Текст книги "Невидимые волны"

Наконец, по зову Никифора, моленная стала наполняться. Приглашенные, переодетые в «белые ризы», чинно входили в комнату, клали перед иконами поклоны и рассаживались на лавках, расположенных по стенам моленной. Рассаживались они вперемежку, мужчины и женщины. По правую руку от места, приготовленного для Ракеева, села богородица Манефа. Она вошла в моленную насупленная и казалась в дурном настроении. Из слов Никифора она поняла, что Ракеев ее не пригласит к себе на ночное радение, как это было в прошлом году. Совершенно иначе выглядела другая хлыстовская пророчица, Маланья, которая была начальницей во второй ракеевской обители. Улыбка играла на ее лице. Это была еще молодая женщина с нервными глазами, худенькая, небольшого роста. Лицо ее было миловидно. Она села по левую сторону от того места, которое было приготовлено для Ракеева.

XII

Вошла в моленную и наша Машура. Она вошла с Таисой и хотела с ней усесться, но Никифор указал Машуре место в самом конце от почетного угла моленной, ибо Машура была младшей из всех собравшихся. Никифор посадил ее рядом с братцем Василием, приехавшим на моление из их же обители. Этого Василия Машура успела узнать за свое краткое пребывание у Таисы. Она проработала с ним несколько дней на общественном огороде. Василий, мужик уже на возрасте, участвовал в прошлом году на большом молении у Ракеева. Машура была рада, что ее с ним посадили.

С интересом и благоговением оглядывала Машура все, что ее сейчас окружало. Эти сидящие по стенам строгие лица в светлых одеяниях, эти блестящие в серебряных ризах иконы, эта освещенная четырьмя большими свечами купель, стоящая перед ней, наконец, эта тишина и благолепие – все это уносило Машуру в какой-то иной мир, столь отличный от повседневных впечатлений.

Скоро в дверях показался сам Ракеев. Он тоже был в белой длинной рубахе и босой. Когда он вошел, все встали. Он помолился на иконы и медленно прошел к своему месту под образа. С его входом все запели Молитву Господню. После пения Максим Васильевич, а за ним и все остальные уселись на свои места. Воцарилась полная тишина.

Ракеев встал со своего места, торжественно оглядел всех и громко сказал:

– Чада мои духовные! Сей воскресный день избрал я для великого нашего радения. Но прежде радения примем обет сохранить в строгой тайне, что Господь Бог явит нам сегодня по великой милости своей. Никифор! – обратился он к своему апостолу. – Возгласи клятвенное обещание, которое за тобой будут повторять все, здесь присутствующие.

Сказав это, Ракеев сел на свое место.

Тогда встал Никифор, а за ним встали все божьи люди. Никифор начал говорить, и все стали за ним повторять такую клятву:

«Обещаемся не сказать никому, что Господь Бог, по благости своей, явит сегодня нам, избранным Его. И если, по чьему-либо вражьему навету, нас будут в это допытывать попы и допрашивать чиновники на суде, если даже кнутом будут бить, огнем жечь – все это претерпеть – только святого дела нашего не выдавать».

После произнесения этих слов все начали подходить к Ракееву, чтобы приложиться ко кресту, который Максим Васильевич взял в руки со стоявшего около него аналоя. Он давал каждому целовать крест.

В конце всех подходивших ко кресту стала приближаться к Максиму Васильевичу и Машура. Она не могла оторвать своих темных блестящих глаз от фигуры одетого в белое «обретенного христа». С волнением она подошла к нему, с волнением поцеловала крест и белую руку «христа». И ей показалось, что он чуть заметно ей улыбнулся, ласково на нее глядя. Машура вся просияла от этой улыбки. Она была счастлива.

Когда прикладывание ко кресту было кончено и все расположились на своих местах, Максим Васильевич сказал:

– Возлюбленные дети мои! Приступим с благоговением к великому нашему молению. Возьмите друг друга за руки, станьте вкруг купели и молите Господа Бога о ниспослании чуда, о ниспослании движения воды в нашей святой купели. Молитесь и пойте псалом, который я вам дал. Я же буду у икон Божиих возноситься в помыслах моих к Отцу моему небесному… – он сел в свое кресло и склонил голову на грудь. Уста его шептали молитву. Через несколько секунд движение его губ прекратилось. Максим Васильевич закрыл глаза и казался как бы погруженным в сон…

Божии люди взяли друг друга за руки, и весь этот тесный круг молящихся двинулся тихо кругом купели. Апостолы и старицы, которые бывали на таких молениях раньше и знали его порядок, торжественно запели «стих», сочиненный для этого самим Ракеевым. Стих был коротенький, и они повторяли его несколько раз. К пению апостолов и стариц присоединились потом и все остальные, в том числе и наша Машура.

Слова молитвенных стихов были следующие:

 
Не струнушка златая с неба заиграла.
То душа наша огнем горит!
Огнем ярким разгорается.
Пошли, Господи, нам явление!
Пошли, Господи, чудо чудное!
Пошли, Господи, свое знамение!
Закипи во купели, святая вода,
Освятись ты, вода, духом Божиим!..
 

С этим не прекращающимся тихим пением и хождением вокруг купели стали действительно разгораться сердца участвующих. Все жаждали чуда, все не отрывали своих взоров от ярко освещенной воды. И вот вдруг первая, вне себя, закричала Маланья:

– Вижу, вижу! Кипит, кипит!.. Господи, спаси нас и помилуй!..

Тогда увидали все, и Машура со всеми, что вода в купели стала приходить в движение. Машура видела, что это движение усиливается, что вода будто даже забурлила. Ей сделалось жутко…

– Тушите свечи! – неожиданно для всех громко сказал Никифор. Кто-то исполнил приказание, и комната погрузилась в полумрак, освещенная лампадой перед иконами. Пение и хождение прекратилось. Все остановились, держа друг друга крепко за руки.

От своего как бы забытья очнулся вдруг сидевший под образами Максим Васильевич. Среди всеобщей тишины раздался его голос: «Пошли, Господи, великое чудо твое, яви нам твое знамение!»

И вот Машура увидала нечто, еще более ее поразившее. В воздухе показался огонек. Он словно проскользнул змейкой над купелью, потом другой, третий… Наконец под самым потолком показалась звездочка; она продержалась несколько мгновений в воздухе и упала в воду купели…

– Молитесь все о великом чуде, – сказал торжественно Ракеев, – и Бог пошлет его нам. Глядите, глядите, – заговорил он вдруг быстро, будучи сам в большом волнении. – Над купелью сам агнец Божий.

И все увидали, что над купелью стало материализоваться светлое облако и на нем как бы очертание лежащего младенца…

При этом явлении всеобщий экстаз дошел до высшего напряжения. Многие закричали: «Христос! Христос!» Некоторые плакали от охватившего их восторга… Раздались нервные вскрикивания. Участвовавшие, вне себя, не могли уже держать за руки друг друга. Круг распался… Все спуталось. Машуру кто-то схватил за плечи и стал обнимать. Она невольно оттолкнула эту чужую охватившую ее руку. Видение агнца длилось какую-нибудь минуту и исчезло. Машура начала приходить в себя. Около нее совсем близко стоял незнакомый ей братец из маланьиной обители. Он поминутно крестился и говорил Машуре: «Видела, девица, чудо?.. Видела милость Божию?.. Бери, девица, из купели воду святую… Бери на пользу себе… Попроси у Никифора бутылочку… он тебе даст». Машура догадалась, что это он, незнакомый ей братец, схватил ее за плечи и обнял. Между тем общий шум продолжался; порядок моления был нарушен.

Среди всеобщего говора раздался громкий голос Ракеева.

– Слабые вы люди! – сказал он с укоризной, обращаясь ко всем присутствовавшим. – Сегодня вы удостоились бы больших чудес, если бы в вас было меньше греха и была бы сила духовная, не кричали бы вы и не шумели и святого круга не нарушили, если бы вы вели себя с тихим хождением…

Шум прекратился. Но все чувствовали, что общее настроение, с которым началось сегодняшнее моление, было уже потеряно, что трудно было к нему вернуться.

– Смиряйтесь, божии люди, – продолжал тем же строгим тоном Максим Васильевич, – и очищайтесь от грехов, дабы на следующее моление оказаться вам истинно достойными чудес господних… А теперь идите по домам и дома помолитесь о грехах своих. Завтра приходите ко мне за святой водой. Я буду ее раздавать, кому нужно. Ракеев поднялся со своего места, облобызался троекратно с Манефой и Маланьей и направился к выходу. Все кинулись к нему, желая подойти поближе, старались захватить его, пока он еще не ушел, стремились к нему прикоснуться… И он на каждого налагал свою руку и давал каждому целовать ее.

XIII

Когда к Ракееву подошла за благословением Машура, счастливая, что может еще раз его близко увидать, он вдруг остановился против нее и торжественно ей сказал:

– Я зову тебя, новообращенная Мария, в эту ночь к себе для моления. Такова над тобой особая милость Божия. Иди за мной…

Затем Ракеев благословил еще некоторых, к нему пробившихся, и вышел из моленной. Машура была сама не своя от счастья; вся сияющая, она следовала за «христом»… Они прошли по узкому слабо освещенному коридору и очутились на входной лестнице, ведущей наверх. Лестница была освещена фонариком, висевшим на стене.

Вошедши к себе в переднюю и дав войти за собой Машуре, Ракеев плотно притворил дверь. Машура вступила затем в знакомую уже ей приемную, где теперь горел яркий свет от лампады перед образом Нерукотворного Спаса.

– Вот здесь, – сказал Максим Васильевич своей спутнице, – будет твоя комната… Вот и икона перед тобой… Хорошая икона! Перед ней молиться хорошо. А вот тебе и диванчик, чтобы отдохнуть, когда прилечь захочешь… Садись, Машенька, здесь мы с тобой побеседуем.

Он сел на диван. Машура продолжала стоять перед ним, радостная, с блаженной улыбкой на устах. Но ей было все-таки как-то жутко, глаза ее были опущены. – Садись, миленькая, – говорил Ракеев. – Приди в себя, девица… Успокойся…

Он смотрел на нее пристально. Наконец Машура решилась сесть.

– Я много о тебе думал сегодня, – заговорил Ракеев, – и ты не удивляйся. Даже сейчас вот, во время самих чудес, о тебе думал… И не нашуми они, глупые, я бы на тебя, мою голубицу, великое блаженство низвел… И почувствовала бы ты это небесное радование в себе самой и почувствовала бы ты в себе Господа Бога… И все другие возрадовались бы сердцем, но они не доросли еще до благодати истинной, помешали они мне…

– Очень страшно было от агнца, – заговорила наконец Машура, решившись взглянуть в глаза Максиму Васильевичу. – Я чуть было ума не решилась от чуда такого…

– То ли ты еще увидишь, Машенька, – заговорил Ракеев. – То ли ты увидишь, когда на тебя низойдут откровения великие, когда в тебе будут родиться мысли солнцеобразные и премудрые, когда найдет на тебя любовь серафимская, от коей огненные крылья вырастают!.. И бывает при этой любви посол к человеку от Бога тайный, по Его особенному избранию. И я приведу тебя в это небо превысшее, и будешь ты чувствовать, Машенька, что, кроме тебя и Вселенной, нет ничего… И я знаю, что в тебе сила на это есть… Вспомни, как ты на поляне возносилась…

– Ты знаешь? – вне себя от удивления воскликнула Машура. – Ты знаешь?

– Все я знаю, Машенька, и мысли твои я знаю… И что ты в меня, христа, уверовала, и это знаю…

– Да, ты христос! – сказала восторженно Машура. Она схватила его руку и прильнула к ней в охватившем ее экстазе.

– Мир тебе, Мария, мир сердцу твоему, – говорил Ракеев. – Молись вот Ему, – указал он на икону. – Тот выше меня был… Это Он меня к своему лику приобщил. Это Он меня своим братом соделал… И вот мы с тобой сейчас вместе ему помолимся, и мы сейчас положим перед Его иконой по триста поклонов…

Они стали рядом на молитву и начали класть поклоны. Машура отдалась этому «деланию» с увлечением, на которое только была способна. Никакой усталости она не чувствовала; сердце ее билось и замирало. Ей казалось, что она действительно возносится на небо…

Наконец Ракеев прервал эти поклоны. – Довольно! – проговорил он. – Мы свое положили. – Машура точно проснулась от очарования.

– Пойдем теперь в мою опочивальню, – сказал он неожиданно для Машуры. Он взял ее за руку. – Пойдем туда, в мою обитель… Я в духе сегодня… Сегодня я с тобой спать вместе буду…

Машура широко раскрыла глаза, пораженная.

– Сегодня я в духе, – повторил Ракеев. – Человеческая плоть во мне умерла… Во мне плоть божия!.. Слышишь ли, божия!.. – Он смотрел на Машуру пристальным гипнотизирующим взглядом. Он взял ее за плечи и притянул к себе. Машура не сопротивлялась.

– Если я тебя зову, – говорил страстно Ракеев, обнимая ее, – то это потому, что сознаю в тебе дух Божий… И я дам тебе серафимовскую любовь… И огненные крылья тебе дам, и будет кипеть радость и сладость во внутренности твоей, и будет в тебе смирение и кротость, как у ангела небесного, – продолжал говорить Ракеев, увлекая ее за собой. – Я тебя на святое дело зову, – твердил он. – А кто в грешной человеческой страсти разгорается, как бывает у обыкновенных людей, тогда рождается у него ярость и злоба… И грешные люди даже друг друга ненавидят от похоти человеческой.

Говоря это, Ракеев сжимал крепко свою «голубицу». И вот она… пошла за ним, пошла на то, на что он звал ее…

Так совершилось падение Машуры, желавшей спасти свою душу, падение вовлеченной в хлыстовство девушки, обольщенной хлыстовским пророком Ракеевым.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

С тех пор, как мы оставили Сухорукова на попечении его верного слуги Захара и уездного доктора, который продолжал изредка приезжать в Отрадное, положение больного не изменилось к лучшему. Правда, он мог теперь немного двигаться на костылях, мог с помощью Захара выезжать для прогулок в коляске, но разве для него это была жизнь – для него, недавно еще полного молодой энергии, а теперь связанного по рукам и ногам. Захар старался всячески развлекать своего барина: то он возил его на огороженный луг, где паслись заводские матки, то заставлял конюхов выводить барину на показ любимых коней и жеребят, то ездил с Василием Алексеевичем на гумно, где кипела работа по возке хлеба и вырастали гигантские скирды. Но Василия Алексеевича все это не тешило. Он скоро прекратил эти прогулки.

Первые дни своей болезни Сухоруков, как мы знаем, жил вспыхнувшим у него воспоминанием о матери, жил надеждой, что она, только что совершившая чудо избавления его от безумной отцовской затеи, совершит еще и второе чудо – избавит его от охватившего недуга, недуга странного и непонятного, в котором уездный доктор разобраться совсем не мог. Вот-вот, верилось Сухорукову, не сегодня-завтра она опять явится во сне, прикоснется к нему, и он проснется здоровый и жизнерадостный, но… дни проходили, а мать не являлась. Второго чуда не было. Дни тянулись мучительно и уныло. Лечение докторское не помогало. Болезнь, по-видимому, укреплялась.

Сухоруков большую часть своего времени сидел у открытого окна и тоскливо смотрел на наскучивший ему отраднинский парк, на эту надоевшую ему аллею. Он уныло глядел на небо и на бегущие облака, напоминавшие ему, что есть где-то свобода, что у других счастливцев дни несутся светло и красиво, как несутся по небу эти облака, эти воздушные замки, непрестанно изменяющие свои причудливые очертания.

Из сухоруковских соседей, которые раньше частенько наведывались в Отрадное, никто за последнее время не навестил Сухорукова. С укрепившимися слухами о том, что имение Сухоруковых назначено в продажу, что отраднинские господа разорились и будут изгнаны из своего гнезда, приезд разных гостей в Отрадное прекратился. Впрочем, Василий Алексеевич о гостях и не думал. Не до того ему было.

Некоторым утешением и забытьем в положении больного служило Василию Алексеевичу чтение книг. В Отрадном была недурная библиотека. Старик Сухоруков не жалел денег на выписку книжных новостей и журналов русских и французских. Василий Алексеевич любил изящную словесность. Еще офицером он перечитал всего Шиллера, Шекспира, Данте. Он увлекался Пушкиным, который тогда гремел повсюду и которого все оплакивали после его несчастной дуэли с Дантесом. Увлекался Сухоруков и другой восходившей тогда звездой – Лермонтовым. Последнего Василий Алексеевич знал лично. Он был товарищем Лермонтова по московскому университетскому пансиону.

Итак, утешением для Василия Алексеевича было чтение книг. Пересмотрев в один из своих тоскливых дней полученные недавно в Отрадном журналы и книги, Василий Алексеевич остановился на тогдашнем «Современнике», основанном Пушкиным. В «Современнике» он как раз нашел только что вышедшие стихотворения Лермонтова «Бородино» и «Казначейша». И вот Василий Алексеевич принялся за чтение лермонтовских стихов. Он несколько забылся за этим занятием. Лермонтов силой своего таланта стал выбивать Сухорукова из его настроения.

Великое дело молодость и сила таланта! Удивительно было видеть теперь, как Сухоруков под лермонтовским гипнозом, под гипнозом «Казначейши», этой веселой, шутливой поэмы, по существу весьма легкомысленной, забыл о болезни, оборвавшей его светлую жизнь. Да! Несмотря на ужасное положение, в котором находился Сухоруков, улыбка начала играть на его лице, когда он читал «Казначейшу». Он забыл свое горе за чтением талантливой шутки. Сила молодости в Сухорукове проснулась. А между тем, что такое был Сухоруков? Ведь это был несчастный, беспомощный человек. Без камердинера Захара и его помощника Матвея Василий Алексеевич ничего сейчас не мог делать– не мог подняться с постели, не мог стать на костыли, не мог пересесть с одного кресла на другое. Захар и Матвей не без труда одевали и раздевали барина, Захар кормил его, как ребенка, резал ему мясо на кусочки, и тот понемногу привыкал есть с помощью левой руки, оставшейся не парализованной, на великое счастье Василия Алексеевича.

Недолго пришлось Сухорукову отдаваться увлекшему его чтению лермонтовских шутливых картин. Иллюзии эти были прерваны Захаром, вошедшим в комнату.

– Там в передней мать Машуры Евфросинья к вам дожидается, – угрюмо проговорил старый слуга. – Она горюет насчет своей дочки. Жалуется, что о ней нет ни слуху, ни духу. Больше месяца, как вы ее отпустили…

Сухоруков оторвался от чтения. Сначала он даже не понял, что Захар ему докладывал, и заставил повторить сказанное.

Поняв наконец, в чем дело, Сухоруков сделался опять серьезен и уныл. Что они к нему пристают?! И что ему теперь Машура! Машура – это одна из многих, которые ему надоели. Машура была для Сухорукова только забавой… Он без особенного труда ее отпустил, отпустил в неизвестные ему чернолуцкие леса и совсем забыл о ней.

– Ты говоришь, Евфросинья пришла? – сказал Сухоруков Захару. – Что ж! Пускай войдет, – промолвил он уныло.

Вошла Евфросинья.

– Что скажешь? – обратился к ней Василий Алексеевич. – Давно я тебя не видал…

– Сиротой живу, кормилец, – отвечала жалостливым тоном старуха. – Машуры моей все нету… И подумать что, не знаю… Вчера странник Никитка так об ней меня настращал! Так настращал!

– Да разве он вернулся из Киева?

– Вернулся, батюшка, вернулся… Третьего дня вернулся. У нас в сторожке опять живет.

– Чем же Никитка тебя напугал?

– Говорит, что напрасно мы Машуру к Таисе отпустили… Такие страсти он про эти чернолуцкие скиты рассказывает, такое худое говорит про их тамошнего заправилу Ракеева… Говорит, темные там люди живут… не то, что раскольники…

Сухоруков тоже вспомнил, что и Машура ему под секретом говорила о каком-то новоявленном пророке Ракееве. «Однако все это надо разузнать», – подумалось ему. – Ну что ж!.. Пошли мне завтра Никитку, – сказал Евфросинье Василий Алексеевич. – Я с ним сам поговорю.

Евфросинья ушла. Видно было, что она очень встревожена и в большом горе.

Привезли в Отрадное почту. Сухоруков ждал писем из Петербурга. Уже более месяца, как отец уехал, а от него все не было известий. Наконец сегодня в привезенных газетах Василий Алексеевич нашел ожидаемое известие. Он вскрыл конверт – письмо было от отца, и вот что Сухоруков там прочитал:

«Дорогой дружок Васенька, пишу тебе из Москвы, куда я только что перебрался после петербургских хлопот. В Питере я пробыл целый месяц, обделал там все дела. Окончилось все благополучнейшим образом. С великой радостью сообщаю тебе, что мы можем быть совеем спокойны. Скажу тебе откровенно: до сих пор не могу опомниться от этого наследства. Подумай, Васенька, что бы мы с тобой были без него!

Москва меня задерживает из-за покупок. Приеду в Отрадное недели через две. Надеюсь, что ты уже поправился и что мы с тобой в эту осень недурно поохотимся.

В Петербурге жилось превосходно. Был я и в обществе. Оно все на дачах. Кое-кого навестил из старых товарищей по полку. Все они теперь большие люди. Со мной обошлись недурно, соболезнование о брате высказывали, хотя, правду сказать, имеются между ними порядочные-таки скоты по своей надменности. Вот новость! Представь себе, Аркаша Дурнакин – ты его знаешь, он у нас в Отрадном гащивал, когда-то он у меня в эскадроне юнкером служил, – так представь себе, этот самый Дурнакин назначен в Чернолуцк губернатором. Он женился на княжне Стародубской и приобрел большие связи… Ловкий человек! Сам он в полном восторге. Мы с ним по случаю его назначения кутнули. Он хороший малый. Удача его не испортила.

Да, вот еще… Пишу тебе самое для тебя приятное: видел твоего бога, твоего товарища, самого Лермонтова. Видел я его у княгини Анны Сергеевны; она в Царском живет. В северную Пальмиру из Москвы переехала, женихов для дочерей между офицерами ловит. Лермонтов в Петербурге в большом ходу. О нем только и разговору после того, как за стихи его высылали на Кавказ. Он теперь опять вернулся и сейчас самый модный человек, столичных дам с ума сводит, хотя я не понимаю, с чего ему так везет. Сам он некрасив – лобастый, и ноги у него кривые. В гостиной у Анны Сергеевны он сидел довольно важно, и барышни его окружали, но когда он узнал от меня, что я твой отец, – весь словно ожил. Все о тебе вспоминал-вспоминал, как ты офицером к ним в полк в Царское приезжал, как ты хорошо на гитаре играл, как вы с цыганами кутили. Приказал тебе кланяться, звал опять в Царское приехать. Я обещал тебя прислать, когда ты поправишься.

Из Москвы, дорогой Васенька, приеду домой не с пустыми руками. Приведу, милый мой, пару рысистых жеребцов; купил у Дубовицких за четыре тысячи… Очень хороши! Потом привезу большой орган для нашей залы. Удивительная машина! Играет оперы. Она вроде той, что в Москве у Гурьева стоит. Еще везу бронзу старинную. Ты знаешь – я до бронзы большой охотник… И еще много всякой дряни для моих девиц.

Ну прощай, Василий! Обнимаю тебя.

Сердечно любящий тебя отец Алексей Сухоруков».

От этого отцовского письма наш Василий Алексеевич опять словно повеселел.

«Развернулся отец! – подумал он, прочтя письмо. – Точно не старик пишет, а молодой повеса… Широким размахом от него повеяло… Тут все есть – и о лошадях позаботился, полюбовницах, и о бронзе… Сколько у него желаний!.. Мы с отцом ролями поменялись – стариком, видно, я сделаться хочу». Сухоруков еще раз со вниманием перечитал письмо. – «А Лермонтов-то, Лермонтов!.. Ведь это словно нарочно для сегодняшнего дня я его „Казначейшу“ начал читать… Лермонтов помнит обо мне! К себе зовет!.. И правду сказать, он всегда меня отличал… Отличал за мою живость, за мою веселость… „Крови в тебе много, Сухоруков“, – говорил он и заслушивался, бывало, как мы со Стешей соловьями у них в полку заливались»…

Сухоруков замечтался о Лермонтове, замечтался в воспоминаниях о своих отношениях к этому человеку.

«Однако надо дочитать „Казначейшу“», – мелькнуло в голове Сухорукова, когда воспоминания о Лермонтове и кутежах в Царском Селе были исчерпаны. Взгляд Сухорукова упал на недочитанный «Современник», лежавший перед ним на столе. И вот он опять взял книгу и уткнулся в нее. Опять он забылся за чтением лермонтовских стихов. Опять улыбка заиграла на исхудалом лице больного.

II

На другой день утром в комнату к Василию Алексеевичу была допущена Захаром Евфросинья. Она вошла не одна, а в сопровождении странника. Никитка был все тот же, как мы его видели раньше, – всклокоченный и грязный. Вошедши, он, как это всегда бывало, начал креститься на икону, потом положил свои поклоны. Проделав все это, он уставился на Василия Алексеевича и покачал головой.

– Эк тебя, барин, скрючило! – сказал он со вздохом. – И с чего это болесть такая? – Он полез в карман и вынул оттуда небольшой бумажный сверток. – Вот тебе просвира печерская! Из Киева тебе привез, – объявил он торжественно, вынимая из бумаги просвиру и кладя ее на стол перед Сухоруковым. – Ешь во спасение, – проговорил он с поклоном.

– Спасибо, Никитка, спасибо! – сказал Сухоруков. – Рад тебя видеть. Ты вот что мне скажи, – приступил он прямо к делу. – Чем это ты Евфросинью напугал? Что ты ей о Машуре наговорил?

Никитка осклабился, посмотрел на Евфросинью, посмотрел на барина… Помолчав немного, он почесал затылок и сказал:

– Да так, ваше сиятельство, думается мне, как бы они вашу Машуру там не испортили.

– Кто это они?.. О ком ты говоришь?

– Да хлысты чернолуцкие, – отвечал Никитка. – Я в той стороне бывал, их тоже видал и много про них слыхал, а потому знаю, что это за народ. Люди они не праведные… Это не то, что раскольники… Себя они за святых выдают, а сами девиц на грех смущают… Вот хотя бы, к примеру сказать, там есть один Ракеев…

– Ты его знаешь? – прервал рассказчика Сухоруков.

– Слышал я про него, – отвечал Никитка. – Там в округе самая эта молва про Ракеева идет. И напрасно, ваше сиятельство, ты в это самое место Машуру отпустил…

– Я Машуру знаю, – сказал Сухоруков. – Она обещала вернуться вскорости… Она не сегодня-завтра здесь будет.

– Ну, значит, и ждите, коли вернется, – усмехнулся Никитка.

Но тут вмешалась Евфросинья. Она начала всхлипывать.

– Пропала моя головушка… – заголосила она. – Измучилась я, ее ожидамши… Уж больше месяца ее нет… Нет об ней ни слуху, ни духу… Ох, чует сердце недоброе!.. Завертят ее там, безвольную… Таиса меня обманывала…

Кончились эти причитания тем, что Евфросинья вдруг бросилась к ногам Василия Алексеевича и начала умолять барина выручить Машуру, послать за ней или позволить ей самой поехать за дочерью.

Разговоры эти произвели свое действие на Сухорукова. Обратившись к страннику, он сказал:

– Слушай, Никитка! Вот что я решил! Я тебе Маскаева дам и дам вам обоим тройку лошадей. Поезжайте вы оба туда, в эти леса чернолуцкие, разыщите Машуру и доставьте ее в Отрадное к матери. Вот и узнаем тогда, верны ли твои наветы да разные подозрения… Денег на дорогу я дам и все необходимые распоряжения сделаю… Поедешь?

Никитка недолго раздумывал над предложением Сухорукова и своим согласием.

– Что ж, ваше сиятельство! Видно уж надо слова свои оправдать, нужно для благодетеля постараться… Мне все равно странствовать-то…

Евфросинья кинулась благодарить барина за милости, за хлопоты. Она вышла с Никиткой от Сухорукова утешенная.

Надо сказать, что Василию Алексеевичу все эти разговоры и благодарности были не особенно приятны; они наводили на него только скуку. Он прекрасно сознавал, что никаких таких благодарностей он не заслуживает. В сущности, он совсем и не думал заботиться о Машуре. Если он сейчас решил послать за ней Маскаева с Никиткой, то это потому, что уж очень Евфросинья к нему пристала, и еще потому, что Никитка сумел возбудить в нем любопытство относительно хлыстов и относительно такой невероятной идеи, что какой-то там Ракеев может явиться соперником его, Сухорукова, в любовных делах. Сухоруков при тогдашнем своем устроении был весьма чужд настоящей доброты. Он был большой эгоист. Таких связей, как с Машурой, у него было много, но все это так легко начиналось и кончалось без особых затруднений. От своих любовниц, которых Сухоруков брал из крепостных, он отделывался, когда они ему надоедали, с легким сердцем. Им давали приданое, и они выходили замуж. Такая же, как и другие, Машура была для барина только забавой; он и относился к ней, как к игрушке.

Сухоруков вовсе еще не знал, что из себя представляет серьезное чувство к женщине. Он и к женщинам своего круга относился не лучше, чем к крепостным. Его светские приключения с прекрасным полом имели тот же легкомысленный характер. Все они представляли из себя что-то вроде веселых анекдотов. Раз только в этих его эпизодах был случай с одной девушкой из дворянской семьи – случай, оставивший в душе Василия Алексеевича печальный след, хотя Сухоруков в отношениях к этой девушке и не успел особенно далеко зайти… Впрочем, об этом случае, как и о других своих приключениях, Сухоруков тоже не долго помнил. Он скоро забыл об этом маленьком событии, как об обстоятельстве мелком и незначительном.

Но, что замечательно, это маленькое событие вспомнилось Василию Алексеевичу именно теперь, во время постигшей его болезни, и вспомнилось оно как-то само собой, и притом очень ярко.

Сухоруков сидел, по обыкновению, у своего излюбленного окна и смотрел на отраднинскую тенистую аллею, живописно уходившую вдаль к беседке над прудом. И вдруг ему вспомнилось, что он у своих соседей, стариков Ордынцевых, шел по подобной же тенистой аллее с молодой девушкой, Еленой Ордынцевой, и девушка эта тогда так нежно и доверчиво на него смотрела. Голубые глаза ее светились, и он знал, что это он, Сухоруков, зажег сердце ее, и это ему было приятно. Потом они пришли в беседку и сели на скамейку. И он начал вызывать эту девушку на объяснение, заставил ее сознаться, что она его любит. Да! Она сказала это, глядя на него как-то особенно пристально, точно она хотела этим своим взглядом войти в его душу… Он до сих пор помнит эти пристальные глаза, на него устремленные, – глаза верившей тогда в свое счастье девушки. И что же?.. Он на это признание стал тогда говорить Елене, что сейчас жениться не может, хотя этого желает, что надо поговорить с отцом, что все впереди, что он ее любит. Затем он уехал и… перестал совсем бывать у Ордынцевых.

После этого последнего визита Сухорукова к Ордынцевым до него стали доходить слухи, что барышня Ордынцева собирается в монастырь, что она даже больна. Сухоруков скоро перестал интересоваться судьбой этой девушки, забыл о ней и думать и не знал теперь, что с ней стало.

Но сегодня, когда Василий Алексеевич сидел у окна, показалось ему, что он словно видит перед собой эту девушку с немой мольбой на устах, и он не мог не почувствовать того, что был злой причиной ее страданий… Ведь он так рассчитанно и спокойно завлекал эту девушку, завлекал ее полунамеками, поддельными взглядами, обещал ей без слов счастье. Он даже раз, как бы шутя, сорвав со своей цепочки маленький брелок с изображением сердца, пронзенного стрелой, просил девушку взять этот брелок на память – на память об одном пикнике, в котором они участвовали. Все это было у него рассчитано, чтобы привести девушку к признанию в любви к нему, чтобы вырвать у нее это признание. И все это он делал единственно для того, чтобы потешить свое самолюбие, чтобы потешить себя, что он такой неотразимый.