Текст книги "Жанна де Ламотт"

15. Заседание

В четверг, в назначенный Иваном Михайловичем Люсли час, сошлись в указанном им месте семь человек под председательством старца, седовласого и в черной шапочке.

Комната, в которой они собрались, была невысокой, со сводами. Ее окна выходили в сад, стены были выкрашены белой клеевой краской. Посередине ее стоял стол и семь стульев, кресло. Другой мебели в комнате не было.

Приглашенные входили каждый с кокардой своего цвета, вдетой в петлицу, почтительно раскланиваясь с сидевшим в кресле стариком, у которого была белая кокарда, и занимали свои места вокруг стола.

Последним в комнату вошел высокий, плечистый черноголовый Борянский, развязностью своей походки и свободой манер сразу же нарушивший чинность этого собрания. Его желтой кокарды не было у него в петлице. Он вошел боком, не то поклонился, не то оглядел всех присутствовавших и рассевшихся вокруг стола и проговорил, ни к кому не обращаясь: «Привет честной компании!» – сел за стол и положил на него локти.

Все переглянулись между собой, пораженные таким поведением нового сочлена, и оглянулись на старика, который не спускал взора с Борянского и пристально смотрел на него, чуть улыбаясь одними губами.

– Ты забыл, – сказал он, – надеть отличительный знак твоего цвета!

– Однако, Белый отлично говорит по-русски! – шепнул Соломбин, у которого была красная кокарда, своему соседу Люсли.

– Да будет вам бирюльками заниматься, – просто и громко проговорил Борянский. – Я пришел к вам сюда для дела, так и будем рассуждать о деле!

– Ты пришел сюда, чтобы повиноваться мне! – тихо произнес Белый.

Борянский удивленно вскинул на него свой взор и вдруг рассмеялся.

– Ну, уж это, знаете ли, не того!.. Этого у вас со мной не выйдет!

Все присутствующие, видимо, были поражены тем, как держал себя Борянский. И только один Белый сохранял свое полное спокойствие.

– И ты будешь повиноваться мне! – все с той же улыбкой сказал он опять.

Это было сказано так, что даже Борянский в первый миг опешил и с удивлением взглянул на старика.

– Седьмого мая 1801 года, – чуть внятно выговорил тот, едва шевеля одними только губами.

Никто не понял, что означало это число, но Борянский вдруг весь вспыхнул, потом кровь быстро отлила от его лица, и он побледнел как мел.

– Вот тебе желтая кокарда, надень ее! – приказал старик Борянскому, бросив ему через стол кокарду, и тот, покорно взяв, нацепил ее в петлицу.

Все переглянулись, на этот раз как бы сказав друг другу, что ими распоряжается настоящий «Белый»!

– Для первого заседания, – начал Белый, – я сообщу вам о двух делах, или, вернее, о двух задачах, которые нам предстоит решить.

Первая относится к Александру Николаевичу Николаеву, получившему наследство кардинала Аджиери. Дело в том, что этот Николаев не знал своего отца, который вынужден был держать его вдали от себя из-за своего сана. Затем было учреждено тщательное наблюдение нашим обществом, мы вступили в переговоры о наследстве, о котором Николаев даже не подозревал. Мы взяли с него расписку, что в случае получения им наследства половину его он отдает нам. Конечно, были приняты меры к тому, чтобы Николаев думал, что он получает наследство благодаря помощи лиц, взявших с него расписку. Все было обставлено безукоризненно.

Наше общество и в этом случае действовало также наверняка, как всегда, и в первый раз в течение времени своего существования дало промах. Вы спросите, как это случилось? Как все могло получиться? Разве расписка не была действительна и Николаев уклонился от платежа? Нет, наоборот, Николаев не уклонялся от платежа и внес нашему агенту всю причитавшуюся с него сумму. Но дело в том, что эту сумму составляли сравнительные гроши, о которых не стоило и заботиться, потому что официально Николаев получил в наследство небольшую мызу в Голландии, стоившую очень недорого. Все состояние же, на которое мы рассчитывали, было спрятано в тайнике на мызе и не подлежало никакому учету, став для нас недосягаемым.

Но наше общество слишком много затратило на это дело, чтобы помириться с таким положением, в которое оно благодаря этому попало, к тому же в первый раз. Если мы не получили половины состояния, перешедшего к Николаеву, то в вознаграждение за это мы должны были получить его полностью. И теперь нам с вами предстоит конкретно обсудить это.

Старик замолчал. И не нашлось никого, кто смог бы ответить ему сразу.

– Если Николаев, – произнес после долгой паузы Борянский, – играет в карты или же хотя бы чувствует склонность к ним, то я берусь легко и скоро обделать это дело.

Старик покосился на него и, отвернувшись, недовольно проворчал:

– Нет, он в карты не играет.

– Я не могу предложить никакого плана, – сказал Люсли, – но заявляю лишь, что, по совершенно особым причинам, известным нашему «Белому», что бы общество ни решило сделать с Николаевым, я готов исполнить все.

– А нельзя ли привлечь его просто членом в наше общество? – предложил Соломбин.

– Чем же вы привлечете его? – спросил Люсли.

– Как это чем?.. Огромными доходами, которые он может получить, вложив свой капитал в наше общество.

– У него и без того достаточные доходы.

– Но он, как человек случайно разбогатевший, должен непременно желать большего.

Однако все почувствовали, что это предложение было более чем слабо, и, казалось, Соломбин и сделал-то его только для того, чтобы не молчать, а сказать хоть что-нибудь.

После этого все замолчали окончательно.

– Теперь второе дело! – снова заговорил старик, – оно заключается в наследстве маркиза де Турневиль и не вполне еще выяснено мною во всех подробностях, которые, впрочем, я считаю сообщить вам преждевременным. Скажу лишь по этому делу, что нам прежде всего нужно достать латинский молитвенник, переданный в Голландии маркизой Елизаветой де Турневиль кардиналу Аджиери, когда она, бежав из Франции во время террора, вынуждена была искать убежища за границей. Она боялась потерять этот молитвенник и потому дала его на сохранение кардиналу Аджиери. В этом молитвеннике находится указание того места, куда де Турневиль скрыл в Париже свои богатства, не имея возможности увезти их. Этот молитвенник находится теперь у бывшего камердинера кардинала, Тиссонье, который живет у того же Николаева.

– Однако! – заметил Соломбин, – всюду Николаев!.. Неужели же с ним одним не в состоянии будет бороться наше целое общество?..

– Справимся! – уверенно заявил Люсли.

– Тем не менее мы даже не пришли еще ни к какому плану действий и не знаем, что будем делать.

– Я скажу вам сейчас, что делать, – проговорил «Белый», и, когда все поглядели на него, внушительно произнес: – слушаться меня!..

На этом совещание закончилось, и все стали расходиться.

Соломбин вышел вместе с Люсли и сказал ему, уходя:

– С этим «Белым» у нас, кажется, дела пойдут!

16. Новые приятели

Когда расходились после заседания, старик задержал Борянского, и тот как будто бы даже с некоторой робостью теперь остановился перед ним.

Странно было видеть, как этот огромный и мускулистый, обладающий атлетической силой человек скромно, даже робко стоял перед слабым, даже хилым, седым старичком.

Но этого никто не видел, потому что в комнате они остались одни. Борянский, сразу же приведенный стариком в повиновение упоминанием таинственного числа седьмого мая 1801 года, видимо, боялся, оставшись наедине со стариком, что тот может продолжить разговор об этой дате. И он вздохнул свободнее, когда старик спросил его:

– Ты много можешь пить?

Борянский улыбнулся и ответил только одним словом:

– Много.

– Вина или водки?

– И того, и другого.

– Хорошо. Тогда ступай в трактир на Моховой «Веселый Ярослав».

– Да это заведение из мелкоразрядных, – несколько брезгливо сказал Борянский.

– Это мне все равно. Ты пойдешь туда и завяжешь там знакомство с Беспаловым, который там почти каждый день или пьет или играет на бильярде. Затем, когда это будет сделано, получишь от меня другие, особые инструкции. Самое лучшее будет, если в «Веселый Ярослав» ты отправишься сейчас же.

Орест Беспалов, разумеется, ничего не подозревая, катал в своем излюбленном трактире шары на бильярде, не находя себе партнера, с кем стоило бы играть, когда вдруг увидел перед собой огромного, плечистого, прилично одетого господина с бриллиантовыми кольцами на руках.

Это был Борянский, поспешивший с точностью исполнить приказание «Белого».

Орест нацелил на него прищуренным взглядом и решил, что это, должно быть, приезжий из провинции богатый помещик. Он чмокнул губами и явно для того, чтобы произвести эффект на «помещика», раскатисто крикнул:

– Половой!.. Рюмку хлебного вина Оресту Беспалову!

Провозгласив это, он ударил кием по шару и так всадил его в лузу, что тот щелкнул наподобие пистолетного выстрела.

– Не угодно ли сыграть? – дрыгнув ножкой, предложил Беспалов.

Тот, зная уже, что имеет дело с Орестом Беспаловым, то есть именно с тем, с которым он должен был свести знакомство по приказанию «Белого», ответил: «С удовольствием!» – взял кий, и игра у них началась…

Борянский несмотря на то, что бильярд был совершенно незнаком ему, стал показывать такие чудеса игры, что Орест в первую минуту даже вытаращил на него глаза, но потом вдруг положил кий по борту и протяжно свистнул:

– Нет-с, маэстро! Со мной это не пройдет… Вижу, что вы обладаете самыми сокровенными познаниями бильярдной игры, и до некоторой степени, маэстро, в ней, но только мы тоже кое-что понимаем!

– То есть, позвольте, что именно? – с достоинством спросил Борянский.

– А вот что! – сказал Орест. – вот этот маневр «подпихом» называется, а этот делается при помощи рукава… – И он на бильярде продемонстрировал несколько весьма ловких приемов, с помощью которых можно было играть наверняка.

Борянский пустил с Орестом те приемы просто из любви к искусству, как виртуоз, великолепно изучивший свое дело.

Собственно, по профессии он, главным образом, орудовал картами, но не чужд был и бильярду и, давно уже не играв на нем, попробовал что называется руку. Но опытный глаз Ореста сейчас же различил в чем тут дело, и Борянский должен был убедиться, что наскочил на такого же доку, каким был сам.

– А вот этот прием вы изволите знать? – увлекаясь своим искусством, спросил его Орест. – Вот если желтый стоит тут… – и он показал такой фортель, что Борянский не мог не ахнуть от удовольствия.

– Нет, это для меня ново, – невольно вырвалось у него. Он уже не отрицал своего «искусства.»

– Знаете, что, – предложил он Оресту, – не хотите ли выпить вместе?

– Что за вопрос! – застенчиво ответил Орест и как будто еще застенчивее добавил: – В особенности, ежели за ваш счет.

Борянский велел подать водки, и они поместились за отдельным столиком.

– Что мне нравится в вас, – продолжал разглагольствовать Орест, разглядывая Борянского, – это приемы физической силы! Вот я про себя скажу: у меня больше, так сказать, игра ума и мощь фантазии, но телосложением слаб, то есть в смысле мускулатуры… А вы – положительный Буцефал…

– Буцефал – это лошадь была, – улыбнулся Борянский.

– Именно-с, я в этом смысле и изрек, ибо вы, так сказать, – олицетворение лошади в мужском роде…

– Берегитесь, чтобы я, несмотря на всю вашу игру ума, не сравнил вас с ослом! – заметил ему Борянский, впрочем, добродушно рассмеявшись.

– А что ж, это недурно сказано! – похвалил Орест. – Во всяком случае, видно, что вы и за ослом в карман не полезете!.. Ваше здоровье, маэстро!

И они чокнулись.

– Вы знаете, – стал говорить Борянский Оресту, – вы мне очень понравились!

– Не вам одному! – с апломбом заявил Орест. – У меня это врожденное, что я всем нравлюсь!

– Ну да, да, разумеется!.. Так знаете ли что: чем нам прохлаждаться тут, в трактире, хотите попросту пойдемте ко мне, и я вас дома угощу на славу!.. У меня такой коньяк есть!..

Орест приложил палец ко лбу в знак глубочайшего размышления.

Конечно, Борянскому удобнее было возиться с Орестом у себя дома, раз уж это так необходимо, чем сидеть в трактире.

– Однако это нужно обсудить и взвесить! – сказал Орест. – С одной стороны, конечно, коньяк, а с другой… где вы живете?

– На Гороховой.

– Ну вот, видите… Значит, до вас еще добираться нужно!.. А главное, из этого трактира я пьяный домой ощупью дорогу нахожу, а от вас куда я уйду?..

– У меня вы можете остаться и заночевать!.. А коньяк такой, что, право, ради него стоит отправиться на Гороховую.

– Я всегда говорю, – вздохнул Орест, – что лаской со мной можно что угодно сделать! Одним словом, уговорили!.. Платите за истребованные нами припасы и пойдемте.

От Моховой на Гороховую был порядочный конец, но Борянский не взял извозчика, а пошел с Орестом пешком, не желая, чтобы кто-нибудь из знакомых встретил его едущим вместе с таким субъектом, как Орест. Идя же с ним, он имел возможность при встрече с кем-нибудь отстать и сделать вид, что гуляет один.

С Моховой, от церкви Симеона и Анны, они повернули на Фонтанку.

Орест шел, насвистывая, мелкими шажками, но так быстро, что Борянский едва поспевал за ним, несмотря на размах своей геркулесовой походки.

– Куда вы торопитесь так? – спросил он Ореста.

Тот покрутил головой и, остановившись, сказал:

– Как куда?.. к коньяку?.. и даже к вашему коньяку!

Он остановился, но не потому, что Борянский окликнул его, а потому, что они как раз были у крыльца барского дома, к которому подъехала великолепная карета, запряженная четверкой цугом с форейтором.

Ливрейный лакей отворил дверцу, и из кареты вышла высокая, стройная женщина, такая красавица, что вместе с Орестом остановился и Борянский, невольно заглядевшись на нее.

Она прошла из кареты в подъезд близко мимо них и, когда скрылась за затворившейся за нею дверью, Орест обернулся к Борянскому и с некоторым волнением проговорил:

– Знаете, кто такая?.. Я с этой женщиной, могу сказать, рос вместе!.. Эта красавица – воспитанница титулярного советника Беспалова, у которого я имею счастье состоять в сыновьях.

Борянский подошел к карете и спросил у кучера фамилию его госпожи.

Кучер в пышной ливрее, по всей очевидности вольнонаемный иностранец, ответил, не без труда выговаривая по-русски:

– Княгиня Мария, жена дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино.

– Знай наших! – выпалил Орест и прищелкнул языком.

17. Старые знакомые

Александр Николаевич Николаев, или просто Саша Николаич, как его звали в обществе, был красивый, видный, богатый молодой человек; немудрено было, что несколько барышень на выданье были не прочь ответить торжественным согласием в том случае, если бы он сделал им предложение руки и сердца.

Сам Саша Николаич теперь, после того как снова стал богатым, не любил показываться в обществе, которое отвернулось от него, когда считало его разорившимся. Он бывал по преимуществу в небольшом кругу близких друзей своего приятеля Леки Дабича, относившегося к нему по-дружески и в минуты несчастья.

Среди знакомых ему девушек была им особенно покровительствуемая, а также его матерью, Наденька Заозерская, судьба которой тоже не была завидной.

Жила и воспитывалась она у тетки, старой фрейлины Пильц фон Пфаль, никуда не показывавшейся и сидевшей безвыходно и безвыездно в трех комнатах на нижнем этаже Зимнего дворца, где ей была отведена квартира. Если куда и выезжала Наденька, то исключительно благодаря матери Саши Николаича, бравшей ее иногда с собой.

Трудно было сказать, какое чувство питал к Наденьке Саша Николаич. Это не было совсем любовью, потому что, разговаривая с Наденькой, Саша Николаич был холоден и, когда видел ее, его сердце не билось сильнее. Это не была и дружба, потому что они никогда не вели друг с другом задушевных разговоров.

Но нельзя также было и сказать, что Саша Николаич был равнодушен к Наденьке, потому что ему было скучно, когда он долго не видел ее, и потому еще, что ему казалось, что он знал и понимал ее как никто другой.

Что же касается самой Наденьки, то она прямо, попросту, без всяких затей, с увлечением, по-девичьи, любила Сашу Николаича, и по-девичьи же скрывала ее, эту любовь, боясь даже себе самой признаться в ней и даже думать о ней в тиши ночи, чтобы даже эта тишина не подслушала ее мыслей.

Наденька даже не мечтала, как мечтают многие, если не все, в ее положении. Ей казалось, что для нее счастье немыслимо.

Несчастной или обиженной судьбой она себя считать не могла. У нее была прекрасная комната во дворце у фрейлины-тетки, в ее распоряжении была придворная карета, в которой она ездила, когда хотела, с придворным лакеем на козлах. Она была одета, обута, сыта.

А что за это она должна была просиживать долгие часы со старой сварливой теткой, так это Наденьке казалось ее святой обязанностью. По ее мнению, у каждого человека были свои обязанности, и вот на ее долю почему-то выпала обязанность возиться со старой теткой и терпеливо сносить ее капризы.

Тетка боялась сквозняков и потому, несмотря на жару, окна у них постоянно были заперты.

Наденька сидела у окна, выходившего на набережную Невы, и вязала гарусные напульсники. В стороне от окна, на диване, с подушкой за спиной и скамейкой в ногах сидела фрейлина и тоже вязала напульсники.

С тех пор как Наденька помнила себя, она с теткой вязала эти напульсники для бедных, но, кто были эти бедные, нуждались ли они на самом деле в этих напульсниках и доходили ли последние до них, Наденька никогда не знала.

Она привычными пальцами машинально перебирала спицы, а сама глядела в окно, на темную, быстро несущую свои, как бы отяжелевшие воды Неву. Медленно, медленно двигалась по реке баржа, да как чайка взмахивает крыльями, поднимались вдали весла удалявшегося ялика. Вдруг Наденька, вздрогнув, сунулась вперед всем корпусом к окну и, взглянув в него, застыла на некоторое время без движения.

По набережной мимо окна проезжала в это время кавалькада молодых людей, целое общество, веселое, смеющееся. Все были верхом – и мужчины, и дамы – и всех их Наденька узнала, но первого узнала среди них Сашу Николаича, который был в синем рейтфраке, в блестящих крагах, с надетым слегка набекрень цилиндром, ехал на тонконогой, гнедой лошади. Он ехал рядом со своей дамой, и ею (Наденька сразу же узнала ее) была черноглазая, бойкая, хорошенькая Лидочка, графиня Косунская.

Наденька проводила долгим взглядом проехавшую мимо кавалькаду и грустно опустила голову. Ей было жаль, зачем она не умеет ездить верхом, зачем тетка не пускает ее вот так участвовать в удовольствиях и прогулках, которые то и дело устраиваются, и зачем ей приходится всю жизнь проводить в комнатах? Ведь и она могла бы так же ехать рядом с Сашей Николаичем и так же смеяться и улыбаться тому, что говорит он, а что счастлива она была бы этим в тысячу раз больше всякой «Лидочки-графини», как в виде прозвища звали Косунскую, об этом знала уже только она одна…

Кавалькада промелькнула, как видение, вдруг явившееся и исчезнувшее, и снова все стало по-прежнему: Нева катила свои темные, тяжелые волны, медленно двигалась барка, и взмахивали весла на ялике. Тетка перебирала спицами, вязала напульсник, и Наденька тоже, и так изо дня в день…

Скучно!.. Хоть бы приехал кто! Но и приехать некому…

Как раз в эту минуту, словно в ответ на эти мысли Наденьки, вошел лакей и доложил:

– Княгиня Гуджавели, прикажете принять?

«Кто это? – стала вспоминать Наденька, – кажется, такой мы не знаем!»

– Княгиня Гуджавели? – переспросила его фрейлина. – Не помню! – Надин, мы ведь не помним такой? – обратилась она к племяннице.

– Я не знаю, тетя!.. – пожала та плечами.

– Извинитесь и скажите, что я не принимаю… – приказала Пильц фон Пфаль лакею.

Тот ушел, но почти тут же вернулся с подносом, на котором лежал листок бумаги, и подал его. На листке было написано по-французски:

«Зизя Атанианц, институтская подруга Лили Пильц, ныне княгиня Гуджавели, просит принять ее как старую подругу».

– Да это же – Зизя Атанианц! – воскликнула фрейлина, – просите скорей, просите, как же, помню ее.

Зизя Атанианц влетела стремительно и кинулась на шею своей подруге.

– Откуда ты?.. Где была?.. Как же так вдруг?..

Княгиня едва успевала рассказывать:

– Ах, дорогая, я жила за границей, в Лондоне, а потом в Крыму… там у нас земной рай, в Крыму. И вот соскучилась по столичной жизни… Я так отстала от всего…

– Я, моя милая, – сказала, в свою очередь, Пильц фон Пфаль, – тоже живу затворницей, как в монастыре, никуда не показываюсь, да и здоровье не позволяет.

– Ну все-таки я рада видеть тебя!..

– А я, я разве не рада?.. Ты надолго?

– Не знаю, как поживется…

– Ну отлично… Но твой приезд так меня взволновал…

И разговор двух старых подруг затянулся до бесконечности.