Текст книги "Жанна де Ламотт"

20. Глава, из которой ясно, что Борянский незнаком с химией

Белый, оставив Жанну де Ламотт и выйдя из дома, пешком направился по делам, уверенно поворачивая из улицы в улицу, очевидно, великолепно знакомый с расположением Петербурга. Последнее, в сущности, совершенно противоречило уверенности подчиненных сочленов общества восстановления прав обездоленных в том, что он только недавно приехал сюда из-за границы.

Он, по-видимому, знал не только улицы Петербурга, но даже закоулки и проходные дворы, пустыри и при помощи их живо перебрался с Фонтанки к Пескам, почти на окраину города, на Слоновую улицу, которая была проложена всего шестьдесят семь лет тому назад и названа так потому, что здесь были устроены загоны для слонов, присланных в подарок правительнице Анне Леопольдовне шахом персидским, который желал жениться на великой княжне Елизавете Петровне, впоследствии императрице.

Ни слонов, ни их загонов уже давно не существовало, и как раз на том месте, где когда-то был такой загон, теперь стоял одноэтажный деревянный домик с мезонином, к которому и направился Белый.

Он миновал просторные сени, устроенные наподобие довольно длинной стеклянной галереи, и подошел к одностворчатой двери, возле которой на стене был приколочен медный круг и висел молоток, еще по старинному обычаю восемнадцатого века. Белый взял молоток и ударил им по кругу три раза.

На его стук отворилось маленькое окошко в двери, откуда выглянул глаз и послышался тихий голос:

– Это – вы, хозяин?.. Простите, я не узнал вашего стука.

И моментально послышался лязг отодвинувшегося запора, и дверь распахнулась.

Слуга, такой же старый, как и тот, которого он называл хозяином, с поклоном пропустил его и сейчас же запер за ним дверь опять на засов.

Белый прошел мимо, не обратив на него внимания и не спросив ничего, направился в комнату, где ему почтительно поднялся навстречу, видимо, давно ожидавший его Борянский.

– Пройдем сюда! – сказал Белый, не здороваясь с ним, так, точно только что, выйдя из этой комнаты, он оставил тут Борянского.

Он провел его в следующую, смежную с первой, комнату, убранную так же просто, как и первая.

Однако в этой второй комнате было больше вещей. Тут стоял стол с чернильницей и бумагой и двумя толстыми книгами в кожаных переплетах, старинное кресло с высокой спинкой, два стула, и целая стена была занята книгами, баночками, флаконами и пузырьками с надписями и без надписей, наполненных различными жидкостями и порошками.

Войдя в эту комнату, старик сел, сложил руки и поглядел на Борянского. Он не предложил ему сесть, и тот стоял перед ним, как будто чувствуя себя не совсем ловко, но тем не менее волей-неволей мирясь с этим.

– Ну, что ж, ты свел знакомство с Орестом Беспаловым, как я приказал тебе? – спросил старик, строго взглянув на Борянского.

– Я возился с ним три дня! – недовольным голосом проворчал тот.

– Даже целых три дня! – усмехнулся Белый.

– Не расставаясь!.. – подтвердил Борянский. – Я зазвал его к себе и поил коньяком!.. Лучшее знакомство с этим субъектом нельзя было сделать…

– Ух, жарко! – вздохнул Белый. – Я шел сейчас пешком и наглотался пыли!.. Дай мне стакан лимонада, который должен стоять в графине, вон там на окне.

Белый сказал это Борянскому точно отдал приказ лакею, и тот, хотя и поморщился, но все-таки пошел за лимонадом, принес полный стакан и подал старику.

Тот отпил глоток, остановился, потом отпил еще почти до половины стакана и, поставив его на стол перед собой, сказал:

– Странно! У этого лимонада какой-то странный привкус, горький!

– Вероятно, вас рассердили чем-нибудь! – сейчас же заметил Борянский. – И это желчь сказывается!

Старик пристально посмотрел на него.

– Да, очевидно, это желчь сказывается! – повторил он и, показав Борянскому на стул у стола перед собой, добавил: садись! Я хочу поговорить с тобой! Ты давно знаком с химией?

Борянский, отрицательно покачав головой, ответил:

– Нет, понятия не имею.

– И ничего не слыхал о ней?

– Нет.

– Так что ты не знаешь, что означает формула C₂₆H₃₆O₂?

Спрашивая это, старик так внимательно вглядывался в Борянского, как будто не только хотел проникнуть, но и проникал в самые его мысли.

– Это для меня полная тарабарщина! – ответил, видимо совершенно искренне, Борянский, который вдруг стал гораздо развязнее, чем прежде.

Он не только сел, но и закинул ногу на ногу и, свободно положив руку на стол, барабанил по нему пальцами.

– Ну, а с историей?.. С нею ты, верно, знаком, хотя б немного? – продолжал допрос Белый.

– По истории я об Александре Филипповиче Македонском слышал! – не задумываясь, сообщил Борянский.

– Чудесно! – одобрил старик. – И главное – совершенно справедливо: отца Александра Македонского действительно звали Филиппом, а потому он по батюшке будет Филиппович. Ты, небось, и Плутарха читал?

– Нет, говоря откровенно, – сознался Борянский, – я таких книг не читаю!.. Некогда, знаете, да и голова не тем занята!

– Словом, выходит, что и по истории ты тоже не силен. Ну а хочешь, я сообщу тебе сведение, которое и не всякому ученому академику известно. Знаешь ли ты, то есть, знают ли официальные ученые, которые сидят в академии, что знаменитая в Италии фамилия Борджиа происходит из Африки, от арабского племени? А в Африке до сих пор недалеко от Туниса существует целое племя арабов, которые называются Борджиа, что по-арабски значит – укрепление. Это племя славится между прочим тем, что знакомо с тайнами многих растений и знает действие их соков, Ну, так вот один араб из этого племени Борджиа попал в Испанию и, приняв там католичество, стал основателем рода Борджиа, а его потомки впоследствии прославили себя тем, что достаточно гнусно вели себя в Италии. Один папа Александр Борджиа чего стоит! Официальная история говорит только, что Борджиа происходят из Испании, и умалчивает о том, что в Испании-то они родились от крещеного араба. Но, как наследие африканского племени, у Борджиа в семье сохранились удивительные яды, тайна которых переходила по преданию из поколения в поколение. Знание родоначальника-араба сказалось на потомстве. Вот откуда происхождение таинственных ядов, известных в семье Борджиа в Италии, и вот те краткие сведения, которые я хотел тебе сообщить по истории. Не правда ли, очень интересно?

– Да, я слушаю с большим удовольствием, – согласился Борянский с очень серьезным видом.

– А теперь, – продолжал старик, – я могу тебе сообщить кое-что и по химии. Дело в том, что ничего на свете нет тайного, не ставшего в конце концов явным. Так, страшная аква тофана фамилии Борджиа была исследована и перестала быть секретом для людей, которые интересовались этим. Основанием этой аквы, нескольких капель которой достаточно, чтобы у человека почти сейчас же возникли судороги и немедленная смерть, и против которой нет противоядия, служит алкалоид бруцин, входящий в состав многих растений вида стрихнос вместе со стрихнином, а также в бруцеа аптидизентерика; в кореньях он соединен с дубильной кислотой; его извлекают при помощи алкоголя. Бруцин получается в кристаллах, в виде четырехгранных призм: восемьсот пятьдесят частей холодной воды растворяют только одну часть бруцина. – Старик встал, подошел к полке, взял там один из пузырьков, вернулся к столу и снова сел в кресло и продолжил: – В алкоголе бруцин растворяется легко, и вот растворенный в алкоголе, он и является аква тофана, которая, будучи подмешена к любому напитку, вызовет неминуемую смерть.

Он взял стакан с лимонадом и выпил почти все, что там было, оставив немного на самом донышке.

Борянский с удивлением смотрел на него.

А Белый, между тем, спокойно продолжал:

– Отличить подмесь бруцина довольно легко. Он горек на вкус, как этот лимонад, и затем, если в напиток, отравленный аква тофана, влить немного фиалкового сиропа, то напиток окрасится в зеленый цвет. Смотри!

Старик взял стакан с остатками лимонада и влил туда почти половину пузырька, взяв его с полки.

На дне стакана сейчас же образовалась муть; она приняла синеватый оттенок, потом стала опаловой, а затем – ярко-зеленой, как изумруд. Окрасившись в зеленый цвет, содержимое стакана уже не изменилось больше.

– В этом пузырьке у меня, – пояснил Белый, – был фиалковый сироп; отсюда ясно, что лимонад был отравлен бруцином, – и, как учитель, блестяще решивший в назидание ученику математическую задачу, Белый взглянул на Борянского и поставил стакан.

Борянский, бледный и взволнованный, глядел на него.

– Если ты не знал всего этого, – снова заговорил старик, – то ты – плохой химик, хотя это тебе не мешает пользоваться услугами этой науки, в готовом, правда, виде. Ты и не подозревал, очевидно, что яд, который ты накапал мне в стакан с лимонадом и – надо отдать тебе справедливость, ловко сделал это – знаменитая аква тофана фамилии Борджиа по истории, а по химии – простой раствор бруцина, или, может быть, ты будешь отрицать, что имел желание отравить меня и ловко воспользовался случаем?

Борянский криво усмехнулся одними губами и, нагло посмотрев на старика, произнес:

– Нет, отрицать я не стану; я отравил твой лимонад, потому что никто в жизни не унижал меня так, как посмел меня унизить ты. Что ж, из-за того что ты каким-то дьявольским способом узнал, что было седьмого мая семь лет назад, я должен, по-твоему, вечно быть в зависимости от тебя?.. служить тебе, надевать нелепые кокарды и исполнять твои нелепые приказания, вроде того знакомства с этим пьянчугой?.. Разве я не понимаю, что ты заставил меня возиться с пьяным Беспаловым только ради того, чтобы испытать мое послушание?.. Ну так я и выказал это послушание, но терпеть тебя я больше не могу и не буду!.. Ты говорил, этот яд называется аква тофана? До его названия мне нет дела, но я знаю, что действует он без промаха!.. Ты спокойно со мной разговариваешь и показываешь свои эксперименты, уверенный, что тебе известны противоядия или вообще что-то такое, что спасет тебя, но это – яд испытанный и, после того как ты его принял, времени прошло уже столько, что ты и крикнуть не успеешь, как с тобой начнутся судороги и ты повалишься мертвым. Я со своей стороны уверен в этом так, что не боюсь тебе открыто об этом говорить: ведь твои минуты сочтены!

Старик в это время продолжал совершенно спокойно смотреть на Борянского со своею неизменною улыбкою.

– Не тебе сосчитывать минуты моей жизни, – покачал он головой. – Ты видел, что я допил остаток лимонада уже после того, как узнал, что там был яд. Неужели ты думаешь, что я сделал бы это, если бы имел хоть малейшее подозрение, что налитый тобой яд будет для меня не только смертельным, но и хотя бы вредным?..

– Ты можешь ошибиться в составе яда, но я-то знаю его действие!..

Вероятно, Борянский и в самом деле был уверен в действии своего яда, что говорил так спокойно.

– Ты же сам говорил, что противоядия нет?! – продолжал он, волнуясь и несколько пугаясь того, что ожидаемое им действие яда все не наступает.

– А мне и не нужно никакого противоядия! – сказал опять старик.

– Да что ж ты – особенный человек что ли, которого ничто не берет?

– Может быть, я и особенный, хотя в данном случае моя особенность заключена в самом обыкновенном свойстве человеческого организма привыкать к ядам. Вот видишь ли: противоядия против бруцина не существует, но обезопасить себя от него вполне возможно, тем более, что бруцин даже употребляется как лекарство, например, при параличе. В старых годах человеку полезны небольшие приемы бруцина, и вот этими приемами, постепенно увеличиваемыми, можно застраховать себя от его смертельного действия, приучив свой организм к нему. Я уже много лет принимаю бруцин; если ты хочешь знать для чего, то я скажу, что главным образом для того, чтобы не бояться, если мне в напиток подольют потихоньку несколько капель аква тофана. Сегодняшняя попытка отравить меня – не первый случай в моей жизни, и моя предосторожность была для меня спасительной до сих пор и, как ты увидишь, такою же будет и сегодня.

Борянский, очевидно, не знакомый вовсе ни с химией, ни с человеческим организмом, действовал бывшим у него ядом наобум, и теперь слова старика явились для него новым и страшным откровением, потому что он только что говорил с этим стариком уже как с мертвецом, с трупом, жившим только еще по инерции, и этот живой труп воскресал перед ним и не только сохранял свою власть над ним, но и приобретал власть еще большую. И Борянский вдруг побледнел, почувствовал, что все пропало, что теперь старик может отомстить ему, потому что имеет в руках средства к этому.

Заметив этот испуг, вдруг охвативший Борянского, старик с презрением посмотрел на него и сказал:

– Однако, довольно!.. Ты надоел мне. Ступай к себе и исполняй, что тебе приказано!..

– Опять возиться с этим Орестом?!

– Да, опять! Так нужно. Ступай!

Борянский встал, направился к двери, но остановился, обернулся и вдруг заговорил:

– Прошу вас, дайте мне поручение гораздо более сложное, опасное… я исполню все, но избавьте меня от этого унижения находиться в обществе этого пьяницы!

– Ступай! – сухо, коротко, повелительно произнес старик.

Борянский опустил голову и ушел чтобы отыскать Ореста и снова пить с ним, как ему было приказано. Ослушаться Белого теперь он не смел.

21. Вор

Белая летняя ночь стояла в Петербурге, нежно и ласково окутывая его своими прозрачными сумерками. Бледное, беззвездное небо светилось ровным зеленоватым отблеском солнца, как бы жалеющего расстаться с землею. Светлое небо отражала светлая вода реки, и, далеко взбежав кверху, блестел высокий шпиль Петропавловской крепости.

Город спал. Улицы затихли после городского шума, езда прекратилась.

Население Петербурга, приученное не выходить на улицу по ночам недавними рогатками, которыми загораживались после десяти часов улицы, ютилось в домах, и только ночные сторожа изредка лениво постукивали в медные или деревянные доски.

Ночь была так тиха, что, казалось, вместе с улицами и домами спали и сады, деревья которых стояли неподвижными, словно нарисованными на декорации.

В тихом саду, тянувшемся на довольно большое пространство за домом Саши Николаича, вдруг со стороны забора как будто раздался шум раздвигаемых ветвей и прыжка, затем снова все стихло, словно кто-то притаился, испугавшись, что шумом он может обратить на себя внимание.

Но все спало кругом. Ветви снова зашуршали, на этот раз гораздо осторожнее, и в кустах николаевского сада стала пробираться фигура, направляясь к тому окну, выходившему в сад нижнего этажа, где был кабинет Саши Николаича и куда имел обыкновение подходить Орест, когда бывал «нездоров».

Пробиравшимся был человек, по-видимому, плохо знакомый с местностью, потому что часто останавливался, оглядывался, как будто искал и старался распознать направление. Он даже как будто отсчитал нужное ему окно и стал сначала подкрадываться к нему, а потом и вовсе лег на траву и пополз.

Подползши к окну кабинета Саши Николаича, он взял в горсть немного земли и осторожно кинул ее в стекло. Так что раздался звук, слышный только тому, который ждал его.

И на самом деле этот условленный звук был, очевидно, ожидаем, потому что окно немедленно отворилось и из него тут же высунулась голова одного из лакеев Саши Николаича, молодого парня.

Человек, подкравшийся к окну, став как будто смелее, вскочил на ноги и влез в окно. Однако его руки дрожали, шаг был нетвердым, и он торопился, явно желая поскорее закончить тут свое дело, угрожавшее ему опасностью и, удалившись, освободиться от этой опасности.

В комнате благодаря белой ночи было достаточно светло и легко можно было ориентироваться.

Человек направился прямо к бюро, отпер его ключом, который достал из кармана, затем отпер верхний правый ящик и, выдвинув его, достал оттуда перевязанную черной ленточкой бумагу. Он торопливо стал перебирать документы и, найдя продолговатый синий кусок золотообрезной бумаги с печатью в углу, схватил его и быстро повернулся, чтобы, очевидно, убежать с ним, но задел и уронил стул, который упал с грохотом.

В это время в комнате произошло нечто совершенно неожиданное. Крышка большого турецкого дивана поднялась, из-под нее показалась фигура Ореста со взъерошенными волосами и торчащими, как иглы ежа, усами.

– Что вы тут делаете? – крикнул он.

Лакей, помогавший вору, немедленно исчез, бросившись бежать, вор же хотел тут же кинуться в окно. Но Орест вскочил и успел схватить его.

Между ними завязалась драка. Орест помнил потом, что ему хотелось не столько задержать вора, сколько отнять у него бумагу, которую тот взял. Борьба кончилась тем, что она была услышана в доме; очень может быть, что лакей, бывший пособником, сам же первый поднял тревогу, чтобы таким образом отвести от себя подозрение. Словом, сбежались слуги и схватили вора, барахтавшегося на полу с Орестом. Как раз в это время явился и сам Саша Николаич, разбуженный шумом. Он был в одном халате и, оглядывая кругом заспанными глазами, остановился в дверях и спросил:

– Что такое?.. Что тут такое?

– Честь имею представить вам, гидальго, – объяснил Орест, – некоего сеньора не известного мне происхождения, явившегося на любовное свидание с вашим бюро!

– Какого сеньора? – удивился Саша Николаич, все еще не понимая.

– А вот это надо выяснить, и я думаю, при помощи жандармерии или полицейских агентов, – предложил Орест, даже и в этом случае не оставивший своей привычки пускать в ход высокопарные выражения.

Саша Николаич подошел ближе к вору, которого крепко держали за руки и плечи, взглянул ему в лицо и, хотя тот отворачивался, узнал его.

– Вы?.. – только и произнес он.

Это был когда-то хорошо знакомый ему бывший граф Савищев.

– Отпустите его и оставьте нас одних! – приказал Саша Николаич таким тоном, что его послушались немедленно.

– Да, это – я! – сказал бывший граф Савищев, – счастье вам везет, и ваш верх всегда надо мною. Теперь я в ваших руках, и вы можете сделать со мной все, что хотите.

– Если бы это и в самом деле было так, – вздохнул Саша Николаич, – тогда я постарался бы сделать вас, насколько это возможно, счастливым и довольным!

– Но это не в вашей власти, – усмехнулся бывший граф Савищев. – Для этого вам необходимо не только вернуть мне мое состояние, но и титул, и положение.

Саша Николаич долго и пристально смотрел на графа Савищева.

– Скажите, зачем вы пришли сюда? – сказал он наконец, стараясь сделать это как можно тише и ласковее.

Но именно эта-то ласковость и была невыносимее всего для бывшего графа. Он, вероятно, предпочел бы, чтобы его арестовали и отвезли в полицию, но видеть перед собой этого человека, который как бы связывался с несчастьями самого бывшего графа, казалось Савищеву невыносимым и ему невыносимо же чувствовать к себе снисхождение и жалостливость Саши Николаича.

– Зачем я пришел сюда? – сказал он ему. – Я пришел сюда, потому что ненавижу вас!

– За что же?! – удивился Саша Николаич.

– Вам угодно знать, за что?.. извольте, я скажу!.. За то, что в то время как я лишился богатства, вы его приобрели, за то, что вы меня как бы вытеснили оттуда, где занимаете мое место теперь, в том обществе, в котором я родился и к которому привык… Вы – незаконный сын французского аббата, бастард, пользуетесь всеми правами дворянского происхождения, а я, прирожденный граф Савищев, объявлен незаконным!

– Но ведь не я виноват в этом!

– И я не виноват… Я не виноват ни в чем, а между тем ваше оскорбление, которое вы пустили мне в лицо, памятно для меня…

– Какое оскорбление?!

– Вы мне крикнули…

– Да! Помню! – сказал Саша Николаич, – я был неправ тогда… Мне не надо было забываться… Простите меня!

(При последней встрече Николаич назвал Савищева «жалким человеком» и указал ему на дверь).

Бывший граф Савищев вздрогнул весь и топнул ногой:

– Да не великодушничайте!.. Мне ваше великодушие отвратительно… понимаете, оно больше всего и оскорбляет меня!

Саша Николаич, добрый, простой и несложный человек, никак не мог понять, что творится в этот миг с его незваным ночным гостем. Он, напротив, хотел поговорить с ним в самом миролюбивом духе.

– Вы не думайте, – стал уверять он, – что мои слова неискренни. Напротив, уверяю вас, что я от всей души хотел бы вам помочь…

– Не надо! Не надо мне вашей помощи… Я обойдусь и без нее! Как вы не понимаете, что ваше поведение со мной мне обидно! Ну, вы меня поймали ночью при помощи ваших холопов у себя в кабинете. Вяжите… делайте все, что вам предоставляет закон, а не разыгрывайте благодетеля.

– Да нет же, я не разыгрываю, уверяю вас! – с искренним чувством произнес Саша Николаич. – Если вы пришли сюда, чтобы… – Он запнулся и с трудом договорил: – чтобы взять денег, то я дам их вам, и никто не узнает об этом!.. Если хотите, я буду давать вам каждый месяц…

– Я ничего не хочу! – опять топнул ногой бывший граф Савищев. – Ваших денег мне не нужно, потому что у меня самого достаточно их, и я сам могу вам платить ежемесячно. Но уж раз судьба нас свела вместе, мне надо, чтобы вы иначе расквитались со мной!.. Я не так глуп, чтобы отдаваться в ваши руки в то время когда вы думаете, что держите меня. Идя сюда, я принял свои меры…

С этими словами бывший граф Савищев выхватил из кармана обнаженный итальянский стилет и взмахнул им в воздухе. Но в это время Орест, не удалившийся со слугами, а лежавший, притаившись, под окном, как он лежал и во время разговора Саши Николаича с госпожой де Ламотт, одним прыжком очутился возле Савищева и остановил его руку, воскликнув:

– Помилуйте, сеньор, такие манеры не приняты в столичном аристократическом обществе, к которому мы с вами принадлежим…

Савищев рванулся от него, выпрыгнул в окно и побежал.

Саша Николаич удержал Ореста, который хотел последовать за ним, чтобы задержать его.

– Бог с ним, – сказал он, – пусть он скроется, а вы мне лучше скажите, откуда вы взялись и каким образом застали здесь этого человека?

– Из дивана.

– Из дивана?!

– Да, гидальго. Я был, по деликатному выражению вашей матушки, «нездоров»!

– Ну, это не ново! Дальше?

– Ваша ирония не уместна, ибо она прерывает связь моего рассказа. Конечно, мы настолько интимны с вами, что я открыл вам тайну моего нездоровья, но если вы помните, у нас с вами было условие, что я пьяный в вашу обитель не вхожу, а направляю свои стопы в палаццо моего собственного родителя. Но сегодня я по забывчивости попал в ваше священное жилище вдребезги пьяным… виноват в этом, главным образом, господин Борянский, душа-человек, аристократ, и одним словом, маэстро бильярдной игры. Но коньяк у него, это коньяк и сгубил меня, и я до того забылся, что нарушил наше условие. Однако, вступив пьяный в ваши чертоги, я, очевидно, устыдился, не пошел открыто через всю комнату, а стал искать себе укромного убежища и нашел его в этом диване. Все это я говорю предположительно, ибо никаких деталей не помню. Но факт тот, что я проснулся от шума, вылез из дивана и нашел здесь, как оказалось впоследствии, бывшего графа Савищева.

– Он, значит, шумел тут?

– Да, очевидная его неопытность выразилась в неловкости: он уронил стул!..

– Но зачем же он явился сюда ночью? – недоумевал Саша Николаич.

– Гидальго! – успокоил его Орест. – Зачем нам ломать свои благородные головы над тем, что станет вероятно в очень скором времени?.. Он тут рылся в ваших документах!

– В документах? – подхватил Саша Николаич. – Да! Очевидно… вон они разбросаны по бюро… но эти документы не могут иметь никакого значения, кроме исторического!.. Это – бумаги моего отца, которые я храню как память о нем… Другой же они цены не имеют… А знаете что? – сообразил вдруг он, – ведь я, может быть, действительно, оскорбил графа Савищева предложением денег? Он, со всем вероятием, явился сюда, чтобы достать у меня касающиеся его документы. Сделал же он это потихоньку, ночью, имея, вероятно, свои причины, чтобы сохранить инкогнито.

– Знаете, гидальго, мне ваши выражения начинают нравиться!.. строго говоря по-русски, это называется не инкогнито, а воровством, а вы говорите – инкогнито!.. Это крайне деликатно с вашей стороны!..

– Вот что, Орест, только не вздумайте как-нибудь матушке об этом проболтаться!

– Разве я не понимаю! – пожал плечами Орест. – Помилуйте!.. Можете быть уверены, что в таких случаях я – могила!.. А все-таки вы, гидальго, остерегайтесь на всякий случай! Какие-то гадости готовятся вам… Я еще ничего не могу разобрать, да, вероятно, и не разберу никогда, но так, чутьем чувствую, что этот граф Савищев не даром тут привязался… Берегитесь!

– Да что ж беречься! – махнул рукой Саша Николаич. – Я так рассуждаю: сам я зла никому не хочу и не делаю, так, вероятно, и зло, направленное против меня, будет бессильно повредить мне. Я слыхал только, когда человек сам делает зло, то это зло обращается на него от других.

И на этом они разошлись по своим комнатам и легли спать.