Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Позже, подводя итог одному из своих научных замыслов, С. признался, что 1900–1901 гг. стали временем, когда ему «пришлось отложить» свои научные труды (по экономической истории, теоретической политической экономии, философии) – «так как на целый ряд лет я отдался исключительно публицистически-политической деятельности»[195]195
  Пётр Струве. Крепостное хозяйство: Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. М., 1913. С.VIII.


[Закрыть]. К систематической научной работе С. вернулся лишь в 1913 году, но ненадолго, так и не завершив целостное изложение ни одной из своих научных теорий.

На этом пике свершилось и необратимое поражение С. в политических правах и его последующее почти полное погружение в нелегальную политическую борьбу, которое в целом и положило конец его главным творческим открытиям. Как вспоминал позже многолетний соперник С. в борьбе за лидерство в русском либеральном движении Милюков, расставшись с марксизмом и поступив к работе в рамках либерального движения, С. «перестал быть идеалом молодёжи»[196]196
  П. Н. Милюков. Воспоминания [1940]. М., 1991. С. 137.


[Закрыть].

4 марта 1901 С. принял участие в масштабной демонстрации возле Казанского собора Санкт-Петербурга в поддержку студентов, уволенных администрацией из университета с отдачей в солдаты. Демонстрация была разогнана полицией, С. был избит и арестован на две недели, после чего по решению Особого Совещания от 27 марта 1901 административном порядке был выслан из столицы на два года под гласный надзор полиции с запрещением проживать в столицах, университетских городах, Риге и Ярославле[197]197
  ГАРФ. Ф.102. ДП-ОО. Д.59 л. А. Ч. 2 (1910). Л. 46.


[Закрыть].

Чуткий и просвещённый современник, студент историко-филологического факультета Санкт-П етербургского университета, участник кружка А. С. Лаппо-Данилевского Р. В. Иванов (Иванов-Разумник) вспоминал о том дне так:

«Время действия – полдень 4 марта 1901 года, место действия – площадь у Казанского собора в Петербурге. Площадь залита многочисленной толпой: студенты „всех родов знания“, главным образом универсанты, но много и технологов, и горняков, и путейцев; молодые девушки – слушательницы Высших женских курсов. Много и штатских людей, среди них немало и пожилых. Вижу в толпе седобородую и всегда весело оживлённую фигуру известного публициста Н. Ф. Анненского; неподалёку от меня две восходящие марксистские звёзды – ходившие тогда в социал-демократах П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский. Но молодёжь – преобладает, заливает густою толпой всю громадную площадь. Тротуары Невского проспекта тоже залиты и просто любопытствующими, и втайне сочувствующими зрителями: всем известно, что ровно в полдень, когда ударит пушка с Петропавловской крепости, студенты пойдут демонстрацией по Невскому проспекту.

На демонстрацию эту нас созвал подпольный студенческий Организационный Комитет, чтобы выразить этим протест против мероприятий министра народного просвещения Боголепова, создателя "временных правил" о сдаче в солдаты студентов, наиболее замешанных в бурно развивающемся студенческом движении. Боголепов был убит выстрелом бывшего студента Карповича 14 февраля 1901 года, но "временные правила" не были отменены. В виде протеста мы объявили забастовку в стенах университета, а теперь заключали её демонстрацией на улицах города; тысячи студентов отозвались на призыв Организационного Комитета… В прокламации, выпущенной 4 марта, Организационный Комитет (официально именовавшийся "Советом объединённых землячеств и студенческих организаций") обращался не только к студенчеству, но и ко всему русскому обществу: "Выступая на защиту попранных прав человека, на борьбу за них на общественно-политическом поприще, мы обращаемся ко всем слоям общества. Идите с нами!".

Итак – мы на площади; шумно оживлённая, нервно возбуждённая толпа – и ни одного полицейского. Полиция, пешая и конная, вместе с отрядами казаков, до поры до времени запрятана во дворах прилегающих к площади домов. Ждём сигнала. Ударила полуденная пушка – и началось…

В середине площади, в густой толпе молодёжи, развернулся красный флаг – и в ту же минуту распахнулись ворота домов на Казанской улице и Екатерининском канале, отряды казаков врезались в толпу, работая наотмашь нагайками. Вопли боли и ярости, стоны раненных; крики негодования зрителей, которых пешая и конная полиция, разгоняя, избивала на тротуарах…

Полная победа в несколько минут оказалась в руках казаков и полиции; мы были разгромлены, избиты, оттеснены к ступеням Казанского собора, куда и ввалились толпой, поддерживая раненных; их мы сложили на мраморные скамьи около гробницы Кутузова…

В соборе заканчивалось воскресное богослужение, прерванное нашим появлением, шумом и криками….

Земное начальство вскоре появилось в соборе в образе бородатого полицейского полковника, пристава Казанской части. Собор к тому времени до отказа наполнился студентами, искавшими спасения от продолжающегося на площади избиения и начавшихся арестов… пристав… обратился к нам с речью такого содержания: западные врата собора широко открыты для тех, кто пожелает спокойно уйти домой, доказывая этим, что их присутствие на площади было случайным и что они – граждане вполне благонамеренные; оставшиеся будут рассматриваться как бунтовщики, и с ними будет поступлено по всей строгости закона; он даёт нам полчаса на размышление и на исход из храма, после чего оставшихся арестуют, и пусть они пеняют сами на себя…

Не для того мы шли на демонстрацию, чтобы доказать свою гражданскую благонамеренность! Но надо сказать правду, что после речи пристава толпа в соборе стала редеть и редеть: многие то небольшими группами, то поодиночке, конфузливо таясь, стали пробиваться к "западным вратам"…

Когда через истекшие полчаса пристав вновь явился в собор, в нём оставалось только человек пятьсот-шестьсот студентов и сотня курсисток. Пристав развёл руками, сказал: "Вы сами этого хотите" – и предложил нам выходить через "западные врата" на Казанскую улицу, где нас уже ожидал сильный наряд полиции, окруживший нас и во главе с приставом направивший наши стопы прямо в полицейскую Казанскую часть, что неподалёку от Мариинского театра. Нас ввели во двор этого участка, заперли за нами ворота – и предоставили с часа дня и до позднего вечера проводить время по собственному нашему усмотрению. В середине дня нам дали хлеба, который мы по-братски между собой поделили. "Тогда считать мы стали раны, товарищей считать". Среди толпы студентов и курсисток выделялось только несколько штатских (не в студенческих мундирах – М.К.), а среди них – почтенные марксистские Диоскуры, П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский»[198]198
  Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки / Сост. В. Г. Белоус. М., 2000. С. 98–101.


[Закрыть].

Поражённый в правах, ограниченный в географии передвижений, готовясь выехать в эмиграцию на неопределённо долгий срок для издания нелегального для России оппозиционного журнала «Освобождение», С. под прозрачным криптонимом[199]199
  Он был вскоре раскрыт Бердяевым, несмотря на то, что С. ещё находился в эмиграции: Николай Бердяев. О новом русском идеализме // Вопросы философии и психологии. Ноябрь – декабрь 1904. Кн. V (76). II о. С. 697.


[Закрыть]выступил в журнале «Вопросы философии и психологии» с исповеданием своего нового политического и идейного мировоззрения, которое биографически вполне могло оказаться и политическим завещанием и потому привлекло к себе особое внимание идейно-политической общественности. Наследуя риторической традиции И. С. Аксакова («В чём недостаточность русского патриотизма», 1864[200]200
  Ср.: М. Катков. Истинный и разумный патриотизм // Московские ведомости. 14 мая 1863. № 103.


[Закрыть]) и посвящая свой труд памяти В. С. Соловьёва (умершего 31 июля 1900), в статье «В чём же истинный национализм?» С. изложил систему обоснования того, что можно назвать национальным возрождением на основе западного пути развития, синтезирующую наследие Фихте, Герцена, Соловьёва («Национального вопроса в России»), народнического народолюбия[201]201
  Впрочем, здесь С. явно перетолковывает социально-сословное понимание «народа» в духе русского XIX века как, в первую очередь, (общинного) крестьянства – в пользу его внесословного и внесоциального смысла как «нации» (в духе немецкого Nationalwirtschaft переводимого в русской и советской традиции как «народное хозяйство» или французского Nation переводимого как «нация» польским словом narod).


[Закрыть], права человека как основу «естественного права» и сердцевину «истинного либерализма». И поэтому он ополчился против славянофильского сужения «национального духа» до консервативных задач и одновременно максимально расширил смысл либерализма как движения «общенародного и идеального происхождения», начатого за «свободу совести» и служащего демократической практике, а не материальным интересам буржуазии. В финале С. сформулировал свой призыв к национальному освобождению как призыв к освобождению личности: «Если верно, что „нация есть начало духовное“, то истинный национализм не может быть ничем иным, как безусловным уважением к единственному реальному носителю и субъекту духовного начала на земле, к человеку»⁶. В этой проповеди С. следовал Новгородцеву, который за полгода до этого так же обращался к правовому наследию Соловьёва. В речи на торжественном заседании Московского психологического общества в память В. С. Соловьёва 2 февраля 1901 года он сказал о философе:

«С горячностью истинного патриота он стремился указать своей стране истинный путь, – „путь жизни“. Время ещё не ушло, и выбор свободен. "Мы не признаём предопределения ни в личной, ни в народной жизни, – писал он, – судьба людей и наций, пока они живы, в их доброй воле. Одно только мы знаем наверное: если Россия не исполнит своего нравственного долга, если она не отречётся от национального эгоизма, если она не откажется от права силы и не поверит в силу права, если она не возжелает искренно и крепко духовной свободы и истины, – она никогда не будет иметь никакого успеха…»[202]202
  П. И. Новгородцев. Идея права в философии Вл. С. Соловьёва [1901] // П. И. Новгородцев. Об общественном идеале / Сост. А. В. Соболев. М., 1991. С. 529–530. Впервые опубликовано в Кн. VI «Вопросов философии и психологии» за 1901 год.


[Закрыть]

Здесь С., вслед за Новгородцевым, дал своим сподвижникам по идеалистическому реформированию социализма формулу национального возрождения, которая легла в основу недолговечного (1902–1906) «идеалистического направления» (в освободительном движении[203]203
  К нему, кроме большинства авторов сборника «Проблемы идеализма», можно отнести и близкого к ним тогда С. А. Котляревского и ряд других авторов журналов «Вопросы философии и психологии» и «Вопросы Жизни».


[Закрыть]) и была горячо поддержана⁷, в частности, Булгаковым, который источник своего вдохновения также (но в гораздо большей степени) нашёл в наследии В. С. Соловьёва⁸.

Отходя от партийных рамок практического марксизма, претендуя выстроить широкий фронт социалистов и либералов в борьбе против самодержавия, С. надеялся, вслед за законоучителями СДПГ, придать своему социализму громкое философское звучание в духе Фихте и Лассаля. Для большинства его партийных товарищей такой поворот С., несмотря на всю публичность его эволюции и несмотря на его укоренённость в партийной и теоретической литературе СДПГ, включая наследие Энгельса, был неожиданным, оторванным от практики и неприемлемым, неприятно созвучным (их различие не было очевидным) «ревизионизму» Бернштейна. Ленин позже не раз писал о том, что якобы с самого начала чувствовал и порицал «неполноценность» С. как марксиста, но на деле так и не понял, не оценил и не подверг внятной критике его «идеалистических» поисков 1897–1898–1899 годов, когда литературное сотрудничество со С. было наиболее близким. Вероятно не только потому, что оставался некомпетентным в тех специальных философских вопросах, в решении которых С. выстраивал своё «новое миросозерцание», но и потому, что просто не хотел рисковать утратой возможностей, которые предоставляло ему внутрипартийное сотрудничество со С. Ближайшая соратница Плеханова по марксистской группе «Освобождение Труда», в прошлом героиня террористического народовольчества, близкая знакомая С., которой он всю жизнь восхищался независимо от политических разногласий, участница его издательских предприятий, Засулич разъясняла в немецком партийном органе «Neue Zeit» механизм раскола русского марксизма этого времени:

«В начале движения для русских социал-демократов общепризнанным образцом считалась немецкая социал-демократия; во время же экономизма, напротив, в качестве образца приводились английские тред-юнионы и бельгийская партия с её кооперативными товариществами… на людей, взгляды которых только ещё начали оформляться, самым роковым образом подействовал тот переворот, который произошёл в мыслях известнейших „столпов“ марксизма Струве и Ко, работавших в легальной прессе. (Другие, которые писали в легальной прессе из мест ссылки или изгнания, могли пользоваться лишь незначительным влиянием уже по той причине, что они оставались незнакомыми для читателей, так как они почти каждую статью должны были подписывать разными псевдонимами)»[204]204
  В. И. Засулич. Террористическое движение в России [1902] // В. И. Засулич. Избранные произведения. М., 1983. С. 366–367. Здесь эта статья впервые увидела свет на русском языке и была переиздана. См. кстати: Ю. А. Пелевин. Казус Засулич // Вопросы истории. М., 2015. №№ 1, 2, 3, 4.


[Закрыть].

Призыв С. к русской социал-демократии вернуться к идеалистическому пафосу Фихте и Лассаля был новым только именно для России, будучи излишним для СДПГ, где оба неизменно поминались с неизменным почтением, и был поддержан рядом единомышленников и учеников С., но почти не встретил позитивного отклика в партийных рядах, где некоторые не без оснований готовы были поднять его на смех за попытку искусственного, умозрительного, «интеллигентского» и кабинетного пафоса. При этом даже после того, как бернштейнианский ревизионизм доктрины актуализировал проблему философского обоснования исторического материализма, а философское разнообразие в СДПГ и западном социализме в целом превысило нормативное умолчание о философии как о Privatsache и стало предметом широко распространившейся моды, в том числе в России, к столетию «Речей к немецкой нации», в партийной печати один из партийных и публицистических патриархов СДПГ Франц Меринг (никогда не дезавуированный марксистской ортодоксией в России и в СССР) выступил с новой апологией обоих культов:

«Никто из лиц, явившихся после Фихте, не понял этого идеализма [Фихте] так глубоко, так резко и по существу, как Фердинанд Лассаль. Он принял политическое наследие Фихте, вырвав его из опустошительных рук „образованных сословий“ и передав его, как важное национальное дело, народу, который к тому времени созрел, мог отказаться от всякой помощи и с тех пор крепкими своими руками неустанно работает над осуществлением самой величественной идеи Фихте, открывшейся лишь взору умирающего мыслителя: над осуществлением истинного царства права, основанного на свободе и равенстве всех носящих человеческий образ и подобие»[205]205
  Ф. Меринг. Речи Фихте к германскому народу [1908] // Ф. Меринг. На страже марксизма / Пер. Е.и И. Леонтьевых. М., 2011. С. 189.


[Закрыть].

Одновременно с подготовкой «Проблем идеализма», С. предпринял экспериментальное издание книги Бердяева с продолжением критики народнической «субъективной социологии», начатой в «Критических заметках» С. «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском» (СПб, 1901), снабдив его своим огромным предисловием, фактически – небольшой монографией. Книга стала наиболее серьёзным шагом к философскому примирению С. с «субъективизмом» Михайловского и философской программой «идеалистического направления» в социализме, которое собственно и создало на десятилетия вперёд особую моду на философию в русском социализме в целом. Одновременно «прощение» в радикальной среде получила и многолетняя борьба общественно маргинального антипода Михайловского – Волынского «за идеализм»⁹. Однако большинство участников освободительного движения против самодержавия воспринимало этот «идеализм» как прежнее антиреволюционное «упадничество» и идейная капитуляция перед церковной санкцией самодержавия¹⁰. Соединение простой религиозности и социального протеста удалось лишь рабочему движению в Санкт-Петербурге во главе с Г. А. Гапоном. Соединение философского идеализма и религиозности с революционностью интеллигенции осталось делом узкого социального круга.

Рафинированный философ, эстет и практический социал-демократ Л. Габрилович (Галич) так оценил предисловие С. к книге Бердяева:

«Впервые „возвращение к метафизике“, как лозунг передового движения, было брошено П. Б. Струве (…) Это яркое, блестящее предисловие, в сжатой афористической форме содержавшее целое мировоззрение, послужило мощным ферментом. Вокруг него заиграла и забродила молодая русская публицистика (…) в конце 1902 года вышли „Проблемы идеализма“, в которых необходимость метафизики высказывалась уже не как боевой тезис, а как самоочевидная предпосылка, не подверженная никакому сомнению. Вина за этот новый „этап“ падает в значительной мере на бывшего главаря марксистов П. Б. Струве. (…) Философская начитанность Струве помогла ему отыскивать аргументы для утверждения „потусторонних“ исканий на основаниях, схожих с легальными. Знаменательно, что „обращение“ Струве послужило как бы сигналом к быстрому и поголовному „обращению“ по всей линии марксистов-ревизионистов. То, что раньше целомудренно пряталось за кантианство, в приспособлении Штамлера, обнаружилось решительно и внезапно»[206]206
  Леонид Габрилович. Новейшие русские метафизики (спор о возможности метафизики) // Вопросы философии и психологии. Ноябрь – декабрь 1904. Кн. V (76). II о. С. 646–647.


[Закрыть].

В предисловии к книге Бердяева С., по замечанию внимательного современника, «отрицает возведение классовой точки зрения в необходимость и, следовательно, ратует за полный простор для теоретической мысли. В сущности говоря, у Струве тут ничего не остаётся от исторического материализма»[207]207
  А. Дживилегов. [Рец.:] Николай Бердяев. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском. С предисловием Петра Струве // Вопросы философии и психологии. Январь – февраль 1902. Кн. I (61). II о. С. 613.


[Закрыть].

Популярный как автор очерков истории общественности и, благодаря своей партийности как социалиста-революционера, независимый по отношению к внутримарксистской полемике такой интеллектуальный свидетель, как Иванов-Разумник дал этому совместному труду С. и его протеже Бердяева оценку в контексте его времени и очевидных для современных ему читателей авторских усилий:

«Книга Бердяева-Струве была попыткой построения социологического (и именно социалистического) мировоззрения на основе трансцендентально-нормативного неокантианства, развитого в цельную и стройную систему Виндельбандом, верным учеником которого и является в этой книге Бердяев. (…) Новое „идеалистическое“ течение сыграло во всяком случае громадную и развивающую роль. Марксизм поспешно ухватился за философию Авенариуса и Маха, признав этим самым бессилие философской позиции диалектического материализма; господствовавший раньше позитивизм принуждён был занять оборонительное положение. Высшей точки успеха идеалистическое течение достигло в 1903 году, когда появление сборника „Проблемы идеализма“ было своего рода событием в истории развития русской философской мысли. В сборнике этом мирно уживаются рядом и трансцедентальный, и трансцедентный идеализм в борьбе против общего врага – позитивизма. (..) Книга Бердяева „Субъективизм и индивидуализм в общественной философии“ объявила войну настолько же субъективизму Михайловского, насколько и ортодоксальному марксизму (…) Бердяев, однако, имел мужество признать, что во многом он стоит ближе к Михайловскому, чем к его противникам девяностых годов. (…) в книге этой и статьях единомышленников русская социалистическая мысль вышла наконец на верный путь из того позитивистского тупика, в котором она беспомощного толклась более полувека. Начинается новый период в истории русской философской мысли, новая полоса в эволюции русской интеллигенции; старые идеалы получили новую точку опоры, получили несколько иную форму и изменили свой центр тяжести»[208]208
  Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. В 3-х тт. Т. 3. М., 1997. С. 187–188, 190.


[Закрыть].

Позже С. окончательно сформулировал своё кредо, в котором, по-видимому, вплоть до 1917 года сильнее всего звучал мотив превращения революционного социалиста не в консервативного реформиста, как пытались показать его марксистские критики, а скорее в индивидуалистического вождя авангардистского и модернистского типа, созвучного новой культуре его времени:

«Не религиозной ли смертью либерализма объясняется то, что он оказывается идейно так беспомощен в борьбе с социализмом, который практически лишь гораздо последовательнее своего секуляризованного родителя, а идейно с ним совершенно тождествен?! Социализм был верой в тысячелетнее царство, которое принципиально отличается от всей предшествующей истории; являясь, как с довольно забавной метафизической наивностью сказал Энгельс, «прыжком из царства необходимости в царство свободы». Именно эта формальная религиозность, этот энтузиазм, прикреплявшийся к социализму, представлял себе, вопреки принципу эволюции, будущее общество не просто как усовершенствованное, или преобразованное, а как совершенное, или преображённое».

Кредо, достроенное от идеализма до религиозности, звучало так:

«На смену современному религиозному кризису идёт новое подлинно религиозное миросозерцание, в котором воскреснут старые мотивы религиозного, выросшего из христианства, либерализма – идея личного подвига и личной ответственности, осложнённые новым мотивом, мотивом свободы лица, понимаемой как творческая автономия. (…) Человек, как носитель в космосе личного творческого подвига – вот та центральная идея, которая… захватит человечество, захватит его религиозно и вольёт в омертвевшую личную и общественную жизнь новые силы. Такова моя вера»[209]209
  Patriotica. С. 611. «Религия и социализм», 1909.


[Закрыть].

Какую же судьбу выбирал себе С., расставаясь с партийной социал-демократией и не спеша перестать быть социал-демократом в личном качестве? Несмотря на политические ангажированные мемуарные интерпретации своего марксистского прошлого как едва ли не буржуазной апологии капитализма в полемической, столь удачно изобретённой Лениным и позже принятой С. оболочке «легального марксизма» – в их обоюдных интересах оказалось важным дезавуировать их радикальное сотрудничество в 1890-х – С. дал внятные описания того, как ему виделась судьба этаблированного социалиста, на примере того, кто повлиял на него не только идейно, но и образом биографии. В поздней немецкой энциклопедической статье о социальном либерализме он писал об эволюции Луйо Брентано в 1890-х гг.:

«Брентано превратился в наиболее социально-политически опытного в академических кругах союзника социал-демократии и в этом качестве оказал, бесспорно, огромное влияние на молодое поколение немецких социалистов и профсоюзных деятелей, сам сознательно и бессознательно испытав влияние социал-демократии как мощного социального и политического движения»[210]210
  П. Струве. Социальный либерализм [1932] // П. Б. Струве. Избранные сочинения. С. 414–415. Пер. с нем. Н. С. Плотникова.


[Закрыть].

Проводя в применении к социологу Ф. Теннису градации догматичности социал-демократических мыслителей от крайней (через стадии: «вульгарный марксист», «последовательный марксист», «партийный социал-демократ») – к минимальной, С. в этой градации говорил и о себе: «я сам – тогда ещё умеренный социал-демократ-ревизионист (…) протагонист русского неортодоксального марксизма, выросший из либеральных потребностей и освободительных припадков русской интеллигенции…»[211]211
  П. Струве. Фердинанд Теннис (1855–1936). К оценке его социально-философского и социологического творчества [1937] // Там же. С. 425. Пер. с нем. Н. С. Плотникова. В его переводе: «либералистских припадков».


[Закрыть].