Текст книги "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"

– Здравствуй, Дмитрич! Уж я ждал, ждал тебя! Насилу ты пришел!

– Это ты, Митя! – сказал Юрий. – Ах, боже мой! что с тобой сделалось? Бедняжка! как ты похудел!

– Домой сбираюсь, Дмитрич!.. Да и пора, голубчик, видит бог, пора! Помаялся, пошатался лет пятьдесят по чужой стороне, будет с меня!

– А где твоя родина? – спросил Юрий, не понимая истинного смысла слов юродивого.

– Где моя родина? Чай, там же, где и твоя.

– Так поэтому близко отсюда?

– И близко и далеко: как пойдешь, голубчик.

– А! теперь я понимаю, – сказал Милославский, – ты говоришь не о земном своем отечестве и хочешь сказать, что смерть твоя близка. Почему ты это думаешь?

– И рад бы не думать, Дмитрич, да думается!.. Вот боярин Шалонский и гадать не гадал, а вдруг отправился, и как же?.. прямехонько туда, куда дай бог попасть и мне, и тебе, и всякому доброму человеку.

– Что ты говоришь, Митя?

Кроткое небесное веселие изобразилось на лице юродивого, глаза его наполнились слезами.

– Да, Юрий Дмитрич! – сказал он прерывающимся от сильного чувства голосом. – Там, в горних селениях, не скорбят уже о заблудшем сыне: он возвратился в дом отца своего!

– Так он покаялся пред смертию?

– И господь отверз ему свои объятия. Я был свидетелем сего торжества милосердия и благости божией; я, презренный окаянный грешник, удостоился отнести дочери не тщетное, но святое благословение умирающего родителя.

Митя замолчал и, сложа крестообразно руки, устремил к небесам взор, исполненный любви, надежды и душевного умиления. Помолчав несколько времени, Юрий спросил робким голосом:

– Ты видел ее?

– Да, Дмитрич, видел. Я третьего дня был в Хотькове.

– Ну что?.. говори, Митя! здорова ли она?

– Слава богу! Она мне все рассказала… Бедная, горемычная сиротинка! Постой-ка! у меня есть от нее посылочка… На, возьми.

– Что я вижу! мой обручальный перстень!

– Да, Дмитрич! Сегодня утром она обручится с женихом, который получше нас с тобою.

– Милосердый боже!.. Итак, она…

– Успокойся, Юрий Дмитрич! – сказал Палицын, который, подойдя к Юрию, застал окончание этого разговора. – Анастасья не произнесет обета расстаться навсегда с тобою. Я должен был сегодня постричь ее и завтра поеду в Хотьковскую обитель, но не для того, чтоб разлучить тебя с супругою, а чтоб привезти ее сюда и соединить вас навеки.

Юрий почти без чувств упал на грудь отца Авраамия, а Митя, утирая рукавом текущие из глаз слезы, тихо склонился над гробом угодника божия, и через несколько минут, когда Милославский, уходя вместе с Палицыным из храма, подошли с ним проститься, Мити уже не было: он возвратился на свою родину!

Спустя недели три после описанного нами приключения Кирша, прощаясь с Алексеем, который провожал его до городских ворот, сказал:

– Поклонись, брат, еще раз от меня твоему боярину. Век не забуду его благодеяний! По милости его я могу теперь завестись своим домиком и жить не хуже всякого атамана.

– А на что тебе свой дом? Ведь вы, запорожцы, живете все вместе, как старцы в общине?

– Да кто тебе сказал, что я поеду жить в Запорожскую Сечь? Нет, любезный! как я посмотрел на твоего боярина и его супругу, так у меня прошла охота оставаться век холостым запорожским казаком. Я еду в Батурин, заведусь также женою, и дай бог, чтоб я хоть вполовину был так счастлив, как твой боярин! Нечего сказать: помаялся он, сердечный, да и наградил же его господь за потерпенье! Прощай, Алексей! авось бог приведет нам еще когда-нибудь увидеться!

* * *

Мы полагаем достаточным упомянуть только слегка о последствиях народной войны 1612 года, ибо уверены, что большей части наших читателей известны все исторические подробности этой любопытной эпохи возрождения России. Вскоре по взятии Кремля король польский пытался снова завладеть Москвою; но осада и отчаянная защита Волоколамска доказали ему, что он вторично не успеет обольстить русских. Простояв без всякой пользы под этим небольшим городом, он решился не ходить далее и побежал со всем своим войском назад, в Польшу. По совершенном освобождении от внешних врагов Россия долго еще бедствовала от внутренних мятежей и беспокойств; наконец господь умилосердился над несчастным отечеством нашим: все несогласия прекратились, общий глас народа наименовал царем русским сына добродетельного Филарета, Михаила Феодоровича Романова, и в 1613 году, 11 числа июля, этот юный царь, дед Великого Петра, возложил на главу свою венец Мономахов. Утвердив князя Пожарского в звании думного боярина, он осыпал милостями и наградами всех, бравших участие в великом деле освобождения России. Старинные наши знакомцы: Замятня-Опалев и Лесута-Храпунов явились также ко двору; первый хотел было объявить свои права на заседание в царской думе; но, узнав, что простой мясник Козьма Сухорукий наименован таким же, как он, думным дворянином, ускакал назад в свои отчины, повторяя с важностию любимое свое изречение: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Лесута-Храпунов, как человек придворный, снес терпеливо эту обиду, нанесенную родовым дворянам; но когда, несмотря на все его просьбы, ему, по званию стряпчего с ключом, не дозволили нести царский платок и рукавицы при обряде коронования, то он, забыв все благоразумие и осторожность, приличные старому царедворцу, убежал из царских палат, заперся один в своей комнате и, наговоря шепотом много обидных речей насчет нового правительства, уехал на другой день восвояси, рассказывать соседям о блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче и о том, как он изволил жаловать своею царскою милостию ближнего своего стряпчего с ключом Лесуту-Храпунова.

* * *

Наступил тридцатый год царствования Михаила Феодоровича Романова. Под кротким и мудрым его правлением Россия отдохнула от протекших бедствий, и гордящиеся своим просвещением народы Западной Европы начинали уже с приметным беспокойством посматривать на этого северного исполина, которому недоставало только Великого Петра, чтоб удивить вселенную своим могуществом и славою.

В одно весеннее утро, накануне Троицына дня, по ростовской дороге тянулись многочисленные толпы богомольцев. Граждане московские, жители низовых провинций и даже обитатели благословенной Украйны – все спешили на храмовой праздник знаменитой Троицкой лавры. Внутри ограды монастырской, посреди толпящегося народа, мелькали высокие шапки бояр русских; именитые гости московские с женами и детьми своими переходили из храма в храм, служили молебны, сыпали золотом и многоценными вкладами умножали богатую казну монастырскую. Среди множества этих усердных богомольцев отличались от всех, не столько одеждою, сколько бодрым и воинственным видом, украинские казаки, присланные с богатыми дарами от гетмана малороссийского. Их старшина, человек среднего роста, но, по-видимому, еще в полной силе, обращал на себя более других общее внимание. Он осматривал с большим любопытством все ближайшие окрестности монастырские и показывал толпе, которая всюду за ним следовала, те места, на которых стояли некогда войска панов Сапеги и Лисовского.

– Здесь, – говорил он, – делали поляки подкоп; вон там, в этом овраге, Лисовский совсем было попался в руки удалым служителям монастырским. А здесь, против этой башни, молодец Селява, обрекши себя неминуемой смерти, перекрошил один около десятка супостатов и умер, выкупая своею кровию погибшую душу родного брата, который передался полякам.

В числе любопытных, которые окружали старшину, один молодой боярин, видный и прекрасный собою, казалось, внимательнее всех слушал рассказы старого воина. Он осыпал его вопросами, и когда старшина, увлеченный воспоминаниями прошедших своих подвигов, от осады Троицкого монастыря перешел к знаменитой победе князя Пожарского, одержанной под Москвою над войском гетмана Хоткевича, то внимание молодого боярина удвоилось, лицо его пылало, а в голубых, кипящих мужеством и исполненных жизни глазах изобразились досада и нетерпение бесстрашного воина, когда он слушает рассказ о знаменитом бое, в котором, к несчастию, не мог участвовать.

Служитель молодого боярина, седой как лунь старик, не спускал также глаз с рассказчика, который, обойдя кругом монастыря, вошел наконец в ограду и стал рассматривать надгробные камни.

– Над кем поставлен этот деревянный голубец? – спросил он у одного проходящего старца.

– Тут похоронен Борис Годунов, – отвечал хладнокровно инок.

– Годунов!.. – повторил старшина, покачав головою. – Думал ли он, когда под Серпуховом осматривал свое бесчисленное войско, что над ним поставят эту убогую деревянную часовню!..

Облокотясь на один высокий надгробный камень, казацкий старшина продолжал смотреть задумчиво на этот красноречивый памятник ничтожества величия земного, не замечая, что седой служитель молодого боярина стоял по-прежнему подле него и, казалось, пожирал его глазами…

– Так! – вскричал наконец этот неотвязчивый старик. – Это он!.. Кирша!

Старшина вздрогнул и, взглянув быстро на служителя, спросил: почему он его знает?

– Ты уж не в первый раз не узнаешь меня, – отвечал старик. – И то сказать: век пережить – не поле перейти! Когда ты знавал меня, я был еще детина молодой; а теперь насилу ноги волочу, и не годы, приятель, а горе сокрушило меня, грешного.

– Да кто же ты?

– Алексей Бурнаш.

– Как! служитель боярина Милославского?

– Что, брат, не верится?

– Нет, нет! Я начинаю узнавать тебя. Здравствуй, приятель! – продолжал Кирша, обнимая с радостию Алексея.

Между тем один пожилой купец и с ним молодой человек, по-видимому, сын его, подошли к надгробному камню, возле которого стоял Кирша, и стали разбирать надпись.

– Ну что, старый товарищ, – спросил Кирша, – как поживаешь? Да скажи, пожалуйста, кто этот молодой боярин, вон тот, с которым ты ходил и который меня так обо всем расспрашивал?

– Владимир Юрьич Милославский.

– Сын Юрия Дмитрича?

– Да, сын его.

– Ну, молодец! Вот таков-то был смолоду его батюшка – кровь с молоком! А что он поделывает? где он? здоров ли? Чай, устарел так же, как и ты?

Алексей взглянул печально на Киршу и не отвечал ни слова.

– Посмотри-ка, Ванюша, – сказал пожилой купец своему сыну, – оба в один день… видно, любили друг друга.

– Да что ж ты молчишь? – вскричал запорожец. – Иль не слышал? Я спрашиваю тебя, где теперь Юрий Дмитрич?

В эту самую минуту молодой купец наклонился и прочел тихим голосом: «Лета 7130-го, октября в десятый день, преставися раб божий, болярин Юрий Милославский и супруга его Анастасия…»

Исторические замечания[24]24
  М. Н. Загоскина.


[Закрыть]

Часть первая

(1) Вот что говорит очевидец, поляк Маскевич: «Моей роте досталось на часть два города: Суздаль и Кострома, в семидесяти милях от столицы. Мы тотчас разослали товарищей с лагерною челядью, для собрания живности; но наши так были неумеренны, что, не довольствуясь хорошим обхождением русских, брали без разбора все, что им нравилось, так что у самого знатного боярина отнимали насильно жену или дочь…»

(2) Гостиную сотню составляли богатейшие купцы. В Новгороде они назывались именитыми людьми. Их можно сравнить с нынешними купцами первой гильдии.

(3) Московские жители целовали крест царевичу Владиславу в 1610 году; следовательно, в 1611 году знали уже об этом не только близ Нижнего Новгорода, да и в самых отдаленных провинциях царства Русского. Тушинский вор также убит в 1610 году. Сочинитель винится в сих анахронизмах.

(4) Большая часть запорожских казаков, получивших сие название от Днепровских порогов, за которыми они поселились, была составлена из холостых людей всех состояний. Женатые казаки имели в разных местах и в довольном расстоянии от главного их местопребывания, известного под именем Сечи, особые дома, называемые зимовками, в которых жили их жены с семействами; а в самой Сечи не дозволялось жить ни одной женщине.

(5) Золотая монета иностранной чеканки, почти вдвое больше червонца. Сочинитель розыскания о древности русских монет полагает, что кораблениками назывались у нас бывшие в обращении английские нобели.

(6) За самое величайшее преступление почиталось у запорожских казаков умышленное убийство своего товарища. Убийцу закапывали живого с убитым. Редко случалось, чтоб сей закон не исполнялся: одна отличная храбрость и любовь всех казаков могли иногда спасти от сей казни преступника. Воров наказывали также весьма строго; разумеется, что вором считался только тот, кто украл что-нибудь у своего товарища, запорожского казака. Виновного привязывали на площади к столбу, и в течение трех дней, а иногда долее, он должен был сносить побои и ругательства всех проходящих. Уличенного вторично в сем преступлении привязывали на несколько времени к столбу, а потом вешали.

(7) Стряпчие служили при дворе: они смотрели за царскою стряпнею. Под именем стряпни разумели тогда мелкие принадлежности к царскому одеянию, как-то: шапку, рукавицы, платок, посох и проч. Стряпчие с ключом хотя исправляли при царе ту же должность, но званием своим равнялись с думными дворянами и стояли выше комнатных стольников.

Степень детей боярских, по мнению Миллера, была первою степенью дворян российских, в чины еще не определенных. Им раздавались поместья и вменялось в обязанность: в военное время готовыми быть на службу царскую, с известным числом на их собственное иждивение вооруженных всадников. Они состояли в восьмой, то есть в последней степени дворян тогдашнего времени.

Жильцы считались в седьмой степени старинных русских чинов. По первоначальному своему назначению они должны были составлять охранное войско московское; но впоследствии употреблялись и в дальные походы; главною же обязанностию было развозить царские грамоты. Их жаловали также поместьями, а за отличие определяли иногда воеводами в небольшие города.

Думные дворяне были членами царской думы, в которой они заседали вместе с думными боярами и окольничими.

Часть вторая

(8) В старину все русские без исключения спали после обеда. Московские жители, понося Лжедимитрия, говорили, между прочим, что он, как еретик, не ходит в баню и не отдыхает после обеда.

(9) Земледельцев и всех вообще, занимавшихся черной работою, называли в старину смердами. Бобыль, по толкованию Татищева, есть слово татарское, означающее то же самое, что слово: неимущий. Бобылями называли крестьян, не имеющих своей пашни, но многие из них под сим названием производили немаловажную торговлю. Прежде они не платили никаких податей и составляли самый низший класс народа русского.

(10) «Мятежники, мордва, черемисы и Лжедимитриевы шайки, ляхи, россияне, с воеводою князем Вяземским, осаждали Нижний Новгород; верные жители обрекли себя на смерть, простились с женами и детьми и единодушною вылазкою разбили осаждающих наголову; взяли Вяземского и немедленно повесили, как изменника».

Карамзин, История Государства Российского, том 12-й.

Часть третья

(11) Олеарий говорит в своем путешествии в Россию при царе Михаиле Феодоровиче, что боярыни русские ездили верхами и в телегах, покрытых алым сукном. И хотя Успенский, в своем «Опыте повествований о древностях русских», полагает, что колымаги (экипаж, похожий на нынешние кареты, но только без рессор) употреблялись при одном дворе, но вероятно ли, чтоб русские боярыни пускались в бальные дороги верхом или в открытой телеге? И почему не предполагать, что крытые телеги с гардинками, о коих в другом месте упоминает Олеарий, не были их дорожным экипажем и не назывались также колымагами, от которых они отличались одною только простотою отделки?

(12) Священник села Кудинова, отец Еремей, лицо не вымышленное, хотя о нем и не упоминается в летописях времени междуцарствия. Он точно был начальником русских гверилласов и замечателен потому уже, что священствовал девяносто семь лет сряду. Был рукоположен в иереи в 1600 году, в царствование Бориса Феодоровича Годунова, сдал свой приход сыну своему Никите Еремееву в 1697 году, в царствование императора Петра I.

(13) Хотя Голохвастов был впоследствии подозреваем в измене и единомыслии с уличенным предателем, казначеем монастырским, Иосифом Девочкиным, но из летописи Авраамия Палицына видно, что он до конца осады оставался воеводою и разделял по-прежнему с князем Долгоруковым начальство над войском лавры; следовательно, можно полагать, что подозрение сие оказалось неосновательным.

(14) По словам Олеария, халдейцами назывались люди из самого низкого состояния, кои, получив дозволение от патриарха наряжаться во время святок, бегали по улицам замаскированные и с факелами в руках, делали различные буйства и беспорядки, останавливали проходящих и жгли бороды у тех, кои не хотели откупаться деньгами. Эти гаеры были у всех в величайшем презрении, и Олеарий уверяет, что будто бы их всякий раз по окончании святок, как вновь поступающих в число православных, крестили во Иордане. К сему должно присовокупить, что и в наше время в некоторых провинциях крестьяне считают должным окупыватъ во Иордане тех, кои о святках наряжались.

(15) Вот что говорит летопись о казаках, бывших в войске князя Трубецкого: «Многое раззорение христианом творяху и грабежи и убийства везде содеваху, и кто может изрещи злое то насилие их, и сия беда последняя бысть горше первыя (то есть нашествия поляков), а смирити и уняти их невозможно, собрася бо казаков сих множество и бысть мятеж сей и насилие по всей земли».