Текст книги "Жанна де Ламотт"

18. Те же и княгиня

Орест Беспалов пропал на три дня, и в доме Николаева не показывался, так что даже Анна Петровна, мать Саши Николаича, обеспокоилась и пришла к сыну расспросить, что могло такое случиться с «месье Орестом» и отчего его нет.

– Вероятно, хронически нездоров, маман! – ответил Саша Николаич. – Впрочем, если он не явится сегодня, то я пошлю узнать к его отцу!

– То-то же! Его ведь уже три дня нет!

– Неужели три дня?

– Вот что значит, милый мой, вести рассеянную жизнь, участвовать в кавалькадах и тому подобное!.. Вы потеряли счет времени!

– Да! В самом деле, – согласился Саша Николаич, – я эти дни что-то уж очень разгулялся! А что, вы давно видели Наденьку Заозерскую?

– Она вчера была у меня и сегодня хотела опять заехать. К ее тетке явилась приехавшая в Петербург товарка по институту… Какая-то восточная княгиня из Крыма, и Наденька теперь свободнее.

– Не пугайтесь, это – я! – послышался голос Ореста, и в растворенном окне показалась его фигура.

Хотя он и просил не пугаться, но его появление было так неожиданно, что Саша Николаич и Анна Петровна невольно вздрогнули.

– Вы что же это? – спросил Саша Николаич, – Опять нездоровы, как говорит маман, если опять показываетесь в окне?

– Помилуйте, гидальго, зачем такие гнусные предположения?! Сегодня я – как стеклышко и мог бы, не нарушив чистоты ваших заветов, переступить порог вашей хижины, если бы не некоторый изъян в деталях моего костюма, пришедшего в некоторый беспорядок за прошедшие три дня!

– Где вы пропадали? – спросил Николаев.

– Еще новая связь в аристократическом обществе!.. Ничего не поделаешь!.. Известное положение в свете обязывает!.. Объявился маэстро бильярдной игры; ну, понимаете, я и увлекся…

– Игрою?

– Нет, коньяком. Коньяк у него удивительный! Он дышит… Но зато и выдержать его для человека невозможно! Я из всех трех ночей только коньяк и помню, а потом все сливается; и, по правде сказать, я не могу рассудить, что сон, а что – действительность!.. Какие-то голоса… табачный дым… трубки…

– Ну, я уйду! – сказала Анна Петровна, вставая.

– Благодетельница!.. – остановил ее Орест, – может быть, я шокирую вас?.. Так вы меня без всякой церемонии в три шеи по загривку!

– Нет, нет, я пойду! – сказала Анна Петровна сыну, – верно, сейчас Наденька приедет, я тогда пришлю за тобой.

И мелкими шажками маленьких ног она вышла из комнаты.

– Ну так вот, – продолжал Орест, поудобнее усаживаясь на подоконник, – я и говорю: табачный дым, трубки… какие-то рожи… потом чувствую, что меня хоронят… заколотили в гробу, и я слышу разговор про вас! Вам готовится какая-то гадость: что именно – вспомнить не могу. Для этого надобно снова напиться, тогда вспомню. Потом я ужасно мучился, что меня заживо зарыли в землю; я сделал нечеловеческое усилие над собой, очнулся, поднял руки и уперся ими в доски, вскинул ногами, и они тоже ударились в доски… Представьте себе мой ужас… Но потом все оказалось просто: я лежал под столом… заснул там… Ну, а дальше опять канитель… опять коньяк, да!.. Вот что, гидальго!.. это я помню уж, когда я совсем ну был еще… Ведь я видел принчипессу…

– Какую принчипессу?

– Марию, которую вы знавали еще в качестве воспитанницы у титулярного советника Беспалова. Я видел ее на Фонтанке, как она проследовала из кареты в подъезд; оказалось, что она жена какого-то итальянского князя, все титулы которого трезвому, уважающему себя россиянину произнести никак невозможно…

– Вас спрашивает дама, – доложил вошедший в это время лакей, обращаясь к Николаеву.

– Дама? – переспросил Саша Николаич.

– Да-с, княгиня… дальше я не мог запомнить… Вот они тут написали…

И он подал золотообрезный листок, очевидно, вырванный из элегантного дамского блокнота.

– Супруга, – прочел Саша Николаич по-французски, – дука дель Асидо, князя Сан-Мартино.

– Это она! – воскликнул Орест. – Говорю вам: это – она!.. Поступайте как знаете, а я исчезаю, ибо боюсь смутить ваши и принчипессы прекрасные очи видом своего ничтожества.

И он, действительно, исчез в миг единый, словно бы провалился в землю.

Саша Николаич хотел остановить его, сейчас же выглянул в окно, посмотрел налево, потом – направо, но Ореста не было видно уже нигде.

– Вероятно, княгиня не ко мне, а барыню спрашивала? – поинтересовался Николаев у лакея.

– Нет-с, они именно вас спрашивали! – доложил лакей.

– Тогда проси сюда!

В кабинет Саши Николаича вошла высокого роста женщина, хорошо сложенная, с твердою, почти мужской походкою, но по фигуре уже, очевидно, немолодая. Ее лицо было закрыто густым вуалем. Она сейчас подняла этот вуаль, и Саша Николаич увидел перед собой совсем не ту, которую, на основании слов Ореста, ожидал увидеть.

Явившаяся к нему княгиня Сан-Мартино была скорее пожилой женщиной, с резкими чертами лица, лишь свидетельствовавшими о том, что когда-то она была красива. Ее кожа была смуглой от солнечного загара. Манера и осанка были безукоризненными, и Саша Николаич сразу же увидел, что имеет дело с женщиной, привыкшей жить в обществе людей, которые присвоили себе право распоряжаться другими.

Княгиня вошла, подняла вуаль, поклонилась с достоинством, села в кресло и рукою пригласила сесть стоявшего Сашу Николаича.

– Я нарочно приехала в Петербург, чтобы повидаться с вами, – начала она. – Как вы можете судить по моему имени, я – иностранка, очень плохо говорю по-русски и приехала в Петербург издалека нарочно, чтобы повидаться с вами…

Она говорила на том изысканном французском языке, которым объяснялись при дворе французских королей и который был выработан целым рядом поэтов и писателей в салонах Рамбулье.

– Я к вашим услугам, – вежливо склонившись, сказал Саша Николаич, – будьте добры, княгиня, приказать, чем я могу вам служить?

Он воспитывался в Париже и тоже владел французским языком в совершенстве.

– Дело касается вас, – начала княгиня, – главным образом потому, что в нем замешана не только память вашего покойного отца, но и его честь.

Саша Николаич так мало знал о своем отце, что каждое упоминание о нем его сильно волновало.

– Вы знали моего отца? – воскликнул он.

– Нет, к сожалению, я не была знакома с кардиналом Аджиери; несмотря на все мои старания, обстоятельства складывались так, что мы не могли встретиться. Судьба не хотела этого, а то, вероятно, мне не пришлось бы сейчас разговаривать с вами и все было бы покончено еще с вашим батюшкой. О, я слишком уверена в чести кардинала Аджиери и не сомневаюсь также, что это его достоинство перешло также и к его сыну! Поэтому я и приехала в Петербург издалека, чтобы повидаться с вами.

– Дело, очевидно, очень серьезное, – с пониманием сказал Саша Николаич, отметив, что она уже в третий раз повторяет, что приехала нарочно для встречи с ним в Петербург.

– Да, на нем основано благосостояние целой семьи.

– Вот как?

– У вашего батюшки в Голландии, вблизи Амстердама, на мызе, которая вероятно перешла в ваше владение вместе с остальными поместьями кардинала, был тайник, в котором хранились не принадлежавшие вашему отцу деньги. Он купил эту мызу, не подозревая о существовании тайника. Может быть, тайник этот остался неизвестен ему до конца жизни, неизвестен и вам. В таком случае я хочу сказать вам, что я знаю секрет этого тайника, и одно это уже может служить вам доказательством того, что я имею на него некоторое право.

– Простите, княгиня, – остановил ее Саша Николаич, – но в ваших словах есть несколько неточностей. Мыза в Голландии составляет единственное поместье, доставшееся мне от кардинала…

– Понимаю, – подхватила княгиня, – вы хотите сказать, что получили от него в наследство эту ничтожную по своей ценности мызу, а та роскошь, которая окружает вас, этот дом и деньги, которые вы тратите, все это – ваша личная собственность…

– Нет, я вовсе не хочу сказать этого, спокойно возразил Саша Николаич, – напротив, я хочу подтвердить только, что все, что я имею, получено мною из того тайника, о котором вы говорите.

– А, вы признаете это!..

– Я не могу не признавать, если вы спрашиваете меня. Ложь я не считаю достойной дворянина.

– Тем лучше, – обрадовалась княгиня, – если вы будете разговаривать со мною как дворянин.

– Иначе говорить я не умею.

– Тогда мы быстро сойдемся с вами. Вы знаете происхождение денег, хранящихся в тайнике?

– Знаю, они были выручены от продажи ожерелья, украденного у герцога де Рогана…

– Украденного! – подчеркнула княгиня, – Такие слова не должны срываться с вашего языка, когда речь идет о вашем отце. Дело с ожерельем слишком темно!

– Напротив – оно совершенно ясно. Де Роган купил это ожерелье, чтобы подарить его королеве Марии Антуанетте, потому что его уверили, что королева примет его подарок, но те, которым он поручил вручить его королеве, украли его, продали в Амстердаме и спрятали деньги на мызе, купленной впоследствии моим отцом.

– Хорошо, пусть будет так, – согласилась княгиня, – главное тут в том, что вы признаете, что эти деньги получены от продажи ожерелья и, следовательно, не принадлежат вашему отцу…

– Да, они выручены от продажи ожерелья, но они принадлежат моему отцу, я точно знаю это…

– Как же так? – воскликнула княгиня, теряя самообладание. – Вы называете это ожерелье краденым и не смущаетесь тем, что вырученные за него деньги принадлежат вашему отцу. Разве это называется разговаривать так, как подобает дворянину?..

– Все это очень просто, – улыбнулся Саша Николаич, – ведь кардинал де Роган оплатил бриллиантщикам сразу всю сумму за ожерелье!..

– Положим…

– Значит, он один только может распоряжаться этим ожерельем или деньгами, вырученными за него?.. И вот, на основании его воли, мой отец, который был секретарем при кардинале де Роган, получил эти деньги в свою собственность.

– Но разве имеются на этот счет какие-нибудь данные? – кусая губы, произнесла княгиня, чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног.

– О, да, – подтвердил Саша Николаич, – и если вы так интересуетесь этим, я могу вам сейчас показать неоспоримое доказательство. – Он встал со своего места, подошел к бюро, отперев верхний ящик с правой стороны и достал оттуда небольшую связку документов, обмотанную черной лентой. Он развязал ее, перебрал бумаги и, вынув сложенное вчетверо письмо, сказал:

– Вот, княгиня, позволите прочесть?

И он прочел:

«Дорогой аббат!

Вы пишите мне, что, по воле Промысла к вам в руки вместе с купленной вами мызой перешли деньги, вырученные за украденное у меня ожерелье, за которую я уплатил полную стоимость ювелирам. Поэтому Вы совершенно правы; деньги мои и я благодарю вас, что вы, как всегда, желаете доказать мне свою преданность, вернув мне эти деньги по принадлежности. Но, я думаю, Вы поймете, что все, связанное с этим несчастным делом об ожерелье, вызывает у меня слишком грустное и тяжелое воспоминание. Между тем я сознаю, что еще недостаточно вознаградил вас за Вашу долгую службу при мне, и потому прошу Вас принять эти деньги от меня, как слабый знак моего всегдашнего к вам расположения и благодарности…»

Письмо было подписано кардиналом де Роганом, а в левом углу внизу стояла печать с гербом Роганов и их девизом:

 
«Королем быть не могу,
              Быть принцем не считаю
                            Достойным себя,
                                             Я есмь Роган.»
 

– Вот вам, – пояснил Саша Николаич, – подлинное письмо кардинала к аббату Жоржелю, как тогда звался мой отец… Я думаю, что теперь всякие сомнения у вас должны исчезнуть…

Княгиня взглянула на подпись.

– Да, это – собственноручный почерк кардинала де Рогана, – сказала она, видимо, отлично знакомая с подписью Рогана.

После этого княгиня поникла головой и закрыла лицо руками. Потом, сделав над собой невероятное усилие, она поднялась, опустила вуаль и как тень выскользнула из комнаты, не произнеся больше ни слова.

Саша Николаич пошел было проводить ее, но вдруг услышал голос Ореста, появившегося опять в окне.

– Это была не она! – провозгласил Орест и поднял палец кверху.

– Откуда вы взялись и куда исчезли? – спросил его Саша Николаич.

– Очень просто! – пояснил тот. – Я лежал во прахе на земле под окном. Когда вы выглядывали из окна, вы не догадались посмотреть вниз. А я лежал внизу и всю вашу интересную беседу с княгиней слышал… Хотите знать, кто она на самом деле?

– Кто же?

– Графиня де Ламотт…

– Что за вздор!

– Очень может быть. Я это вспомнил по пьяному бреду… я лежал сейчас за окном, пока вы разговаривали, и мне пришло в голову, как я лежал под столом у маэстро Борянского…

– У кого?

– У известного маэстро бильярдной игры Борянского; разве вы не слыхали о нем?

– Нет.

– Как же вы, гидальго, отстали от общественных течений!.. Впрочем, мудрено, я же три дня отсутствовал и не мог вас просветить насчет означенного маэстро. Итак, лежа под столом в опьянении у маэстро Борянского, я был не замечен какими-то существами, одно из которых было самим Борянским, а другое осталось неизвестным, и услышал их разговор, как уже докладывал вам, как бы сквозь сон или полусознание… Это смешивалось с тем, что будто меня погребали… Но вот, лежа под окном, я вспомнил. Они упоминали, что приехавшая в Петербург госпожа де Ламотт явилась здесь под фамилией, ну как ее… княгини, вот что была у вас…

– Княгини Сан-Мартино.

– Ну вот именно, и я вспомнил и подумал даже, какая странность! Принчипесса Мария носит ту же фамилию… А впрочем все это мне, может быть, почудилось!..

– Вернее всего, что почудилось, – сказал Саша Николаич. – Госпожа де Ламотт, участница знаменитого дела об ожерелье, умерла в Лондоне…

– А все-таки, как эта княгиня напирала в разговоре насчет этого дела!..

– Что ж, вы думаете, к нам приехало привидение с того света, что ли?.. Насколько я знаю, привидения днем не гуляют и не велят докладывать о себе лакеям…

– Может быть, – пожал плечами Орест, – я в политику не вмешиваюсь… Но мне все-таки было бы занятно, что вот я, Орест Беспалов, и вдруг вхожу в сношение с историческими, можно сказать, личностями! Понимаете?! Вдруг слово Ореста принадлежит истории. Завидное великолепие, а?

19. Белый

То, что слышал Орест Беспалов и что он принял за свой бред, было полной действительностью.

Жанна де Ламотт приняла имя жены дука дель Асидо, княгини Сан-Мартино, и об этом говорилось у Борянского, когда Орест, не замеченный и забытый, лежал пьяным под столом, покрытым скатертью.

Вот как это случилось.

Приехав в Петербург, Жанна де Ламот остановилась в гостинице вместе со своей княгиней Гуджавели, с которой сделала весь переезд от Крыма до Петербурга почти безостановочно. Ехали они и день и ночь.

В Петербурге Жанна первым делом отправилась к одному из членов общества восстановления прав обездоленных, с которыми была в деловой переписке и адрес которого знала.

Он родом был, как и она, француз и в обществе носил синий цвет. Этот Синий очень удивился появлению Жанны де Ламотт, а она потребовала, чтобы общество немедленно озаботилось помещением для нее и достало ей вид на жительство, причем она соглашалась исполнять какую угодно роль – гувернантки или даже продавщицы в магазине.

Синий озабоченно покачал головой и ответил, что сам ничего не может поделать, но что он должен обо всем доложить Белому.

На счастье Жанны, доклад у Белого как раз был в день приезда ее, и Синий повез ее прямо к нему.

Белый, название которого, как заметила Жанна, вполне подходило к нему, потому что волосы его были белы как серебро, не выказал ничего по поводу неожиданного приезда Жанны. Она приготовилась к тому, чтобы защищаться от его упреков, зачем явилась незванной, приготовившись высказать в красноречивой речи все, чем, по ее мнению, было обязано ей общество, которое могло по ее указанию получить большие деньги, и не ее вина, если общество не дало ей самой действовать, а повело дело само и ничего не сделало толком.

Но все эти приготовления вышли совершенно напрасными. Белый встретил Жанну совершенно бесстрастно, расспросил, как она перенесла дорогу и, узнав, что она приехала с княгиней Гуджавели, поинтересовался спросить, сохранила ли княгиня связи в Петербурге.

Узнав об этих связях, Белый предложил Жанне остаться в Петербурге под видом жены дука дель Асидо, князя Сан-Мартино, брат-де которого, младший дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, только что приехал в Петербург вместе с молодой женою. Эта молодая русская княгиня, но знает в Петербурге очень немногих, и дук, ее муж, будет очень рад, если Жанна под видом его невестки при помощи княгини Гуджавели представит его жену в высшем обществе.

Жанне очень понравился предложенный ей титул, она сомневалась только насчет самого дука – согласится ли он предоставить ей это звание?

Белый сказал, что ее это не касается и что в отношении дука он все берет на себя.

Жанна поняла, что дук Асидо, князь Сан-Мартино, вероятно, сам принадлежал к обществу восстановления прав обездоленных, но ей это было совершенно безразлично, если тот, кто носил этот титул, соответствовал ему по своим манерами и по обстановке своей жизни.

Жанне нетрудно было уговорить княгиню Гуджавели, делавшую все, что она только желала, переехать в дом, занимаемый дуком и его женой, и согласиться выдавать Жанну за невестку дука.

Ламотт объяснила, что дук по старой дружбе готов выручить ее из затруднения, так как знает, что ей под своей фамилией нигде нельзя появляться.

Объяснение было очень мало правдоподобно, но простоватая княгиня, до пожилых лет сохранившая наивность институтки, поверила ему, главным образом потому, что это объяснение дала ей Жанна, в которой она души не чаяла…

И вот Жанна, с княгиней, переехала на Фонтанку, в дом, занимаемый дуком. Им отвели в нижнем этаже помещения целую квартиру.

Сам дук не оставлял желать ничего лучшего в смысле своей внешности и манер. Высокий, стройный, с густочерными, как и должно быть у итальянца, лоснящимися волосами, он был одет и держал себя безукоризненно, со спокойствием, уверенностью и вежливостью аристократа… На вид он казался несомненно старше своей жены, однако трудно было определить это с точностью, даже трудно было определить приблизительно его годы.

Жена дука была красива, умна, говорила по-французски, умела одеваться с большим вкусом и никогда ни в чем не проявляла ни малейшей тени вульгарности. Это было все, что требовалось от женщины в ее положении.

Жанна сразу же поняла и оценила, что такую женщину нетрудно будет ввести в общество.

Относительно дома дука и его обстановки тоже ничего нельзя было сказать. Дом был убран с изысканной роскошью, солидный и полон слуг в ливреях с замысловатыми гербами.

Все было хорошо, и Жанна должна была быть довольна, хотя, конечно же, Петербург нельзя было сравнить с Парижем, о котором она всегда мечтала. Но все-таки и в Петербурге жили недурно, в особенности, в доме князя Сан-Мартино.

В первые дни после приезда Жанна занималась приведением в порядок своего туалета, что всегда приятно женщине, каких бы лет она ни была. Нужно было покупать материи, заказывать, примерять, и Жанна, хотя и говорила, как все женщины в подобных случаях, что страшно устает и терпеть не может этого, почти с ребяческой радостью покупала, выбирала и примеряла. Ни Белого, ни Синего она не видела и ничего не могла предпринять относительно дела.

Наконец платья были готовы.

Княгиня Гуджавели отправилась делать визиты и возобновлять знакомства. В особенности она рассчитывала на дружбу со своей институтской товаркой фрейлиной Пильц фон Пфаль.

Жанне пока некуда было ехать в ее новых нарядах, и, кажется, кроме всего прочего, это было главной причиной почему она отправилась к Николаеву. Она надеялась на свою ловкость и опытность в переговорах и думала, что эти переговоры с молодым человеком, каким был Николаев, могут увенчаться успехом. Во всяком случае, она хотела начать с этих переговоров и, если они не удадутся, дальше действовать по усмотрению.

И вот с первого же ее шага оказалась полная неудача, и все комбинации Жанны были разбиты. Саша Николаич был огражден, как щитом, письмом кардинала де Рогана к аббату Жоржелю и являлся неуязвимым не только со стороны официальной, так сказать, правды, поддержанный судом и законом, но и со стороны правды внутренней, то есть чести и справедливости.

Такой неудачи так сразу Жанна никак не ожидала, а, между тем все ее расчеты и надежды рушились как карточный домик, и исчезали, как исчезают воздушные замки мечтательного человека при первом же столкновении с действительностью.

Действительность же для Жанны была неумолима и беспощадна, и она убедилась, что напрасно приехала в Петербург, что все хлопоты и вынесенные тяготы пути были излишни, что ее песенка спета и что лучше было бы оставаться в Крыму и надеяться, чем перерезать всю Россию с юга на север, чтобы убедиться, что никакой надежды больше нет…

Конечно, понятно, в каком состоянии вышла Ламотт от Саши Николаича и в каком состоянии вернулась домой.

Там, в первой приемной комнате ее помещения, ее ждал старик, которого она знала под именем Белого. Когда Жанна вошла и остановилась, не поднимая вуали, он оглядел ее и спросил с никогда не покидавшей его улыбкой:

– Ну, как здоровье господина Николаева?

Жанна вдруг откинула вуаль и сделала шаг вперед. В этом вопросе старика ей послышалось вдруг нечто, говорившее ей, что еще не все потеряно.

– Откуда вы знаете, что я была у господина Николаева? – проговорила она..

– Сначала успокойтесь, сядьте! – тихо и внушительно проговорил старик. – Узнать, что вы ездили к Николаеву, было нетрудно, потому что вы справлялись, где его найти и где он живет. К тому же, поверьте, если бы обществу могло повредить ваше посещение Николаева, я сумел бы сделать так, чтобы вас не допустили к нему.

– Значит, вы хотите сказать, – с живостью воскликнула Жанна, – что я ничего не испортила или не могла испортить и что еще не все проиграно?

– Может быть, – остановил ее старик, – мы не могли испортить ничего потому, что именно все уже проиграно. Во всяком случае, теперь вы убедились, что агентами нашего общества было сделано все возможное и что вы напрасно упрекали их, воображая, что вы сами могли бы действовать гораздо лучше.

– Я никогда и никому не говорила этого!

– Но думали!..

Жанна приостановилась и замолчала. Она должна была согласиться, что действительно думала это.

– Ну, а теперь, – продолжал старик, – все-таки я вам скажу: надейтесь! Есть много вероятия за то, что состояние, находящееся теперь в руках Николаева, перейдет к нашему обществу.

– Да неужели? – снова воскликнула Жанна, как бы вновь оживая. – Как же это так?

– Ну, уж пусть об этом знаю я один, а с вас довольно и того, что я сказал вам.

– Но, видите ли, – стала сейчас же возражать Жанна, – я потому прошу вас сообщить мне ваш план, что в таком случае я смогу лучше действовать, зная, в чем дело. Моя опытность и знание людей могут быть полезны вам.

– Не сомневаюсь! – согласился старик с нею. – Я и воспользуюсь, когда будет нужно, вашей опытностью и знанием людей, но делать вы будете только то, что вам будет указано, в противном случае…

– Вы угрожаете мне?

– Да, угрожаю!.. И моя угроза для вас не пустяшная; вы можете быть высланы отсюда в двадцать четыре часа, стоит только открыть одну маленькую подробность…

– Какую подробность?..

– Клеймо палача, выжженное на вашем плече…

Жанна вспыхнула, и вся кровь бросилась ей к голове; в первый миг она была готова задушить старика. Но его спокойные, даже как будто добродушно-насмешливые глаза остановили ее, и она почувствовала свое полное бессилие, потому что угроза была поистине страшна ей. Она возненавидела старика за только что сказанное им, но ничего не могла сделать ему, потому что чувствовала, что он владеет ею.

«Безжалостный, отвратительный, бессердечный человек!..» думала она про старика, вся трепеща от злобы к нему, и вместе с тем должна была потупить свой взор и покорно чуть ли не склониться перед ним.

Старик выдержал длительную паузу, как бы говоря госпоже де Ламотт своим молчанием: «Ну-ка, попробуй, ответь мне, скажи что-нибудь!» и только убедившись, что она ничего не пробует возразить, проговорил ей тоном, близким к тому, когда под видом просьбы отдают приказание:

– Ну, расскажите мне подробно о вашем разговоре с Николаевым!

Жанна глубоко вздохнула, справилась с собой и покорно начала рассказывать.

Старик несколько раз переспрашивал ее, видимо, очень интересуясь рассказом.

– Так он не отрицал, – сказал он, между прочим, – что в тайнике им были найдены деньги?.. Это очень важно! А документы, с которыми он хранит письмо кардинала, где лежат у него?

– В правом верхнем ящике бюро, направо, – отчеканила Жанна, так же отчетливо, как это сделал бы офицер, посланный на разведку.

– Вы знаете это наверное?..

– О, да, наверное…

– Ну, а скажите, пожалуйста, когда он перебирал документы, чтобы взять из них письмо, не видали ли вы среди этих документов у него небольшого продолговатого куска синей золотообрезной бумаги с тремя строчками текста и подписью и печатью в углу?..

– Вроде обыкновенной расписки? – проговорила Жанна.

– Вот именно! – подтвердил старик.

– Да, я видела такую, – сказала Жанна.

Старик, казалось, был очень доволен ее ответами.

– Ваш визит к Николаеву, – проговорил он, – не пропал даром; вы, сами того не ведая, сделали несколько ценных наблюдений и дали весьма интересные и нужные сведения! Можете удовольствоваться тем, надеяться на меня и терпеливо ждать, беззаботно предаваясь жизни, которая может устроиться для вас в Петербурге!

Он встал, простился с Жанной поклоном головы и ушел.

Де Ламотт, посмотрев ему вслед, почувствовала, что при всей злобе и ненависти, зародившихся у нее к этому человеку, он был первым и единственным, кто мог заставить ее склониться перед собой.