слеток. Смешные слова. Как вы, мальчик, говорили недавно: Шокша-Мокша? Смешно и некрасиво. Господи, как нам обустроить Россию? (Через паузу.) Мой старший брат тоже погиб. Как? Разве это важно. Подробности раздражают. Я много плакал в те дни. А потом подумал: у меня все будет иначе! Мой брат, он – тоже герой!..

Пауза.

ЛИСИЦЫН сел. Пристально разглядывает СЕРЕЖУ.

Вот что, мальчик. А ведь вы тоже – герой.

СЕРЕЖА. Я? Почему? С чего вы взяли?

ЛИСИЦЫН. Не отпирайтесь. Я это сразу понял, как только увидел вас. Это на лице написано.

СЕРЕЖА. Я вас не понимаю.

ЛИСИЦЫН. Я жизнь прожил, и то не понимаю. Зачем? Кто это забавляется так? Зачем писать на таком хорошеньком, глупом личике такие злые слова?

СЕРЕЖА. Какие слова?

ЛИСИЦЫН. Вы, наверное, участвовали в любительских спектаклях? На даче, летом? Угадал?

СЕРЕЖА. Да.

ЛИСИЦЫН. Какие же роли вы играли там?

СЕРЕЖА. Разные. Однажды я даже Гамлета играл.

ЛИСИЦЫН. О! Принц Датский! Это я наперед знал, могли б и не говорить. А эта ваша расхорошенькая Ниночка? Она была Офелией?

СЕРЕЖА. Откуда вы знаете?

ЛИСИЦЫН (грустно). Кто ж вам поручил эту роль?

СЕРЕЖА. Александр Ипполитович, он у нас за рэжиссера был. Вообще-то он агрономический инженер, интеллигентнейший человек.

ЛИСИЦЫН. Зачем вы снова ставите букву «э»? Ее нет в этом слове. Сволочь ваш агроном! Какого черта он в режиссеры лезет? Роли раздает?

СЕРЕЖА. Отчего вы так рассердились? Я не понимаю, о чем у нас речь.

ЛИСИЦЫН. Каждый провизор – любитель и знаток сцены. Каждая барышня, запудрив нос, идет страдать в актрисы. А доктора пишут пьесы. Дикая, гиблая страна! Доктор должен лечить животы, аптекарь толочь порошок, а барышня – беременеть по недосмотру!

СЕРЕЖА. Но ведь это прекрасно! Жизнь скучна, мелочна и утомительна, особенно в небольших городках. Так хочется чего-то значительного, высокого. Разве это плохо? Когда распахивается занавес, когда керосиновые лампы слепят тебе глаза…

ЛИСИЦЫН. Зачем вы мне это рассказываете? Знаю! Эти глупейшие дачные спектакли!

СЕРЕЖА. Кого же вы играли? Какие роли?

ЛИСИЦЫН (усмехнулся). А вот этого я вам не скажу. Слышите? Не скажу. Зачем вам знать? Прошло много лет, и жизнь теперь другая. Вот мой ответ. (Злобный взгляд.) Гамлет!..

Пауза.

СЕРЕЖА. Послушайте… Вдруг вы стали говорить со мной так, как будто я опять в чем-то виноват перед вами. Я не очень понял суть разговора, но я… Пожалуй, мне пора. Я засиделся. Мне на станцию. (Приподнимается. Вновь садится.) Голова закружилась. Это шнапс?

ЛИСИЦЫН. Никто вас задерживать не станет. Уговаривать, просить.

СЕРЕЖА. Меня немножко качает. В голове шум. Меня тошнит.

ЛИСИЦЫН. Тошнит?!. Уж не собираетесь ли вы здесь блевать? Это невозможно. Вы же герой. Героя никогда не вытошнит. Скажу больше: он даже чихать не должен. И кашлять тоже. А также он никогда не ходит в уборную, это замечено! Каким образом он испражняется, неизвестно!

СЕРЕЖА. Мне нехорошо.

ЛИСИЦЫН. Соврать нельзя, подстроить западню, зайти с тыла нельзя, пообещать и не дать, поклясться и обмануть – ничего нельзя. (Смеется.) А мне можно. И в этом наша разница… Вам нравится рядиться в плащ? И, скрестив руки на груди, хмурить бровь? Быть благородным, спасать слабых, защищать обиженных? Волочь на себе бремя неравной дружбы – нравится? Жить с постылой женщиной из жалости – нравится? Геройствовать трудно, неуклюжее это дело, громоздкое! Не говорил вам этого рэжиссер Александр Ипполитович, агрономический инженер? (Сел на корточки перед Сережей.) Эта сволочь лишила вас свободы. И недорого же вы ее отдали! Чем поманили? Один лишь раз, душным июльским вечером, под звон комаров, под лай деревенских собак… Вы вышли в черном плаще и положили руку на эфес. И все?!. Дачницы, конечно же, были в восторге. А приятели Кока и Мика смертельно завидовали, потому что им поручили роли стражников…

СЕРЕЖА. Я слушаю вас, но в голове моей вертится один вопрос, и он никак не дает мне сосредоточиться. Что за роли вы играли в дачных постановках? Ведь вы ж играли?

ЛИСИЦЫН. Вот каков ваш вопрос? Вы думаете, что все дело в этом. (Через паузу.) Хорошо. Я скажу. Все дело в том, что никогда и ни в каких любительских спектаклях я не участвовал. Вы огорчены? (Смеется.) А вы, наверное, решили, что меня всегда обижали при раздаче ролей? Картавый, мол, и невысок! Кого ж ему дать? Кто там в списке ролей? Начнем с самого низа. Озрик. Первый могильщик. Второй. Гонцы и другие слуги… Нет! В игре никогда не участвовал, меня обошло это стороною.

КРУПА. А мы в классах ставили спектакли, и мне всегда доставались первые роли! Где благородство, где со слезами, где Сандрильона – все это играла я! Вера Карловна, наш режиссер, она…

ЛИСИЦЫН (резко). И что? Где твои первые роли?

КРУПА молчит.

Господа! Наденьте чистое белье! А главное, дорогие мои, не ешьте ни луку, ни чесноку! И тогда ваши роли…

СЕРЕЖА. Боюсь, господа, что придется мне вытошнить.

ЛИСИЦЫН. Дело поправимое. (Подает кружку.) Осталось немного шнапсу. Выпейте, и вам станет лучше.

СЕРЕЖА. Нет-нет! Я не могу!

ЛИСИЦЫН. Русский народ говорит: клин клином. И он прав. (Подносит кружку. Сережа пьет.) Теперь ждите улучшения!

Пауза.

Меня, слава богу, не коснулась вся эта ваша чепуха с приклеиванием бороды и чернением углем глаз. Я любил часы и часики. Брегеты, луковицы, ходики, с репетиром, с будильным боем, настенные и напольные. До сих пор не могу понять: как это так происходит, как они ходят? Колесики, пружинки – это понятно. Но ведь и дураку ясно, что не в них все дело, в зубчиках и анкерах. И что такое – вечно будущее время? Знаете, в немецком: ди цукунфт? Ни один немец не мог мне этого объяснить. Они врут, что понимают, понять этого нельзя! Отец часов мне в руки не давал, потому что знал: окажись они хоть на миг в моих детских пальчиках… Они будут сломаны, пружинки полопаются, зубчики обломаются, стеколышко треснет, а стрелки повиснут. Что такое ди цукунфт, мальчик?.. Вечно будущее время, вы не знаете?

СЕРЕЖА. Зачем? Зачем вы мне дали ерофеича?

ЛИСИЦЫН. Который теперь час? Дайте ваши часы!

СЕРЕЖА подает ему часы.

ЛИСИЦЫН, размахнувшись, швыряет их в озеро.

(Смеется.) Теперь никто не знает, который час. Неопределенное время. Знаете, что это такое?

СЕРЕЖА (пытаясь встать). Зачем вы это сделали? Это были мои часы, а вы… Мне их подарили, а вы…

ЛИСИЦЫН. Кто? Дядя или брат? Оба герои? Который из них?

СЕРЕЖА. Вы поступили ужасно! Эти часы, они дороги мне…

ЛИСИЦЫН. Глупости! Я прожил целую жизнь в неопределенном времени. Часы ваши – мелочь, и я пропускаю подробности. Они раздражают, хотя мне и не известен конец. Вот недавно мы были в опере, и там пела фройляйн Лискен…

СЕРЕЖА (ему удалось встать). Ваша фройляйн Лискен пела ужасно! Я тоже был в опере. Я видел вас!

КРУПА. Фигарил? Фигарил?

СЕРЕЖА. Что-что?

КРУПА. То! Умный какой выискался. Я тебя сразу узнала. Уж если я кого увижу раз… Зачем ты пялил на нас глаза в опере? Зачем пальцем тыкал?

СЕРЕЖА. Ваша фройляйн Лискен ужасно фальшивила, а вы этого и не заметили. Вы сидели прямо передо мной и закрывали мне полсцены лысиной! Я знаю вас! Мой друг Левочка Бунтман, он показал мне вас, он сказал – кто вы!

ЛИСИЦЫН (быстро). Бунтман? (К Крупе.) Кто такой?

КРУПА. Узнаем. (Быстро открывает сумочку, достает блокнот и карандаш. Пишет.) Бунтман. Узнать кто. Решить вопрос.

СЕРЕЖА. Зачем вы пишете в блокнотик? Для чего это вам? Неужели… Да-да, я знаю! У вас есть специальные люди. Кажется, они называются ликвидаторами? Неужели это правда? Левочка Бунтман…

ЛИСИЦЫН. Вы сами решили его судьбу.

СЕРЕЖА. Неужели все, что говорят о вас, все правда? (Через паузу.) Когда я был маленьким, в Мокше утонул один мальчик, мой приятель по детским играм. А вы? Там, где вы были еще мальчиком, там была река? Почему вы в ней не утонули?

ЛИСИЦЫН. Потому, что решаю это не я. Мы вот в опере были. Там дело решали валькирии. При чем здесь я?

КРУПА. Нам пора! (Собирает вещи.)

ЛИСИЦЫН. Фу, как неприятно, Надюша! Он пьян. Мы с ним как с приличным молодым человеком, а он? Почему вы, говорит, не утонули? Потому, что я никогда не плавал.

СЕРЕЖА (помахал рукой, прося тишины). Когда я играл Гамлета… когда затих зал… и вышел я из кулисы… прислонился к картонной стене замка… и наступила вдруг такая тишина… что стало страшно… холодеет кровь… все смотрят на меня… а я молчу… жаль его… Гамлета… дурака такого… ведь все уже известно о нем… и ничего изменить нельзя… но я люблю эту роль… и эту пьесу… только вот играть в ней мне почему-то не хочется… почему?.. я не знаю… но зал полон… и я должен… и я буду… «Куда ведешь? Я дальше не пойду!»… а сам идет… дурак-дураком… Мне нужно быть на станции в два часа! Который теперь час?

ЛИСИЦЫН (разводит руками). Простите, без часов!

Собираются.

СЕРЕЖА. Я должен успеть к двум на станцию. (Покачнулся, осел на землю.)

ЛИСИЦЫН. Цу шпет! Поздно! Сейчас ровно два.

СЕРЕЖА. Два? Как два? Что же мне делать?

ЛИСИЦЫН. Поздно. Впрочем, если вы пойдете быстрым шагом… А еще лучше – побежите… То, может быть, и успеете. Ты все собрала, Надюша?

КРУПА. Я готова.

Внезапный раскат грома. Подул резкий ветер. С самой середины озера принесло черную рваную тучу. Стало темно. Хлынул дождь.

ЛИСИЦЫН. Поехали, пусик. А то промокнем! (Присел на корточки перед Сережей.) Ай-яй-яй! Такой аккуратный мальчик. Валяется на траве, мокнет под дождем. А потом – что? Известно. Простуда, жар, кашель. Зачем?

Снимает с СЕРЕЖИ пиджак и бросает его КРУПЕ.

Она же ловко сооружает из него узел, куда и складывает все, что бросает ей ЛИСИЦЫН: штаны, рубашку, ботинки. Она завязывает узел и кладет его под ивой, где не так льет.

По коням!

ЛИСИЦЫН и КРУПА садятся на велосипеды.

Хороший велосипед – «Роллей олл стил»! Скорость будоражит веловсадника!

Напряжение пройдет после первых верст, и дорога покажется легкой, а велосипед крылатым! Велоконь, он приводится в движение самым простым двигателем – человеческим сердцем!

Раскат грома. Резкий ветер. Льет дождь.

Пг’ощайте, мы были г’ады пг’овести с вами вг’емя!

Уезжают.

Наконец СЕРЕЖЕ удалось встать. На нем белые, чуть длинноватые трусы, которые уже вымокли и прилипли к телу. И носки, белые в широкую красную полоску поперек. СЕРЕЖА запрокидывает голову от дождя.

СЕРЕЖА. Здравствуй, Ниночка! А у нас тут дождь пошел. Погода испортилась. А у вас? У нас тут, Ниночка, осень наступила, все никнет и вянет теперь.

Порыв ветра.

Зачем, Ниночка, все так вертится вокруг? Зачем так быстро? И совершенно неправильно: против часовой стрелки. Жаль, Ниночка, что так быстро наступила осень. А был апрель. Куда он делся? Кто решил его судьбу? (Зажал рот руками.) Я знаю кто. Только я, Ниночка, не хочу произносить их имена. До свидания, Ниночка. Счастливого тебе. Дай Бог удачи. Твой Сережа.

Порыв ветра.

Темнеет. Наверное, сейчас дадут занавес. Что ж они медлят? Разве это не конец? (Машет руками.) Все! Конец! Занавес! (Пошатнулся, чуть не упал.) Как мне пройти на станцию? Как мне пройти на станцию?

Внезапно злой порыв ветра сбивает СЕРЕЖУ с ног.

Сверху, с самых небес, под торжествующую песнь опускаются валькирии. Они спрыгивают с крылатых восьминогих коней и, смеясь, бегут к озеру.

Преодолев страх, СЕРЕЖА быстро перебегает к прибрежным кустам, откуда слышны девичьи голоса.

– Чур, в воду не сталкивать! Не брызгаться!

– Чур, я первая!

– Голяком? Ой, ну ты как хочешь, а я нет!

– Плевала я!

– А вдруг кто увидит? Стыдно.

– Мне скрывать нечего, все мое.

– Ноги сводит. Не простынуть бы.

– Что, поплыли?

Смех, всплеск воды. Эхо гулко разносит из голоса.

– Что, девки? Как рассудили? Я не слышала…

– Вы про кого? Вы про кого?

– Про картавого.

– Да все уж решено. Дело ясное.

– Ой, я опять все прослушала. А что решено-то, что?

– Выходим! Дай руку. Свежо-то как!

– Не тряси на меня волосами. Отожми в сторонке.

– Что с ним делать станем? С картавым.

– У меня, девки, один знакомый есть. Он птичьи чучелки делает. Зяблик, ястребок, перепел… Как живые получаются.

– Молодой? Красивый?

– Какое там! Один раз и говорит мне…

– Что? Что? Я все прослушала!

– Стало быть, решено? Чучело? Перепелок?

– Вы, говорит, хоть на язычок и востры, а все же…

– А с мальчиком что? Решили?

– Дело ясное. С ним вот что…

СЕРЕЖА, затаив дыхание, слегка раздвигает кусты.

Оглушительный визг.

– Ах ты, барчонок!

– Лови его, девки, лови!

СЕРЕЖА срывается с места, бежит прочь.

А за ним – голые, полногрудые, с развевающимися волосами, быстроногие, легкокрылые, неумолимые…

Занавес.

1994

Разбор вещей

Михаил Угаров

Повесть

Я бы желал, – сказал он, – чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой мне ни задали.

Черная курица, или Подземные жители

1

Я сел на стул, закрыл глаза и стал слушать радио.

Потом мне захотелось есть, и я стал думать про голубцы, как хорошо их, наверное, умела готовить Анюта. Наверное, с этих-то голубцов все у них и началось. Интересно, не в этой ли комнате у них с Николаем «бывало»? А где ж им еще?

Наверное, она однажды дала ему голубца, просто так, угостила по-соседски. Он ел, а она смотрела, как двигается его кадык, ходят туда-сюда желваки и немножко шевелятся уши. А под челочкой вспотело.

Вот как это у них начинается, вот за что они любят, ага! Мы-то думаем, что за душу, что хороший человек, надежное плечо. Но для них это ничего. А когда под челочкой вспотело – вот что главное, по-женски это взволнует всякую!

И тогда она, наверное, засмеялась. Немножко злобно, чтобы приоткрыть зубы. Он сначала не понял, посмотрел на нее с удивлением – мол, чего это? – а потом сообразил: а-а, мол… Сказал «спасибо, отличные голубцы» и вышел, отводя глаза. И она тоже не смотрела на него. Как будто они уже согрешили, а всего-то: голубец.

Он пришел к ней попозже, часа через два.

В те времена никто не говорил «трахаться», еще не было такого слова. Как у них все это происходило? Не у них конкретно, у Анюты с Николаем, а вообще – в те времена, как? Наверное, просто, все в одной позе, упорно и безгрешно, без всяких там.

Потом он, наверное, выглянул в коридор: нет ли кого? – и пошел гулять во двор. А она поправила высокие подушки и стала смотреть в окно – как Николай гуляет по двору. Смотрела и презирала Наташу, ведь жен в таких случаях презирают.

И назавтра он к ней пришел, Николай. Она, конечно, сказала, что вообще-то она не давалка, чтобы он не думал себе. А он сказал, что и не думал, что давний, мол, к ней интерес, и подарил ей газовый платочек.

Тот самый, который считался Наташей украденным. Я нашел его среди прочего хлама, оставшегося от Анюты, в чемодане, стоявшем в углу.

Я сидел на стуле и слушал радио.

Репродуктор не делался ни тише, ни громче, его нельзя было выключить, на ночь он замолкал сам. И это было плохо, потому что тут же начинало звенеть в голове и тревожные мысли лезли в голову всю ночь, пока не наступало утро.

Радио висело на гвозде под самым потолком, так, видно, было еще при Анюте.

Я сидел на стуле и слушал русские народные песни. Про то, как старого мужа обмануть, что своя жена нерадивая, а чужая работящая; про молодого мужа, он на постельке сидит, над постелькою плеточка висит, будет он ею бить-стегать, молодую жену уму-разуму учить; про то, как выдавали молоду на чужую сторону, и что отец жениться не велит, а матушка насильно замуж отдает, что свекровь попрекает, а теща бранится, что зять любит взять, что тесть хмурится, что деверь усмехается, что невестка неласкова, что сестра разлучница, что брат твой давно уж в Сибири, а жены – пушки заряжены. И в конце куплета повизгивают.

Склочные какие-то песни, ей-богу! Но я вырос под колыбельную. «У Кота-Воркута была мачеха люта, она била Кота поперек живота», я этот полосатый живот кота, весь в синяках от побоев, пережил еще в детстве, так что – кому как, а мне эти песни нравятся.

– А вот этот чемодан в углу, я выброшу его, ничего? – спросил я у Кати в первый же день.

– Без проблем, – ответила она.

– А что, собственно, в нем?

– Открой, посмотри. Разная дрянь от Анюты осталась.

– Я его просто так выкину, не открывая, ладно?

Катя даже не ответила – не лезь, мол, с ерундой, делай что хочешь.

Этот чемодан я все-таки открыл. Действительно, всякая дрянь, но выкидывать ничего не стал.

2

Я сидел у Наташи в комнате, пил с ней чай. Она проворно поймала мой взгляд, отследила за его ходом, повернула голову к окну.

– Круглый год цветут. Прямо как бешеные, – сказала. – Прямо безостановочно, как бешеные.

Вертеть головой ей было неприятно, сказывалась привычная боль в шее. «Все заткнула, все отверткой протыкала, все щели. Где результат? Все бесполезно, имей в виду».

Это она отвлеклась. Разговор наш был о другом.

– Так вот этот Николай, – продолжала Наташа. – Все было хорошо, просто приятно вспомнить. Дарил мне газовые платочки, когда женился. Вон в шкафу до сих пор два висят, остальные украли.

Я отвел глаза.

– Так вот этот Николай. Потому что снег сошел, я и помню. Наступила уборка территории, двора и прилегающих. Я говорю: «Ты иди, Николай, а я следом выйду, чтобы посуду не оставлять». И он пошел. Вот я выхожу. А его нигде нет. Все есть, а его нет. Я спрашиваю, а они говорят – ушел. Жили хорошо, ничего такого, а вот ушел. И не пришел больше никогда.

Я засмеялся.

– Так не бывает. Значит, что-то было. А вы не знаете. Встал-ушел и все – так не бывает. Тут какая-то история.

– Ничего не было. Я вышла, а его нет.

– Ну вы как-то это себе объяснили? Его уход?

– Он на Турксиб поехал.

– Откуда вы знаете?

– Не знаю. Я так подумала: наверное, на Турксиб поехал.

– Чего же не сказал? Он что, без вещей поехал?

– Ничего не сказал. Я же в положении была.

– А он знал?

– Секретов у нас не было. Вон сын Боря, вылитый. Потом все спрашивал, где, мол, отец? Я сказала: ушел. Соседки своим детям говорили, что, мол, летчик, самолеты испытывал, полетел и упал. Прямо все дети летчиков, получается. А я говорю: ушел.

– Ну хоть бы про Турксиб сказали.

– А откуда я знаю? Я же сама придумала.

– А почему он ушел, Боря не спрашивал?

– А что я ему скажу? Горькая, мол, тайна?

– А в чем тайна-то?

– Да ни в чем. Это я так. Какая мне разница? Поехал строить Турксиб, строил-строил, потом как-то выпили с мужиками, легли на рельсы, уснули. А тут паровоз.

– Так он пил?

– В рот не брал. Не уговоришь.

– Почему вы думаете, что он с мужиками выпил?

– Я так одной соседке сказала. Что, мол, выпил, уснул и погиб. Она и говорит: «Вот оно что!» А то никакого покою мне от нее не было – где да где? Я сказала, она отстала.

И тут я понял, что разговор этот давно ей наскучил. Но я долго не мог потом успокоиться. Так мне все это не понравилось. Я лежал на полу и спрашивал в потолок: «Почему Турксиб? Почему она так равнодушна? Как было на самом деле? Что же она до сих пор не догадалась, где этот самый Николай? Или не хочет говорить? Зачем скрывать, когда тебе вот-вот помирать? Не все ли равно?»

Лежа на полу, я затих. А чего, собственно говоря, меня так заел этот Николай?

Там, на полу (кровати у меня тогда еще не было), глядя в потолок, я думал о Николае. Потом посмотрел в темное окно и понял, что никакой тайны здесь действительно нет. Ушел, и все, и ничего больше.

3

А ночью он мне приснился, Николай.

Оказалось, что у него белобрысая челочка на лбу. Николай быстрым шагом пересек двор и, воровато оглянувшись, нырнул в арку. Я осторожно двинулся за ним. Он нервничал и убыстрял шаг, но я не отставал. Я вел его до самого дома, что в конце переулка. Проследил, как вошел он в парадное. Очень хитрый этот Николай, но я его разгадал! Обогнул дом, смотрю, а он выходит черным ходом. Скользнул по мне равнодушным взглядом и пошел дальше.

Стемнело. Он вошел под арку, и его поглотила тьма. Я осторожно, слушая его шаги, двинулся следом.

На самом выходе из арки он и поджидал меня.

– Ты чё, сука, за мной ходишь? – он схватил меня за ворот и тряхнул так, что голова моя резко качнулась назад и больно защемило шею. Он поволок меня обратно через арку и вытащил на улицу.

– Иди! – грубо сказал он. – Прямо по улице иди, не оборачивайся. Еще раз увижу, ноги переломаю!

Я шел быстро, не оглядывался, зная, что он стоит и смотрит мне вслед. Ухмыляется, наверное. Наверное, сплевывает наземь, цыкает слюной, руки в карманах.

В конце улицы я хотел было оглянуться, но девочка с молочным бидоном заметила это и закричала: «Ты чё, ничё не боишься, что ли?»

– Боюсь, – сказал я и проснулся.

Было утро. Я оглядел пустую мою комнату. Жить сюда привела меня Катя, бывшая моя однокурсница. Соседки-старухи заискивали перед ней, восхищались лисьей шубкой, за глаза звали ее Катя-Жилплощадь.

– Жилплощадь перспективная, – сказала мне Катя. – Комнатки скоро очистятся, все будет наше.

И она сделала мне, непонятливому, большие глаза.

Так что я здесь недавно. На полу лежит матрац, у стены стоит чужое пыльное трюмо, посередине комнаты стул, а в углу чемодан с барахлом Анюты. Больше здесь нет ничего.

«…Здравствуй, дорогой Николай! – торжественно произнес я. – Пишет тебе далекий твой приятель по имени Алексей. Как ты живешь? Как текут твои молодые денечки на строительстве Туркестано-Сибирской жел-дор? Что там реки Чу, Или, Аксу и Аягуз, построены ли через них уже мосты? Самое главное – что сыпучие пески?

Видишь ли, Николай, длина уложенного рельса имеет большое значение. Чем длиннее рельс, тем меньше на пути стыков, которые являются слабым местом в смысле сопротивления давлению колес, способствует износу, а кроме того, нарушается плавность хода колеса, что очень неприятно для пассажиров. Жена твоя Наташа, родившая сына Борю, волнуется из‐за этих самых стыков. И правда, их должно быть поменьше.

Знаешь, Николай, ведь я развелся с женой, вот такие дела. Оказалось, что я не знал ее как человека и предположить, что она такая, не мог. Сейчас все довольно хреново, но постепенно жизнь встает на ноги. Вот получил комнату. Помнишь, по правую руку вторая по счету? Где жила Анюта, она еще отлично готовила голубцы. Так вот, Николай, она недавно умерла. Хорошо, что в больнице, а не дома, а то сам понимаешь. Теперь в этой комнате живу я. Вставать по утрам мне не хочется, не хочется думать ни о чем, если бы ты знал! Сергей уехал строить Магнитку, Федор – Днепрогэс, Сашка – метро, один я остался. Напиши хоть ты мне, Николай!

Обнимаю, крепко жму твою руку, Алексей».

Я помолчал, дал возможность письму уйти куда-то в жаркие пески. Представил, как белобрысый молодой мужик отер грязные руки о штаны, прочитал письмо, а теперь грызет карандаш, сочиняет мне ответ.

«…Здравствуй, далекий Алексей! Привет тебе из Талды-Курганских краев!

Ты спрашиваешь про сыпучие пески? Дело, конечно, дрянное, но и тут выход из положения имеется – корни тамариска и саксаула удерживают на месте пески барханов, так что и тут побеждена природа.

Я рад, что теперь у тебя комната, хотя и огорчен смертью Анюты. Хорошая была бабенка, и у нас с ней бывало… Но теперь об этом молчок! То, что родился у меня сын, это хорошо. Жаль, конечно, что все так получилось с Наташей. Я и сам не пойму, как это вышло? Дело прошлое, ушел, и все.

Кладем мы теперь полотно возле Уш-Тобе. Отсюда что до Семипалатинска, что до Луговой – хрен доберешься. Четвертый месяц ковыряемся, а конца что-то не видно. Мужики попивают, но я – ты же знаешь! – в рот не беру, не уговоришь.

Есть тут у меня и одна история, Зоя называется. Мы с ней душа в душу. Вот только невзлюбила она одного моего напарника, мы с ним вместе на шпалоподбойнике стоим. Вообще-то она у меня без характера, Зоя, но тут – камень! „Вот гад, – говорит, – гадская рожа. Не водись ты с ним, близко к нему не подходи!“ „А чего?“ – спрашиваю. „А потому, что гад и гадская рожа и что за баба такая с ним живет, безразличная ко всему?“

И я ушел от него на другой участок, от гадской этой рожи.

А тут прихожу как-то, а ее нет, пропала. И гад этот тоже пропал, гадская рожа. Мужики говорят: где, мол, твоя Зоя? Я им и говорю: Зоя моя и этот гад вместе пропали, потому что они вредители. Хотели полотно наше подорвать, да, видно, не дождались, когда мы его кончим. Вот и ушли на другую диверсию. А что со мной жила, так это маскировка, чтобы того гада не выдавать.

Ну конечно, тут же приехали (дело серьезное!), все подробно с моих слов записали. Мужики от меня отстали, не говорили больше: где твоя Зоя?

А Толик (есть у меня дружок мой и напарник) сказал мне так:

– Все ты, Николай, выдумал про вредительство на желдор! Просто она его полюбила. Это, друг Николай, никакое не вредительство. Это, дурацкая твоя голова, называется – любовь!

Я заплакал и обнял его как лучшего моего друга, дороже которого у меня нет теперь никого.

– Давай, – говорю, – напьемся, что ли, Толик!

Стали мы пить, сапоги скинули, майки сняли. Рельсы горячие и гудят, в песках ветер воет. Мы ведь оба, что он, что я, непьющие, в рот не берем, не уговоришь. Он попил немного, голову на полотно положил, и уж не растолкать его.

– Вот и полежи, – говорю я ему, – не будешь больше говорить „любовь“. Я-то с полотна сползти сумею, а уж тебя мне не растолкать.

Руками-ногами двигаю, а они никак, им хоть бы что! Рельсы горячие и гудят, в песках ветер воет, и что мне теперь делать, не знаю, вот такая история со мной получилась.

Все, Алексей, писать кончаю, потому что паровоз идет. Передай от меня привет Федьке, Сашке и Сергею, молодцы они, что дома не сидят, строят пятилетку. Все, Лёха, у меня тут паровоз.

Жму руку, с горячим приветом, Николай».

– Вот оно что! – протянул я удовлетворенно.

Жаль Николая, но теперь хотя бы все ясно.

4

Район, где я теперь живу, называется Шарик, потому что здесь расположен Первый государственный шарикоподшипниковый завод. Это другая Москва, и москвичи здесь другие, они работают на Шарике и любят свой район. Магазины здесь дешевые, хоть и плохо вымыты в них полы, пахнет рыбой, а в кассе за стеклом спит толстая кошка.

Высокий сталинский дом номер 6/14 расположен углом, одной стороной (моей) по Шарикоподшипниковской, а другой но Новоастаповской улице. На четвертом этаже этого дома и находится квартира номер одиннадцать.

Возле кнопки звонка на табличке – фамилии жильцов, они давно стерлись, зато везде указано: 1 зв., 2 зв., 3 зв., 4 зв. На «3 зв.» Можно прочитать: Шубины. Но никакие Шубины здесь не живут, никто не помнит, чтобы Шубины здесь жили хоть когда-нибудь.

В коридоре четыре выключателя для одной лампочки, и так всюду – у туалета, у ванной, на кухне, всюду по четыре.

Красным фломастером я поставил крестики над моими выключателями, и только после этого перестал путаться и жечь чужой свет, хотя за электричество во всей квартире платила Катя.