Текст книги "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"

– Ах, отец Авраамий!.. – примолвил едва слышным голосом Юрий. – Я не могу поднять меча на защиту моей родины!

– Не можешь?

– Я целовал крест королевичу Владиславу…

– Несчастный!..

Несколько минут продолжалось молчание; наконец Авраамий сказал как будто б нехотя:

– Юрий Дмитрич, ты, может быть, не знаешь, что святейший Гермоген разрешил всех православных от сей богопротивной присяги?

– Но я целовал крест добровольно. Отец Авраамий, не вынужденная клятва тяготит мою душу; нет, никто не побуждал меня присягать королевичу польскому! и тайный; неотступный голос моей совести твердит мне ежечасно, горе клятвопреступнику! Так, отец мой! Юрий Милославский должен остаться слугою Владислава; но инок, умерший для света, служит единому богу…

– И отечеству, боярин! – перервал с жаром Авраамий. – Мы не иноки западной церкви и благодаря Всевышнего, переставая быть мирянами, не перестаем быть русскими. Вспомни, Юрий Дмитрич, где умерли благочестивые старцы Пересвет и Ослябя!.. Но я слышу благовест… Пойдем, сын мой, станем молить угодника божия, да просияет истина для очей наших и да подаст тебе господь силу и крепость для исполнения святой его воли!

По окончании литургии и молебствия с коленопреклонением о даровании победы над врагом Авраамий, подведя Юрия ко гробу преподобного Сергия, сказал торжественным голосом:

– Боярин Юрий Дмитрич Милославский, желаешь ли ты отречься от мира и всех прелестей его?

– Желаю! – отвечал твердым голосом Юрий.

– Не ищешь ли ты укрыться в обители нашей от забот, трудов и опасностей, тебе по рождению и сану предстоящих? Не избираешь ли ты часть сию, дабы избежать заслуженного наказания или по всякому другому, единственно земному побуждению?

– Нет.

– Не обещался ли ты пред господом иметь попечение о земном благе отца, матери, супруги и детей?

– Я сирота… и не был никогда женат.

– Итак, да будет по желанию твоему, боярин Милославский! Я принимаю здесь, при гробе преподобного Сергия, твой обет: посвятить себя на всю жизнь покаянию, посту и молитве. Преклони главу твою… Раб божий Юрий, с сего часа ты не принадлежишь уже миру, и я, именем господа, разрешаю тебя от всех клятв и обещаний мирских. Встань, послушник старца Авраамия; отныне ты должен слепо исполнять волю твоего пастыря и наставника. Ступай в стан князя Пожарского, ополчись оружием земным против общего врага нашего и, если господь не благоволит украсить чело твое венцом мученика, то по окончании брани возвратись в обитель нашу для принятия ангельского образа и служения господу не с оружием в руках, но в духе кротости, смирения и любви.

– Итак, – воскликнул Юрий, обливаясь слезами, – я снова могу сражаться за мою родину! Ах, я чувствую, ничто не тяготит моей совести!.. Душа моя спокойна!.. Отец Авраамий, ты возвратил мне жизнь!

– Возблагодарим за сие господа и святых угодников его, – сказал старец, преклоня колена вместе с Юрием.

После усердной и продолжительной молитвы Авраамий Палицын, прощаясь с Юрием, сказал:

– Отдохни сегодня, Юрий Дмитрич, в нашей обители, а завтра чем свет отправься к Москве. Стой крепко за правду. Не попускай нечестивых осквернить святыню храмов православных. Сражайся как сын Милославского, но щади безоружного врага, не проливай напрасно крови человеческой. Ступай, сын мой! – примолвил Авраамий, обнимая Юрия. – Да предыдет пред тобою ангел господень и да сопутствует тебе благословение старика, который… Всевышний! да простит ему сие прегрешение… любит свою земную родину почти так же, как должны бы мы все любить одно небесное отечество наше!

На другой день вместе с солнечным восходом Юрий в сопровождении Алексея выехал из лавры и пустился по дороге, ведущей к Москве.

VI

Когда наши путешественники, миновав Хотьковскую обитель, отъехали верст тридцать от лавры, Юрий спросил Алексея: знает ли он, куда они едут?

– Вестимо куда! – отвечал с приметной досадою Алексей. – В Москву, к пану Гонсевскому.

– Ты не отгадал: мы едем в стан князя Пожарского.

– Зачем?

– Затем, чтоб драться с поляками.

– С поляками!.. Да нет, ты шутишь, боярин!

– Видит бог, не шучу. Я уж больше не слуга Владислава.

– Слава тебе господи! – вскричал Алексей. – Насилу ты за ум хватился, боярин! Ну, отлегло от сердца! Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я скажу всю правду: я не отстал бы от тебя, что б со мной на том свете ни было, если б ты пошел служить не только полякам, но даже татарам; а как бы знал да ведал, что у меня было на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь простил мое прегрешение и наставил тебя на путь истинный.

– Ну вот видишь, Алексей, твоя молитва даром не пропала. Но я что-то очень устал. Как ты думаешь, не остаться ли нам в этом селе?

– Да и пора, Юрий Дмитрич: мы, чай, с лишком верст двадцать отъехали. Вон, кажется, и постоялый двор… а видно по всему, здесь пировали незваные гости.

Смотри-ка, ни одной старой избы нет, все с иголочки! Ох, эти проклятые ляхи! накутили они на нашей матушке святой Руси!

Путешественники въехали на постоялый двор. Юрий лег отдохнуть, а Алексей, убрав лошадей, подсел к хозяйке, которая в одном углу избы трудилась за пряжею, и спросил ее: не слышно ли чего-нибудь о поляках?

– И, родимый! наше дело крестьянское, – отвечала хозяйка, поправив под собою донце, – мы ничего не ведаем.

– А что, разве поляки никогда не бывали в вашем селе?

– Как не бывать!

– Ну что, голубушка, чай, они вам памятны?

– Вестимо, кормилец.

– Уж нечего сказать, знатные ребята! не так ли?

Хозяйка взглянула недоверчиво на Алексея и не отвечала ни слова.

– Куда, чай, с ними весело хлеб-соль водить! – продолжал Алексей. – Не правда ли?

– Вестимо, батюшка, – примолвила вполголоса хозяйка. – Дай бог им здоровья – люди добрые.

– В самом деле?

– Как же! Такие приветливые.

– Что ты, шутишь, что ли?

– И, родимый, до шуток ли нам!

– Неужели в самом деле?.. Кого ж ты больше любишь: своих иль поляков? Ну, что ж ты молчишь, лебедка? иль язык отнялся?.. Ну, сказывай, кого?

– Кого прикажешь, батюшка.

– Не о приказе речь; я толком тебе говорю: кого больше любишь, нас иль поляков?

– Вас, батюшка, вас! А вы за кого стоите, господа честные?

– Чего тут спрашивать: за матушку святую Русь.

– Полно, так ли, родимый?

– Видит бог, так! Мы едем под Москву, биться с поляками не на живот, а на смерть.

– Ой ли? Помоги вам господи!.. Разбойники!.. В разор нас разорили! Прошлой зимой так всю и одежонку-то у нас обобрали. Чтоб им самим ни дна ни покрышки! Передохнуть бы всем, как в чадной избе тараканам… Еретики, душегубцы!.. нехристь проклятая!

– Ба, ба, ба! что ты, молодица? Кого ты это изволишь честить?

– Кого?.. как кого?.. вестимо, кого!.. Кого ты, родимый, того и я.

– Да что ты переминаешься?.. Чего ты боишься? иль не видишь, что мы православные?

– О, ох, батюшка! не равны православные! Этак с час-места останавливались у нас двое проезжих бояр и с ними человек сорок холопей, вот и стали меня так же, как твоя милость, из ума выводить, а я сдуру-то и выболтай все, что на душеньке было; и лишь только вымолвила, что мы денно и нощно молим бога, чтоб вся эта иноземная сволочь убралась восвояси, вдруг один из бояр, мужчина такой ражий, бог с ним, как заорет в истошный голос да ну меня из своих ручек плетью! Уж он катал, катал меня! Кабы не молодая боярыня, дочка, что ль, его, не знаю, так он бы запорол меня до смерти! Дай бог ей доброе здоровье и жениха по сердцу! вступилась за меня, горемычную, и, как господа стали съезжать со двора, потихоньку сунула мне в руку серебряную копеечку. То-то добрая душа! Из себя не так чтоб очень красива, не дородна, взглянуть не на что… Ахти я, дура! – примолвила хозяйка, вскочив торопливо со скамьи. – Заболталась с тобой, кормилец!.. Чай, у меня хлебы-то пересидели.

Юрий, который от сильного волнения души, произведенного внезапною переменою его положения, не смыкал глаз во всю прошедшую ночь, теперь отдохнул несколько часов сряду; и когда они, отправясь опять в путь, отъехали еще верст двадцать пять, то солнце начало уже садиться. В одном месте, где дорога, проложенная сквозь мелкий кустарник, шла по самому краю глубокого оврага, поросшего частым лесом, им послышался отдаленный шум, вслед за которым раздался громкий выстрел. Юрий приостановил своего коня.

– Что это, боярин? – вскричал Алексей. – Слышишь? другой… третий… четвертый… Ахти, батюшки! считать не поспеешь!.. Ой, ой, ой! какая там идет жарня!

– Что б это такое было? – сказал Юрий, прислушиваясь к стрельбе, которая час от часу становилась сильнее. – Мы, кажется, еще не близко от Москвы.

– Сердце мое чует, – перервал Алексей, – это разбойники шиши проказят! Не воротиться ли нам, боярин?

– Если это шиши, так нам бояться нечего. Поедем поближе, Алексей.

Они не успели отъехать пятидесяти шагов, как вдруг из-за куста заревел грубый голос:

– Кто едет? стой!.. – И человек двадцать вооруженных кистенями, рогатинами и винтовками разночинцев высыпали из оврага и заслонили дорогу нашим путешественникам. С первого взгляда можно было принять всю толпу за шайку разбойников: большая часть из них была одета в крестьянские кафтаны; но кой-где мелькали остроконечные шапки стрельцов, и человека три походили на казаков; а тот, который вышел вперед и, по-видимому, был начальником всей толпы, отличался от других богатой дворянской шубою, надетою сверх простого серого зипуна; он подошел к Юрию и спросил его не слишком ласково:

– Кто вы таковы?

– Проезжие, – отвечал Милославский.

– Куда едете?

– Под Москву.

– Не вместе ли вон с теми боярами, что едут впереди?

– Нет, мы едем сами по себе.

– Полно, так ли?

– Видит бог так, господа шиши! – закричал Алексей.

– Ты врешь!.. Мы православное земское войско, а не шиши. Постой-ка, брат, нас этак прозвали зубоскалы поляки, так, видно, ты, голубчик, с ними знаешься?

– Да, да! они изменники! – заревела вся толпа. – Долой их с лошадей!

– Что вы, ребята? перекреститесь! – вскричал Алексей. – Мы едем с боярином из Троицы к князю Пожарскому биться с поляками.

– Не верь им, Бычура! – сказал один из стрельцов. – Они, точно, изменники.

– Постойте, ребята! – перервал Бычура. – Чтоб маху не дать!.. Как тебя зовут, молодец? – продолжал он, обращаясь к Юрию.

– Юрий Милославский.

– Сын покойного воеводы нижегородского?

– Да, сын его.

– Коли так, – сказал Бычура, снимая почтительно свою шапку, – то мы просим прощения, боярин, что тебя остановили; и если ты точно Юрий Дмитрич Милославский и едешь из Троицы, то не изволь ничего бояться.

– Я ничего и не боюсь, добрые люди! Только не задерживайте меня: я тороплюсь к Москве.

– Не погневайся, ты слышишь, какая жарёха идет на большой дороге?.. так воля твоя, а изволь пообождать.

– Но что значит эта стрельба?

– Да так, боярин! наши молодцы справляются там с русскими изменниками.

– А почему вы знаете, что они изменники?

– Как не знать? они было и проводника уж нашли, который взялся довести их до войска пана Хоткевича; да не на того напали: он из наших; повел их проселком, водил, водил да вывел куда надо. Теперь не отвертятся.

– Нельзя ли нам хоть стороной объехать?

– Оно бы можно, – сказал Бычура, почесывая голову, – да не погневайся, господин честной: тебе надо прежде заехать в село Кудиново.

– Зачем?

– А вот, изволишь видеть, мы наслышались о батюшке твоем от нашего старшины отца Еремея, священника села Кудинова; так он лучше нашего узнает, точно ли ты Юрий Дмитрич Милославский.

– Как! – вскричал с досадою Юрий. – Вы не верите?..

– Не то чтоб не верили, боярин, да сбруя-то на коне твоем польская.

– Так что ж?

– Оно, конечно, ничего, не велика беда, что и сабля-то у тебя литовская: статься может, она досталась тебе с бою; да все лучше, когда ты повидаешься с отцом Еремеем. Ведь иной как попадется к нам в руки, так со страстей, не в обиду твоей чести будь сказано, не только Милославским, а, пожалуй, князем Пожарским назовется.

Тут кто-то подбежал, запыхавшись, к толпе и закричал:

– Что вы здесь стоите, ребята? Ступайте на подмогу!

– А разве вас там мало? – сказал Бычура.

– Да порядком поубавилось. Теперь дело пошло врукопашную: одного-то боярина, что поменьше ростом, с первых разов повалили; да зато другой так наших варом и варит; а глядя на него, и холопи как приняли нас в ножи, так мы свету божьего невзвидели. Бегите проворней, ребята!

Бычура, приказав четверым шишам сесть на коней и проводить наших путешественников в село Кудиново, побежал с остальными товарищами вперед. Юрий и Алексей должны были поневоле следовать за своими провожатыми и, проскакав верст пять проселочной дорогой, въехали в селение, окруженное почти со всех сторон болотами и частым березовым лесом. Посреди села, перед небольшой деревянной церковью, на обширном лугу толпился народ. Провожатые слезли с лошадей; Юрий и Алексей сделали то же и подошли вслед за ними к двум большим липам, под которыми сидел на скамье человек лет тридцати, с курчавой черной бородою и распущенными по плечам волосами. Он был одет отменно богато для сельского священника; его длинный, ничем не подпоясанный однорядок с петлицами походил на боярскую ферязь, а желтые сапоги с длинными, загнутыми кверху носками напоминали также щеголеватую обувь знатных особ тогдашнего времени. Взглянув нечаянно на противоположную сторону, Алексей с ужасом заметил два высокие столба с перекладиною, которые, вероятно, поставлены были не для украшения площади и что-то вовсе не походили на качели. Присоединясь к толпе, путешественники и их провожатые остановились, ожидая, когда дойдет до них очередь явиться пред лицом грозного отца Еремея, к которому подходили, один после другого, отрядные начальники со всех дорог, ведущих к Москве.

– Спасибо, сынок! – сказал он, выслушав донесение о действиях отряда по серпуховской дороге. – Знатно! Десять поляков и шесть запорожцев положено на месте, а наших ни одного. Ай да молодец!.. Темрюк! ты хоть родом из татар, а стоишь за отечество не хуже коренного русского. Ну что, Матерой? говори, что у вас по владимирской дороге делается?

– Да что, отец Еремей, хоть вовсе не выходить на большую дорогу! Вот уже третий день ни одного ляха в глаза не видим; изменники перевелись, и кого ни остановишь, все православный да православный. Кабы ты дозволил поплотнее допрашивать проезжих, так авось ли бы и отыскался какой-нибудь предатель; а то, рассуди милостиво, кому охота взводить добровольно на себя такую беду?

– Да, как бы не так! Дай вам волю, так у вас, пожалуй, и Козьма Минич Сухорукий изменником будет. Нет, ребята, чур у меня своих не трогать! Ну что ты скажешь, Зверев?

– По ярославской дороге все благополучно, – отвечал рыжеватый детина с разбойничьим лицом. – Сегодня, почитай, никого проезжих не было.

– И ты никого не останавливал?

– Никого.

– Смотри не лги: ведь скажешь же на исповеди всю правду! Точно ли ты никого не останавливал?

– Как бог свят, никого.

– Право!.. Эй, вы! подойдите-ка сюда!

Тут вышли из толпы двое купцов и, поклонясь низко отцу Еремею, стали возле него.

– Ну, – продолжал он, взглянув грозно на Зверева, – знаешь ли ты этих гостей нижегородских?.. Что?.. прикусил язычок!

– Виноват!.. Отец Еремей, – сказал Зверев, упав на колени, – помилуй! Не я же один от них поживился!

– Кто поставлен от меня старшим над другими, тот за всех один и в ответе! Разве я благословлял тебя на разбой?.. Зачем ты их ограбил? а?.. На виселицу его!

Глухой ропот пробежал по всей толпе. Передние не смели ничего говорить, но задние зашумели, и местах в трех раздались голоса:

– Как-ста не на виселицу!.. Много будет!.. Всех не перевешаешь!..

– Что, что?.. много будет? – сказал отец Еремей, приподнимаясь медленно с своего места.

– Посмотри-ка, боярин, – шепнул Алексей Юрию. – Господи боже мой!.. что это?.. экой чудо-богатырь!.. Да перед ним и Омляш показался бы малым ребенком!

– Ах, вы, крамольники! – продолжал отец Еремей. – Халдейцы проклятые!(14) Да знаете ли, что я вас к церковному порогу не подпущу! что вы все, как псы окаянные, передохнете без исповеди!

Ропот утих, но никто не трогался с места, чтоб выполнить приказание отца Еремея.

– Что вы дожидаетесь? – закричал он громовым голосом. – Иль хотите, чтоб я повесил его своими руками?.. Темрюк, Таврило, Матерой, возьмите его!.. Ну, что ж вы стали? – примолвил он, выступя несколько шагов вперед.

Виновного схватили и, несмотря на отчаянное сопротивление, потащили к виселице.

– Взмилуйся, батюшка! – сказал один из купцов. – Не прикажи его вешать, а вели только нам отдать то, что у нас отняли.

– Ваше доброе не пропадет, а не в свое дело не мешайтесь, – отвечал хладнокровно отец Еремей.

– Преложи гнев на миласть, батюшка! Бог с ним! мы ничего не ищем, – сказал купец.

– Нет, господа купцы! кто милует разбойников, того сам бог не помилует; да я уж давно заметил, что он нечист на руку… А разве, и то только для вас, дам ему время покаяться. Эй! постойте, ребята, отведите его в мирскую избу. Матерой! приставь к нему караул; да смотри, чтоб он был чем свет повешен, и если кто-нибудь хоть пикнет, то я завтра велю поставить другую виселицу. Ба, ба, ба! Кондратий… ты как здесь?.. – продолжал он, заметив одного из провожатых Юрия, который, поклонясь почтительно, подошел к нему вместе с своими товарищами под благословение. – Ну что, детушки, как вы справились с этими изменниками?

– Авось господь поможет! – отвечал Кондратий. – А шибко дерутся, собачьи дети! достанется и нашим на орехи.

– Как! – вскричал отец Еремей. – Так у вас на троицкой дороге еще дерутся, а вы здесь?..

– Не гневайся, батюшка! нас прислал к тебе Бычура вот с этим проезжим, который показался нам подозрительным, хоть он и называет себя Юрием Дмитричем Милославским.

– Милославским? – повторил священник, подойдя к Юрию. – Сыном Дмитрия Юрьевича?.. Милости просим, боярин! Ах ты, мой сокол ясный!.. – промолвил он, благословляя Юрия. – Как ты схож с покойным твоим родителем: как две капли воды!.. Дай бог ему царство небесное! он не оставлял меня своею милостию. Батюшка твой изволил часто охотиться около нашего села, и хоть я был тогда простым дьячком, но он не гнушался моего дома и всегда изволил останавливаться у меня. Просим покорно, Юрий Дмитрич, ко мне в мою избенку! да чем бог послал!

Юрий и Алексей вошли вслед за священником в большую и светлую избу, построенную внутри церковного погоста.

– Жена, – сказал отец Еремей, войдя в избу, – накрывай стол, подай стклянку вишневки да смотри поворачивайся! что есть в печи, все на стол мечи!.. Знаешь ли, кто наш гость?

– Не знаю, батюшка! – отвечала попадья с низким поклоном.

– Сын боярина Милославского.

– Ой ли?.. Ох ты, мой кормилец!.. Подлинно дорогой гость!.. Пожалуй, батюшка, изволь садиться! милости просим! а я мигом все спроворю.

– Куда изволишь ехать, боярин? – спросил отец Еремей.

– К князю Пожарскому под Москву.

– Биться с супостатами? Дело, Юрий Дмитрич! Да и как такому молодцу сидеть поджавши руки, когда вся Русь святая двинулась грудью к матушке-Москве!.. Ну что, боярин, ты уж, чай, давно женат?.. и детки есть?

– Нет, батюшка, – отвечал со вздохом Юрий, – я не женат и век останусь холостым.

– Что так?

– Да, видно, уж мне так на роду написано.

– Не ручайся, Юрий Дмитрич! придет час воли божией…

– Да, – перервал Милославский, – и надеюсь, что час воли божией придет скоро; но только не так, как ты думаешь, отец Еремей!

– Что это, боярин? Уж не о смертном ли часе ты говоришь? Оно правда, мы все под богом ходим, и ты едешь не на свадебный пир; да господь милостив! И если загадывать вперед, так лучше думать, что не по тебе станут служить панихиду, а ты сам отпоешь благодарственный молебен в Успенском соборе; и верно, когда по всему Кремлю под колокольный звон раздастся: «Тебе бога хвалим», – ты будешь смотреть веселее теперешнего… А!.. Наливайко! – вскричал отец Еремей, увидя входящего казака. – Ты с троицкой дороги? Ну что?

– Слава богу! справились с злодеями, – отвечал казак. – Я приехал передовым.

– Много побито наших?

– Да с полсорока больше своих не дочтемся! Изменники дрались не на живот, а на смерть: все легли до единого. Правда, было за что и постоять! сундуков-то с добром… серебряной посуды возов с пять, а казны на тройке не увезешь! Наши молодцы нашли в одной телеге бочонок романеи да так-то на радости натянулись, что насилу на конях сидят. Бычура с пятидесятью человеками едет за мной следом, а другие с повозками поотстали.

– А где ваш старшина?

– Кто? Федор Хомяк?.. Не спрашивай о нем, батюшка… изменник!

– Что ты говоришь?

– Бычура из своих рук застрелил этого предателя. Вот как было все дело: их оставалось всего человек двадцать, не больше; но с ними был их боярин, и нечего сказать – молодец! Стали поперек просеки, которая идет направо в лес, да, слышь ты, вот так наших в лоск и кладут. Мы глядь туда, сюда! где Федька Хомяк? Не тут-то было! Чем бы ему, как старшине, ни пяди от нас, он вздумал спасать дочь изменника боярина и уж совсем было выпроводил ее из лесу, да бог попутал. Бычура, который был позади в засаде и шел к нам на подмогу, повстречался с ним в овраге; его, как предателя, застрелил, а барышню вместе с ее сенной девушкою поворотил назад.

– Напрасно; пустили б их на все четыре стороны! На что вам они?

– Как на что, отец Еремей? Ведь она дочь изменника.

– Да разве мы воюем с бабами?

– Вестимо, не с бабами! да наши молодцы не то говорят… А вот, никак, они въехали в село.

Юрий едва дышал в продолжение этого разговора; он не смел остановиться на мысли, от которой вся кровь застывала в его жилах; но, несмотря на то, сердце его невольно сжималось от ужасного предчувствия. Вдруг пронесся по улице громкий гул; конский топот, песни, дикие восклицания, буйный свист огласили окрестность; толпа пьяных всадников, при радостных криках всего селения, промчалась вихрем по улице, спешилась у церковного погоста и окружила дом священника. Через минуту Бычура, в провожании человек двадцати окровавленных и покрытых пылью товарищей, вошел в избу.

– Поздравляем, батька! – сказал он не слишком почтительным голосом. – Знатная добыча! Нечего сказать, поработали мы сегодня на матушку святую Русь!

– Спасибо, детушки! – отвечал отец Еремей. – Жаль только, что и наших легло довольно!

– Зато уж и мы натешили свои душеньки! и завтра можем позабавиться. Мы захватили дочь одного из изменников бояр; так как прикажешь: сегодня, что ль, ее на виселицу иль завтра?.. Да вот она налицо.

Два мужика внесли закутанную с ног до головы в богатую фату девицу; за нею шла, заливаясь слезами, молодая сенная девушка.

– Несчастная! она умерла от страха! – сказал Юрий.

– Нет! – отвечал Бычура. – Она только в забытьи; дорогою ее раз пять схватывало. Пройдет!

– Варвары! злодеи! кровопийцы! – кричала, всхлипывая, сенная девушка. – добьюсь ли я от вас хоть каплю воды?

– На, голубушка! – сказала попадья, подавая ковш воды. – Спрысни ее! Бедная боярышня! – примолвила она жалобным голосом. – Неужли-то вы над нею не взмилуетесь?

– Молчи, жена! – шепнул священник. – Утро вечера мудренее… Хорошо, ребята! пусть она здесь переночует, а завтра увидим.

Невольно повинуясь какому-то непреодолимому влечению, Юрий подошел к скамье, на которой лежала несчастная девица; в ту самую минуту как горничная, стараясь привести ее в чувство, распахнула фату, в коей она была закутана, Милославский бросил быстрый взгляд на бледное лицо несчастной… обмер, зашатался, хотел что-то вымолвить, но вместо слов невнятный, раздирающий сердце вопль вырвался из груди его.

Незнакомая девица открыла глаза и, посмотрев вокруг себя, устремила неподвижный и спокойный взор на Юрия.

– Ну вот! ведь я говорил, что очнется! – сказал хладнокровно Бычура.

– Анастасья!.. – вскричал наконец Милославский.

– Опять он!.. – шепнула Анастасья, закрыв рукою глаза свои. – Ах, я все еще сплю!

– О, если б это был сон!.. Анастасья!..

– Боже мой! Боже мой!.. так!.. я не сплю!.. Что он!.. Но зачем мы здесь… вместе с этими палачами?.. Ах! Я сейчас была в Москве… ты был один со мною… а теперь!..

– Ба, ба, ба!.. так ты ее знаешь, боярин? – спросил Бычура.

– Да, добрые люди! – подхватил Юрий. – Вы ошибаетесь, она не дочь Шалонского.

– Как так?

– И я так же думаю, ребята! – сказал священник. – Я видал боярина Шалонского: она вовсе на него не походит.

– Кой прах! – возразил один из шишей. – Что ж он, как я разрубил ему голову, примолвил, умирая, своим холопям: «Спасайте дочь мою!»

– Как? – вскричала Анастасья… – умирая?.. Кто умер?

– Боярин Кручина-Шалонский.

– Родитель мой?..

– Слышишь ли, батька, что она говорит? – сказал Бычура. – Что ж это, боярин, никак, ты вздумал нас морочить?

– Но разве вы не видите? она не знает сама, что говорит… она без памяти!

– Нет, – сказала твердым голосом Анастасья, – я не отрекусь от отца моего. Да, злодеи! я дочь боярина Шалонского, и если для вас мало, что вы, как разбойники, погубили моего родителя, то умертвите и меня!.. Что мне радости на белом свете, когда я вижу среди убийц отца моего… Ах! умертвите меня!

– Анастасья! – вскричал Юрий. – Неужели ты можешь думать?..

– Нет, боярышня! – сказал священник. – Хоть и жаль, а надобно сказать правду: он не помогал нашим молодцам. Да что об этом толковать!.. До завтра, ребята, с богом! Вам, чай, пора отдохнуть… Ну, что ж вы переминаетесь? ступайте!

– Да вот, батька, – сказал Бычура, почесывая голову, – товарищи говорят, что сегодня, за один бы уж прием, повесить ее, так и дело в шляпе.

– Ах вы, богоотступники! – вскричала сенная девушка. – Что вы затеваете? Иль вы думаете, что теперь уж некому вступиться за боярышню? Так знайте же, разбойники, что она помолвлена за гетмана Гонсевского, и если вы ее хоть волосом тронете, так он вас всех живых в землю закопает.

– Как!.. она невеста пана Гонсевского? – сказал Бычура.

– Что вы слушаете эту дуру! – перервал священник.

– Да, да, невеста пана Гонсевского! – продолжала кричать горничная. – И боже вас сохрани…

– Невеста Гонсевского! – повторила с яростным криком вся толпа. – На виселицу ее! Тащите, ребята! На виселицу!

– Остановитесь! – сказал отец Еремей, заслонив собою Анастасью. – Я приказываю вам…

Но неистовые крики заглушили слова священника. Быстрее молнии роковая весть облетела все селение, в одну минуту изба наполнилась вооруженными людьми, весь церковный погост покрылся народом, и тысяча голосов, осыпая проклятиями Гонсевского, повторяли:

– На виселицу невесту еретика!

– Да выслушайте меня, детушки! – сказал священник, успев наконец восстановить тишину вокруг себя. – Разве я стою за нее? Я только говорю, чтоб вы подождали до завтра.

– Нет, батька! – возразил Бычура. – Выдавай нам ее сейчас, а то будет поздно: вишь, она опять обмерла!.. Где ей дожить до завтра!..

– Ребята! – вскричал Юрий. – Не берите на душу этого греха! Она невинна: отец насильно выдавал ее замуж.

– Все равно! – подхватил один пьяный мужик с всклоченной бородою и сверкающими глазами. – Этот жид Гонсевский посадил на кол моего брата… На виселицу ее!

– Он отрубил голову отцу моему! – вскричал другой.

– Расстрелял без суда пятерых наших товарищей, – примолвил третий.

– Тащите ее! – заревела вся толпа.

– Друзья мои! – продолжал Юрий, ломая в отчаянии свои руки. – Ради бога!.. если вы хотите кого-нибудь казнить, так умертвите меня.

– Что ты, боярин! разве мы разбойники? – сказал Бычура. – Ты православный и стоишь за наших, а она дочь предателя, еретичка и невеста злодея нашего Гонсевского.

– Так попытайтесь же взять ее! – вскричал Юрий, вынимая свою саблю.

– Безумный! – сказал священник, схватив его за руку. – Иль ты о двух головах?.. Слушайте, ребята, – продолжал он, – я присудил повесить за разбой Сеньку Зверева вам всем его жаль – ну так и быть! не троньте эту девчонку, которая и так чуть жива, и я прощу вашего товарища.

– Нет, батька! – сказал Бычура. – Если Зверев виноват, то мы не стоим за него: делай с ним что тебе угодно, а нам давай невесту пана Гонсевского.

– Да, да! – вскричала вся толпа. – Мы из твоей воли не выступаем, Еремей Афанасьевич; казни кого хочешь, а еретичку нам выдавай.

Юрий с ужасом заметил, что твердость священника поколебалась: в его смущенных взорах ясно изображались нерешимость и боязнь. Он видел, что распаленная вином и мщением буйная толпа начинала уже забывать все повиновение, и один грозный вид, и всем известная исполинская его сила удерживали в некоторых границах главных зачинщиков, которые, понукая друг друга, не решались еще употребить насилия; но этот страх не мог продолжаться долго. Снаружи крик бешеного народа умножался ежеминутно, и несколько уже раз имя священника произносилось с ругательством и угрозами. Взоры его становились час от часу мрачнее; он поглядывал с состраданием то на Юрия, то на бесчувственную Анастасью, но вдруг лицо его прояснилось, он схватил за руку Милославского и сказал вполголоса:

– Готов ли ты пуститься на все, чтоб спасти эту несчастную?

– На все, отец Еремей!

– Если так – она спасена! Ну, детушки, – продолжал он, обращаясь к толпе, – видно, вас не переспоришь – быть по-вашему! Только не забудьте, ребята, что она такая же крещеная, как и мы: так нам грешно будет погубить ее душу. Возьмите ее бережненько да отнесите за мною в церковь, там она скорей очнется! дайте мне только время исповедать ее, приготовить к смерти, а там делайте что хотите.

– Ну вот, что дело, то дело, батька! – сказал Бычура. – В этом с тобою никто спорить не станет. Ну-ка, ребята, пособите мне отнести ее в церковь… Да выходите же вон из избы!.. Эк они набились – не продерешься!.. Ступай-ка, отец Еремей, передом: ты скорей их поразодвинешь.

Минуты через две в избе не осталось никого, кроме Юрия, Алексея и сенной девушки, которая, заливаясь горькими слезами и вычитая все добродетели своей боярышни, вопила голосом. Милославский, несмотря на обещание отца Еремея, был также в ужасном положении; он ходил взад и вперед по избе, как человек, лишенный рассудка: попеременно то хватался за свою саблю, то, закрыв руками глаза, бросался в совершенном отчаянии на скамью и плакал, как ребенок. Алексей не смел утешать его и, наблюдая глубокое молчание, стоял неподвижно на одном месте. Не прошло пяти минут, как вдруг двери вполовину отворились и небольшого роста старичок, в котором по заглаженным назад волосам и длинной косе нетрудно было узнать приходского дьячка, махнул рукою Милославскому, и когда Алексей хотел идти за своим господином, то шепнул ему, чтоб он остался в избе. Юрий вышел с своим проводником на церковный погост и, пробираясь осторожно вдоль забора, подошел к паперти. Входя на лестницу, он оглянулся назад: вокруг всей ограды, подле пылающих костров, сидели кучами вооруженные люди; их неистовые восклицания, буйные разговоры, зверский хохот, с коим они указывали по временам на виселицу, вокруг которой разведены были также огни и толпился народ, – все это вместе составляло картину столь отвратительную, что Юрий невольно содрогнулся и поспешил вслед за дьячком войти во внутренность церкви. Перед иконостасом теплилась одна лампада, а в трапезе, подле налоя, во всем облачении стоял отец Еремей и трепещущая Анастасья.