Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

«Время „партийных“ и даже „направленских“ журналов… прошло. По умственной косности, по известному идейному консерватизму они могут иметь ещё наибольший успех в кругах интеллигенции…, но внутренно они мертвы. О „партийном“ характере не только беллетристики, философии, литературной критики, но даже сколько-нибудь углублённой, сколько-нибудь философской публицистики, странно говорить»[321]321
  Patriotica. С. 384–385. «На разные темы» (1908).


[Закрыть].

Поэтому этот журнал в руках С. превратился в авторитетный «парламент мнений», в политическом отношении правее радикального социализма и левее политического монархизма.

С. верно увидел, что критически, вместе со всеми ежемесячными (и даже еженедельными) изданиями проигрывая мощной и массовой «большой» ежедневной прессе, расцветшей после 1905 года, в политической оперативности и влиянии (чтобы поспевать за политическими событиями, в 1917 году С. издавал в приложении к «Русской Мысли» двухнедельный тонкий журнал «Русская Свобода») и всё же обречённая соблюдать универсальный формат «толстого журнала» с его большим литературно-художественным отделом, «Русская Мысль» испытывала и растущую конкуренцию в сфере идейного влияния других журналов этого формата, хотя теперь они могут показаться интеллектуально более пресными[322]322
  По данным студенческой библиотеки Московского технического училища, готовившего высшие инженерные кадры, в 1914 году, доли читателей, то есть иерархия «толстых» журналов (они поступали библиотеку бесплатно) по числу запросов, были таковы: либеральный «Вестник Европы» (29 %), народническое «Русское Богатство» (22 %), социал-демократический «Современный Мир» (19 %), струвеанская «Русская Мысль» (18 %), эсеровские «Заветы» (12 %) (посчитано по: А. Е. Иванов. Мир российского студенчества. Конец XIX – начало ХХ века. Очерки. М., 2010. С. 121).


[Закрыть]. Журналу было трудно конкурировать и с партийно-направленческими непериодическими «идейными сборниками»[323]323
  М. А. Колеров. Индустрия идей. Русские общественно-политические и религиозно-философские сборники. 1887–1947. М., 2000.


[Закрыть] и по своей рентабельности, и по теоретической монолитности и, следовательно, внятности привлекаемого ими внимания аудитории (именно это предопределило новое, после «Проблем идеализма», обращение круга С. к жанру «идейного сборника» – в сборнике «Вехи»).

Журнал под руководством С., оставаясь праволиберальным органом в своей внутриполитической публицистике, в остальном медленно смещался в нишу внепартийной и политически в целом индифферентной высокой культуры, науки, философии, религии, фундаментального обсуждения, например, таких тем из актуальной интеллектуальной повестки дня, как «проблемы нового религиозного сознания», «проблемы аскетизма», философия прагматизма, национальный вопрос[324]324
  Полемика о национализме в «Русской Мысли» с участием С. собрана в сб.: Национализм. Полемика 1909–1917. 2 изд. / Сост. М. А. Колерова. М., 2015. См. также об этом: И. А. Покровский. «Эрос» и «этос» в политике. По поводу одной полемики // Юридический вестник. М., 1916. Кн. XV. См. библиографические дополнения к указанным текстам в этой полемике, в том числе В. В. Розанова и М. О. Гершензона: Евгений Голлербах. К незримому граду. Религиозно-философская группа «Путь» в поисках новой русской идентичности. СПб, 2000. С. 345, прим. 2.


[Закрыть] и этнография, внешняя политика и империализм. Начиная с очерка «Великая Россия» (1908), С. был первым русским мыслителем, открывшим для России тему империализма, только на рубеже XIX и XX вв. получившую освещение в английской исторической и марксистской немецкой политико-экономической литературе (Гильфердинг, Каутский) как связанные факты колониальной активности (англо-бурская война, интервенция в Китае, др.), многонационального единства и высшей капиталистической концентрации производства, переходящего в государственный социализм. В тот момент эта тема ещё не нашла отражение даже в русской марксистской литературе, впервые обратившейся к ней примерно в 1913 году (И. И. Скворцов, Ленин, М. Н. Покровский, М. П. Павлович (Вельтман)).

Однако в решительную противоположность громкому читательскому и рыночному успеху сборника «Вехи», в пяти изданиях 1909–1910 гг. вышедшего общим тиражом в 16 тыс. экземпляров, «Русская Мысль», как признанный «орган веховцев», в 1909 году собрала всего 2.500 подписчиков⁶, что было в несколько раз меньше числа подписчиков у таких лидеров рынка «толстых журналов», как «Русское Богатство» и главное, исключало перспективу его текущей финансовой рентабельности[325]325
  Об этом подробнее: Ричард Пайпс. Струве: правый либерал. 1905–1944 [1980]. М., 2001. С. 243.


[Закрыть]. Активный автор «Русской Мысли» и опытный журналист, в будущем знаменитый советский литературовед Б. М. Эйхенбаум, чьи интересы, впрочем, скорее были подчинены личной научной карьере, двойственно похвалил и оценил журнал как «аристократический орган»[326]326
  Б. М. Эйхенбаум – В. М. Жирмунскому 28 июля 1916 // Переписка Б. М. Эйхенбаума и В. М. Жирмунского. С. 285.


[Закрыть]. Также подчинявший все искушения своей научной судьбе, однако принадлежавший к одному поколению со С., разделявший с ним пафос философского творчества вкупе с (впрочем, затухающим) интересом к общественной деятельности государственного масштаба, близкий к кругу С. ещё со времён «идеалистического направления», Лосский всё же оценивал «Русская Мысль» не с точки зрения демократичности аудитории, а под знаком общекультурной миссии журнала. Он вспоминал:

«Опыт революции 1905 года многому научил русскую интеллигенцию. Освобождение от узости сознания, сосредоточенного только на политической борьбе с самодержавием и на социально-экономических проблемах, начавшееся уже до революции, пошло ускоренным ходом. Появился интерес к религиозным проблемам и к православию; ценность национальной идеи и государства стала привлекать к себе внимание; проблемы эстетики, художественного творчества, истории искусства стали увлекать широкие круги общества. Журнал „Русская мысль“, редактором которого стал П. Б. Струве, был выражением расширения и подъёма интересов ко всему богатству духовной культуры»[327]327
  Н. О. Лосский. Воспоминания. Жизнь и философский путь [1958] / Сост О. Т. Ермишина. М., 2008. С. 133–134.


[Закрыть].

В 1917 году в журнале С. социалистический публицист В. П. Быстренин в цикле статей ввёл в публичный оборот определение, которому была уготована богатая историческая и идеологическая судьба: пореволюционный⁷. Уже в 1918 году его воспринял Бердяев, но, в силу цензурных условий, без публичных последствий[328]328
  Речь идёт о нереализованном проекте: Николай Бердяев. Послереволюционные мысли (вместо предисловия) [1918] // Николай Бердяев. Духовные основы русской революции. Опыты 1917–1918 / Сост. Е. В. Бронникова. М., 1998. См. также: М. А. Колеров. К истории «пореволюционных» идей: Н. Бердяев редактирует «Из глубины» (1918) // // Исследования по истории русской мысли. [2] Ежегодник за 1998 год. М., 1998.


[Закрыть]. И лишь в эмиграции, особенно на рубеже 1920–1930-х гг. «пореволюционность» стала непременным понятием в широкой известной публицистической активности Бердяева и общественном движении эмигрантской молодёжи. В те годы «пореволюционность» означала согласие с необратимостью революционных перемен в России 1917–1918 гг., что было равно отказу от антибольшевистской реставрации дореволюционного политико-экономического уклада – и даже согласие с правом большевиков на власть или участие во власти.

С. в 1917 году, после Февральской (и до Октябрьской) революции предоставивший страницы своего издания для порождения красноречивого понятия «пореволюционности», 1905–1908 годах, несомненно, сам пережил состояние «пореволюционности» как транс-революционности, после-революционности, по-революционности. То есть консервативного по сути согласия с новой реальностью, порождённой сколько угодно незаконченной революцией, в спорах о политической свободе, реальной конституционности нового режима его журнал принял участие[329]329
  См.: В. Нечаев. Манифест 17 октября и форма правления. Установлена ли учреждением Государственной Думы и Манифестом 17-го октября 1905 г. ограниченная форма правления в России? // Полярная Звезда. СПб, 1906. № 4, № 5; Влад. Гессен. Самодержавие и манифест 17 октября; Б. Кистяковский // Там же. № 9; Конституция дарованная и конституция завоёванная // Там же. № 11; В. Нечаев. Ещё несколько слов о самодержавии и манифесте 17 октября. Ответ В. М. Гессену // Там же.


[Закрыть]. Тогда он равно осуждал радикализм революции и контрреволюции[330]330
  Пётр Струве. Два забастовочных комитета // Полярная Звезда. СПб, 1905. № 3.


[Закрыть], надеясь на средний путь компромисса вокруг новой меры свободы и национально-государственных, вполне «империалистических» задач. С этим пафосом творческого, то есть идейно обоснованного компромисса С. и подошёл ко времени участия в сборнике «Вехи» (1909), после которого взял решительный курс на формирование политического национализма, который он хотел навязать идущей к власти национальной буржуазии. Революция 1905 года представлялась ему тогда необратимым и достаточным фундаментом для такого либерального консерватизма.

История идей часто упускает из виду несбывшиеся надежды идеократов, тех, кто строил свою политику и практическую философию на мало обоснованных ожиданиях, на «энергии заблуждения», открытой В. Б. Шкловским. Человеческая память избирательна и потому свои собственные заблуждения – первые жертвы мемуаристов и апологетов. Русский политический идеализм, ставивший перед России одну за другой большие задачи, пожалуй, одна из наиболее ярких жертв такой «цензуры памяти». Особенно это видно в текущей идейной публицистике, которую её авторы постыдились включать в сборники своих избранных сочинений: и не только потому, что изменился фактический исторический антураж, а и потому, что ad hoc изобретённые ими теории часто открывают для читателя всю поверхностность этих теорий. Но для археологического взгляда на историю идей такие отбракованные теории – красноречивые находки. И очень часто – находки содержательно более богатые, чем мемуарный или агиографический макияж.

Хорошо известно, что теория С. о «Великой России», с которой он выступил в январе 1908 года¹, по авторскому же указанию восходит к доктрине «Великой Британии» (Greater Britain), чья имперская мощь и либеральная политическая система служили Струве образцом для подражания. Сам Струве приложил много усилий к тому, чтобы сделать свою теорию и её образец непременной страницей истории русской мысли ХХ века². У него это получилось. Но изначально эта теория оказалась связана у С. с переживанием политических событий в Турции, на «Ближний Восток» которой и была сориентирована экспансия «Великой России» под крылом Великой Британии. После заключения англо-русского соглашения 1907 года о разделе сфер влияния в Персии и согласии в Афганистане и Китае, за считанные дни до «младотурецкой революции» в Османской империи, С. писал:

«Бессмысленная, тянувшаяся десятилетиями распря Англии с Россией изжита, и английское покровительство турецкому султану отошло в область истории… Это поворот в мировой политике, имеющий необозримое всемирно-историческое значение»[331]331
  П. Б. Струве. За султана и кесаря // П. Б. Струве. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм [1911]. М., 1997. С. 111–112 (20 июня 1908).


[Закрыть].

В этом контексте С. вступал в резкую полемику с русскими национал-монархическими силами, ориентированными на согласие с Османской и Германской империями, напоминая, что подлинной национальной традицией России в области внешней политики являются «традиции русской политики на Ближнем Востоке», имея в виду Балканы, Проливы и Западную Армению. Даже экономическая логика развития «ближневосточного» (черноморско-балканского) вектора России приводила С. к осознанию неизбежного конфликта с Германией и Австро-Венгрией, единственным спасением от которого он считал опережающее резкое внутреннее (либеральное, по британскому образцу³) и внешнее (экспансия на Балканы и соглашение с Польшей) усиление России. Оба внешнеполитических направления означали будущее расчленение – Австро-Венгрии и Османской империи, как бы не скрывал это до времени С. Он писал:

«Наши отношения с Англией и Францией должны были бы… использованы в первую голову в целях экономического укрепления России на Ближнем и Среднем Востоке. (…) Если… мирное укрепление русского могущества в бассейне Чёрного моря и морально-политическое сближение России с западным славянством, если осуществление обеих этих задач означает войну Турции, Австрии и Германии с Россией, то… между органическим укреплением русского могущества и интересами германской политики существует непримиримое противоречие. Я думаю, что интересы Германии и России на Ближнем Востоке антагонистичны. Но… из этого антагонизма только в том случае вытечет военное столкновение, если сильной, могущественной Германии будет противостоять слабая, разъединённая внутри, раздираемая племенными антагонизмами забывшая о своём славянском призвании Россия, изнывающая под полицейским гнётом…»[332]332
  П. Б. Струве. Русский шантажист и немецкий патриот // П. Б. Струве. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм [1911]. М., 1997. С. 110 (27 февраля 1908).


[Закрыть]

Британское политическое наследие, как известно, служило образцом цивилизованного развития для русского либерализма XIX – начала XX вв. Экономическая политика и ещё более – экономическое развитие Англии – служили примером для части русской бюрократии, для русских либералов и социалистов. Единственная сверхдержава XIX века, Британская империя была образцом государственного могущества. Историки и критики британского капитализма Маркс и Энгельс видели будущее всего человечества в повторении или сокращении пути Англии. И потому они часто не могли отделить в своей критике Англии своё искреннее ей восхищение. И главным империализмом, главной угрозой миру считали не британский, а в несколько раз более слабый – русский империализм. В борьбе против Российской империи отцы коммунизма не раз переходили отступали от своих принципов классового анализа и выступали проповедниками политической русофобии. Точно так же, говоря о государственных интересах родной им Германии, они и ориентированная на них германская социал-демократия – говорили как настоящие немецкие патриоты.

Примеры политической свободы в Британской колониальной империи и легальной социал-демократии в Германской империи абсолютно доминировали в социал-либеральном освободительном движении в России начала ХХ века. Широкое пространство между банкротством России как великой державой и её революционной катастрофой идейные сторонники Струве склонны были понимать как прямой путь к «Великой России». Его многолетний единомышленник ещё со времён «идеалистического направления» (1902–1905) резюмировал его проговорки так: «между социальной революцией и политической реакцией открывается ещё весьма широкое пространство, где могут действовать ряд партий, глубоко различных и по миросозерцанию, и по программам, но объединённых сознанием, что с подъёмом производительных сил России связана вся наша будущность – будущность не только как участников мирового хозяйства, но и как национально-культурного целого. И это единственный путь к "великой России"»⁴.

Но для С. – при характерной для него нарастающей патриотической тревоге[333]333
  Слова из авторского введения в сборник статей от февраля 1911 года: П. Б. Струве. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм [1911]. С. 12.


[Закрыть] о судьбе русской государственности – наиболее весомыми становились внешние факторы безопасности и имперской мобилизации России. В своём трактате «Великая Россия» он писал, в частности:

«Для создания Великой России есть только один путь: направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область – весь бассейн Чёрного моря, т. е. европейские и азиатские страны, „выходящие“ к Чёрному морю. Здесь для нашего неоспоримого хозяйственного и экономического господства есть настоящий базис: люди, каменный уголь и железо. На этом реальном базисе – и только на нём – …может быть создана экономически мощная Великая Россия. (…) Основой русской внешней политики должно быть, таким образом, экономическое господство России в бассейне Чёрного моря. Из такого господства само собой вытечет политическое и культурное преобладание России на всём так называемом Ближнем Востоке. (…) Мы должны быть господами на Чёрном море… Против Англии мы и там бороться никогда не сможем… реальная политика утверждения русского могущества на Чёрном море неразрывно связана с прочным англо-русским соглашением, которое для нас не менее важно, чем франко-русский союз. Вообще это соглашение и этот союз суть безусловно необходимые внешние гарантии создания Великой России. (…) Неурегулированность польского вопроса… ставит нас совершенно а́ lamerci Германии. Мы либо вынуждены в международных делах и внутренней политике слепо, как вассал, следовать ей, либо будем всегда находиться под угрозой того, что в удобный и желательный для себя момент она выдвинет против нас Австро-Венгрию. (…) Австро-Венгрия, даже как славянская держава или, вернее, именно как таковая обязана стремиться к «расширению» на наш счёт»[334]334
  П. Б. Струве. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества [1908] // П. Б. Струве. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм [1911]. М., 1997. С. 53–54, 61. 60.


[Закрыть].

Непосредственно перед «младотурецкой революцией» Струве повышал антиосманские ставки и раскрывал свои карты, прямо приглашая Англию помочь России в разделе Османской империи, особенно на Балканах османского Ближнего Востока, прямо подводя вектор экспансии России в «подбрюшье» Австро-Венгрии и, очевидно, подходя к перспективе её расчленения:

«Русское общественное мнение, без различия направлений, желает, чтобы русская политика на Ближнем Востоке, и в частности на Балканах, продолжала свои славные традиции освобождения христианских народов⁵. Это не значит, что эта политика должна быть направлена против Германии и немцев. Но это значит, что она не может мириться с неприкосновенностью существующего турецкого режима[335]335
  В газетной публикации выделено курсивом: Пётр Струве. Размышления. V // Слово. СПб. № 475. 5(18) июня 1908. С. 1.


[Закрыть] на Ближнем Востоке. (…) Когда Англия охраняла неприкосновенность турецких порядков, вся Россия – без различия партий – была против Англии. Теперь англичане, я думаю, окончательно сознали фактическую и моральную ошибку, заключавшуюся в их русофобии и туркофильстве»[336]336
  П. Б. Струве. Размышления на политические темы. VIII. Русско-германские отношения // П. Б. Струве. Patriotica. С. 129 (5 июня 1908).


[Закрыть].

Но в июле 1908 года в Османской империи свершилась конституционная революция – и этот факт поместил теорию в особый контекст. У С. получилось очистить свой лозунг «Великой России» от своего поспешного, уже в августе 1908 года (в его не переиздававшей им статье «Международное положение и международная реакция»)[337]337
  Первое переиздание см.: М. А. Колеров. «Великая Россия» и «Ближний Восток» П. Б. Струве: британские вдохновения и разрушение Османской империи и Австро-Венгрии (1908–1916). Приложение: Пётр Струве. Международное положение и международная реакция (1908) // М. А. Колеров. Археология русского политического идеализма: 1904–1927. Очерки и документы. М., 2018.


[Закрыть], признания идейной капитуляции «реакционной» России перед конституционной Османской империей в момент прошедшей в ней «младотурецкой революции». Исследователь русского либерализма Ф. А. Гайда обоснованно вычленяет среди политических источников известного сборника «Вехи» (1909) то впечатление, которое произвела на русский политический класс «младотурецкая революция» в Османской империи 1908 года, которая на короткое время восстановила действие конституции:

«…"Вехи" вовсе не были следствием испуга от революции 1905 г., они, наоборот, стали результатом испуга от её провала. Предпоследняя фраза статьи А. С. Изгоева звучала так: „И, быть может, самый тяжёлый удар русской интеллигенции нанесло не поражение освободительного движения, а победа младотурок, которые смогли организовать национальную революцию и победить почти без пролития крови“. (…) В примечании к этим словам, помещённом уже во втором издании, Изгоев написал: „С тех пор, как были написаны предыдущие строки, младотурки после восьми месяцев бескровной революции перешли во вторую стадию своей политической жизни. На них, как на творческую силу, напали и справа и слева. (…) Конечно, и младотурки могут погибнуть под ударами обманутой тёмной реакционной массы и сепаратистов. Но их гибель – гибель Турции, и история младотурок была и вечно будет примером той нравственной мощи, которую придаёт революции одушевляющая её национально-государственная идея“. Александр Соломонович не мог знать, что через несколько лет именно младотурки доведут Османскую империю до авантюрного вступления в Первую мировую войну, глубочайшей политической катастрофы и окончательного распада»[338]338
  Ф. А. Гайда. «Бескровная младотурецкая революция»: как реализовалась программа «Вех»? // Русский Сборник: Исследования по истории России. Т. ХIII. М., 2012. С. 113.


[Закрыть].

За своё недолгое историческое малодушие С. сполна идейно отомстил Османской империи и союзным ей Германской империи и Австро-Венгрии. Он объединил османское наследие с австро-венгерским – и своим особым попечением о Балканах, и своим пророчеством – в момент тяжелейшего положения Сербии – об огромной Югославии как результате Первой мировой войны[339]339
  Будущие приобретения Сербии после войны, писал Струве, «ещё недавно казались фантастическими» (Пётр Струве. Накануне великого переворота // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 105. 20 апреля 1915. С. 1). См. также: Пётр Струве. Юго-славянское объединение // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 57. 28 февраля 1915. С. 1–2.


[Закрыть]. Но прежде – вот главные положения замолчанной самим С. его идейной капитуляции в статье «Международное положение и международная реакция» (1908):

«Государственный переворот, происшедший в Турции (…) лишь один из эпизодов той новой эры европейской и мировой истории, которая началась крушением старого порядка в России. (…) Осью всей мировой политики в настоящее время являются отношения между Англией и Германией. Что же внёс турецкий переворот в международную ситуацию под знаком англо-германского соперничества? До турецкой конституции России принадлежала в этой ситуации огромная роль (…) несмотря на свою внутреннюю слабость, по самому соотношению международных сил Россия была очень большой величиной. (…) Но теперь эта сила нейтрализована и связана. (…) вместе с турецкой конституцией на Ближнем Востоке произошла полная перемена декораций. (…) не только Россия, как международная сила, нейтрализована и связана Турцией. Последняя готовится в известном смысле занять, да позволено будет мне так выразиться, то „психологическое место“, которое до последнего времени в международной системе принадлежало России»[340]340
  Слово. СПб. № 551. 2(15) сентября 1908. С. 1. В библиографии Р. Пайпса учтена: Ричард Пайпс. Струве: правый либерал, 1905–1944 [1980] / Пер. А. Захарова. М., 2001. С. 639.


[Закрыть].

Показательно, что этот восторг и капитуляцию перед «младотурецкой революции» С. в свой сборник 1911 года не включил. Значит, шансы на расчленение Османской империи при невмешательстве Англии росли лишь после провала младотурок. Здесь мы видим незыблемый каркас доктрины «Великой России», ориентированной на политический союз с Британской империей и широкое присвоение Османского наследия. Но теперь он обращается против России только потому, что С. уверен и в государственном могуществе страны, пережившей либеральную революцию (Турция), и в государственном падении страны, отказавшейся от либеральной революции (Россия).

Но и до младотурок, пока Османская империя была неконституционной, С. требовал предварительной поддержки Англии для целой серии последовательных шагов России против Турции, после неудачной войны с Японией 1904–1905 гг. низко оценивая способность России вести войн у даже против слабого противника, если за ним стояла великая держава (в условиях того времени только Германия или Англия, о чём неоднократно писал С.)⁶. Поэтому для борьбы России против Турции С. требовал предварительного отторжения Турции от Германии и гарантии Англии для экспансии России против Турции, вернее – военно-политического зонтика Англии для экономического проникновения России на османские территории. Территории, интересующие Россию, Струве именовал Ближним Востоком.

В XIX веке русское понятие Востока ничем принципиально не отличалось от нынешнего традиционного и, например, в программах двух главных русских центров востоковедения – Лазаревского института восточных языков в Москве и факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета таковыми, кроме языков Дальнего и Среднего Востока были лишь языки Передней Азии: грузинский, армянский, персидский, турецкий. Во всяком случае, Балканы не включались в этот Восток. Однако в первом томе собрания ставшего влиятельным в начале ХХ века К. Н. Леонтьева «Восток, Россия и славянство» (1885) в понятии Востока вообще нет его традиционного содержания, но присутствуют Греция, Фракия (Болгария, Греция и европейская Турция) и южные славяне в целом, очевидно связанные с наследием Османской империи. Это явно соответствовало географии личной биографии К. Н. Леонтьева (1831–1891), прожившего ряд лет в Константинополе, Греции, Албании и Румынии.

При этом понятие «Ближнего Востока» в России начала ХХ века, как минимум, нередко отличалось от современного[341]341
  Ныне Ближний Восток – это Западная (Передняя) Азия и Северная Африка от Турции до Египта, включая Аравийский полуостров. В последнее время, благодаря активизации американской доктрины «Большого Ближнего Востока», в него всё увереннее включают Закавказье и Иран, прежде бывший классическим примером Среднего Востока.


[Закрыть] и фактически включало в себя не только азиатские, но и бывшие европейские владения Османской империи⁷. Подобно этому в состав Прибалтики[342]342
  Ныне включает в себя только Литву, Латвию и Эстонию. Экспериментальная формула «Русской Прибалтики» для именования Калининградской области России не прижилась.


[Закрыть] в 1920–1930-е гг. традиционно видели, прежде всего, Латвию, Эстонию и Финляндию, лишь иногда включая Литву.

Локальный анализ русской политической прессы показывает, что такое содержание понятия, по крайней мере, непрерывно присутствовало в русской политической периодике⁸. Одним из тех видных политических деятелей и публицистов, кто использовал понятие «Ближний Восток» в указанном османском смысле, был именно Струве. Однако в толковании его историографически столь популярной доктрины «Великой России» такое османское понимание региона до сих пор отсутствует.

Это заставляет внимательней и точней отнестись к тому, как именно мыслилась идея экспансии России на тогдашний Ближний Восток, которую выдвинул С., когда он, формулируя признаки государственного могущества, обратил своё внимание на вопросы внешнеполитической стратегии Российской империи. Проследить, как эта доктрина С. эволюционировала в годы Первой мировой войны, когда перед Россией встали вопрос об управлении завоёванными территориями и проблема послевоенного устройства Европы и Азии. Главными источниками для новой сверки – на примере внешнеполитической эволюции С. – первичной истории русской политической мысли с её авторскими мифологиями и краткими курсами, служат многочисленные газетные статьи С., им не переизданные, и не переизданные именно потому, что предметная история политической мысли радикально изменилась. Однако не изменилась картина мира такого политического идеализма, в котором историческая судьба нации и империи была прямо подчинена государственной мощи, чей стержень виделся в либерально-социалистическом устройстве и либерально-социалистической общественной мобилизации.

В эпоху этой идейной эволюции С. развивалась его научная карьера. В сентябре 1908 С. поступил на службу в Санкт-Петербургский Политехнический институт имени Петра Великого, Министерства торговли и промышленности, доцентом по кафедре политической экономии. По итогам защиты диссертации «Хозяйство и цена. Критическое исследование по теории и истории хозяйственной жизни. Часть 1» (изд.: СПб. 1913) на юридическом факультете Московского университета в декабре 1913 г. утверждён в степени магистра политической экономии и с февраля 1914 г. назначен экстраординарным профессором Политехнического института. В феврале 1917 г. на юридическом факультета киевского Университете св. Владимира защитил докторскую диссертацию «Хозяйство и цена. Часть 2» (изд.: СПб, 1916). В июне 1917 года по рекомендации академиков А. А. Чупрова, М. М. Дьяконова, А. С. Лаппо-Данилевского, Ф. И. Успенского был избран ординарным академиком Российской академии наук по политической экономии и статистике. Современный исследователь так резюмировал учение С. в этой науке:

«Корни оригинальной научной концепции С. следует искать в недрах теории „австрийской школы“ (Ф. Визер, К. Менгер, Е. Бем-Баверк), а основные его исследования во многом тождественны или предвосхищают философско-экономические построения американской „неоавстрийской школы“ (Л. Мизес, Ф. Хайек, И. Киршнер, М. Розбар и др.). Если пытаться продолжить аналогию, то идеи С. ближе утончённому консерватизму Ф. Хайека, нежели прямолинейному догматизму Л. Мизеса. (…) В итоге [согласно С.] экономическая теория сводится к изучению процесса экономического взаимодействия отдельных независимых личностей, чей выбор взаимных услуг (или материализованных услуг – товаров) многофакторно отражается в цене. Цена в концепции С. становится центральной, системообразующей категорией»[343]343
  М. П. Афанасьев. Либеральная экономика Петра Струве // Вопросы экономики. М., 1994. № 12. С. 141, 142.


[Закрыть].

Продуманную оценку личностного своеобразия идейнополитической эволюции С. этого времени дал Л. Д. Троцкий:

«С. на протяжении ряда лет ведёт с собой непрерывную и неутомимую борьбу: сегодня – со своим завтрашним, завтра – со своим вчерашним днём (…) каждой из этих идейных трагедий, казалось бы, достаточно, чтобы довести политика и писателя до морального банкротства и отчаяния. Но перед нами психологическое чудо: из всех своих идейных катастроф и политических крахов Пётр С. выходит, точно из лёгкой кори – невредимым… Как личность С. не знает банкротства, ибо он как личность он не участвует в [партийной – М.К.] борьбе. Его политические убеждения никогда не сливаются с его духовной физиономией (…) С. воображает себя не связанным ни с одним классом, ни с одной партией, ни с одной идеей, а непосредственно состоящим в распоряжении Матери-Истории генерал-инспектором по делам идеологии»[344]344
  Л. Д. Троцкий. Господин Пётр Струве (Попытка объяснения) [1909] // Л. Троцкий. Политические силуэты. М., 1990. С. 206–209.


[Закрыть].

Именно поэтому центральным идейно-политическим событием в жизни С., гораздо более громким, чем вся его марксистская и либеральная карьера стал манифест разочарованных марксистов, который вполне можно назвать манифестом консервативной революции.

16 марта 1909 года вышел в свет сборник «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (Бердяев, Булгаков, Гершензон, А. С. Изгоев, Кистяковский, С., Франк), в течение последующего года выдержавший пять переизданий и вызвавший громкую общественно-политическую полемику. Представителями политической оппозиции «Вехи», которые подвергли систематической критике идеалы и практику русской антиправительственной интеллигенции, отказались от революционной перспективы и присягнули политической эволюции, консервативной религиозной и правовой традиции, были объявлены актом предательства. Число сторонников «Вех» оказалось невелико. Несмотря на то что этот сборник был инициирован Гершензоном, его финальный авторский коллектив почти полностью был составлен представителями круга С. из сборника «Проблемы идеализма»[345]345
  Об этом: М. А. Колеров. Сборник «Проблемы идеализма» (1902): история и контекст. М., 2002.


[Закрыть]. С. стал главным толкователем и пропагандистом антиинтеллигентской и государственнической проповеди сборника, в значительной мере подчинив её своей полемике с Мережковским, которая увенчивала печатную дискуссию 1907–1908 гг. М. О. Меньшикова и В. В. Жаботинского, Жаботинского и С. о политических ценностях молодёжи и принципах национального (этнического) самоопределения общества[346]346
  Переиздание антологии из периодической печати «По Вехам: Сборник статей об интеллигенции и „национальном лице“» (1909) см.: Национализм. Полемика 1909–1917 / Сост. М. А. Колеров. М., 2015.


[Закрыть]. С. представлял себе Мережковского в качестве нового претендента на роль религиозно-революционного вождя интеллигенции (в этом со С. были согласны Бердяев и Булгаков и даже Розанов[347]347
  Мережковский этого времени, по его словам, «завоёвывал или коммерчески приобретал себе левую славу» (В. В. Розанов. Литературные симулянты [1909] // В. В. Розанов. О писательстве и писателях / Собр. соч. под ред. А. Н. Николюкина. М., 1995. С. 326.


[Закрыть]). Основой полемики с ним С. служило тогдашнее (и, по-видимому, подлинное, в отличие от его попыток участия в коллективной церковной религиозности «Братства Св. Софии» в эмиграции) убеждение С. в свершившемся преодолении «старого христианства». «Религиозному социализму» Мережковского С. противопоставлял свой «религиозный индивидуализм», «для которого не нужна и не интересна материализация царства Божия» и который реализовывал себя вне церкви и догматов[348]348
  Patriotica. С. 442, 446, 448, 452. «На разные темы», 1908.


[Закрыть]. Отрицая шансы Мережковского стать духовно-общественным вождём, С., несмотря на сотрудничество с ним в редакции «Русской Мысли», ещё до «Вех» спорил с широко распространившейся позже теорией об особой, «подспудной», «превращённой» религиозности русской атеистической революционной интеллигенции, на которую, в частности, опирались надежды Мережковского как общественного деятеля. С. так писал об этом:

«Религиозности у „интеллигенции“ не может быть вне религиозных идей. Религиозных идей у русской „интеллигенции“ никогда не было. Религиозность русской революционной „интеллигенции“ есть благочестивая легенда»[349]349
  Patriotica. С. 113. «Спор с Д. С. Мережковским», 1908.


[Закрыть].

Непосредственно откликаясь на французский сборник Мережковского, Гиппиус и Философова «Царь и революция» (1907)[350]350
  Д. Мережковский, З. Гиппиус, Д. Философов. Царь и революция. Сб. / Первое русское издание. М., 1999.


[Закрыть], С. резюмировал:

«Есть что-то трогательно детское в этом сочетании апокалипсиса и революционного социализма. Это самая художественная и в том время самая детская, самая наивная форма славянофильства и революционизма… Должен сознаться, апокалиптической теории Мережковского о русской революции я на французском языке не мог читать без улыбки»⁹.

Как бы ни иронизировал С., анализ непосредственно предшествовавшей публикации «Вех» идейно-общественной ситуации и контекста, который сопровождал написание статей для сборника, демонстрирует в общем отчаянное положение С., привыкшего практически в одиночку задавать идеологическую повестку дня, диктовать темы дискуссий. С одной стороны – даже в условиях фактического распыления партийной, большевистской и меньшевистской, социал-демократии, глубочайшего кризиса партии социалистов-революционеров, павшей жертвой разоблачения чудовищной роли полицейского провокатора Е. Ф. Азефа во главе террористической деятельности эсеров – социалистические литература и печать в России быстро шли вширь, в массу, к абсолютному доминированию: и в объёме тиража неонароднического «Русского Богатства», достигавшего 18.000 подписчиков, за большинством которых стояла целая библиотека читателей, и в резком росте качественной аудитории марксистских «идейных сборников»[351]351
  Если марксистский сборник «Очерки реалистического мировоззрения» (СПб, 1904), направленный против «Проблем идеализма», был напечатан – на подъёме философских интересов и революционной волны – числом в 3.500 экземпляров (Книжный вестник. № 1. 11 января 1904. СПб, 1904. Стлб. 15), то марксистский же сборник в период упадка революционной энергии, реакции, массового ухода интеллигенции из партии – «Литературный распад» (Кн. 2. СПб, 1908; вышел в свет в декабре 1908) – уже был напечатан числом в 5.000 экземпляров!


[Закрыть]. С другой стороны – личному вождизму С. и его немногих конфидентов бросал идеократический вызов ещё более узкий кружок Мережковских (Мережковский, Гиппиус, Философов), который, казалось, вполне эффективно сеет в среде революционной молодёжи свой религиозный радикализм и свою религиозную революцию, повышая накал той же самой борьбы, которую прежде на философски идеалистических основаниях зачинало «идеалистическое направление» С., пытался продолжить «христианский социализм» Булгакова. Объективный показатель тиража заурядного сборника статей Философова демонстрировал, что намерения ещё большей религиозной радикализации ставили перед собой ещё более массовые задачи[352]352
  Так же увидевший свет в декабре 1908 года сборник статей Д. В. Философова «Слова и жизнь. Литературные споры новейшего времени (1907–1908 гг.)» (СПб, 1908), был напечатан в беспрецедентном для такого рода литературы количестве 7.000 (!) экземпляров. Для сравнения сборник Бердяева (Н. Бердяев. Духовный кризис интеллигенции. М., 1910) подобного типа был напечатан (даже после громкого успеха «Вех») в количестве всего 3.000 экземпляров.


[Закрыть].