Текст книги "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"

Часть третья

I

Прежде чем мы приступим к продолжению этой повести, нам должно предуведомить читателей, что промежуток времени, отделяющий эту главу от предыдущей, заключает в себе почти четыре месяца. Большей части наших читателей, без сомнения, известны все обстоятельства, предшествовавшие освобождению Москвы и вступлению на всероссийский престол Михаила Федоровича Романова; но, несмотря на то, мы полагаем нужным упомянуть, хотя мимоходом, о том, что происходило в Нижнем Новгороде и около Москвы от апреля месяца до начала августа 1612 года. Избранный единодушно главою земского ополчения князь Пожарский, излечась от ран своих, вступил в Нижний Новгород, сопровождаемый верною дружиною воинов. Его величественная наружность, радушие и ласковое со всеми обращение привлекли к нему все сердца. Бояре и воеводы, старее его чинами и родом, несмотря на закоренелый предрассудок местничества, добровольно подчинились его власти: со всех сторон спешили под знамена его люди ратные; смоляне, дорогобужане и вязьмичи, жившие в Арзамасе, явились первые; вслед за ними рязанцы, коломенцы и жители отдаленной Украйны умножили собою число свободных людей: так называли себя воины, составлявшие отечественное ополчение нижегородское, которое вскоре, под предводительством Пожарского, двинулось к Ярославлю. В сем городе, подкупленные злодеем Заруцким, убийцы посягнули на жизнь знаменитого вождя, но бог не допустил их свершить это злодеяние, а великодушный Пожарский не только не предал их заслуженной казни, но вырвал из рук народа, хотевшего растерзать их на части. Важные причины замедлили приход нижегородцев под Москву; наконец приближение гетмана Хоткевича с сильным войском, посланным против стоящего под Москвою князя Трубецкого, побудило Пожарского поспешить своим приходом к столице, и 1 августа 1612 года нижегородское ополчение прибыло к Троицкой лавре, отстоящей от Москвы в шестидесяти четырех верстах.

* * *

В начале августа месяца, в одно прекрасное утро, какой-то прохожий, с небольшою котомкою за плечами и весьма бедно одетый, едва переступая от усталости, шел по большой нижегородской дороге, которая в сем месте была проложена почти по самому берегу Волги. Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки – все показывало в нем человека, недавно излечившегося от тяжкой болезни, но в то же время нельзя было не заметить, что причиною его необычайной худобы была не одна телесная болезнь: глубокая горесть изображалась на лице его, а покрасневшие от слез глаза ясно доказывали, что его душевные страдания не миновались вместе с недугом, от которого он, по-видимому, совершенно излечился. Дойдя до густой березовой рощи, которую перерезывала узкая проселочная дорога, он остановился и, казалось, с большим вниманием стал рассматривать едва заметное полуобгоревшее строение, коего развалины виднелись на высоком холме, верстах в пяти от рощи, в тени которой он тогда находился.

– Я не ошибаюсь, – сказал он наконец, – это отчина боярина Шалонского… Слава богу, она останется у меня в стороне… – Сказав эти слова, прохожий сел под кустом и, вынув из котомки ломоть черного хлеба, принялся завтракать.

Он не успел еще проглотить первого куска, как вдруг ему послышался в близком расстоянии конский топот, и через минуту человек двадцать казаков, выехав проселочной дорогою из рощи, потянулись вдоль опушки к тому месту, на котором расположился прохожий. Впереди всех, на вороном коне, ехал начальник отряда; он отличался от других казаков не платьем, которое было весьма просто, но богатой конской сбруею и блестящим оружием, украшенным дорогою серебряной насечкой. Когда он поравнялся с прохожим, который несколько уже минут не спускал с него глаз, то сей последний вскрикнул радостным голосом:

– Так точно, это он!.. Здравствуй, Кирша!

– Почему ты меня знаешь, добрый человек? – спросил всадник, приостановя своего коня.

– Так, видно, я больно похудел, когда и ты меня не узнаешь? Вглядись-ка хорошенько…

– Вот те раз!.. Неужели?.. Да нет, зачем ему здесь быть?

– Правда, брат Кирша, и я не чаял здесь быть, а думал, что меня отпоют и похоронят в Нижнем Новгороде.

– Неужели-то в самом деле ты Алексей Бурнаш?

– В старину меня так зывали.

– Ах, батюшки! Что это тебя так перевернуло?.. А где твой барин?..

Вместо ответа Алексей закрыл руками лицо и горько заплакал.

– Что с ним сделалось? – спросил запорожец, соскочив с коня. – Где он?

– Уж, верно, там… – сказал Алексей, показывая на небо. – Он был ангел во плоти!

– Так Юрий Дмитрич?..

– Приказал долго жить, – отвечал, всхлипывая, верный служитель Милославского.

– Ах, боже мой! Боже мой! – вскричал запорожец. – Гей, ребята!.. долой с коней. Мы можем здесь позавтракать и дать вздохнуть лошадям; да подайте-ка мою кису.

Казаки спешились и, разнуздав коней, пустили их на обширный луг, который расстилался перед рощею, а сами, поставив на небольшом возвышении часового, расположились кружком под деревьями. Кирша, вынув из кисы флягу с вином и большой пирог с капустою, сел подле Алексея.

– Ну-ка, брат, перекуси, – сказал он, – ты, я вижу, больно отощал. Да расскажи мне, как это случилось, что твой боярин умер? Он был такой детина здоровый, кровь с молоком! Отчего бы, кажется?..

– Его зарезали, – отвечал Алексей.

– Как?.. кто?.. где?

– А вот послушай. Ты, чай, помнишь, как в Нижнем на площади, когда Козьма Минич Сухорукий…

– Помню, помню!

– Ну, в этот самый день, вечером, боярин был у князя Черкасского, и на дворе уж стало смеркаться, как мы пошли с ним на постоялый двор, в который перебрались из дома этого жида, Истомы-Туренина. Вот недалеко от пристани вдруг выскочили на нас из пустой церкви человек пять разбойников; не успел я мигнуть, как меня хватили в бок ножом – и я невзвидел света божьего. Не помню, долго ли пробыл без памяти; а как очнулся, то увидел, что лежу на скамье в избе и подле меня стоит седой старик. Я узнал уж после, что он рыбак и что, идучи поутру с пристани, наткнулся на меня нечаянно и, заметя, что я еще дышу, ради Христа перенес меня к себе в избу. Как сквозь сон помню: лишь только он мне пересказал об этом, я опять обеспамятел и уж спустя недели четыре, придя в себя, спросил его о боярине; он сказал мне, что никакого тела не подымали на том месте, где нашли меня… Видно, злодеи зарезали Юрия Дмитрича и бросили в Волгу. Меня пользовала какая-то досужая старушка, и я, без малого четыре месяца, был при смерти; а как немного поправился, то задумал идти в подмосковную нашу отчину. О тебе и спрашивать было нечего: мне сказали, что все ратные люди ушли в Ярославль с князем Пожарским; так я отслужил третьего дня панихиду по моем боярине и отправился в путь… Да что-то ноги плохо слушаются, насилу тащусь.

– Ах, жалость какая! – сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. – Уж если ему было на роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он умер со славою на ратном поле: на людях и смерть красна, а то, подумаешь, умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся о вас в дому боярина Туренина; да он сам мне сказал, что вы давным-давно уехали в Москву.

– Злодей! Он лучше меня знает, куда отправился Юрий Дмитрич: это его дело.

– Неужели?

– Как бог свят! У него в дому разбойничья пристань.

– Так недаром же он стречка дал из Нижнего. Когда князь Пожарский прибыл к нам в город, так, говорят, его везде искали, да не нашли… Ну, брат Алексей, ошеломил ты меня!.. Мне все еще не верится…

– И я долго не верил. Ведь про покойного моего боярина было какое-то пророчество; и так как до сих пор уж многое сбылось, то я не брал веры, чтоб его зарезали, да пришлось наконец поверить.

– А что такое о нем пророчили? Расскажи, брат, пожалуйста…

– Вот изволишь видеть: это случилось при царе Иоанне Васильевиче Грозном, когда батюшка моего покойного боярина был еще дитятею; нянюшка его Федора рассказывала мне это под большой тайной. Однажды… надобно тебе сказать, что матушка его, то есть бабушка Юрия Дмитрича, была премилосердная: вся нищая братия в околотке ею только и жила. Ну вот однажды, в день рождения… нет, в день именин своего сожителя, она изволила на крыльце своеручно раздавать милостыню неимущим, которых набралось на боярский двор видимо-невидимо. Все нищие, как водится, так и лезли друг пред другом, чтоб схватить милостыню; одна только старушка не рвалась вперед и, стоя поодаль, терпеливо дожидалась своей очереди. Вот уже боярыня отдавала последнюю копейку, и иной нищий, попроворней других, протягивал в четвертый раз руку, а старушка все не трогалась с места. На ту пору нянюшка Федора стояла также на крыльце, заметила старуху и доложила о ней боярыне; нищую подозвали, и когда боярыня, вынув из кармана целый алтын, подала ей и сказала: «Молись за здравие именинника!» – то старушка, взглянув пристально на боярыню и помолчав несколько времени, промолвила: «Ох ты, моя родимая! здоров-то он будет, да уцелеет ли его головушка?..» – «Как так?» – спросила боярыня, побледнев как смерть. «Дай-то господи, – продолжала старушка, – чтоб о вешнем Николе не пришлось тебе панихиды служить». Сказав эти слова, старуха поклонилась, юркнула в толпу нищих и – след простыл; боярыня закричала: «Ищите ее, приведите сюда!» Не тут-то было: сгинула да пропала, и все нищие сказали в один голос, что не знают, кто она такова, откуда взялась и куда девалась. Ну что ж? и в самом деле, вскоре после того злодей Малюта Скуратов обнес перед царем нашего боярина, и его казнили накануне Николина дня. Боярыня, оставшись вдовою с одним малолетним сыном Дмитрием Юрьевичем, батюшкою покойного моего господина, отправилась в свою закамскую отчину, и ровно десять лет о той старушке слуху не было. В это время Дмитрий Юрьевич подрос, женился и прижил покойного моего господина, Юрия Дмитриевича. Вот однажды, около Петрова дня, они всей семьей отправились в Калугу повидаться с родными. Им пришлось под вечер проезжать Брынским лесом. Боярыня и Федора ехали в колымаге(11), а боярин и холопи верхами. Вдруг в самой средине леса застигла их гроза, загремел гром, поднялся вихрь, дождь полил как из ведра, и пошел такой гул по лесу, что лошади шарахнулись и стали на одном месте как вкопанные – ни взад, ни вперед. Федора божилась мне, что она этакой грозы сродясь не видывала. Молодая боярыня со страху зарылась в подушки, а старая, хоть также робела, однако ж заметила и показала Федоре, что подле дороги, против самой колымаги, сидит под кустом какая-то женщина. Вдруг блеснула молонья, осветила все кругом, Федора ахнула, а старая боярыня, толкнув ее тихонько локтем, приказала молчать: они обе узнали в этой прохожей старушку, которая предсказала о смерти покойного боярина. Вот, как гроза поунялась, боярыня вылезла из колымаги, подошла к старухе и начала с нею говорить шепотом. Но тут набежала новая туча, загремел опять гром и сделалась такая темнять, что хоть глаз выколи, а когда прочистилось, то старухи уж не было. Как она ушла, куда девалась, бог весть!

Старая боярыня крепилась месяца два, наконец не вытерпела и пересказала Федоре, под большою тайной, что нищая говорила с ней о ее внуке, Юрии Дмитриче, что будто б он натерпится много горя, рано осиротеет и хоть будет человек ратный, а умрет на своей постеле; что станет служить иноплеменному государю; полюбит красную девицу, не зная, кто она такова, и что всего-то чуднее, хоть и женится на ней, а свадьба их будет не веселее похорон.

– Что ж из этого сбылось?

– Как что? На двадцатом году Юрий Дмитрич осиротел, служил королевичу Владиславу и полюбил боярышню Шалонскую, не зная, кто она такова.

– Правда, правда, но ведь ему должно было умереть своею смертью?

– Кажись бы должно, а, на беду, вышло не так.

– И что за свадьба, которая не веселее похорон?

– Уж этого, любезный, и нянюшка Федора растолковать не могла.

– Вот то-то и есть! не все, брат, предсказания сбываются. Пожалуй, и про меня в Царицыне какой-то цыган сказал, что я попаду в Запорожскую Сечь и век останусь простым казаком… Что ж вышло? Одно сбылось, а другое нет. Ты видишь сам, – продолжал Кирша, взглянув с удовольствием на своих казаков, – у меня под началом вот этаких молодцов до сотни наберется; и кабы я знал да ведал, кто эти душегубцы, которые потеряли Юрия Дмитрича, так я бы их с моими ребятами на дне морском нашел!.. Уж поплатились бы мне за твоего боярина! – примолвил Кирша, принимаясь за флягу с вином.

– Одного-то из них ты знаешь, я его и впотьмах рассмотрел: он тот самый разбойник… вот что ты называл Омляшем.

– Как! – вскричал Кирша, выронив из рук свою флягу.

– Ну да! тот самый, которого ты, помнишь, в лесу перекрестил по голове нагайкою.

– Ах, боже мой! Алексей, знаешь ли что? Ведь твой боярин-то, может быть, жив!

– Что ты говоришь?

– Этот Омляш и его товарищи – слуги боярина Кручины-Шалонского…

– Неужто?

– Я слышал своими ушами, что им приказано было захватить Юрия Дмитрича живьем. Ну, теперь понимаешь ли, почему не нашли твоего боярина ни живого, ни мертвого?.. Он теперь в руках у этого кровопийцы Шалонского.

– А что ты думаешь?

– Верно так, и если только он жив…

– Дай-то господи!

– То во что б ни стало, а Кирша его выручит. Видишь, там вдали?.. Ведь это, кажется, отчина Шалонского?

– Должна быть она; только куда девались его хоромы, там, на холме…

– Одни угольки остались… Это, брат, наше дело; хозяина-то, жаль, не захватили. Когда мы проходили через село и стали добиваться от крестьян, где их боярин, то все мужички в один голос сказали, что он со всеми своими пожитками, холопями и домочадцами уехал, а куда никто не знает. Пуще всего грыз на него зубы боярин Образцов. С досады, что он от нас ускользнул, мы запалили его хоромы: первый пук соломы бросил в них Федька Хомяк, который по всем дворам искал приказчика, и уж если бы он попался Хомяку в руки, несдобровать бы ему! Мы было хотели поджечь и село, да жаль стало мужичков: они, сердечные, не виноваты, что их боярин предатель и изменник.

– Так что ж прибыли, если Юрий Дмитрич и жив, – сказал печально Алексей, – когда мы не ведаем, куда этот злодей Шалонский его запрятал?

– А почему знать? может быть, и добьемся толку. Жаль, что со мной народу-то немного, а то бы я не выпустил из села ни одной души, пока не узнал, где теперь их боярин. Статься не может, чтоб в целой отчине не нашлось никого, кто б знал, куда он запропастился.

– Может быть, он уехал в Москву.

– Со всей своей дворнею? Что ты, брат! В Москве и полякам-то перекусить нечего, так примут они его с такой ватагою! Нет, он, верно, теперь в каком-нибудь другом поместье… Да вот постой! достанем языка, так авось что-нибудь выведаем.

– Эх, любезный! – сказал Алексей, покачивая головою. – Не верится мне!.. Ты было сначала меня обрадовал, а после как подумал… не может быть! Если его и взяли живого, так, верно, уж давным-давно уходили.

– Авось, брат! попытка не шутка, а спрос не беда! Слава богу, что мой старшина Смага-Жигулин не отпустил меня одного! Что б мы стали теперь делать?

– Да как ты сюда попал?

– Меня послал князь Пожарский с грамотою к нижегородцам, и я было уже совсем отправился с одним только казаком, да Жигулин велел мне взять с собою этих ребят. Около Москвы теперь вовсе проезду нет, по всем дорогам бродят шиши; хоть они грабят и режут одних поляков да изменников, но, не ровен час, когда они под хмельком, то им все кажутся или поляками, или изменниками; а нашу братью казаков, и чужих и своих, они терпеть не могут. Говорят, у них старшим какой-то деревенский батька. Мне рассказывали про него и бог весть что! Чудо-богатырь, аршин трех ростом, а зовут его, помнится, отцом Еремеем(12). Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести не смеют, и если б не он, так от этих русских налетов и православным житья бы не было.

– Так ты едешь теперь из Нижнего?

– Да; торопиться мне незачем: станем искать твоего боярина, авось господь нам поможет… Постой-ка, мне пришло в голову… А что и в самом деле!.. Я знаю в этом селе одного мужичка: он со всей боярской дворнею водил знакомство и ремеслом колдун; так, верно, лучше другого может нам намекнуть… Эй, молодцы! – продолжал Кирша. – Побудьте здесь, а я на часок-место отлучусь. Вот этот парень расскажет вам, о чем идет дело. Малыш! ты останешься старшим; если я через час не вернусь, то ступайте все… вон в тот лес, что позади села. Сборное место недалеко от огородов, подле деревянной часовни; да только без шуму, втихомолку и не кучею, а врассыпную, понимаешь?

– Разумею, – отвечал Малыш, небольшого роста, но ловкий и проворный казачий урядник.

– Смотри, чтоб без меня ребята не дурили: проезжих не трогать!

– Слышите ли, товарищи, что есаул-то говорит? – сказал Малыш. – Однако ж, Кирила Пахомыч, – продолжал он, обращаясь к Кирше, – неравно повезут из Балахны вино или брагу, так по чарке, другой можно?..

– Ну, ну! так и быть, только чур, ребята, из бочек дны не выбивать! Подайте моего коня, да если вам придется ехать в лес, так дайте и этому детине заводную лошадь.

Кирша вскочил на своего Вихря и, повторив еще раз все приказания, пустился полем к знакомому для нас лесу, который чернелся в верстах в трех налево от большой дороги.

II

Кирша пробирался осторожно опушкою леса и, не встретив никого, поравнялся наконец с гумном Федьки Хомяка, которое, вероятно, принадлежало уже другому крестьянину; он поворотил к часовне и пустился по тропинке, ведущей на пчельник Кудимыча. Проехав версты полторы, Кирша повстречался с крестьянской девушкою.

– Здорово, красная девица! – сказал он, приподняв вежливо свою шапку. – Откуда идешь?

Девушка сначала испугалась, но ласковый голос и веселый вид запорожца ее успокоили.

– Я иду домой, господин честной, – отвечала она, отвесив низкий поклон Кирше.

– И, верно, ходила ворожить на пчельник?

– А почему ты это знаешь? – спросила она, взглянув на него с удивлением.

– Видно, знаю! Ну, что? радостную ли весточку сказал тебе Кудимыч?.. Скоро ли свадьба?

– Архип Кудимыч баит, что скоро. Да почему ты знаешь?..

– Как не знать!.. А что, лебедка, чай, ты не с пустыми руками к нему ходила?

– Коли с пустыми! Я ему носила на поклон полсоро-ка яиц да две копейки.

– Эк твой суженый-то расхарчился!

– Вот еще, велико дело две копейки! Для меня Ванюша не постоит и за два алтына. Да почему ты знаешь?

– Мало ли что я знаю, голубушка! А что, отсюда недалеко до пчельника?

– Близехонько.

– Прощай, красавица!

Кирша поехал далее, а крестьянская девушка, стоя на одном месте, провожала его глазами до тех пор, пока не потеряла совсем из виду. Не доехав шагов пятидесяти до пчельника, запорожец слез с лошади и, привязав ее к дереву, пробрался между кустов до самых ворот загородки. Двери избушки были растворены, а собака спала крепким сном подле своей конуры. Кирша вошел так тихо, что Кудимыч, занятый счетом яиц, которые в большом решете стояли перед ним на столе, не приподнял даже головы.

– Кудимыч! – сказал Кирша грозным голосом.

Колдун вздрогнул, поднял голову, вскрикнул, хотел вскочить, но его ноги подкосились, и он сел опять на скамью.

– Узнаешь ли ты меня? – продолжал запорожец, глядя ему прямо в глаза.

– Узнал, батюшка, узнал! – пробормотал, заикаясь, Кудимыч.

– Так-то ты помнишь свое обещание, негодный, а?.. Не божился ли ты мне, что не станешь никогда колдовать?

– И не колдую, отец мой! Видит бог, не колдую!

– Право?.. А это что? Кто принес тебе это решето яиц? чьи это две копейки?.. Ага! прикусил язычок!

– Помилуй, кормилец! как бог свят…

– Молчи!.. Кто тебе сказал, что Ванька скоро женится – а?..

– Никто, батюшка, никто! Я ничего не говорил.

– Ого! да ты еще запираешься! Так постой же!.. Гирей, мурей, алла боржук!

– Виноват, отец мой! – закричал колдун, вскочив со скамьи и повалясь в ноги к запорожцу.

– Вот этак-то лучше, негодный! А не то я скажу еще одно словечко, так тебя скоробит в бараний рог!

– Что делать, согрешил, окаянный! Месяца четыре крепился, да сегодня черт принес эту проклятую Марфушку!.. «Поворожи да поворожи!..» – пристала ко мне как лихоманка; не знал, как отвязаться!

– Добро, добро, встань! Счастлив ты, что у меня есть до тебя дельце; а то узнал бы, каково со мной шутить!.. Ты должен сослужить мне службу.

– Все, что прикажешь, батюшка!

– Если ты мне поможешь в одном деле, так и я тебе удружу. Ведь ты только обманываешь добрых людей, а хочешь ли, я сделаю из тебя исправского колдуна?

– Как не хотеть, батюшка! Да я тогда за тебя куда хочешь – и в огонь и в воду!

– Слушай же! Во-первых, ты, верно, знаешь, где боярин Шалонский?

– Кто, батюшка?

– Боярин Кручина-Шалонский.

– Тимофей Федорович?

– Ну да.

– То есть боярин мой?

– Кой черт! что ты, брат, переминаешься? Смотри не вздумай солгать! Боже тебя сохрани!

– Что греха таить, родимый, знать-то я знаю…

– Так что ж?

– Да не велено сказывать.

– А я тебе приказываю.

– Да на что тебе, кормилец?.. Ведь ты и без меня всю подноготную знаешь; тебе стоит захотеть, так ты сейчас увидишь, где он.

– Вот то-то и дело, что нет; у кого в дому я пользовал, над тем моя ворожба целый год не действует.

– Вот что!

– А ты, брат, и без ворожбы знаешь, так сказывай!

– Отец родной, взмилуйся! Ведь меня совсем обдерут… и если боярин узнает, что я проболтался…

– Небось никому не скажу.

– Не смею, батюшка! воля твоя, не смею!

– Так ты стал еще упрямиться!.. Погоди же, голубчик!.. Гирей, мурей…

– Постой, постой!.. Ох, батюшки! что мне делать? Да точно ли ты никому не скажешь?

– Дуралей! Когда ты сам будешь колдуном, так что тебе сделает боярин? Если захочешь, так никто и пчельника твоего не найдет: всем глаза отведешь.

– Оно так, батюшка; но если б ты знал, каков наш боярин…

– Да что ты торгуешься, в самом деле? – закричал запорожец. – В последний раз: скажешь ли ты мне или нет, где теперь Тимофей Федорович?

– Не гневайся, кормилец, не гневайся, все скажу! Он теперь живет верст семьдесят отсюда, в Муромском лесу.

– В Муромском лесу?

– У него там много пустошей, а живет он на хуторе, который выстроил еще покойный его батюшка; одни говорят, для того, чтоб охотиться и бить медведей; другие бают, для того, чтоб держать пристань и грабить обозы. Этот хутор прозывается Теплым Станом и, как слышно, в таком захолустье построен, что и в полдни солнышка не видно. Сказывают также, что когда-то была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто не смел и близко к ней подходить; что каждую ночь перерезанные монахи встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест. Один старик, которого сын и теперь еще жив, рассказывал, что однажды зимою, отыскивая медвежий след, он заплутался и в самую полночь забрел на пустынь; он божился, что своими глазами видел, как целый ряд монахов, в черных рясах, со свечами в руках, тянулся вдоль ограды и, обойдя кругом всей пустыни, пропал над самым тем местом, где и до сих пор видны могилы. Старик заметил, что все они были изувечены: у одного перерезано горло, у другого разрублена голова, а третий шел вовсе без головы…

– И этот старик от страху не умер? – спросил робким голосом Кирша, который в первый раз от роду почувствовал, что может и сам подчас струсить.

– Нет, не умер, – отвечал Кудимыч, – а так испугался, что тут же рехнулся и, как говорят, до самой смерти не приходил в память.

– Как же отец вашего барина решился на этом месте построить хутор?

– Он был, не тем помянуто, какой-то еретик: ничему не верил, в церковь не заглядывал, в баню не ходил, не лучше был татарина. Правда, бают, при нем мертвецы наружу не показывались, а только по ночам холопи его слыхали, что под землею кто-то охает и стонет. Был слух, что это живые люди, заточенные в подземелье; а я так мекаю, да и все так мыслят, что это души усопших; а не показывались они потому, что старый боярин был ничем не лучше тех некрещеных бусурман, которые разорили пустынь. Однако ж наконец и он унялся ездить на хутор; после ж его смерти годов двадцать никто туда не заглядывал, и только в прошлом лете, по приказанию Тимофея Федоровича, починили боярский дом и поисправили все службы.

– Ну, теперь скажи мне: этак месяца четыре назад не слыхал ли ты, что из Нижнего привезли сюда насильно одного молодого боярина?..

– Месяца четыре?.. Кажись, нет!..

– Точно ли так?

– Постой-ка!.. Ведь это, никак, придется близко святой?.. Ну так и есть!.. Мне сказывала мамушка Власьевна, что в субботу на Фомино воскресенье ей что-то ночью не поспалось; вот она перед светом слышит, что вдруг прискакали на боярский двор; подошла к окну, глядь: сидит кто-то в телеге, руки скручены назад, рот завязан; прошло так около часу, вышел из хором бояр-: ский стремянный, Омляш, сел на телегу подле этого горемыки, да и по всем по трем.

– Так точно, это он! – вскричал Кирша. – Может быть, я найду его на хуторе… Послушай, Кудимыч, ты должен проводить меня до Теплого Стана.

– Что ты, родимый! я сродясь там не бывал.

– Полно, так ли?

– Видит бог, нет!

– Так не достанешь ли ты мне проводника?

– Навряд. Дворовых в селе ни души не осталось; а из мужичков, чай, так же, как я, никто туда не езжал.

– Но не можешь ли хоть растолковать, по какой дороге надо ехать?

– Кажись, по муромской. Кабы знато да ведано, так я меж слов повыспросил бы у боярских холопей: они часто ко мне наезжают. Вот дней пять тому назад ночевал у меня Омляш; его посылали тайком к боярину Лесуте-Храпунову; от него бы я добился, как проехать на Теплый Стан; хоть он смотрит медведем, а под хмельком все выболтает. В прошлый раз как он вытянул целый жбан браги, так и принялся мне рассказывать, что у них на хуторе…

Тут вдруг Кудимыч побледнел, затрясся, и слова замерли на языке его.

– Ну, что ж у них на хуторе? – сказал запорожец. – Да кой прах! что с тобою сделалось?

Вместо ответа Кудимыч показал на окно, в которое с надворья выглядывала отвратительная рожа, с прищуренными глазами и рыжей бородою.

– Омляш! – вскричал Кирша, выхватив свою саблю, но в ту ж минуту несколько человек бросились на него сзади, обезоружили и повалили на пол.

– Скрутите его хорошенько! – закричал в окно Омляш. – А я сейчас переведаюсь с хозяином. – Ну-ка, Архип Кудимович, – сказал он, входя в избу, – я все слышал: посмотрим твоего досужества, как-то ты теперь отворожишься!

– Виноват, батюшка! – завопил Кудимыч, упав на колени. – Не губи моей души!.. Дай покаяться!

– Ах ты проклятый колдун! так ты всякому прохожему рассказываешь, где живет наш боярин?

– Батюшка, отец родимый! В первый и последний раз проболтался! Век никому не скажу!..

– И не скажешь! я за это порукою…

Омляш махнул кистенем, и Кудимыч с раздробленной головой повалился на пол.

– Ай да Омляш! – сказал небольшого роста человек, в котором Кирша узнал тотчас земского ярыжку. – Исполать тебе! Смотри-ка… не пикнул!

– Я не люблю томить, – отвечал хладнокровно Омляш, – мой обычай: дал раза, да и дело с концом! А ты что за птица? – продолжал он, обращаясь к Кирше. – Ба, ба, ба! старый приятель! Милости просим! Что ж ты молчишь? Иль не узнал своего крестника?

– Да это тот самый колдун, – сказал один из товарищей Омляша, – что пользовал нашу боярышню.

– Ой ли? Ну, брат! не знаю, каково ты ворожишь, а нагайкою лихо дерешься. Ребята! поищите-ка веревки, да подлиннее, чтоб повыше его вздернуть; а вон, кстати, у самых ворот знатная сосна.

– Знаете ль, молодцы, – сказал земский, – что повесить и одного колдуна богоугодное дело; а мы за один прием двоих отправим к черту… эко счастье привалило!

– А скажи-ка, крестный батюшка, – спросил Омляш, – зачем ты сюда зашел? Уж не прислали ли тебя нарочно повыведать, где наш боярин?.. Что ж ты молчишь?.. – продолжал Омляш. – Заговорил бы ты у меня, да некогда с тобой растабарывать… Ну, что стали, ребята? Удалой! тащи его к сосне да втяните на самую макушку: пусть он оттуда караулит пчельник!

Киршу вывели за ворота. Удалой влез на сосну, перекинул через толстый сук веревку; а Омляш, сделав на одном конце петлю, надел ее на шею запорожцу.

– Послушайте, молодцы! – сказал Кирша. – Что вам прибыли губить меня? Отпустите живого, так каяться не будете.

– Ага, брат! заговорил, да нет, любезный, нас не убаюкаешь. Подымайте его!

– Постойте, я дам за себя выкуп!

– Выкуп?.. Погодите, ребята.

– Что ты его слушаешь, Омляш, – сказал земский, – я его кругом обшарил: теперь у него и полденьги нет за душою.

– Здесь в лесу есть клад.

– Клад! – вскричал Омляш. – А что вы думаете, ребята? Ведь он колдун, так не диво, если знает… Да не обманываешь ли ты!

– Что мне прибыли обманывать? ведь я у вас в руках.

– Ну, добро, добро! покажи нам, где клад? – сказал земский.

– Да, покажи вам, а после вы меня все-таки уходите. Нет, побожитесь прежде, что вы отпустите меня живого.

– Ты еще вздумал с нами торговаться! – вскричал Омляш. – Покажи нам клад, а там посмотрим, что с тобою делать.

– Как бы не так! Обещайтесь отпустить меня с честью, так покажу, а без этого, – прибавил твердым голосом Кирша, – хотя в куски меня режьте, ни слова не вымолвлю.

– Ну, ну, – сказал земский, мигнув Омляшу, – так и быть! Вот те Христос, мы тебя отпустим на все четыре стороны и ничем не обидим, только покажи клад.

– Точно ли так, ребята?..

– Да, да, – повторил Омляш и его товарищи, – мы ничем тебя не обидим и отпустим с честью.

– Смотрите же, молодцы! Ведь вам грешно будет, если вы меня обманете, – сказал Кирша.

– Не обмани только ты, а мы не обманем, – отвечал Омляш. – Удалой, возьми-ка его под руку, я пойду передом, а вы, ребята, идите по сторонам; да смотрите, чтоб он не юркнул в лес. Я его знаю: он хват детина! Томила, захвати веревку-то с собой: неравно он нас морочит, так было бы на чем его повесить.

– А вот кстати и заступ, – сказал земский. – Ведь мы не руками же станем раскапывать землю.

Кирша повел их по тропинке, которая шла к селению. Желая продлить время, он беспрестанно останавливался и шел весьма медленно, отвечая на угрозы и понуждения своих провожатых, что должен удостовериться по разным приметам, туда ли он их ведет. Поравнявшись с часовнею, он остановился, окинул быстрым взором все окружности и удостоверился, что его казаки не прибыли еще на сборное место. Помолчав несколько времени, он сказал, что не может исполнить своего обещания до тех пор, пока не развяжут ему рук.

– Не хлопочи, брат, – отвечал Омляш, – покажи нам только место, а уж копать будешь не ты.

– Да, много выкопаете! – сказал запорожец. – Ведь клад не всем дается: за это надо взяться умеючи.