Текст книги "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"

– Право! А золотые-то боярские корабленики? Небось вам оставлю? Вот дурака нашли!

– А что ты думаешь, сват? – продолжал приказчик, убежденный этим последним доказательством. – В самом деле, черт ли велит ему бросить задаром три корабленика?.. Ну, ну, быть так: оседлайте коня.

В две минуты конь был оседлан. Толпа любопытных расступилась; Кирша оправился, подтянул кушак, надвинул шапку и не торопясь подошел к коню. Сначала он стал его приголубливать: потрепал ласково по шее, погладил, потом зашел с левой стороны и вдруг, как птица, вспорхнул на седло.

– Дальше, ребята, дальше! – закричали конюхи. – Смотрите, какая пойдет потеха!

Народ отхлынул, как вода, и наездник остался один посреди улицы. Не дав образумиться Вихрю, Кирша приударил его нагайкою. Как разъяренный лев, дикий конь встряхнул своей густою гривой и взвился на воздух; народ ахнул от ужаса; приказчик побледнел и закричал конюхам:

– Держите его, держите! Ахти! не быть ему живому! Держите, говорят вам!

– Да! черт его теперь удержит! – сказал один из конюхов. – Как слетит наземь, так мы его подымем.

– Ах, батюшки! – продолжал кричать приказчик. – Держите его! Слышите ль, боярин приказал мне угощать его завтра, а он сегодня сломит себе шею! Господи, господи, страсть какая!.. Ну, пропала моя головушка!

Меж тем удары калмыцкой плети градом сыпались на Вихря; бешеный конь бил передом и задом; с визгом метался направо и налево, загибал голову, чтоб схватить зубами своего седока, и вытягивался почти прямо, подымаясь на дыбы; но Кирша как будто бы прирос к седлу и продолжал не уставая работать нагайкою. Толпа любопытных зрителей едва переводила дух, все сердца замирали… Более получаса прошло в этой борьбе искусства и ловкости с силою; наконец полуизмученный Вихрь, соскучив бесноваться на одном месте, пустился стрелою вдоль улицы и, проскакав с версту, круто повернул назад; Кирша пошатнулся, но усидел. Казалось, неукротимый конь прибегнул к этому способу избавиться от своего мучителя как к последнему средству, после которого должен был покориться его воле; он вдруг присмирел и, повинуясь искусному наезднику, пошел шагом, потом рысью описал несколько кругов по широкой улице и наконец на всем скаку остановился против избы приказчика.

– Жив ли ты? – вскричал хозяин.

– Ну, молодец! – сказал один из конюхов, смотря с удивлением на покрытого белой пеною аргамака. – Тебе и владеть этим конем!

– А я так не дивлюсь, – продолжал дьяк, обращаясь к приказчику, – ведь я говорил тебе: не сам сидит, черти держут!

– Слезай проворней, любезный, – продолжал приказчик. – Пока ты не войдешь в избу, у меня сердце не будет на месте.

– Не торопись, хозяин, – сказал Кирша, – дай мне покрасоваться… Не подходите, ребята! – закричал он конюхам. – Не пугайте его… Ну, теперь не задохнется, – прибавил запорожец, дав время коню перевести дух. – Спасибо, хозяин, за хлеб, за соль! береги мои корабленики да не поминай лихом!

– Как!.. Что?.. – закричал приказчик.

Вместо ответа запорожец ослабил поводья, понагнулся вперед, гикнул и как молния исчез из глаз удивленной толпы.

– Держите его, держите! – раздался громкий крик приказчика, заглушаемый общим восклицанием изумленного народа.

Но Кирша не опасался ничего: поставленный на въезде караульный, думая, что сам сатана в виде запорожца мчится к нему навстречу, сотворив молитву, упал ничком наземь. Кирша перелетел на всем скаку через затворенную околицу, и когда спустя несколько минут он обернулся назад, то построенный на крутом холме высокий боярский терем показался ему едва заметным пятном, которое вскоре совсем исчезло в туманной дали густыми тучами покрытого небосклона.

II

Все спали крепким сном в доме боярина Кручины. Многие из гостей, пропировав до полуночи, лежали преспокойно в столовой: иные на скамьях, другие под скамьями; один хозяин и Юрий с своим слугою опередили солнце; последний с похмелья едва мог пошевелить головою и поглядывал не очень весело на своего господина. Боярин Кручина распрощался довольно холодно с своим гостем.

– Желаю тебе, Юрий Дмитрич, благополучно съездить в Нижний, – сказал он, – но я опасаюсь, чтоб ты не испытал на себе самом, каковы эти нижегородцы. Прощай!

– Ты хотел, Тимофей Федорович, дать мне грамоту к боярину Истоме-Туренину, – сказал Юрий.

– Да, да! Но я передумал; теперь это лишнее… иль нет… – продолжал боярин, спохватясь и чувствуя, что он некстати проговорился. – Благо уж лист мой готов, так все равно: вот он, возьми! Счастливой дороги! Да милости просим на возвратном пути, – прибавил он с насмешливой улыбкою и взглядом, в котором отражалась вся злоба адской души его.

Никогда и ни с кем Юрий не расставался с таким удовольствием: он согласился бы лучше снова провесть ночь в открытом поле, чем вторично переночевать под кровлею дома, в котором, казалось ему, и самый воздух был напитан изменою и предательством. Раскланявшись с хозяином, он проворно вскочил на своего коня и, не оглядываясь, поскакал вон из селения.

Мы, русские, привыкли к внезапным переменам времени и не дивимся скорым переходам от зимнего холода к весеннему теплу; но тот, кто знает север по одной наслышке, едва ли поверит, что Юрий, захваченный накануне погодою и едва не замерзший с своим слугою, должен был скинуть верхнее платье и ехать в одном кафтане. Во всю ночь, проведенную им в доме боярина Кручины, шел проливной дождь, и когда он выехал на большую дорогу, то взорам его представились совершенно новые предметы: тысячи быстрых ручьев стремились по скатам холмов, в оврагах ревели мутные потоки, а низкие поля казались издалека обширными озерами. Когда наши путешественники потеряли из виду отчину боярина Шалонского, Алексей, сняв шапку, перекрестился.

– Ну, теперь отлегло от сердца! – сказал он. – Хвала творцу небесному! Вырвались из этого омута. Если б ты знал, боярин, чего я вчера наслушался и насмотрелся…

– Я также слышал и видел довольно, Алексей.

– Да тебе, Юрий Дмитрич, хорошо было пировать с хозяином; заглянул бы к нам, в застольную: ни дать ни взять лобное место! Тот пролил стакан меду – дерут! этот обмишурился и подал травнику вместо наливки – порют! Чихнул громко, кашлянул – за все про все катают! Ах ты, владыко небесный! Ну, ад кромешный, да и только! Правда, и холопи-то хороши: как подпили да начали похваляться, так у меня волосы дыбом стали!

Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Ведь дневной разбой; сам боярин обозы останавливает, и если купец, проезжая чрез его отчину, не зайдет к нему с поклоном, так уж наверное выедет из села в одной рубашке. Помнишь вчерашнего купца, которого мы застали на постоялом дворе? Он было хотел втихомолку проехать мимо села задами, ан и попался в беду! Облупили его как липку да из четырех лошадей двух выпрягли: ты, дескать, поедешь теперь налегке, так и две довезут!

– Возможно ли? И на него нет управы?..

– И, Юрий Дмитрич, кому его унимать! Говорят, что при царе Борисе Феодоровиче его порядком было скрутили, а как началась суматоха, пошли самозванцы да поляки, так он принялся буянить пуще прежнего. Теперь времена такие: нигде не найдешь ни суда, ни расправы.

– Однако ж, Алексей, мне кажется, тебе вчера вовсе не было скучно: ты насилу на ногах стоял.

– Виноват, боярин! В этом проклятом доме только и хорошего что одно вино. Как не выпьешь лишней чарки? А нечего сказать: каково вино и мед!.. Хоть у кого с двух стаканов в голове затрещит!

– Не узнал ли ты чего-нибудь о Кирше?

– Как же! Я вчера встретился с ним на боярском дворе, да не успел двух слов перемолвить: его вели к боярину.

– Зачем?

– Не знаю; мне только проболтался один пьяный слуга, что Кирше большая честь была: боярин подарил ему коня и велел приказчику угощать его, как самого себя.

– Что б это значило?

– Кто его знает; уж не остался ли служить у боярина? Товарищами у него будут всё сорванцы да разбойники, он сам запорожский казак, так ему житье будет привольное; глядишь – еще боярин сделает его есаулом своей разбойничьей шайки! Рыбак рыбака далеко в плёсе видит!

– Нет, Алексей, Кирша добрый малый; он не может быть разбойником; и после того, что он для меня сделал…

– А что такое он сделал? Он был у тебя в долгу, так диво ли, что вздумал расплатиться? Ведь и у разбойника бывает подчас совесть, боярин: а чтоб он был добрый человек – не верю! Нет, Юрий Дмитрич, как волка ни корми, а он все в лес глядит.

Юрий не отвечал ни слова; погруженный в глубокую задумчивость, он старался не помышлять о настоящем, искал – но тщетно – утешения в будущем, и только изредка воспоминание о прошедшем услаждало его душу. Милославский был свидетелем минутной славы отечества; он сам с верными дружинами под предводительством юноши-героя, бессмертного Скопина, громил врагов России; он не знал тогда страданий безнадежной любви; веселый, беспечный юноша, он любил бога, отца, святую Русь и ненавидел одних врагов ее; а теперь… Ах! сколько раз завидовал он участи своего полководца, который, как будто б предчувствуя бедствия России, торопился украсить лаврами юное чело свое и, обремененный не летами, но числом побед, похоронить вместе с собою все надежды отечества!

Наши путешественники, миновав Балахну, от которой отчина боярина Кручины находилась верстах в двадцати, продолжали ехать, наблюдая глубокое молчание. Соскучив не получать ответов на свои вопросы, Алексей, по обыкновению, принялся насвистывать песню и понукать Серко, который начинал уже приостанавливаться. Проведя часа два в сем занятии, он потерял наконец терпение и решился снова заговорить с своим господином.

– Пора бы нам покормить коней, – сказал он. – В Балахне ты не хотел остановиться, боярин, и вот уж мы проехали верст пятнадцать, а жилья все нет как нет.

– Мне кажется, вон там… подле самого лесу… Ты зорок, Алексей, посмотри: не изба ли это?

– Нет, Юрий Дмитрич: это простой шалаш или стог сена, а только не изба.

– Не ошибаюсь ли я? Мне кажется, подле этого шалаша кто-то стоит… видишь?

– Вижу, боярин: вон и конь привязан к дереву… Ну, так и есть: это стог сена. Верно, какой-нибудь проезжий захотел покормить даром свою лошадь… Никак, он нас увидел… садится на коня… Кой прах! Что ж он стоит на одном месте? ни взад, ни вперед!.. Он как будто нас дожидается… Полно, добрый ли человек?.. Смотри! он скачет к нам… Берегись, боярин!.. Что это? с нами крестная сила! Не дьявольское ли наваждение?.. Ведь он остался в отчине боярина Шалонского?.. Ах, батюшки светы!.. Точно, это Кирша!

– Подобру ли, поздорову, Юрий Дмитрич? – закричал запорожец, подскакав к нашим путешественникам.

– Эк тебя нелегкая носит! – сказал Алексей. – Что ты, с неба, что ль, свалился?

– Нет, товарищ, не с неба свалился, а вырвался из ада, – отвечал запорожец, повернув свою лошадь.

– Мы думали, что ты остался у боярина Шалонского, – сказал Юрий.

– Он было хотел меня задержать, да Кирша себе на уме! По мне, лучше быть простым казаком на воле, чем атаманом под палкою какого-нибудь боярина. Ну что, Юрий Дмитрич, – вам, чай, пора дать коням вздохнуть?

– Доедем до первой станции, так остановимся.

– Отсюда близехонько есть небольшой выселок – вон там… за этим лесом. Я боялся вас проглядеть, так стоял постоем на большой дороге.

– И, как видно, не больно исхарчился, любезный, – примолвил Алексей. – Смотри, как растрепал стог сена! Навряд ли хозяин скажет тебе спасибо.

– А вольно ж ему ставить стога на большой дороге, – отвечал хладнокровно запорожец.

– Скажи, Кирша, – спросил Юрий, – за что ты попал в милость к боярину Кручине?

– За то, что взялся не за свое дело.

– Как так?

– А вот как, Юрий Дмитрич: я был смолоду рыбаком, не знал устали, трудился день и ночь; раз пять тонул, заносило меня погодою к басурманам; словом, натерпелся всякого горя, а деньжонок не скопил. Пошел в украинские казаки, служил верой и правдой гетману, рубился с поляками, дрался с татарами, сносил холод и голод – и нечего было послать моим старикам на одежонку. Записался в запорожцы, уморил с горя красную девицу, с которой был помолвлен, терпел нападки от своих братьев казаков за то, что миловал жен и детей, не увечил безоружных, не жег для забавы дома, когда в них не было вражеской засады, – и чуть было меня не зарыли живого в землю с одним нахалом казаком, которого за насмешки я хватил неловко по голове нагайкою… да, к счастию, он отдохнул. Потом таскался два года с польским войском, лил кровь христианскую, спас от смерти пана Лисовского, – и все-таки не разбогател. А вздумал однажды на роду прикинуться колдуном – так мне за это дали три золотых корабленика да этого аргамака, которому, веришь ли, Юрий Дмитрич, цены нет, – примолвил Кирша, лаская своего борзого коня и поглядывая на него с нежностию страстного любовника.

– Что за вздор! – сказал Юрий. – Как ты мог прикинуться колдуном?

– И, боярин! Мало ли чем прикидываются люди на белом свете, да не всем так удается, как мне. Знаешь ли, что я не на шутку сделался колдуном и, если хочешь, расскажу сейчас по пальцам, что у тебя на душе и о чем ты тоскуешь?..

– Мудрен бы ты был, если б отгадал.

– А вот увидишь.

Кирша посмотрел на него пристально и продолжал:

– Боярин! Тебя сокрушила черноглазая красавица – не правда ли?

Юрий поглядел с удивлением на запорожца.

– Что ты, боярин, слушаешь этого балясника? – сказал Алексей. – Большое диво отгадать, когда я сам ему об этом проболтался!

– Что дашь, боярин, – продолжал запорожец, не слушая Алексея, – если я скажу тебе, кто такова родом и где живет теперь твоя чернобровая боярышня?

– Перестань шутить, Кирша!

– Я не шучу, Юрий Дмитрич: ты видал ее в Москве, в соборном храме Спаса на Бору.

– Вот те раз! – вскричал Алексей. – Да этого я ему не сказывал! Видит бог, не сказывал! От кого ты узнал?..

– То ли еще я знаю! Вот ты, Юрий Дмитрич, не ведаешь, любит ли она тебя, а я знаю.

– Возможно ли? – вскричал Милославский, остановя свою лошадь.

– Да, боярин; она по тебе сохнет пуще, чем ты то ней.

– Итак, она еще не замужем?

– Нет.

– Но кто она? где живет? как ты мог узнать?.. Говори, говори скорее!..

– И сердце твое не чуяло, что ты ночевал с ней под одной кровлею?.. Она дочь боярина Кручины-Шалонского.

– Невеста пана Гонсевского? – вскричал Алексей.

– Невеста, а не жена.

– Дочь боярина Кручины!.. – прошептал Юрий, побледнев, как приговоренный к смерти. – Боярина Кручины!.. – повторил он с отчаянием. – Итак, все кончено!..

– Нет, не все, Юрий Дмитрич! Мало ли что может случиться? И если тебе суждено на ней жениться…

– На ней!.. Никогда, никогда! – перервал Милославский. – Но, может быть, ты обманулся… да, добрый Кирша, ты, точно, обманулся… Эта кроткая девица, этот ангел красоты… дочь Шалонского… Невозможно!..

– Да что мы остановились, боярин? Лошадей балясами не кормят. Поедем шажком вперед; до деревушки версты три, так я успею тебе рассказать все, и тогда ты поверишь, что я тебя не обманываю.

Юрий слушал со вниманием рассказ запорожца, и чем вернее казалось, что прекрасная незнакомка – дочь боярина Кручины, тем мрачнее становились его взоры. Он не помышлял о препятствиях: обстоятельства и время могли их разрушить; его не пугало даже то, что Анастасья была невеста пана Гонсевского; но назвать отцом своим человека, которого он презирал в душе своей, соединиться узами родства с злодеем, предателем отечества… Ах, одна эта мысль превращала в ничто все его надежды! Если б все благоприятствовало любви его, то собственная его воля была бы непреодолимым препятствием. Супруг дочери боярина Кручины мог ли, не краснея, слышать об измене и предательстве? Мог ли призывать правдивое мщение небес и сограждан на главу крамольников, обрекших гибели и вечному позору свою родину? Если без Анастасии он не мог быть совершенно счастливым, то спокойная совесть, чистая, святая любовь к отечеству, уверенность, что он исполнил долг православного, не посрамил имени отца своего, – все могло служить ему утешением и утверждало в намерении расстаться навсегда с любимой его мечтою. Но когда Кирша стал рассказывать о разговоре своем с Анастасиею, когда Юрий узнал, как был любим, то все мужество его поколебалось.

– Довольно, – сказал он прерывающимся голосом, – довольно!.. Я не хочу знать ничего более.

– Как хочешь, боярин, – отвечал Кирша, взглянув с удивлением на Милославского.

– Несчастный! Мог ли я думать, что блаженнейший час в моей жизни будет для меня божьим наказанием!.. Не говори… не говори ничего более!

– Я и так молчу, боярин.

– Ах, Кирша! зачем ты сказал мне!.. Какой ангел тьмы внушил тебе мысль…

– Виноват, Юрий Дмитрич! Я думал тебя порадовать: Анастасья Тимофеевна…

– Молчи!.. Не произноси никогда этого имени!

– Слушаю, боярин.

– Не напоминай мне никогда… или нет, расскажи мне все! Что она говорила с тобою?.. Знает ли она, что я крушусь по ней, что белый свет мне опостылел?..

– Как же! Она ожила, когда узнала, что ты ее любишь. Вспомнить не могу, так слезы ручьем и полились…

– Боже мой, боже мой!

– Зарыдала, принялась молиться богу…

– Перестань, Кирша… перестань!..

– Да помилуй, боярин, – сказал запорожец, не понимая истинной причины горести Милославского, – отчего ты так кручинишься? Во-первых, и то слава богу, что ты узнал наконец, кто такова твоя незнакомая красавица; во-вторых, почему ты ей не суженый? Ты знаменитого рода, богат, молодец собою; она помолвлена за пана Гонсевского, а все-таки этой свадьбы не бывать. Припомни мое слово: скоро ни одной приходской церкви не останется во владении у гетмана и он, со своей польской ордою, не будет сметь из Кремля носа показать. Все православные того только и ждут, чтоб подошла рать из низовых городов, и тогда пойдет такая ножовщина… Да что и говорить!.. Если все русские примутся дружно, так где стоять ляхам! Много ли их?.. шапками закидаем!

– Ты забыл, Кирша, что я целовал крест Владиславу.

– Эх, боярин! ну если вы избрали на царство королевича польского, так что ж он сидит у себя в Кракове? Давай его налицо! Пусть примет веру православную и владеет нами! А то небойсь прислали войско да гетмана, как будто б мы присягали полякам! Нет, Юрий Дмитрич, видно по всему, что король-то польский хочет вас на бобах провести.

Никогда еще Юрию не приходила в голову эта мысль, и хотя она выражена была несколько грубо, но поразила его своею истиною.

– Ах, Кирша! – вскричал он с восторгом. – Я позабыл бы все мое горе, если б мог увериться в истине слов твоих!.. Но, к несчастию, это одни догадки; а я клялся быть верным Владиславу, – прибавил Юрий, и сверкающий, исполненный мужества взор, ожививший на минуту угрюмое чело его, потух, как потухает на мрачных осенних небесах мгновенный блеск полуночной зарницы.

Меж тем наши путешественники подъехали к деревне, в которой намерены были остановиться. Крайняя изба показалась им просторнее других, и хотя хозяин объявил, что у него нет ничего продажного, и, казалось, не слишком охотно впустил их на двор, но Юрий решился у него остановиться. Кирша взялся убрать коней, а Алексей отправился искать по другим дворам для лошадей корма, а для своего господина горшка молока, в котором хозяин также отказал проезжим.

Может быть, кто-нибудь из читателей наших захочет знать, почему Кирша не намекнул ни Юрию, ни Алексею о предстоящей им опасности, тем более что главной причиною его побега из отчины Шалонского было желание предупредить их об этом адском заговоре? Но дорогою он передумал. Счастливый случай открыл ему сердечную тайну Милославского и прекрасной Анастасии, а вместе с этим поселил в душе его непреодолимое желание во что б ни стало соединить двух любовников. Мы говорили уже, что он полагал почти священной обязанностью мстить за нанесенную обиду и, следовательно, не сомневался, что Юрий, узнав о злодейском умысле боярина Кручины, сделается навсегда непримиримым врагом его, то есть при первом удобном случае постарается отправить его на тот свет. Хотя Кирша был и запорожским казаком, но понимал, однако ж, что нельзя было Юрию в одно и то же время мстить Шалонскому и быть мужем его дочери; а по сей-то самой причине он решился до времени молчать, не упуская, впрочем, из виду главнейшей своей цели, то есть спасения Юрия от грозящей ему опасности.

Юрий, войдя в избу, спросил хозяина, кому принадлежит пегая лошадь, которую он заметил, проходя двором.

– Проезжий, батюшка, – отвечал хозяин, – едет из Казани в Нижний.

– Да где же он?

– Вышел поискать себе съестного. У меня и хлеба-то вдоволь нет; дней пять тому назад нагрянула ко мне целая ватага шишей[20]20
  Так прозвали поляки буйные толпы не подчиненных никакому порядку русских партизанов, или охотников, которых можно уподобить испанским гверилласам. (Примеч. М. И. Загоскина.)


[Закрыть]: все приели; слава тебе господи, что голова на плечах осталась!

– А разве и здесь эти разбойники водятся?

– Недавно показались. Послушаешь их, так они-то одни и стоят за веру православную; а попадись им в руки хоть басурман, хоть поляк, хоть православный, все равно – рубашки на теле не оставят.

– Так поэтому теперь опасно ездить по вашей дороге?

– Нет, батюшка, господь милостив! До этих храбрецов дошла весть, что верстах в тридцати отсюда идет польская рать, так и давай бог ноги! Все кинулись назад, по Волге за Нижний, и теперь на большой дороге ни одного шиша не встретишь.

– Вот, боярин, молоко: кушай на здоровье! – сказал Алексей, войдя в избу. – Ну, деревенька! Словно после пожара – ничего нет! Насилу кой-как нашел два горшочка молока у одной старухи. Хорошо еще, что успел захватить хоть этот; а то какой-то проезжий хотел оба взять за себя. Хозяин, дай мне хоть хлебца! да нет ли стаканчика браги? одолжи, любезный!

Когда Кирша вошел опять в избу, хозяин поставил на стол деревянный жбан с брагою и положил каравай хлеба. К счастию, наши путешественники так хорошо были угощены накануне, что почти вовсе могли обойтись без обеда. К тому же Юрий отказался от еды, и хотя сначала Алексей уговаривал его покушать и не дотрагивался до молока, но наконец, видя, что его господин решительно не хочет обедать, вздохнул тяжело, покачал головою и принялся вместе с Киршею так усердно работать около горшка, что в два мига в нем не осталось ни капли молока. Окончив эту умеренную трапезу, Алексей вышел вон из избы и минут через пять прибежал назад как бешеный. Никогда еще Милославский не видал своего смирного Алексея в таком необычайном расположении духа; он почти был уверен, что этот тихий малый во всю жизнь свою не сердился ни разу, и потому не удивительно, что с некоторым беспокойством спросил: что с ним случилось?

– Что со мной случилось, боярин! – отвечал, запыхавшись, Алексей. – Черт бы ее побрал! Старая колдунья!.. Ведьма киевская!.. Слыхано ли дело!.. Живодерка проклятая!

– Да кто? На кого ты так озлился?

– Ну, есть ли в ней Христос – пять алтын!.. Да стоит ли она сама, с внучатами, с коровою и со всеми своими животами, пяти алтын! Ах, старая карга!.. Смотри пожалуй, пять алтын!

– Скажешь ли ты мне наконец?..

– Как бы знато да ведано, так я лучше подавился бы сухою коркою, чем хлебнул хоть ложку ее снятого молока! Как ты думаешь, боярин? Эта старушонка просит за свой горшочек молочишка пять алтын!.. Пять алтын, когда за две копейки можно купить целую корчагу сливок!

– Ты сам виноват, Алексей: зачем не торговался?

– Да кому придет в голову… беззубая жидовка!..

– О чем тут кричать? Заплати ей, что она требует, так и дело с концом!

– Нет, боярин, хоть убей меня на этом месте…

– Алексей! я не люблю приказывать десять раз одно и то же.

– Ну, как хочешь, боярин, – отвечал Алексей, понизив голос. – Казна твоя, так и воля твоя; а я ни за что бы не дал ей больше копейки… Слушаю, Юрий Дмитрич, – продолжал он, заметив нетерпение своего господина. – Сейчас расплачусь.

– Позволь мне заплатить ей, боярин! – сказал Кирша. – разумеется, твоими деньгами.

– Пожалуй.

– Давай-ка пять алтын, Алексей. Да, кстати, вот, никак, она сама изволит сюда идти.

Старуха, в изорванной кичке и толстом сером зипуне, вошла в избу, перекрестилась и, поклонясь низехонько на все четыре стороны, сказала Алексею:

– Ну что ж, мой кормилец, не держи меня, рассчитывайся.

– Вот я с тобой рассчитаюсь, тетка, – сказал запорожец, – а он ничего не знает. Поди-ка сюда! Ты просишь пять алтын за твое молоко?

– Да, батюшка, пять алтын. Прошу не погневаться: я в своем добре вольна…

– Знаю, мой свет, знаю. Вот пять алтын – получай!

Старуха с жадностию схватила деньги и принялась их считать.

– Ну что, так ли? – спросил запорожец.

– Так, батюшка!

– Все ли ты сполна получила?

– Все, отец мой!

– Слышишь, хозяин? Будь свидетелем. Ну, тетка, глупа же ты!

– А что, мой кормилец?

– Ах ты дура неповитая! ну те ли времена, чтоб продавать горшок молока по пяти алтын? Мы нигде меньше рубля не платили.

– Как так, батюшка?

– Да так. Опростоволосилась, голубушка, вот и все тут!

– Не меньше рубля! – повторила старуха, всплеснув руками. – Ах я глупая! Все-то нас, бедных, обманывают…

– И, тетка, на то в море щука, чтоб карась не дремал!

– Не грех ли вам обижать старуху!

– Да чем мы тебя обижаем? Что запросила, то и даем.

– Бог вам судья, господа честные, обманывать круглую сироту!

– Какая ты сирота! – закричал Алексей. – У тебя вся изба битком набита внучатами.

– Да, батюшка, мал мала меньше!

– Что ты врешь! Меньшой-то внук целой головой меня выше. Пошла вон, старая хрычовка!

– Пойду, батюшка, пойду! что ты гонишь! Прощенья просим!.. Заплати вам господь и в здешнем и в будущем свете… чтоб вам ехать, да не доехать… чтоб вы…

– Ну, ну, проваливай! – перервал Алексей, выталкивая за дверь старуху. – Что тебе вздумалось сказать этой ведьме, – продолжал он, обращаясь к Кирше, – что мы платим везде по рублю за горшок молока?

– Как что! – отвечал запорожец. – Да знаешь ли, что она теперь недели две ни спать, ни есть не будет с горя; а сверх того, первый проезжий, с которого она попросит рубль за горшок молока, непременно ее поколотит… Ну, вот посмотри: не правду ли я говорю?

В самом деле, какой-то проезжий, с которым старуха повстречалась у ворот избы, сказав с ней несколько слов, принялся таскать ее за волосы, приговаривая: «Вот тебе рубль! вот тебе рубль!..» Потом, бросив ей небольшую медную монету, вошел на двор. Кирша смотрел с большим примечанием на этого проезжего: и подлинно, наружность его обратила бы на себя внимание самого нелюбопытного человека. Он был необычайно высок, но вместе с тем так плотен и широк в плечах, что казался почти среднего роста; не только видом, но даже ухватками он походил на медведя, и можно было подумать, что небольшая, обросшая рыжеватыми волосами голова его ошибкою попала на туловище, в котором не было ничего человеческого. Лицо его выражало какое-то бездушное спокойствие; небольшие, прищуренные глаза казались заспанными, а голос напоминал дикий рев животного, с которым он имел столь близкое сходство. Этот уродливый великан, войдя в избу, поклонился нашим путешественникам и промычал:

– Доброго здоровья, господа проезжие!

Кирша вздрогнул и стал еще внимательнее рассматривать незнакомца.

– Откуда едешь, любезный? – опросил Юрий.

– Из Казани, боярин.

– В Нижний Новгород?

– Да, в Нижний.

– Так ты нам попутчик?

– Если ваша милость дозволит, так я от вас не отстану. Хоть, правда, ничего дурного не слышно, а все-таки больше народу – едешь веселее.

– Посмотри, добрый человек, – сказал хозяин Кирше, – из ваших коней один сорвался; чтоб со двора не сбежал.

Кирша поспешил выйти на двор. В самом деле, его Вихрь оторвался от коновязи и подбежал к другим лошадям; но, вместо того чтоб с ними драться, чего и должно было ожидать от такого дикого коня, аргамак стоял смирнехонько подле пегой лошади, ласкался к ней и, казалось, радовался, что был с нею вместе.

– Ого, – сказал Кирша, – так вы с одной конюшни!.. Вот что!.. Видно, я не ошибаюсь: не издалека этот казанец едет.

Привязав опять на прежнее место своего коня, он возвратился в избу, подсел к проезжему, попотчевал его брагою и спросил, давно ли он из Казани.

– Близко недели, – отвечал проезжий.

– Знатный городок! – продолжал запорожец. – Я живал в нем месяцев по шести сряду, и у меня есть там задушевный приятель. Не знавал ли ты купца из мясного ряда, по имени Кирила Степанова?.. а по прозванью… как бишь его?.. дай бог память! тьфу, батюшки!.. такое мудреное прозвище… вспомнить не могу!

Тут Кирша призадумался, начал почесывать в голове, топал ногою от нетерпения и, дав незнакомому заговорить с Юрием, который стал расспрашивать его о Казани, вдруг вскрикнул: «Омляш!» Проезжий вздрогнул и быстро повернулся к Кирше.

– Да, да, – продолжал казак, не обращая, по-видимому, никакого внимания на приметный испуг проезжего, – вспомнил! Омляш… или нет… Бурдаш, что ль?.. как-то этак. Не знавал ли ты, брат, этого купчину?

– Нет, – отвечал отрывисто проезжий, поглядев пристально на запорожца, который примолвил весьма спокойно:

– Жаль, товарищ, что ты его не знаешь. Вот уж близко года, как я с ним расстался. Что-то он, сердечный, поделывает? Говорят, будто торжишка его худо идет?

– Почему мне знать! – отвечал проезжий грубым голосом. – Если, боярин, – продолжал он, обращаясь к Юрию, – ты хочешь засветло приехать в Нижний, то мешкать нечего: чай, дорога плоха, а до города еще не близко.

– За нами дело не станет, – сказал Алексей. – Мы поели, лошади также, хоть сейчас в дорогу.

– Ступайте же, ребята, – примолвил Кирша, – да седлайте коней, а я мигом буду готов.

Проезжий и Алексей вышли из избы.

– Послушай-ка, Юрий Дмитрич, – сказал запорожец, – пистолет-то у тебя знатный, да заряжен ли он?

– А что?

– Да так, боярин: дорожным людям дремать не надобно.

– Разве ты опасаешься чего-нибудь?

– Времена такие, Юрий Дмитрич. Конечно, никто как бог, да недаром же пословица в народе: «Береженого и бог бережет».

Выходя вон из избы, Кирша повстречался в сенях с хозяином и спросил его:

– Далеко ли до Нижнего?

– Верст двадцать с походом, – отвечал хозяин.

– Мне помнится, есть овраги?

– Всего один. На половине дороги будет часовня: тут годов с пяток назад потеряли трех нижегородских купцов; а версты полторы за часовней придет овражек, да небольшой.

– Нельзя ли миновать?

– Нет-ста, не минуешь. Правда, от часовни пойдет старая дорога в город; да по ней давно уж не ездят.

– Что так?

– Буерак на буераке, и, бывало, в осеннее время вовсе проезду нет.

Кирша пошел седлать своего коня, и через четверть часа наши путешественники отправились в дорогу. Алексей не отставал от своего господина; а запорожец, держась левой стороны проезжего, ехал вместе с ним шагах в десяти позади. Несколько уже раз незнакомый посматривал с удивлением на его лошадь.

– Кой черт! – сказал он наконец. – чем больше я смотрю… Да где ты добыл этого коня?

– А на что тебе?

– Если б только он был побойчее, так я бы в него вклепался: я точь-в-точь такого же коня знаю… ну вот ни дать ни взять, и на лбу такая же отметина. Правда, тот не пошел бы шагом, как этот… а уж так схожи меж собой, как две капли воды.