Текст книги "Сорок одна хлопушка"

Хлопушка четырнадцатая

Мотоциклы держали четкий строй, словно спаянные вместе. Все мотоциклисты в белоснежных шлемах, такой же форме, перехваченной широким кожаным ремнем с черной кобурой. Позади этого строя, метрах в тридцати двигались два черных лимузина с большими мигалками на крышах, беспрестанно сменяли друг друга красный и синий огни, пронзительно выли сирены. За ними шли полицейские машины, еще более черные. Это «Ауди», мудрейший, в таких очень большие начальники ездят. Глаза мудрейшего приоткрылись в небольшую щелочку, пурпурный луч устремился в сторону лимузинов и вернулся обратно. За «Ауди» следовали еще две полицейские машины, но без сирен. Я провожал взглядом эту кавалькаду, от возбуждения хотелось громко закричать, но холод, шедший от мудрейшего, как от земли, остудил мой энтузиазм, поэтому я лишь негромко проговорил:

– Наверняка это большие люди, очень большие. – Мудрейший не ответил. «С чего бы это большому начальству приезжать? – продолжал я сам с собой. – Обычный день, не Новый год и не праздник». Ой, вспомнил. Похоже, с памятью у меня совсем плохо стало. – Мудрейший, сегодня же День мясной еды, известный праздник в нашей деревне мясников. Мы – главным образом, я – придумали этот праздник десять лет назад, а потом его сделали своим в городе. Один раз у себя провели и отобрали. Хотя, бабахнув по Лао Ланю, мудрейший, чтобы отвести беду, я уехал в другие края, но с родины беспрестанно доходили новости и рассказы про меня. Если окажешься в наших краях, мудрейший, спроси на улице любого: «Ло Сяотуна знаешь?» И тебе тут же расскажут про меня много необычайных историй. Нельзя не признать, что, переходя из уст в уста, кое-какие истории уже значительно преувеличены, в том числе мне приписано много чего, не имеющего ко мне отношения, но, как бы то ни было, в том, что я, Ло Сяотун, или, вернее, я, Ло Сяотун десятилетней давности – человек выдающийся, нет никакого сомнения. Конечно, есть еще один равный мне по славе большой человек, нет, это не Лао Лань, а его третий дядюшка. Как утверждает подонок Лао Лань, этот чудак за день переспал с сорок одной женщиной и попал в Книгу рекордов Гиннесса. Но, как говорится, за что купил, за то и продаю. Я, мудрейший, в наших краях всё как свои пять пальцев знаю. Мясной праздник продолжается три дня, и все это время самые аппетитные мясные блюда ласкают взор; на площади в центре города разбивают красивые выставочные стенды производители скотобойного оборудования и инструментов, а также механизированной обработки мяса; во всех гостиницах города проводятся конференции по выращиванию скота, обработке и приготовлению мяса; в то же время в больших отелях города организуются всевозможные мясные банкеты, на которых обилие блюд превосходит всякое воображение. В течение этих трех дней от мяса все поистине ломится – ешь, сколько влезет, ешь, сколько можешь. А еще на площади Седьмого Месяца проводятся большие соревнования по поеданию мяса. Завоевавший это звание может получить триста шестьдесят мясных купонов, со всем этим можно закатить пир горой в любом заведении города. И, конечно, обменять эти триста шестьдесят купонов на три тысячи шестьсот цзиней[35]35
  Цзинь – мера веса, равная 500 граммам.


[Закрыть] мяса. Самым крупным событием праздника является соревнование по поеданию мяса, но всеобщее внимание привлекает все же большой благодарственный мясной парад. Программы всех праздников обычно насыщенны, не был исключением и наш праздник. Два небольших городка, которые связывает это шоссе, являются частями одного города и представляют по форме гантелю. Парад в этот день проходит по шоссе. Колонна из восточной части города направляется в западную, колонна из западной части следует в восточную, где-то посредине они встречаются и проходят мимо друг друга. Вне всякого сомнения, мудрейший, не ошибусь, если скажу, что сегодня две колонны встретятся перед этим храмом, где с одной стороны дороги обширный пустырь, а с другой развалины стены, как раз для того, чтобы в поле нашего зрения попало все, что было приготовлено. Я понимаю, мудрейший, сила буддизма велика, все у тебя расставлено по местам… Пока я тут болтал, со стороны западной части города стремительно приблизились два серебристых «Кадиллака», спереди и сзади охраняемые двумя «Вольво». Расчищающих дорогу мотоциклистов и полицейских машин не было, но не было и этого поверхностного, ничего не принимающего в расчет тайного величия. Подлетев к храму, машины резко свернули с шоссе и остановились на небольшом пятачке. Обе затормозили решительно и солидно, главное – передний «Кадиллак» с двумя приваренными золотистыми рогами походил на гепарда, резко прервавшего стремительный бег. От этих машин и этого торможения просто сердце в пятки ушло, и я негромко проговорил:

– Мудрейший, открой глаза свои и узри: приехали действительно большие люди.

Мудрейший, сидевший скрестив ноги, был спокойнее божества Матуна за его спиной. Я очень боялся, что старик застыл в позе созерцания, и кто тогда будет слушать мой рассказ? Но я не удостоил мудрейшего и взглядом, слишком красочным было происходившее на улице. Сначала из двух одинаковых серебристых «Вольво» выскользнули четверо детин в черных плащах и черных очках. Черные волосы одинаково пострижены бобриком, этакие человекообразные глыбы угля. Через секунду из передней дверцы «Кадиллака» вышла еще одна глыба, тоже в черном. Этот мгновенно повернулся к задней дверце, открыл ее и, положив руку на верхний край открывшегося пространства, легким движением, ничуть не нарушая торжественности, помог выйти какому-то черному человеку. Он был выше всех на голову, его большие оттопыренные уши, казалось, были выточены из хрусталя. Он тоже был весь в черном, но в отличие от остальных на его шее был белоснежный шелковый шарф, а во рту сигара, толстая, как гуандунская колбаска. Такой шарф легок, как лебединый пух, может взлететь в небо от одного дуновения, а сигара наверняка импортная – если не с Кубы, то с Филиппин. Изо рта и ноздрей тянется сизоватый дымок, очень красиво в лучах солнца. Вскоре со стороны восточной части города подъехали три американских джипа с маскировочной сеткой цвета хаки на крыше, утыканные ветвями со свежей листвой. Из машин выскочили четверо мужчин в белоснежных европейских костюмах и обступили даму в короткой белой юбке. Настолько короткой, что это была и не юбка вовсе, а так, одно название, при малейшем движении взгляду окрывались трусики с кружевной каймой. Ноги длинные, словно нефритовые колонны, с розоватым отливом. Высокие, донельзя белые замшевые сапоги аж до колен. Маленький красный шарфик на шее казался живой искоркой огня. Точеное лицо, большие темные очки, чуть заостренный подбородок, в левом уголке рта небольшая, с бобину, черная родинка, пышная копна спускающихся на плечи светло-желтых волос. С непринужденным видом она подошла к здоровенному детине и остановилась за три чи от него (четверо охранников в белом – за пять чи), сняла очки, открыв полные печали глаза, и натужно улыбнулась:

– Большой Лань, я – дочь Шэнь Гундао, и меня зовут Шэнь Яояо. Отец приехал бы сегодня на верную смерть, но я добавила ему в вино снотворное. И приехала умереть вместо него. Старший брат Лань, можешь убить меня, но прошу, пощади отца.

Здоровяк не двинулся с места, глаза закрыты темными очками, что в них – не определишь. Но я догадывался, что выбирать ему непросто. Женщина в белом по имени Шэнь Яояо спокойно стояла перед ним, высоко поднятая грудь готова в любой момент принять обжигающую пулю. Большой Лань повертел в руках сигару, будто бы рассеянно отшвырнул ее в сторону джипов и зашагал к своему «Кадиллаку». Водитель метнулся открыть дверцу. «Кадиллак» быстро сдал назад, вывернул и с визгом вылетел на шоссе. Четверо здоровяков вытащили из черных плащей оружие. Последовал град выстрелов, и три джипа покрылись пробоинами. Два «Вольво» рванулись вслед за «Кадиллаком» и скрылись в облаке пыли. В храме плотной пеленой тяжело повис едкий пороховой дым. В испуге я громко раскашлялся. То, что произошло у меня на глазах, было прямо классическим эпизодом из кино. Это происходило не во сне, и доказательством тому были и три джипа в лужах масла со спущенными шинами, и четверо мужчин в белом, застывших истуканами. Доказательством могла послужить и эта поразившая меня своим поведением женщина. Я заметил, как из-под темных очков у нее катились слезы. Дальнейшее обрадовало меня еще больше: она направилась ко входу в храм. Шла она очень красиво. Бывают женщины симпатичные, а ходят некрасиво; а бывает, что походка красивая, а сами они не очень. У этой же и фигура великолепная, и облик прекрасен, и походка просто блеск – редко такое встретишь. Поэтому даже Большой Лань, бездушный, как заиндевелый чугун, не решился выстрелить в нее. И ведь по походке не скажешь, какое потрясение она пережила пару минут назад. Видны прозрачные шелковые чулки, и нога в таком чулке возбуждает еще больше, чем нога обнаженная. На внешней стороне высоких замшевых сапог болтаются кожаные кисточки. Чтобы видеть ее тело в полном объеме, нужно было поднять голову, а так я видел лишь его часть ниже пояса. Она шагнула через порожек ворот, и густой аромат породил в моей душе трепет. Таких высоких чувств я в своей подлой душонке никогда не испытывал, а вот сегодня испытал. Смотрю на ее точеные колени, и аж губы трясутся. Так и представляю себе, как припадаю к ним, но куда там – духу не хватит. Мудрейший, я, Ло Сяотун, когда-то был шпаненок, которому море по колено, титьки жены императора – попадись они мне – и то не побоялся бы погладить, а вот сегодня струхнул. Ручка молодой женщины погладила мудрейшего по голове. Силы небесные, чудны дела ваши, вот ведь дикость, вот счастье – мудрейшего по голове. А вот меня по голове не погладила. Отважно поднял полные слез глаза в надежде, что она погладит и меня, но увидел лишь ее ослепительный силуэт. Мудрейший, ты слышишь, что я говорю?

В полдень, когда отец с маленькой сестренкой на руках снова появился во дворе нашего дома, мать казалась совершенно спокойной, словно отец никогда и не уходил, а просто сходил к соседям. Поведение отца тоже было для меня удивительным. Вид мирный, движения естественные, будто это не павший духом мужчина, который входит в дом второй раз после мучительных душевных переживаний, а верный муж, возвратившийся с ребенком домой после встречи с друзьями на досуге.

Мать скинула верхнюю одежду, надела потрепанные серые брезентовые рукавицы, почистила котел, налила воды, принесла дров и зажгла огонь. Я с удивлением заметил, что она использует не старую резину, как раньше, а лучшие сосновые дрова. Сосну применяли на строительстве дома, и мать собрала остатки на дрова, но берегла их, словно ждала какого-то торжественного праздника. По дому распространился аромат горящей сосны, и от света огня на душе сделалось тепло. Мать уселась перед печкой в приподнятом настроении, будто только что продала машину частично негодного утиля, а инспекторы местной компании этого не заметили.

– Сяотун, сходи-ка в дом Чжоу, пусть отвесят три цзиня колбасы. – Вытянув ногу, она достала из кармана штанов и протянула мне три десятиюаневые бумажки и скороговоркой добавила: – Смотри, чтобы свежая была, а потом по дороге купи в лавке три цзиня лапши.

Когда я вернулся с багровой жирной колбасой и лапшой, отец уже снял свою кожаную куртку, скинул длинный, до земли, пуховик и отпустил Цзяоцзяо. На подбитом ватой заношенном жакете отца не хватало пуговиц, но в нем он казался гораздо солиднее. На сестренке Цзяоцзяо тоже был жакетик на вате в красную крапинку на белом фоне, красные клетчатые ватные штанишки, из укороченных рукавов торчали тонкие ручонки. Красивенькая и кроткая, как кудрявый ягненочек, она наполняла мое сердце любовью. Коротконогий стол из катальпы с красной лаковой столешницей, стоявший перед отцом и Цзяоцзяо, мы использовали лишь на Новый год, обычно он у матери был завернут в полиэтилен и хранился, как сокровище, высоко под балкой. На столе стояли две чашки кипятка, из которых валил пар. Мать принесла замотанный пластиковым мешком горшок, размотала его, открыла крышку: там оказалось полно белых кристалликов, я чутко потянул носом и тут же понял, что это сахар. Хотя я был малец прожорливый, каких мало, мать, несомненно, прятала все вкусное куда подальше, но и это не препятствовало мне втихаря лакомиться, а вот до этого горшка с сахаром я так и не добрался. Не знаю я и когда она купила или нашла этот сахар. Видать, она похитрее меня, и я начал сомневаться, не хранит ли она у меня за спиной еще много других прекрасных продуктов.

Мать не испытывала никакого стыда за этот припрятанный от меня сахар, будто поступать таким образом было очень даже благородно и ничего неприглядного в этом поступке нет. Маленькой ложкой из нержавейки она зачерпнула сахару и спокойно положила в стоявшую перед Цзяоцзяо чашку с кипятком. Это был такой широкий жест, чуть ли не солнце поднялось из-за вершины западного холма, чуть ли не курица снесла утиное яйцо, свинья – принесла слона. Сверкая глазенками, в которых сквозила боязнь, Цзяоцзяо посмотрела на мать, потом перевела взгляд на отца. Его глаза тоже сияли. Он протянул большую руку и снял с дочки вязаную шапочку, открыв круглую головку, всю в кудряшках, как у ягненка. Мать зачерпнула ложку сахара, поднесла к отцовой чашке, но вдруг остановилась. Я видел, как губы у нее скривились, как у капризной девочки, и лицо зарумянилось. Нет, эта женщина просто непостижима! Она поставила горшок перед отцом и тихо пробормотала:

– Сам накладывай, а то скажешь потом, что я такая-сякая!

Отец в недоумении уставился на нее, но она отвернулась, чтобы не встречаться с ним взглядом. Он вынул ложку из горшка, переложил в чашку Цзяоцзяо и плотно закрыл крышку:

– Куда мне такому еще и сахар?

Он помешал в чашке Цзяоцзяо и сказал:

– Цзяоцзяо, скажи матушке спасибо!

Цзяоцзяо застенчиво пролепетала то, что велел отец. Мать как бы без особой радости бросила:

– Пей давай, какие тут благодарности!

Отец зачерпнул сладкой воды, подул на нее, поднес ко рту Цзяоцзяо, но тут же вылил обратно в чашку, оглянулся по сторонам, взял свою, громко втянул в себя глоток, обжегся и скривился от боли, на лбу выступили капли пота. Налил примерно половину в свою только что освобожденную чашку из чашки Цзяоцзяо и поставил их рядом, будто сравнивая, сколько в них сахару. Я тут же понял, что у него на уме. Отец подвинул эту полную чашку на край стола поближе ко мне и извиняющимся тоном сказал:

– Это тебе, Сяотун.

Я был так растроган, что от радости исчезло даже чувство голода:

– Пап, я уже большой, не буду, пусть сестренка пьет!

Из горла матери снова вырвался хрип, она отвернулась, схватила черное полотенце, вытерла глаза и рассерженно проговорила:

– Пейте уже, чего-чего, а воды всем хватит!

Точным движением ноги она подвинула к столу табуретку и, не глядя на меня, сказала:

– Ну, чего застыл? Отец сказал пей – значит, пей!

Отец придвинул ко мне табуретку, и я опустился на нее.

Мать разорвала колбасную связку, разложила куски колбасы перед нами, а один, потолще с виду, сунула в руки Цзяоцзяо:

– Ешь быстрее, пока горячая, сейчас лапши сделаю.

Хлопушка пятнадцатая

С двух сторон шоссе – с востока и запада – гремела музыка. Приближались колонны парада в честь праздника мясной еды. Из полей по обеим сторонам дороги в страхе выскочили и заметались сотни три бурых диких кроликов, они собирались перед воротами храма, тянулись друг к другу головами и будто перешептывались. Один со свесившимся налево, как увядший лист, ухом и поседевшими усами смотрелся как старый вожак. Он издал резкий крик, прозвучавший очень странно. В кроликах я разбираюсь хорошо. Обычно от них таких звуков не услышишь. В чрезвычайных обстоятельствах любое животное издает для своих сородичей особый клич, передавая некую тайную весть. И действительно, эти кролики словно получили приказ и, вереща, ринулись в ворота храма. Порожек ворот они преодолевали в неописуемо красивом прыжке. Один за другим они юркнули за статую бога Утуна и устроили там неимоверный гвалт, что-то горячо обсуждая. Я вдруг вспомнил про логово лисиц позади статуи, проберись кролики туда, у лис будет шикарный обед. Но с этим уже ничего не поделаешь. Пусть себе пробираются. Предупредишь кроликов, так лисы рассердятся. Из громкоговорителей на сценах, расположенных друг против друга, неслась оглушительная музыка. От оживленных мотивов, быстрого ритма и прекрасных мелодий ноги сами шли в пляс. Я, мудрейший, скитался в чужих краях десять лет и когда-то подрабатывал в дансинге под названием «Райский сад». Носил белоснежную униформу, с деланой улыбкой на лице прислуживал в туалете, открывал объевшимся и перепившимся краснорожим гостям краны, чтобы они вымыли руки, а после этого раздавал из аккуратно сложенной стопки горячие полотенца. Вытерев руки, они возвращали полотенца и при этом могли сказать «спасибо». Некоторые доставали монетки и со звоном бросали в стоящее передо мной блюдо. Кое-кто в порыве великодушия швырял и десятиюаневую купюру. Такие, как мне кажется, наверняка разбогатели, были удачливы в любви и лишь в таком благодушном настроении могли позволить себе подобную щедрость. Были и те, кто вообще не замечал меня и, помыв руки, подносили их к электрическим сушилкам на стенах. Среди воя этих сушилок я смотрел на их застывшие лица, понимая, что они обижены судьбой, что, вполне возможно, этим вечером им придется платить за кого-то, кто живет лишь сегодняшним днем. Они имеют дело по большей части с продажными чиновниками, в душе ненавидят их, но вынуждены встречать обходительными улыбками. К подобной публике у меня не было ни малейшего сочувствия, потому что в них тоже не было ничего хорошего. Добрые люди в таких местах, где пьют и сорят деньгами, вообще не встречаются, и было бы здорово, если бы третий дядюшка Лао Ланя скосил бы их всех из пулемета. Но те жадины, что бросали мелочь в мою чашку, были еще хуже, и меня зло брало от одного вида их багровых собачьих морд, только третий дядюшка Лао Ланя, положив их всех из пулемета, мог утолить эту ненависть в моем сердце. В ту пору я, Ло Сяотун, тоже был человек известный, хотя сегодня опустился настолько, что, как говорится, феникс стал хуже курицы. Добрый молодец не поминает о прошлых подвигах, разве пройдешь под низкой стрехой, не наклонив голову? Как говорится, мудрейший, «в молодости достиг успеха – в семье не заладилось», это как раз про меня. С улыбкой на лице и грустью в сердце я обслуживал этих приходящих по нужде болванов, вспоминая свою славную историю и горестное прошлое, к тому же, всякий раз провожая какого-нибудь болвана, ругался про себя: «Чтобы ты шел да убился, чтоб ты пил да поперхнулся, ел мясо да подавился, спал да удавился». Когда никто не приходил облегчиться, из танцзала доносилась музыка – то зажигательная, как огонь, то романтическая, как вода. В душе я то рвался сделать какое-нибудь большое дело, то мечтательно ощущал себя в полумраке танцевальной площадки, обнимающим обнаженное плечо, вдыхающим аромат девичьих волос, медленно переступающим и покачивающимся в танцевальных па. Фантазии брали свое, ноги начинали непроизвольно переступать в такт музыке, но сладкие мечты всегда прерывал какой-нибудь болван, вбегавший со своим инструментом наперевес. Знаешь ли ты, мудрейший, сколько унижений я претерпел? Однажды развел в туалете костер, но вовремя схватил огнетушитель и погасил его. Хозяин танцзала Толстый Хун все равно отправил меня под конвоем в полицию, чтобы наказать за такое серьезное преступление, как поджог. Я, не будь дурак, на допросе объяснил, что пожар устроил один из пьяных гостей, а я помогал тушить. Получалось, что я действовал на пожаре геройски, и хозяину следовало щедро меня наградить, вначале он даже согласился, что я достоин награды, но потом передумал. Такой был кровосос, с работяг семь шкур драл, сожрет и косточек не выплюнет. Отправив меня в участок, он, видать, надеялся сэкономить на моей премии, да и зарплату, задержанную за три месяца, не выдавать вовсе. «Дяденьки полицейские, – взмолился я, – вы же все справедливые судьи, как Бао Цинтянь[36]36
  Бао Цинтянь – прозвище Бао Чжэна (999–1062), чиновника при династии Северная Сун, прославившегося своей справедливостью.


[Закрыть], всевидящие и проницательные, неужто попадетесь на уловки Толстого Хуна? Он же, бывает, запрется в туалете и ну ругать вас, нужду справляет и вас ругает…» Раз такое дело, полицейские меня и отпустили за невиновностью. В чем я провинился? Вот за Лао Ланем, мать его, вина имеется. Но Лао Лань давно уже член постоянного комитета городского политического консультативного совета, на экране телевизора часто появляется, выступает с помпезными докладами, всякий раз при этом своего третьего дядюшку поминает, утверждает, что тот – любящий Родину хуацяо[37]37
  Китайский эмигрант.


[Закрыть], который когда-то своей большой елдой добыл славу для потомков императоров Яня и Хуана[38]38
  Янь и Хуан – первые китайские императоры.


[Закрыть], а еще говорит, что его третий дядюшка вернется, чтобы пожертвовать на ремонт храма Утуна и таким образом укрепить ци мужского населения наших мест. Этот паршивец Лао Лань горазд бессмысленные речи произносить, но вот данная им клятва заслужила одобрение и восторг всего зала. Верно, я вдруг вспомнил, как только что этот человек с большими ушами – думаю, третий дядюшка Лао Ланя в молодые годы как раз таким и был – как ни в чем не бывало появился в танцзале «Райский сад», именно он бросил зеленоватую банкноту в стоявшее передо мной блюдо. Только потом я понял, что это была купюра в сто американских долларов! Новенькая, с острыми краями – я даже палец порезал, и кровищи натекло. В белом европейском костюме, красном галстуке, высокий и стройный, он был настоящий белый тополь. В черно-зеленом европейском костюме, золотисто-желтом галстуке, высокий и стройный – настоящая черная сосна. В багрово-красном европейском костюме, белоснежном галстуке – живая красная ель. Я не мог видеть его вольный танец на танцплощадке, но мог представить, сколько людей устремляли на него свои взгляды, когда он, крепко обняв самую красивую на танцплощадке женщину – в белоснежном, темно-зеленом или ярко-красном вечернем платье, открывающем словно вырезанные из нефрита руки и плечи, с ослепительными украшениями, большими выразительными глазами, очаровательной родинкой в уголке рта – грациозно кружился с ней в танце. Аплодисменты, цветы, прекрасное вино, женщины – все это было его. Я фантазировал, что однажды стану таким же, смогу с шиком тратить деньги направо и налево, окруженный множеством прекрасных дам, этакий узорчатый многоцветный леопард, потаенный и великолепный, непостижимый для людей как призрак. Мудрейший, ты слушаешь?

К вечеру небольшой снежок перешел в сильный снегопад, укутав все толстым белым одеялом. Мать прошлась пару раз по двору с метлой в руках, потом отец вырвал ее у нее из рук.

Отец работал руками размашисто, размеренными сильными движениями. При этом вспомнилось, как говаривали о нем: мол, у Ло Туна руки на месте, жаль только, что, как говорится, «добрый мул не тянет соху». В тяжело нависших сумерках, в отсветах покрывшего землю снега его тело казалось особенно массивным, и вскоре позади него образовалась целая дорожка.

По ней мать прошла к тяжелым воротам и закрыла их на замок. Звонкий лязг железа сотряс заснеженные сумерки. Опустилась темнота, но сугробы и летящие снежинки все еще смутно поблескивали во мраке. Мать с отцом притопывали ногами под козырьком ворот, покачиваясь из стороны в сторону, словно сбивая друг с друга полотенцами падающие снежинки. Я стоял на углу стены всего в полушаге от свиной головы, вдыхая запах мороженого мяса и вытаращив глаза в надежде пронзить взглядом темноту и увидеть выражения их лиц, но, к сожалению, так и не разглядел, видны были лишь их покачивающиеся силуэты. Сидящая передо мной сестренка дышала с присвистом, словно спрятавшаяся в темноте маленькая зверушка. За обедом я наелся до отвала, еле-еле насытился, и к вечеру еще отрыгивал кусочки непрожеванной колбасы и обрывки лапши. Я дожевывал их и снова проглатывал. Говорят, так вести себя нехорошо, но иначе я не мог. С возвращением отца в моем питании вполне возможны перемены, но как велики они будут, оставалось загадкой. Глядя, как удручен отец, как подобострастно он держится, я предчувствовал, что большая часть моих мечтаний о мясе, тесно связанных с его возвращением, может лопнуть, как мыльный пузырь. Но, в конце концов, с его возвращением я смог наесться колбасы. Да, в ней немало крахмала, но скрывались и кусочки мяса, да и тонкий слой колбасной оболочки можно считать чем-то мясным. В конце концов, наевшись от пуза колбасы, управился еще и с двумя чашками лапши. А ведь еще остается большая свиная голова, которая покоится на разделочной доске в углу, протяни руку – и можно потрогать. Когда, наконец, она сможет отправиться в наши рты и желудки? Не продаст ли ее мать?

Сколько и с какой быстротой я съел за обедом, повергло отца в изумление. Позже я слышал, как поразилась и мать тому, сколько всего и как быстро съела сестренка. Тогда у меня не было ни времени, ни сил следить за тем, как она ест. Но я мог себе представить, как были расстроены отец и мать, когда мы с сестренкой как два голодных духа бешено накидывались на еду, как вытягивали шеи и выкатывали глаза из-за застревавших в горле непрожеванных кусков колбасы. Видя, как жадно мы едим, они чувствовали не отвращение, а глубокую печаль, виня во всем себя. Думаю, именно в этот момент мать приняла решение не разводиться. Они хотели жить ладно и обеспечить счастливую жизнь мне и сестренке, чтобы мы были одеты и накормлены. Сыто рыгая в темноте и дожевывая пищу, я слышал, как рыгает и сестренка. У нее это получалось так смачно и привычно, что не знай я, что там сидит она, я ни в жизнь бы не догадался, что так звонко рыгать может четырехлетняя девчушка.

Без всякого сомнения, в тот вечер, когда кружились снежинки и в плотно набитом животе тяжелым грузом смешались колбаса и лапша, мои надежды поесть мяса приуменьшились, но отливающая в темноте тусклым белым светом свиная голова по-прежнему стояла перед глазами. Я представлял, как она, расколотая пополам, булькает в котле, и словно улавливал ноздрями ее особенный аромат. А потом – как мы всей семьей вчетвером сидим вокруг большого блюда, на котором она благоухает разваренная, и от всей этой груды мяса валит пар и идет чудный запах, который завораживает, словно в прекрасной дреме. Мать торжественно достает новенькие красные палочки, втыкает в свиную голову, ковыряет, и мясо целиком отстает от костей. Она убирает кости и широким жестом приглашает нас: «Ешьте, дети, ешьте, сколько душа пожелает, сегодня вы уже должны наесться!..»

Мать вопреки обыкновению зажигает керосиновую лампу со стеклянным колпаком, и наш крытый черепицей дом наполняется неведомым доселе светом. На белых стенах видны наши большие тени. Там висят вязанки чеснока и перца. После трудного дня постепенно оживает сестренка. Она складывает ручонки против света лампы, на стене появляется фигурка собаки, и она радостно восклицает:

– Собака, папа, собака!

Отец быстро переводит взгляд с лица матери и уныло подтверждает:

– Верно, собака, черный песик Цзяоцзяо.

Цзяоцзяо тут же складывает на пальцах другую фигуру, и на стенке появляется силуэт зайца, не очень правдоподобный, но узнать можно.

– Это не песик, – говорит сестренка, – это заяц, маленький зайчик.

– Верно, зайчик, умница Цзяоцзяо, – похвалив дочку, отец будто с сожалением сказал матери: – Девчонка ничего не понимает.

– Так ей лет-то сколько? Что ты хочешь, чтобы она понимала? – проговорила мать, а сама тоже сплела пальцы, и на белой стене появился большой петух с задранной головой и распущенным хвостом. А тут еще из ее рта вырвалось кукарекание. Это редкостное явление повергло меня в изумление, за многие годы я привык к ее жалобам и ругани, уже не удивлялся искаженному гневом и печалью лицу, но представить себе не мог, что она еще способна создавать руками тени животных на стене, да еще имитировать петушиный крик. Честно говоря, в душе все снова смешалось, как тогда, ранним утром, когда отец с дочкой появились у ворот. Других слов, чтобы описать творившееся у меня внутри, я не мог подобрать.

Девочка радостно рассмеялась, а на лице отца заиграла горькая улыбка.

Мать ласково глянула на Цзяоцзяо и вздохнула:

– Все грехи творят взрослые, дети ни при чем.

Отец опустил голову:

– Верно говоришь, во всем, что было не так, моя вина.

– Да, но зачем говорить об этом? – Мать встала, ловко надела нарукавники и повысила голос: – Сяотун, ублюдок маленький, я знаю, ты меня не очень жалуешь, нарвался на мать-скупердяйку, пять лет тебя полуголодным держала, верно ведь? Сегодня мать у тебя щедрая, приготовлю свиную голову, как на три полка, чтобы ты наелся!

Мать поставила разделочную доску на плиту, положила на нее свиную голову, потом примерилась топором и нанесла удар.

– Да ведь только что колбасы наелись… – вскочил и попытался остановить ее отец. – Вам двоим заработать столько денег было непросто – может, продать ее? У человека брюхо, что дырявый мешок – насытится, чем ни набей: отрубями с овощами, мясом и рыбой ли…

– Это ты, что ли, говоришь такое? – мать произнесла эти слова с ярко выраженной иронией, но сразу переменила тон и заговорила торжественно: – Я тоже человек, тоже смертна, тоже из плоти и крови, тоже знаю, что мясо – это вкусно, раньше не ела, дура была, не понимала, что к чему в мире, что человек живой, и если на то пошло, то рот для него самое главное.

Отец разевал рот, размахивал руками, словно хотел что-то сказать, но так ничего и не сказал. Он отступил немного, тут же шагнул обратно и протянул руку:

– Давай я.

Чуть поколебавшись, мать положила топор на разделочную доску и отошла в сторону.

Отец засучил рукава, закатал заношенную донельзя нижнюю рубашку, схватил топор, занес над головой и опустил, вроде даже не целясь и без особого усилия, потом еще раз – и огромная свиная голова развалилась на две половинки.

Мать окинула взглядом уже отступившего отца с абсолютно непонятным выражением на лице, даже я, ее сын, считавший, что знаю все, о чем она думает, что выучил все ее уловки, не мог догадаться, что у нее на уме. Словом, с того самого момента, когда отец двумя ударами топора разрубил свиную голову пополам, в сердце матери произошла явная перемена. Надув губы, она вылила полведра воды в котел. Получилось слишком резко, вода выплеснулась на плиту и лежавшие на ней дрова. Ведро с грохотом отлетело в сторону, так что я вздрогнул. Отец так неловко и растерянно стоял в сторонке, что я и впрямь стал переживать за него. Вслед за этим мать взялась за свиное ухо и бросила половину головы в котел. Потом схватилась за другое ухо и наладила туда вторую. Мне хотелось предупредить ее, что для получения прелестного аромата при варке, нужно, прежде чем закрывать котел крышкой, добавить укропа, имбиря, лука, чеснока, корицы, кардамона и много других приправ, а еще следует влить ложку корейского светлого уксуса – это тайный рецепт тети Дикой Мулихи с тех времен, когда я вместе с отцом частенько тайком наведывался в ее ресторанчик поесть мяса и много раз своими глазами наблюдал весь процесс приготовления свиной головы. Кроме того, я своими глазами видел, как отец помогал тете Дикой Мулихе разрубать ее: один удар топором, другой, ну самое крайнее три – и голова развалена пополам. Глядя на отца благодарным взглядом, тетя Дикая Мулиха, помнится, говаривала: «Эх, Ло Тун, Ло Тун, в любом деле ты непревзойденный мастер!»