Текст книги "Империя должна умереть (фрагмент)"

Михаил Зыгарь
Империя должна умереть (фрагмент)

Глава 7,
в которой черносотенец Александр Дубровин создает первую в истории страны партию власти, а противник режима Максим Горький просит Запад перестать давать России деньги

Добрый доктор

Александр Иванович Дубровин рассержен. Популярный петербургский детский врач, внимательно следящий за политикой, он презирает председателя комитета министров Сергея Юльевича Витте – и новость о заключении Портсмутского мира кажется ему ужасной. Он считает Витте предателем, который работает в интересах «мирового жидовства». Дубровин возмущен подписанным договором с Японией: он уверен, что обессиленная японская армия дольше не смогла бы воевать, а российские войска остановили в самом начале победоносного шествия. Еще сильнее он негодует по поводу наград, посыпавшихся на Витте, отдавшего врагам половину острова Сахалин. Граф Полусахалинский – только так теперь он называет ненавистного политика.

Доктор Дубровин совсем не одинок в своих убеждениях: к этому моменту в России существуют десятки монархических организаций, но ни одной массовой. Объединяет эти организации не только любовь к самодержавному строю, но и ненависть к евреям и другим инородцам. А называют их черной сотней.

Сам доктор уже пять лет состоит в «Русском собрании» – патриотическом обществе, которое ставит своей целью спасти империю от происков евреев, поляков и других врагов русского народа. Членами «Русского собрания» были и покойный глава МВД Плеве, и вдова Достоевского Анна Григорьевна, и издатель «Нового времени» Суворин, и вдохновитель кишиневского погрома Крушеван. Но и «Русское собрание» – скорее великосветский клуб, в который входит не больше полутора тысяч человек.

Дубровин же хочет создать многочисленное, по-настоящему народное патриотическое движение. Спустя годы он будет вспоминать, что поворотным моментом для него стало Кровавое воскресенье. Он пишет, что весь день 9 января ездил по городу, а когда вернулся домой, увидел, что вся его карета – в крови. Дубровин, разумеется, винит в трагедии революционеров и евреев, которые интригуют против царя и русского народа. И уверяет, что именно в этот день впервые задумался о том, что пора объединить «истинно русских людей».

То же самое пишут в своих воспоминаниях еще около десятка людей: видимо, в 1905 году мысль создать монархическую партию в противовес революционным носилась в воздухе. Но возможным это стало только, когда к процессу подключилось государство.

Очень много монархистов в Москве. Например, Владимир Грингмут, издатель газеты «Московские ведомости», крещеный еврей и пламенный антисемит. Он идет дальше, чем Дубровин, – тот только мечтает, а Грингмут объявляет о создании монархической партии. В своей газете он пишет: «„Россия – для русских“, – таков лозунг Русской Монархической партии, ясно понимающей, что если предоставить Россию иноплеменникам, иноверцам и иностранцам, – то не только в России не будет Самодержавной Монархии, но не будет и самой России»[1]1
  Спустя сто лет лозунг «Россия для русских» все еще популярен, хотя сейчас его выдвигают не сторонники официальной государственной идеологии, а маргиналы-националисты. Впрочем, с приверженцами официальной национальной идее их по-прежнему объединяет восприятие России как великой империи.


[Закрыть].

Еще в Москве существуют «Общество хоругвеносцев», «Народная охрана» – но все это воспринимается в столице как нечто провинциальное и диковинное. Московские активисты то и дело приезжают в Петербург, их даже регулярно принимает император. Но только летом 1905 года министерство внутренних дел наконец решает создать полноценную организацию. Сначала все это фикция: «Состоялось два или три собрания. примыкало простонародье, рабочие, приказчики, извозчики, банщики. Послали телеграмму Государю, где говорили о 1500 собравшихся (было не более 350)», – констатирует бывший сотрудник МВД Борис Никольский.

Дубровин счастлив – ведь проходят собрания у него дома. Никольскому Дубровин не нравится: «Противное, грубое животное, на которого никто не обращал внимание, он оказался единственным зажиточным интеллигентом. Помешанный на желании играть роль, он заискивал у всех, старался изо всех сил, и был выбран председателем». Но, так или иначе, дело пошло.

Летом 1905 глава столичного охранного отделения Герасимов спрашивает коллегу, замглавы департамента полиции Рачковского: почему власти не пытаются создать организацию, которая «противодействовала бы вредному влиянию революционеров на народные массы». Ну почему же, отвечает Рачковский, и обещает познакомить его с доктором Дубровиным, «который взял на себя инициативу создания монархической организации». Так усилиями Дубровина и МВД аморфная черная сотня постепенно становится государственным институтом.

Власть в руках Трепова

Самый влиятельный человек в стране – по-прежнему генерал Трепов, полицейский, который знал, как правильно разгонять толпу после трагедии 9 января. Простая манера общения помогла ему сблизиться с царем – фактически Николай II сделал Трепова посредником между собой и всем остальным миром, углубившись в семейные дела. Если почитать дневник императора за 1905 год, он пишет только о детях и охоте, всем остальным занимается верный Трепов.

Впрочем, навыков профессионального полицейского недостаточно, чтобы управлять государством, и Трепов это понимает. У него не просто нет никакой политической программы – он не очень представляет, как в принципе совладать с попавшей в его управление государственной машиной. Московский губернатор Джунковский вспоминает, что летом 1905 года он заходит в кабинет к Трепову и застает его растерянно стоящим перед громадным столом, на котором лежит груда бумаг. На вопрос, что это за бумаги, Трепов отвечает: «Все ругаюсь со всеми губернаторами».

Трепову нужен надежный советник, и он, разумеется, обращается к знакомому ему кругу – силовикам. Наибольшее доверие вызывает у него Петр Рачковский, опытный агент тайной полиции, фактически руководивший внешней разведкой России: он был резидентом в Париже и одновременно координатором всех остальных агентов в Западной Европе. Трепов полагает, что человек с большим опытом жизни за границей, тем более в республиканской Франции, будет надежным проводником в сложный период, когда все вокруг говорят о конституции.

Рачковский – давний фаворит Витте, он был уволен из МВД при Плеве, поэтому имеет хорошие отношения с первым и дурную память о втором. Внимая советам Рачковского, Трепов все чаще общается с Витте и вскоре начинает постоянно – даже в разговорах с императором – говорить, что Витте – единственный человек, который может улучшить отношения между властью и обществом. А именно это, считает Трепов, нужно, чтобы не допустить новых волнений.

Бесконтрольная свобода

Трепов видит, что проект Булыгина о создании законосовещательной Думы никого не устраивает. Ситуация продолжает накаляться, манифест только увеличил число недовольных.

В конце лета 1905 года Трепов вытаскивает свой решающий козырь, чтобы переманить интеллигенцию на сторону власти. Он выполняет одно из требований либералов – вводит автономию университетов (которые, впрочем, и так к этому моменту почти уже не контролируются государством и бесконечно митингуют). Фактически это одновременно свобода слова и свобода собраний – но только для людей с высшим образованием. Трепов уверен, что теперь интеллектуальные элиты столиц разом успокоятся.

По новым «временным правилам», которые приняты 27 августа 1905 года, высшие учебные заведения могут сами выбирать своих ректоров, полиция не может заходить на территорию университета. То есть вводится демократия для, наверное, самого шумного и политизированного профсоюза – «профессорского», того самого, который придумал Вернадский и с которого началось размножение Союзов. Ректором Московского университета избирается Сергей Трубецкой, один из активных членов Союза освобождения.

План Трепова не срабатывает. В стране, где свобода собраний запрещена, а любые митинги разгоняются, введение университетской автономии приводит к обратному результату – учебные заведения становятся местом свободных собраний для всех слоев общества.

«Начинается совершенно невероятная кутерьма, – вспоминает глава столичной тайной полиции Герасимов. – В актовых залах идут массовые политические митинги. В отдельных аудиториях – собрания по профессиям. Повсюду плакаты: „здесь собрание кухарок“, „здесь собрание сапожников“, „здесь собрание портных“ и так далее. У аудитории, отведенной под собрание полицейских, висит плакат: „Товарищи городовые, собирайтесь поговорить о своих нуждах“».

Трепов и его советники изумлены и даже глубоко разочарованы черной неблагодарностью интеллигенции. Они рассчитывали, что студенты и профессора будут разговаривать только на положенные темы – но никак не о политике.

«Автономия была самочинно истолкована студенчеством не в смысле самостоятельного обсуждения академических и научных вопросов, а в смысле бесконтрольной свободы», – негодует московский губернатор Джунковский.

Витте, возвращаясь из США, где ему так понравилось, не узнает Петербурга. Здесь куда более свободная и раскованная атмосфера, чем до его отъезда. Однако все то, что импонировало Витте в Америке, очень пугает его на родине. Об отечественной свободе слова любимец американских журналистов вспоминает с ужасом: «Пресса совсем разнуздалась, и не только либеральная, но и консервативная… Обратилась в революционную, в том или другом направлении, но с тождественным мотивом „долой подлое и бездарное правительство, или бюрократию, или существующей режим, доведший Россию до такого позора“». Цензуру вроде бы никто не отменял, но СМИ просто перестают обращать на нее внимание, констатирует Витте. И его это возмущает.

«Ну, уезжайте, а мы погибнем»

Успех переговоров с японцами вскружил Витте голову. По мнению министра финансов Коковцова, из Америки обласканный мировым общественным мнением председатель комитета министров возвращается с мыслью о том, что «он спас Россию и призван быть теперь единственным вершителем всех ее судеб». Интересно, что собственные воспоминания Витте без ложной скромности подтверждают характеристику Коковцова.

«Вернувшись из Америки, я застал Россию в полном волнении, причем революция из подполья начинала всюду вырываться наружу; правительство потеряло силу действия, все или бездействовали, или шли врознь, а авторитет действующего режима и его верховного носителя был совершенно затоптан», – пишет Витте. В своих воспоминаниях он очень подробно описывает, насколько тяжелой оказывается политическая ситуация, причем обвиняет в происходящем буквально всех. Глава МВД Булыгин, по его словам, «пребывает в полной апатии», Трепов «дергает то направо, то налево», пресса «совсем изолгалась», общественные организации «не брезгуют никакими приемами, в особенности же заведомою ложью». Регионы, по словам Витте, уже взбунтовались: «Царство Польское находилось почти в открытом восстании»; Сибирь «находилась в полной смуте»; «Одесса также была совершенно революционизирована, потому что большинство ее жителей – евреи, которые полагали, что, пользуясь общею суматохою и падением престижа власти, они добудут себе равноправие путем революционным».

Еще Витте описывает, что в высшем свете популярны какие-то фантастические планы переворота (любопытно, что никто другой такого не помнит). Например, по словам Витте, некоторые монархисты обсуждают вопрос замены царя Николая II на его 14-летнего двоюродного брата, великого князя Дмитрия при регентстве его тетки, великой княгини Эллы. Республиканцы, пишет Витте, хотят сделать князя Петра Долгорукова, одного из лидеров Союза освобождения, президентом России. Наконец, самые консервативные журналисты, в том числе князь Мещерский, будто бы приходят к Витте и высказываются за введение конституции. Спустя всего лишь месяц Мещерский станет самым рьяным критиком конституционной монархии. Трудно сказать, то ли он резко поменял свои взгляды, то ли граф Витте выдумал свои воспоминания.

В этой ситуации всеобщей неразберихи, по словам Витте, к нему приходят самые разные государственные мужи и общественные деятели и просят спасти страну. Так, Витте вспоминает разговор с престарелым председателем Государственного совета графом Дмитрием Сольским. «Вы только один можете спасти положение», – будто бы говорит Сольский. А когда Витте отвечает, что нездоров и хочет поехать за границу, председатель Госсовета начинает плакать и говорит: «Ну, уезжайте, а мы погибнем».

Заклятый враг графа Витте, министр финансов Коковцов, наоборот, вспоминает, что в тот момент под руководством графа Сольского проходит совещание по административной реформе: объединение министерств в полноценное правительство европейского типа с премьер-министром во главе. И почти все участники этого совещания, уверяет Коковцов, в ужасе – они боятся, что именно Витте, которого все считают интриганом, вот-вот станет новым «великим визирем». Впрочем, у Витте есть важный поклонник – это генерал Трепов, самый близкий к царю человек.

«Повесят?»

После долгого перерыва в августе 1905 года Боевая организация эсеров снова возвращается в Россию: и Савинков, и Азеф, и новые члены приезжают по подложным документам; главная цель прежняя – убить Трепова.

Приехав, Савинков и Азеф тут же замечают слежку и начинают привычно путать следы, договорившись вновь увидеться через три недели. Савинков едет в Финляндию, на дачу к своему тестю, знаменитому писателю Глебу Успенскому, и раздумывает, как бы найти Азефа. Вдруг к нему приезжает один из эсеровских активистов со странными новостями. Во-первых, Азеф уехал за границу, а вовсе не ждет Савинкова в столице. А еще приходила незнакомая дама и принесла анонимное письмо. В нем говорится, что «инженер Азеф» и «бывший ссыльный Т.» (то есть еще один член ЦК партии, Татаров) – агенты тайной полиции. В том же письме перечисляются имена активистов, которых арестовали по их доносам.

Савинков, конечно, не верит: «Уже не говоря об Азефе, я и Татарова не мог заподозрить в провокации». Подозревая, что письмо – дело рук сыщиков, Савинков едет в Швейцарию – «советоваться с Гоцем и Азефом».

По дороге, в Хельсинки (тогда – Гельсингфорс), он заходит в квартиру, где под усиленной охраной местных революционеров живет Гапон.

– Как ты думаешь, меня повесят? – такими, уверяет Савинков, словами приветствует его Гапон.

– Вероятно.

Дальше он описывает довольно комический диалог (в котором Гапон, конечно, смешон, а сам Савинков серьезен):

– А может быть в каторгу? А?

– Не думаю.

– А в Петербург можно мне ехать?

– Зачем тебе в Петербург?

– Рабочие ждут. Можно?

– Пути всего одна ночь.

– А не опасно?

– Может быть и опасно.

– Как ты думаешь, если вызвать рабочих сюда или в Выборг? Паспорт у тебя есть?

– Есть.

– Дай мне.

– У меня один.

– Все равно. Дай.

– Ведь мне самому нужен.

– Ничего. Дай.

– Слушай, не могу же я остаться без паспорта.

– Дай.

Савинков дает Гапону фальшивый паспорт на имя Феликса Рыбницкого. Дальше, по словам Савинкова, диалог продолжается:

– Так ты думаешь – повесят?

– Повесят.

– Плохо. Живым не сдамся! – заканчивает разговор Гапон, хватая лежащий у постели заряженный браунинг.

Свои воспоминания Савинков напишет много лет спустя – очевидно, что в 1905 году он намного более вежлив с Гапоном. Более того, Гапон для него – неоспоримый авторитет, поэтому он и отдает ему беспрекословно свой единственный фальшивый паспорт.

Савинков добирается до Женевы даже без паспорта. После недолгого совещания с Гоцем руководители партии решают, что обвинение против Азефа – клевета, а Татаров и правда шпион. Они его допрашивают, и он окончательно закапывает себя, путается в показаниях, да еще к тому же пытается обвинить Азефа. Савинков берет организацию убийства Татарова на себя. Он оскорблен и возмущен. Савинков уверен, что это из-за предателя в терроре случился вынужденный перерыв – за полгода Боевой организации не удалось никого уничтожить.

Уже получив санкцию на убийство, он встречает на улице Афанасия Матюшенко, бывшего зачинщика восстания на броненосце «Потемкин». Матрос недавно виделся с Гапоном и восторженно рассказывает Савинкову, что «батюшка снарядил» корабль, который вез оружие в Петербург, «во время взрыва на корабле находился, едва-едва жив остался». А после этого, говорит Матюшенко, Гапон два месяца прожил в Петербурге и создал там «Рабочий союз». Из этого простодушный матрос делает такой вывод: «Эсэры… Эсдеки… Надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…»

Савинков взбешен. Он знает, что Гапона не было на судне во время взрыва. И что в Петербурге Гапон не был, а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, так и не учредив никакого «Рабочего союза».

Через несколько дней Савинков встречает в Женеве самого Гапона – и сразу же начинает орать на него, обвиняя его в обмане.

«Как ты смеешь говорить мне, Гапону, что я лгу?» – возмущается Гапон. И требует у ЦК партии эсеров организовать третейский суд между ним и Савинковым. Савинков отказывается.

Рождение Советов

Для нескольких сотен искренних фанатов Гапон, конечно, остается самым любимым персонажем, но его уже давно нет в Петербурге, и у рабочих появляются новые герои. Один из них – тезка Гапона, адвокат Георгий Носарь, специалист по трудовым конфликтам. Летом он знакомится с членами Союза освобождения и Союза союзов, пытается создать новый рабочий кружок по гапоновской модели – и его на два месяца арестовывают. Это резко увеличивает его популярность. Носарь моложе Гапона, ему всего 28 лет.

Другая восходящая звезда – 25-летний Лев Бронштейн, социал-демократ по кличке Перо. До 9 января 1905 года он живет в Женеве, пишет для «Искры». Но после Кровавого воскресенья срывается и едет в Россию – то есть проделывает путь, обратный путешествию Гапона. Самый респектабельный из российских революционеров, живущий в Москве инженер Красин, снабжает его фальшивыми документами – теперь у него паспорт на имя Петра Петровича Викентьева, товарищи по партии знают его по фамилии Яновский, а статьи он пишет под псевдонимом Троцкий. Троцкий, хотя и сохранил приятельские отношения с Лениным, после раскола считает себя меньшевиком – как и едва ли не все живущие в России марксисты.

После провала «Джона Графтона» никто не ждет быстрого развития событий. Полномасштабные протесты запланированы на зиму – к годовщине «кровавого воскресенья». Жену Троцкого арестовали на тайной сходке в лесу еще 1 мая, поэтому в сентябре он отсиживается в Финляндии, в пансионе «Рауха» («Покой»). Пока он там живет, погода портится, постояльцы разъезжаются, хозяйка умирает, и он остается совсем один. Пишет, гуляет, в соседней комнате лежит тело мертвой хозяйки, которое совсем не нарушает покоя Троцкого. Так продолжается до тех пор, пока не приезжает почтальон со свежими газетами. Троцкий узнает о начале забастовок, и немедленно «покидает свой „Покой“ навстречу лавине» – уже вечером он выступает в Петербурге, в актовом зале Политехнического института.

Троцкий присоединятся к только что созданному Петербургскому совету рабочих депутатов – организации, которая должна взять на себя руководство забастовкой столичных рабочих. Год назад председателем совета наверняка был бы выбран Гапон. Если бы Троцкий приехал на день раньше – председателем, скорее всего, стал бы он. Но он опоздал – накануне его приезда Совет проголосовал за скромного рабочего Петра Хрусталева. Под этим псевдонимом скрывается только что вышедший из Петропавловской крепости адвокат Носарь.

Между Бронштейном-Троцким и Носарем-Хрусталевым немедленно возникнет острое соперничество, которое, впрочем, вскоре сойдет на нет – Троцкий быстро перехватывает у председателя инициативу и уже неважно, кто номинально у руля.

Спустя годы Носарь будет утверждать, что он создал организацию под названием «Совет рабочих депутатов» еще в январе 1905 года – очевидно, это всего лишь попытка преувеличить свою роль задним числом. Тем не менее главный вклад Носаря в историю – это придуманное им название. Все последующие «Советы», равно как и название «Советский Союз» – произошли от этого самого «Петербургского совета».

Московский инсульт

Забастовка, которая выдернула Троцкого из его покоя, началась стихийно и никем не была запланирована. 20 сентября начинают бастовать две московские типографии, через три дня останавливаются уже 89 типографий. Перестают выходить газеты. Потом к забастовке присоединяются сотрудники трамвайного парка, булочники, кондитеры – все бастующие собираются на митинги на территории Московского университета.

23 сентября власти закрывают университет – и тогда студенты и другие митингующие выходят на улицу с политическими лозунгами. Многотысячная демонстрация тянется от здания университета, на Манежной площади, вверх по Тверской, к дому генерал-губернатора – с лозунгами «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует республика!». Казаки пытаются разогнать митинг, но в них летит град камней. Забастовка разрастается – бастует почти весь город.

29 сентября демократически избранный ректор университета Сергей Трубецкой едет в Петербург. Он семь часов сидит у министра просвещения и прямо во время разговора у 43-летнего Трубецкого случается инсульт. Он умирает.

3 октября похороны ректора превращаются в мощнейшую демонстрацию протеста. Бастуют уже более сотни предприятий Москвы, начинают присоединяться и работники железных дорог. В знак солидарности с Москвой останавливаются и петербургские типографии.

10 октября прекращается движение поездов на всех направлениях из Москвы. 12 октября в Москве начинает бастовать телеграф.

В Петербурге в этот же день прекращается движение поездов. Прекращается подвоз топлива, на грани полной остановки оказываются крупнейшие заводы.

13 октября Московская городская дума объявляет всеобщую забастовку.

В Петербурге тоже бастуют все: городские и земские управы, банки, магазины, почта и телеграф, даже чиновники в правительственных учреждениях. К вечеру 13 октября от мира и друг от друга отрезаны обе столицы.