Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Откликаясь на рецензию Булгакова на книгу Штаммлера в «Вопросах философии и психологии», С. действовал вполне лояльно по отношению к марксистской доктрине, радикально отделяя её партийную историческую проповедь от любых гносеологических методик, применяемых её сторонниками на пути партийности. Главное в этой дискуссии С. с Булгаковым о громкой новой книге из круга германской социал-демократии состояло в том, что она вполне весомо показала интегрированность молодых русских марксистов в интернациональную марксистскую дискуссию и одновременно обнаружила в них достаточно самоуважения и доктринальной и академической квалификации, чтобы они могли уже в 1896–1897 гг. свободно и самостоятельно решать вопрос о Privatsache. Можно прямо сказать, что в русском марксизме тогда не было иных сил, кто мог бы выступить в этой сфере наравне с Булгаковым и С., хотя и без каких бы то ни было философских открытий. Никто из марксистов, в общем, даже недоумевая от герметичности спора, и не протестовал. С. писал в полемике с Булгаковым, из всех сил изображая наличие интеллектуальной традиции в России там, где пока было лишь кричащее одиночество двух собеседников:

«Живое обсуждение т. н. „экономического материализма“ или материалистического понимания истории вновь поставило на очередь вопрос и соотношении между свободой и исторической необходимостью.

Материалистическое, – или мы охотнее станем говорить – экономическое понимание истории есть грандиозная попытка ввести историю человечества в систему научного опыта, основным формальным понятием которого является необходимость или закономерность в смысле строгой причинности.

Но история в то же время делается людьми, стремящимися к осуществлению своих целей, действующими во имя своих идеалов. Ставить цели и стремиться к их осуществлению можно только при сознании своей свободы. С другой стороны, научное познание и понимание явлений мыслимо лишь под руководством идеи необходимости, прямо противоречащей идее свободы. (…)

Исход из этого противоречия, по-видимому, один – в метафизике. Этот исход указан Кантом, Шеллингом и Шопенгауэром, каждым на свой лад. Эти три философа прекрасно понимали занимающее нас противоречие, понимали во всей его глубине. Канту мы и обязаны его раскрытием, после которого тщетны все попытки объединить свободу и необходимость в одном высшем начале²⁵. Штамлер в своём сочинении «Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung» с полною силою вновь противопоставил свободу и необходимость. В этом главное значение и основная заслуга полемики Штамлера против материалистического понимания истории. Такая постановка вопроса, как справедливо указывает г. Булгаков[121]121
  Вопросы философии. 1896 г., ноябрь-декабрь. – Прим. Струве.


[Закрыть], вынуждает у представителей этого учения самокритику. (…) Считаю нужным заметить, что я стою при этом на той же самой почве, что и г. Булгаков: мы оба одновременно – сторонники критической философии и материалистического понимания истории²⁶. Опровергая Штамлера, г. Булгаков говорит и слишком мало, и слишком много. Все здание социального идеализма, возведённое Штамлером, нисколько – выражаясь юридически – не конкурирует с материалистическим пониманием истории. (…) Свобода беззаконна. Впрочем, другого философского смысла, кроме отрицания необходимости или закономерности, слово свобода и не имеет. (…)

Материалистическое понимание истории в его применении к современной нам жизни и является именно попыткой показать историческую необходимость определённого социального идеала. Говорят – и я тоже говорил это, – что научный коллективизм выводит свой идеал из социально-экономической действительности. Это верно и в то же время неверно. Идеал, конечно, вырос из условий действительности, как это всегда бывает со всеми идеалами, но для каждого действующего субъекта, сознательно строящего идеал, и для массы, стихийно или тоже сознательно к нему стремящейся, он представляет психологическое prius по отношению к действительности и действующим в ней силам. В научном исследовании этой действительности идеал ищет лишь признания за собой реальности и необходимости. Таков и был действительный ход развития современного коллективизма от утопии к науке. Идеал остался неизменным[122]122
  Конечно, в общих чертах. – Прим. Струве.


[Закрыть], изменился лишь взгляд на условия его реализации. Сам же идеал стоит вне науки, или, если хотите, выше её, хотя и нуждается в научной санкции. (…)

Итак, научным является тот идеал, который в своей картине будущего заключает возможно больше элементов необходимости. Круг никогда не может оказаться совершенно зачерченным, по крайней мере, для психологического сознания; это означало бы смерть идеала и деятельности. Но чем меньше будет целый сегмент нашего круга, тем увереннее будем мы в нём двигаться, т. е. действовать. Удивительное и вполне заслуженное обаяние основанного на материалистическом понимании истории представляет наиболее удовлетворяющее современному научному духу соотношение необходимости и свободы. (…) Тут необходимость не противоречит свободе, а поддерживает её. В этом смысле за гносеологически совершенно несостоятельным определением Энгельса, что свобода есть "познание необходимости", скрывается величайшая психологическая истина. (…) Материалистическое понимание истории не претендует давать ответ на вопрос: что делать? этот вопрос решается в другой инстанции – интересов и идеалов, оно говорит лишь: как делать. И этой теории как раз достаточно, не слишком мало и не слишком много, для исполнения завета Фихте: Man muss nicht nur kampfen, sondern auch siegen wollen[123]123
  «Нужно стремиться не только к борьбе, но также и к победе» (нем.).


[Закрыть]»[124]124
  П. Б. Струве. Свобода и историческая необходимость // Пётр Струве. На разные темы (1893–1901). Сборник статей. СПб, 1902. С. 487–507. Впервые: Вопросы философии и психологии. 1897. Кн. 36. С. 120–139..


[Закрыть].

Несмотря на то, что в России главными распространителями экономической доктрины марксизма уже стали статусные интеллектуалы Зибер и Жуковский, а влияние её очевидно и в «Конспекте лекций о народном и государственном хозяйстве», прочитанных наследнику престола министром финансов Витте в начале 1900-х, более всего с марксизмом знакомила – широко легализованная в прессе, статистике, университетах народническая интеллигенция, в 1870–1880-х гг. перешедшая на марксистскую платформу при описании мирового и западного прогресса, из которого она временно исключала полуфеодальную Россию, в которой был недостаточно развит капитализм. Казалось, что, если Энгельс ждал свершения социалистического переворота в Германии уже в течение 1890-х гг.²⁷ (внешним противником коего станет Россия), то Россия уже не имеет времени для капиталистического развития перед наступлением эры социализма. В отрицании перспектив развития капитализма в России народники находили частичную поддержку у Энгельса, но более всего – у охранителей, составлявших в России весомую часть правящего слоя. Предсказуемо, что критики «государственного народничества», старого славянофильства и уже институционализированного народничества П. Н. Милюков, В. С. Соловьёв, Плеханов этот их идейный стык воспринимали как признак их взаимного вырождения. В поле критики родилось и понятие «легальное народничество», призванное дискредитировать или, наоборот, глорифицировать его как нечто не революционное²⁸. Ясно, что эта шкала революционности даже внутри пропаганды выглядит продуктом чрезмерного радикализма, полагающего революционность исключительно в виде непрерывной смерти на баррикадах.

Когда народничество дошло до своего этаблирования и в радикальном, и в респектабельном образе и уже подвергалось критике за его превращение в обыденный политический фактор, русский марксизм оставался исключительно интеллектуальным изыском на кафедре или в подполье. Плеханов, уже в начале 1880-х нашедший в России массовый промышленный пролетариат и, следовательно, индустриальный капитализм и, следовательно, полагавшийся на социал-демократическую перспективу, жил в эмиграции и в России оставался практически неизвестен.

Главным нервом своей полемики против народничества С., философски присягая «критическому позитивизму», сделал противопоставление «экономического материализма» («исторического материализма») Маркса и Энгельса и «субъективного идеализма» русской радикальной интеллигенции (согласно самоопределению Михайловского), из рецепции которого уже в конце 1890-х гг. выросла мощная синтетическая неонародническая традиция, в 1900–1930-х породившая плодовитое поколение русских социалистических мыслителей, соединявших опыт недогматического марксизма и его «ревизионистской» критики с русской идеалистической философией и практикой русских социал-демократов и социалистов-революционеров.

Вызванная первой книгой С. полемика его с Михайловским изначально сконцентрировалась на проблеме (впоследствии афористический развитой Бердяевым в его статье в сборнике «Вехи») взаимоотношений свободы и необходимости, сущего (правды-истины) и должного (правды-справедливости), способности идеологов развить, внести в общество и реализовать политический идеал свободы и социализма (коммунизма), равно отрицающий самодержавный строй и капиталистическую эксплуатацию. Это представление о свободе политической воли в деле изменения направления экономического развития страны в сторону социализма основывалось на презумпции отсталости России от Запада и отсутствии в ней собственных корней для самодостаточного роста капитализма. Одновременно проблема развития капитализма в России актуализировала теорию французских экономистов-физиократов и их последователей о фундаментальности и самодостаточности земледелия как основы для «изолированного государства» (И. Тюнен), которая в применении к Германии была предвосхищена Фихте и развита Ф. Листом в доктрину протекционизма в интересах суверенного промышленного развития и национального объединения Германии и защиты её от экономической конкуренции Англии. В 1870–1880-х гг. доктрина Ф. Листа была успешно реализована канцлером Бисмарком в Германии, что сделало её живым политическим примером для русской оппозиции, которая увидела тесную связь экономического роста с основами парламентаризма, устойчивой политической свободы и активной социальной политики государства. Одновременно масштабный голод в России 1891–1892 гг., ставший национальным бедствием, поставил под вопрос и экономическое выживание сельской общины как народнической «ячейки» социализма и способность самодержавия эффективно управлять аграрным развитием страны вне капиталистического пути. Это нанесло серьёзный удар по славянофильскому консенсусу самодержавной власти и народнической оппозиции и создало основу для консенсуса марксистов и правительства, проводившего интенсивную индустриализацию России. Однако народники утверждали, что разорение крестьянства в любом случае лишает капитализм в России перспективы, ибо лишает его внутреннего рынка, обязывая русскую буржуазию вести при поддержке государства борьбу за колонии в конкуренции с великими державами, к чему Россия объективно не приспособлена. Вопрос о внутреннем рынке для капитализма стал центральным в полемике марксистов против народников, которым в итоге пришлось признать, что пролетаризация деревни ведёт к росту городского населения и промышленности. Именно марксистов в этом споре поддержал «индустриализатор» Витте.

«Критические заметки» С. сразу попали в центр внимания власти и оппозиции не только как манифест русского марксизма, но и как аргумент в пользу политики индустриализации, проводившейся Витте. Имея в виду эти толкования, Ленин («Что делать?», 1902) ввёл в политический оборот понятие-теорию «легального марксизма» во главе со С., согласно которой «легальный» изначально был ревизионистским и реформистским, а «нелегальный» во главе с самим Лениным – истинным и революционным. Уже в середине 1900-х, также исходя из политических интересов, эту теорию поддержал Струве²⁹. При этом игнорируются те факты, что Ленин стал автором многочисленных легально изданных работ, С. вёл активную нелегальную работу, в том числе вместе с Лениным, а «нормативов» истинного марксизма тогда просто не существовало, ибо они были разработаны лишь в СССР. Несмотря на широкое распространение даже в современной литературе этого понятия в применении к С., оно не имеет особого предмета описания, поскольку в легальной сфере работали все без исключения литераторы-марксисты, а появившееся в 1899 году условное разделение марксистского движения на «критиков» и «ортодоксов» никак не отражалось на подпольной деятельности его участников ни до, ни после этого[125]125
  О бессмысленности и пропагандистском характере понятия «легальный марксизм»: Р. Пайпс. С. 181–182. Специальный критический очерк по истории понятия и независимая от труда Р. Пайпса развёрнутая аргументация в пользу его научной негодности: М. А. Колеров. «Легальный марксизм» как историографическая проблема // Вестник Московского университета. Серия 8, история. М., 1991. № 5.


[Закрыть]. «В период между 1894 и 1899 гг. российская социал-демократия выступала единым фронтом», резюмирует немецкий исследователь темы, указывая на активное участие «ортодоксов» Ленина и Плеханова в легальной печати (хоть и под псевдонимами)[126]126
  Йоахим Цвайнерт. История экономической мысли в России. 1805–1905 [2002] / Пер. под ред. В. С. Автономова. М., 2008. С. 298.


[Закрыть].

Осознанный отказ С. от использования псевдонимов в его главных марксистских трудах и его ставка на максимальное использование легальных институций для прямой пропаганды марксизма (Вольное экономическое общество, легальная периодика, праздничные студенческие вечера в Санкт-Петербургском университете) требовало его личного участия под своим именем. Образцом для этого, несомненно, служила практика германской социал-демократии, где все марксисты были «легальными», а ведущие идеологи не скрывали своих подлинных имён, формируя партийную доктрину в непрерывных публичных дискуссиях. Для всех легальных и нелегальных последователей Маркса в России С. надолго стал первым политически публичным марксистом и социал-демократом в стране. Один из первых университетских марксистов в Москве, активный автор и редактор марксистских изданий, доверенный посредник в отношениях российских социал-демократов с эмигрантом Плехановым, зять главной марксистской издательницы 1890-х – начала 1900-х гг. Водовозовой, Булгаков свидетельствовал: «когда были напечатаны его [С.] "Критические заметки", то все мы считали, что появился гений»³⁰. Каутский в письме к Плеханову ряд лет спустя, в 1901 (!) году, когда в России размежевание «критиков» и «ортодоксов» марксизма уже достигло финала, зная всё личное ожесточение, с которым Плеханов публично выступал в 1898–1899–1900 годах против Бернштейна, К. Шмидта и С., продолжал оценивать значение С. как международной фигуры социал-демократии очень высоко:

«Многие из молодых марксистов – неокантианцы (я имел в виду Струве, Виктора Адлера в Австрии, Конрада Шмидта, Вольтмана, Бернштейна (…)… некоторые из этих марксистов-неокантианцев – наши лучшие головы (Бернштейн, Струве, Адлер), но я никогда не был настолько нескромен, чтобы считать себя одной из этих лучших голов»[127]127
  К. Каутский – Г. В. Плеханову, 6 февраля 1901 // Философско-литературное наследие Г. В. Плеханова. Т.II. С. 172.


[Закрыть].

Бывший социал-демократ и профессиональный историк Г. П. Федотов десятилетия спустя в эмиграции ответственно свидетельствовал о С., Туган-Барановском и Булгакове:

«Русские марксисты сумели выдвинуть ряд действительно талантливых учёных. На целое десятилетие экономические вопросы заслонили в России даже политические, сделавшись основными („теологическими“) для интеллигентского мировоззрения. (…) Русские марксисты, как в экономике, так и в истории, во всяком случае, не имели себе равных на Западе»[128]128
  Г. П. Федотов. Наука в России [1940-е] // Г. П. Федотов. Собр. соч. в 12 тт. Т. 7. Статьи в журналах (…) / Под ред. С. С. Бычкова. М., 2014. С. 417.


[Закрыть].

Вслед за книгой С., в декабре 1894 на средства его близкого сотрудника и друга Потресова была издана первая легальная русская книга Плеханова (под псевдонимом Н. Бельтов) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», в которой Плеханов, изложив свою доктрину марксистского «диалектического материализма», взял С. под защиту и тем придал ему вес равного первого систематика марксизма в России. Плеханов даже практически сравнил С. с молодыми Марксом и Энгельсом, также подвергшимися несправедливой (и в случае С. – явно недобросовестной из уст русских народников) критике за признание исторической обоснованности и «школы» (у С. – «выучки») капитализма и якобы оправдание вызываемых им социальных бедствий в Германии, каковой был подвергнут С. в России со стороны Кривенко и Михайловского³¹. С. высоко оценил эту книгу Плеханова в ряду других его трудов по философии материализма, не разделив, однако, его материалистического пафоса: «русская книга Бельтова „Монистическое понимание истории“ – по-моему, наилучшее изложение историко-философских основ ортодоксального марксизма»[129]129
  Пётр Струве. Марксова теория социального развития. Критический опыт (1898) / Пер. с нем. А. В. Чусова под ред. Н. С. Плотникова // Исследования по истории русской мысли [4]. Ежегодник за 2000 год. М., 2000. С. 99, прим. 14.


[Закрыть].

В противоположность первому популяризатору марксизма в России Зиберу[130]130
  Н. И. Зибер. Давид Рикардо и Карл Маркс в их общественно-экономических исследованиях. Опыт критико-экономического исследования [1885]. Изд. 3. СПб, 1897.


[Закрыть] и С. (а затем и Туган-Барановский, Булгаков), Плеханов положил здесь, в книге Бельтова, начало новой терминологической традиции в русском марксизме, поддержав перевод термина Wert не как «цена», а как «стоимость»³², что затем приняли на вооружение Ленин и И. И. Скворцов-Степанов³³ и вся советская наука³⁴. Впрочем, даже в 1920-е гг. ни Ленин, ни другие главные большевистские идеократы ещё не были последовательны в отвержении «ценности» и утверждении «стоимости». Прежде всего, когда Н. И. Бухарин в своём горячо одобренном центральном экономическом труде «Экономика переходного периода» (1920) употребляет категорию «прибавочная ценность» и пишет, что «ценность как категория товарно-капиталистической системы в её равновесии менее всего пригодна в переходный период, где в значительной степени исчезает товарное производство», – то Ленин в своих известных маргиналиях на этом тексте специально к этой фразе отмечает «верно!» – и «ценность» не вызывает его протеста[131]131
  Н. И. Бухарин. Избранные произведения / Сост. С. Л. Леонов, А. В. Лобова. М., 1990. С. 188, 524, а также: С. 457.


[Закрыть]. Вступая в полемику с названной книгой, другой гуру большевистской теории, М. С. Ольминский терминологически уличает Бухарина вовсе не в «неверном» переводе Wert, а в (вытекающем из её традиционного, полисемантического перевода) смешении: «Бухарин для пущей убедительности путает ценность с меновой ценностью, меновую ценность с ценой»[132]132
  М. Ольминский. О книге т. Н. Бухарина // Там же. С. 212.


[Закрыть]. Но вскоре эта сложная двойственность была преодолена и утверждена единая «стоимость».

Это оставило всю прежнюю терминологическую традицию С. (которая в этой части была плодом консенсуса в русской науке³⁵) с его теоретическим рядом «цена – ценность» в стороне от русской политической экономии ХХ века, но в широком философском контексте интернациональной «австрийской школы». Русский перевод марксового термина Wert как «ценности» давал русским адептам австрийской школы политической экономии плодотворные выходы к сопредельным сферам философии и социологии (особенно С.: «работы Струве по методике политической экономии близко подходят к той области, где философия сливается с социологией. Благодаря сопредельности областей, всё новейшее развитие философии отпечаталось на социологических исканиях»[133]133
  Леонид Габрилович. Новейшие русские метафизики. С. 647.


[Закрыть]). Работая над своей неоконченной книгой «Основы политической экономии», Струве писал сыну, Льву Струве, экономисту, 17 ноября 1922:

«Основные положения моей системы: положительная ценностная разность есть категория менового, основанного на цене (и деньгах), хозяйственного уклада, потому и "прибавочная ценность" не только есть, но не может даже мыслиться иначе как некоторый итог «обмена»»[134]134
  ГА РФ. Ф.5912. Оп.2. Д.218. Л.53.


[Закрыть].

Богатый понятийно-лексический подтекст в связи «цена – ценность – оценка» в немецком языке отметил О. Кюльпе, а русские переводчики бережно сохранили это в формуле об этике, которая «обладает одним основным понятием, общим ей с эстетикой и политической экономией, а именно – понятием ценности»[135]135
  Освальд Кюльпе. Введение в философию / Пер. с нем. С. Штейнберга и А. Водена под ред. П. Б. Струве. СПб, 1901. С. 98.


[Закрыть].

Возвращаясь к одновременному с марксистским дебютом С. марксистскому исповеданию Плеханова, следует подчеркнуть, что – следуя в этом, конечно, формуле Энгельса о немецком идеализме в ряду предшественников марксизма – Плеханов, в отличие от будущего Ленина[136]136
  Немецкий идеализм в ряду предшественников марксизма Ленин признал лишь в своей поздней статье «Три источника и три составных части марксизма» (1913), очевидно основанной на энциклопедической статье С. о Марксе (об этом подробнее – в другом месте).


[Закрыть] и в согласии с марксистским исповеданием С. – выстраивая схему генезиса марксизма, включил в неё не только французских материалистов XVIII в. Гольбаха и Гельвеция, французских историков времён реставрации Тьерри, Минье и Гизо, социалистов-утопистов Фурье, Оуэна и Сен-Симона (и именно в их контексте народники – «наши утописты»[137]137
  Н. Бельтов. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю. С. 57.


[Закрыть]), но и немецкую идеалистическую философию Гегеля и Шеллинга. Опираясь на формулу Шеллинга «в свободе должна быть необходимость», Плеханов, подобно С., боролся с народническим подчинением экономической «необходимости» идущей капитализации крестьянской России – «свободе» антикапиталистического выбора интеллигенции в пользу общинного крестьянского социализма – и трактовал подлинную свободу как реализацию исторической необходимости[138]138
  Там же. С. 99–100, 128.


[Закрыть] (он назвал здесь народников «нашими утопистами» по аналогии с утопистами французскими и немецкими: это определение потом было детально развито у С.). В духе времени Плеханов, даже пропагандируя политический смысл «диалектического материализма», не стал утверждать его философскую монополию и уверенно высказался за соединение материализма с практическим идеализмом развития политического сознания пролетариата интеллигенцией:

«Маркс и Энгельс поставили себе задачей развивать это самосознание: согласно духу диалектического материализма, они с самого начала поставили перед собой совершенно, исключительно идеалистическую задачу", "мы вовсе не „грубые материалисты“… мы… ставим перед собою, прежде всего, совершенно идеалистическую задачу»[139]139
  Там же. С. 233–234, 255.


[Закрыть].

Только после того, как в 1898 году душеприказчик Энгельса Бернштейн соединил философский идеализм с реформистской ревизией революционного марксизма, Плеханов начал требовать от С. и других материалистической «ортодоксальности».

Книги С. и Плеханова (Бельтова) сделали вопрос об «экономическом материализме» – «модным» в русской печати[140]140
  [Рец.:] Историко-философские и социологические этюды Н. И. Кареева // Русская Мысль. М., 1895. Кн. III. III о. С. 158.


[Закрыть]. При этом компетентный наблюдатель обнаружил при сравнении обеих книг, что С. «более догматичен», чем Плеханов, и даже «не признаёт никакого значения за идеалами и идеями»[141]141
  Л. Е. Оболенский. Новый раскол в нашей интеллигенции (Н. Бельтов: «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» – П. Струве: «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России») // Русская Мысль. М., 1895. Кн. VIII. II о. С. 30, 32.


[Закрыть]. В целом С. и Плеханов, по оценке критика, равно далёкого и от народничества, положительно решили «самый насущный вопрос нашей жизни: должны ли мы пережить ту стадию экономического развития Западной Европы, которая называется капитализмом», при этом несомненно являясь «врагами капитализма»[142]142
  Там же. С. 30. Такого рода адвокатирование не было излишним, ибо среди современников нередки были обвинения в адрес С. за якобы апологию капитализма (И. А. Гофштеттер. Доктринёры капитализма (По поводу книги г. Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России»). СПб, 1895). Интересно, что позже, в эмиграции, С. с лёгкостью перетолковал свой марксизм именно в таком апологетическом, капиталистическом духе.


[Закрыть]. При этом, по другому свидетельству, всё-таки именно С. собрал своей книгой главный урожай марксистской славы: его «Критические заметки» «долго служили чем-то вроде бумажных скрижалей русского марксизма… соображениям народничества противопоставили какую ни есть теорию… на редкость вовремя»[143]143
  Мих. Оленов. Так называемый кризис марксизма. СПб, 1905. С. 132.


[Закрыть]. Во всяком случае, как свидетельствовал современник, «в 90-ые годы, чтобы заслужить звание готового марксиста, требовалось и от юношей, и от барышень ознакомление с Марксом, Энгельсом, Бельтовым, Струве, Зибером и т. д.»[144]144
  Ю. П. Среди общественных валов (Письмо в редакцию) // Полярная Звезда. СПб, 1906. № 13. С. 152.


[Закрыть]

Начиная с 1894 года по протекции К. К. Арсеньева (и по следам Маркса и Энгельса, писавших энциклопедические статьи) С. принял авторское участие в составлении редактируемого им «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, ставшего высшим справочным авторитетом того времени. Здесь С. до 1899 г. опубликовал серию статей по экономике и, в частности, о Марксе³⁶, в которой, в отличие от упомянутой схемы Плеханова и в развитие суждений Энгельса об источниках социализма и марксизма в Германии («Развитие социализма от утопии к науке», 1880–1882)[145]145
  «Современный социализм … выступает сначала только как дальнейшее и как бы более последовательное развитие принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века. Способ понимания, свойственный утопистам, долго господствовал над социалистическими воззрениями XIX века и отчасти господствует ещё и поныне. Между тем рядом с французской философией XVIII века и вслед за ней возникла новейшая немецкая философия, нашедшая своё завершение в Гегеле».


[Закрыть], впервые была дана формула «трёх источников» (английская политическая экономия, немецкая классическая философия и французский утопический социализм) и «трёх составных частей марксизма», значительно позже ретранслированная (без ссылки на первоисточник в словаре) Лениным в специальной статье[146]146
  В<ладимир> И<льин>. Три источника и три составных части марксизма // Просвещение. СПб, 1913. № 3. С. 28–31.


[Закрыть], канонизированной в советском марксизме.

В январе 1895 года новый император Николай II принял представителей земств и городов, перед которыми выступил с краткой речью, в которой ответил на либеральные надежды на новое царствование в духе реформ Александра II и расширения уже существующих прав земства на участие в вопросах местного самоуправления³⁷. В речи, авторство которой общее мнение приписывало обер-прокурору Св. Синода К. П. Победоносцеву, была оглашена формула о том, что надежды на «участие представителей земства в делах внутреннего управления» – «бессмысленные мечтания» и, следовательно, все иные попытки компромиссной либерализации самодержавия – тоже[147]147
  «Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты речи Николая II 17 января 1895 г. / Публ. И. С. Розенталя // Исторический архив. 1999. № 4.


[Закрыть]. Воспользовавшись этим поводом и следуя уже архаичному монархическому пафосу И. С. Аксакова, С. впервые выступил автором обращения в стилистике некогда лоялистской оппозиции, пробуя играть роль не только в марксистской и социал-демократической политике, но и в политической реабилитации революционеров в глазах умеренной части общества и радикализации биографически близкого ему либерального движения. В нелегально размноженном на мимеографе «Открытом письме к Николаю II», принадлежность которого перу С. вскоре выяснилась, говорилось:

«Вы сказали своё слово, и оно разнесётся теперь по всей России, по всему культурному миру… со вчерашнего дня вы стали определённой величиной, относительно которой нет более места „бессмысленным мечтаниям“ (…) Если самодержавие на словах и на деле отождествляет себя с всемогуществом бюрократии… дело его проиграно; оно само роет себе могилу и раньше или позже, но во всяком случае в недалёком будущем падёт под напором живых общественных сил. (…) Ваша речь вызвала чувство обиды и удручённости, от которого однако живые общественные силы быстро оправятся и перейдут к мирной, но упорной и сознательной борьбе за необходимый для них простор; у других оно обострит решительность бороться с ненавистным строем всякими средствами. Вы первый начали борьбу, – и борьба не заставит себя ждать»[148]148
  Открытое письмо к Николаю II // За сто лет. 1800–1896 / Сост. В. Бурцев. Ч. 1. Лондон, 1897. С. 264, 266–267. О своём авторстве С. прямо заявил в печати после публикации новых своих открытых писем в связи с Кровавым воскресением 9 января 1905: «После 17-го января [1895] мы – при участии наших друзей из числа земских деятелей – составили и распространили „Открытое письмо к Николаю II“» (П. Струве. В чём исход? // Освобождение. 15(2) апреля 1905. С. 289).


[Закрыть].

Это выступление в соединении с растущей активностью публичных выступлений С. в Вольном экономическом обществе, в которое он вступил в 1895 году, начало создавать ему широкую известность как крайне радикальному представителю в целом единого антисамодержавного освободительного движения и марксистское кредо С. легитимировало марксизм как новый язык респектабельного общественного знания, использование которого было равно удобным для бюрократической, университетской, политически – либеральной, неонароднической или собственно социал-демократической среды. А противостоящее этому новому, западническому консенсусу самодержавие получало клеймо устаревшей самоизолированной власти, для которой сама современность была «бессмысленными мечтаниями»[149]149
  Даже в советской драматической сказке Е. Л. Шварца «Тень» (1938–1940) был использован его освободительный код, в котором власть характеризовалась в анти-категориях «Открытого письма»: «Тень: Никаких перемен. Как было, так будет. Никаких планов. Никаких мечтаний».


[Закрыть].

Под впечатлением от успеха книг С. и Бельтова (Плеханова) Потресов в 1895 году составил первый марксистский «идейный» сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», который должен был продемонстрировать наличные писательские силы русского марксизма и, в русских интеллектуальных традициях, представить существующим общественное и идейное направление. Оказалось, что из наличных русских марксистских литературных сил в России и за рубежом сборник смог привлечь только П. Н. Скворцова, В. А. Ионова, Тулина (Ленина) и Потресова, Плеханова, самого С. и Р. Э. Классена[150]150
  М. Колеров. Индустрия идей: Русские общественно-политические и религиозно-философские сборники 1887–1947. М., 2000. С. 27.


[Закрыть], но был уничтожен цензурой.

Начиная примерно с 1894 года С. упорно искал возможности для создания легального партийного органа русских марксистов по образцу народнического «Русского Богатства», либеральных «Вестника Европы» и «Русской Мысли»: сохранились глухие свидетельства даже о возможности проекте использования какой-либо газеты для этой цели[151]151
  Первой марксистской газетой в России стал «Самарский Вестник», издававшийся инженером и известным писателем Н. Г. Гариным (Михайловским) в Самаре в 1895–1897 гг.


[Закрыть](например, в её литературно-политическом отделе – подобно тому, как, по общему признанию, именно корреспонденции газеты «Русские Ведомости» из Германии стали для всего русского общества главной информационной школой парламентаризма и социал-демократии). О периоде 1894–1896 гг. вспоминал тогдашний марксист, однокурсник С. – Оболенский:

«Когда возникла мысль о издании марксистского органа печати, я получил приглашение от П. Б. Струве и А. Н. Потресова вступить в его редакционную коллегию. Эта коллегия несколько раз собиралась на квартире М. И. Туган-Барановского, обсуждая всевозможные вопросы, связанные с изданием нового журнала. (…) Перечислю здесь всех людей, принимавших участие в наших заседаниях… Это были: П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский, А. Н. Потресов, В. В. Водовозов, К. К. Бауэр, А. А. Никонов, М. А. Рейтлингер и я. Кроме того членами редакционной коллегии считались живший в провинции А. С. Изгоев и находившийся в ссылке В. И. Ульянов (будущий Ленин)[152]152
  Здесь ошибка памяти мемуариста: во время ссылки Ленина, т. е. в 1897–1899 гг., в свет выходили марксистские журналы «Новое Слово» и «Начало», организованные без участия Оболенского – М.К.


[Закрыть]. Фактическим редактором был единодушно выбран самый младший из нас П. Б. Струве. Официальным издателем наметили меня, а официального редактора, обязанность которого заключалась в те времена лишь в отбытии тюремного заключения из-за каких-либо «криминальных статей» (таких редакторов имели все оппозиционные журналы и газеты), купили за хорошее жалование. Впрочем из этой затеи ничего не вышло, так как в моём ходатайстве о разрешении издавать журнал Главным Управлением по делам печати мне было отказано»[153]153
  В. А. Оболенский. Воспоминание о Струве. С. 106.


[Закрыть].

В ноябре 1895 года близкие к кругу С. и Потресова петербургские марксисты-пропагандисты среди рабочих, исторически связанные с кружками в Технологическом институте, создали «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» во главе с Лениным и Мартовым, но с декабря 1895 по август 1896 практически всё руководство и активный состав «Союза» были арестованы, а в феврале 1897 приговорены к ссылке в Сибирь. «Союз» успел распространить многочисленные листовки, выпустить ряд нелегальных изданий, поддержать массовую стачку петербургских текстильщиков в мае-июне 1896, выдать делегатский мандат Плеханову, С. и Потресову на участие в IV конгрессе Интернационала в Лондоне в июле-августе 1896 года[154]154
  В делегацию в целом вошли эмигранты: Плеханов, П. Б. Аксельрод, В. И. Засулич, Р. М. Плеханова, А. Л. Парвус (Гельфанд), Б. А. Гинзбург, В. А. Бухгольц. Неофициально участвовали прибывшие из России Струве и Потресов.


[Закрыть]. Русская делегация на конгрессе распространила доклад о стачке текстильщиков, которая, объединив до 30.000 рабочих, действительно стала почти всеобщей, учитывая, что по переписи 1897 года в Петербурга было учтено всего 50.000 рабочих. С. так вспоминал об этом и своём пережитом тогда энтузиазме:

«Во время этой стачки и после неё пишущему эти строки пришлось быть за границей, и он никогда не забудет того внимания и того огромного интереса, с которым западноевропейские рабочие и социалисты относились к известиям приходившим тогда из Петербурга. Мне пришлось в эти дни – по поводу стачки и материальной поддержки её участников – беседовать с вожаками германской социал-демократической партии, с покойным Либкнехтом, с Бебелем, с Зингером, и в первый раз из их уст услышать признание того, что с весны 1896 года русское фабричное движение не есть уже мечта кучки интеллигентов-социалистов, а факт русской действительности, засвидетельствованной поведением рабочих масс»[155]155
  П. Струве. Привет // Рабочее Слово. № 3. 5 апреля 1906. С. 2.


[Закрыть].

У хорошо понимавшего тогдашние условия России вождя СДПГ Каутского такая личная стратегия С. вызывала удивление и уважение. Когда в 1896 году С. собрался (и в итоге прибыл) на Международный социалистический конгресс (IV конгресс Интернационала) в Лондоне под своим именем, Каутский писал Плеханову: «мы увидимся в Лондоне? Наш друг Пётр тоже собирается туда. Я должен признаться, что считаю это отчаянной смелостью, так как Лондон, конечно, будет кишеть русскими шпиками, а он и без того уже на подозрении»[156]156
  К. Каутский – Г. В. Плеханову 20 июля 1896 // Философско-литературное наследие Г. В. Плеханова. В 3-х тт. Т.II: Г. В. Плеханов и международное рабочее движение / Гл. ред. М. Т. Иовчук. М., 1973. С. 160.


[Закрыть].