Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Им С. безуспешно противопоставлял только индивидуализм. Несмотря на позднейшие интерпретации позиции С. как консервативно-религиозной, главный идейный конфликт между С. и «новым религиозным сознанием» Мережковских развивался по пути отторжения его этатизма и индивидуализма С. от православия¹⁰, от любой церкви, партийности и социализации. С другой стороны, этот скепсис «веховской» проповеди С. вызвал протест в широких либеральных и революционных кругах, представители которых толковали её государственническую природу в условиях политической реакции в России – в узком диапазоне от «добросовестных заблуждений» и «политической наивности» С. до его личного, партийного и классового «предательства идеалов».

Придравшись к известной и скандальной, неловкой, но ещё более недобросовестно перетолкованный фразе Гершензона в «Вехах»[353]353
  «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной».


[Закрыть], стоившей сборнику половины всех претензий и обвинений в предательстве освободительного дела в пользу правительственного террора, С. явно хотел присвоить скандальный, но огромный капитал «Вех». Эти усилия С. по дискредитации Гершензона как голоса «Вех» и одновременно по изображению таковым главным голосом «Вех» самого себя, С. – были хорошо видны. Создавалось впечатление, что С. – не только идейный бенефициар «Вех» (что он не уставал изображать позже, в эмиграции, выстраивая свою традицию «либерального консерватизма» монопольно и прямо через этот сборник), но и едва ли не его главный создатель, инициатор, составитель и редактор. Конечно, он и на деле был фактическим вторым составителем сборника вместе с Гершензоном, реализовывавшим своё право вето, но не более. Когда вскоре после «Вех» известный литературный критик и теоретик А. Г. Горнфельд (он срочно писал о Гершензоне статью в «Еврейскую энциклопедию») попросил актуальных фактов его литературной биографии[354]354
  В конце 1908 г. Гершензон предложил его имя к участию в «Вехах», но оно было отвергнуто, по-видимому, по решению С. и из-за его, Горнфельда, участия в редакции народнического журнала «Русское Богатство».


[Закрыть], Гершензон с видной ревностью сообщил: «Вехи были задуманы мною»[355]355
  М. О. Гершензон. Письмо к А. Г. Горнфельду от 20 января 1910 г. // Михаил Гершензон. «Узнать и полюбить». Из переписки 1893–1925 годов / Сост. Е. Ю. Литвин. М.; СПб, 2016. С. 64–65.


[Закрыть]. И Горнфельд услышал Гершензона, включив в энциклопедическую статью о нём прямое указание против усилий С. по «перехвату» громкой репутации сборника «Вех"»: «задуманного Г.»[356]356
  А. Горнфельд. Гершензон, Михаил Осипович // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Т. 6: Гадассий – Данте. СПб. [1910]. Стлб. 423.


[Закрыть].

Соредактор С. по журналу Кизеветтер и член редакции «Русской Мысли» С. В. Лурье на страницах журнала оперативно отмежевались от позиции «Вех», но фактически «веховская» риторика и сами «веховцы» в журнале преобладали, обеспечивая ему интеллектуальное лидерство в либеральной среде, несмотря на политическую маргинальность. В 1910 просвещённый дилетант и состоятельный эксперт-химик, член правления Серпуховской бумагопрядильни[357]357
  Ф. А. Селезнёв. Революция 1917 года и борьба элит вокруг вопроса о сепаратном мире с Германией (1914–1918 гг.). СПб, 2017. С. 24.


[Закрыть] Лурье покинул редакцию и, видимо, участие в её капитале и расходах, что дополнительно заставило снижать гонорары в РМ, в первую очередь на художественные произведения и переводы, составлявшие, в свою очередь основу читательского и коммерческого успеха любого журнала.

Позитивный миф о «Вехах», который особенно развился при участии самого С. в кругах антисоветской русской эмиграции, вменял им многое¹¹. При этом, как минимум, половина этих вменений – религиозное обоснование социального (и социалистического идеала) по праву должна быть отнесена к заслугам не «Вех», а, как минимум, «Проблем идеализма» того же коллектива 1902 года, а другая половина – к огромной части революционной же самокритики русской интеллигенции[358]358
  О ней подробно: М. А. Колеров. Самоанализ интеллигенции как политическая философия. Наследство и наследники «Вех» // Новый мир. М., 1994. № 8.


[Закрыть].

Товарищи С. по либеральному движению и кадетской партии составили тематический сборник «Интеллигенция в России» (1910), полностью посвящённый сборнику «Вехи»: в нём наиболее значимые для личной биографии С. и практического либерализма фигуры публично отказали С. и «Вехам» в либерально-социалистической легитимности и солидарно отказали С. и его единомышленникам в праве выступать и призывать к покаянию от имени интеллигенции вообще и либеральной особенно, указав на их философскую маргинальность. И. И. Петрункевич («Интеллигенция и "Вехи"») и специально К. К. Арсеньев («Пути и приёмы покаяния») указали на то, что «ни "богоискателям", ни "богостроителям" не удаётся возбудить сколько-нибудь широкое и глубокое движение; никому из них не дано "глаголом жечь сердца людей". Нет этого дара и у господствующей церкви. (…) Проповедь "Вех" (…) бессильна возбудить чувство, в котором, сознательно или бессознательно, ищет для себя основу. Она не исходит из существующего религиозного движения и не соединяет в себе условий, необходимых для появления его в ближайшем будущем»[359]359
  Вехи [1909]; Интеллигенция в России [1910]: Сборники статей. М., 1991. С. 223–224.


[Закрыть]. Ближайший соратник С. в его марксистский период, Туган-Барановский («Интеллигенция и социализм») уличил авторов «Вех» в классовой буржуазности. Милюков («Интеллигенция и историческая традиция»), демонстрируя позитивистскую солидарность с ортодоксальными марксистами и не боясь задеть и самого Туган-Барановского в его увлечениях, корень эволюции авторов «Вех» в сторону от радикального либерализма к религиозному консерватизму, увидел в самой истории идейной борьбы этого круга марксистов 1890-х, которые, одновременно с общеевропейским увлечением политического марксизма идеалистической философией, вступили сначала на путь формулирования «критического направления в марксизме», а затем – «идеалистического направления в освободительном движении», которое внесло свой значительный вклад и в создание самой кадетской партии. Милюков ставил диагноз с полным знанием дела, которое более всего касалось самого С., но явно преувеличивая его влияние:

«Тогда ещё, впервые в конце 80-х годов, а окончательно и решительно с середины 90-х, кружок молодых философов, политико-экономов, юристов и литераторов выкинул знамя „борьбы за идеализм“ против позитивизма и материализма русских шестидесятников и семидесятников (…) они проложили дорогу младшим, нынешним, и на обломках их „новых слов“ расположился лагерем „марксизм“ (…) Начав с протеста против всего „субъективного“ во имя „объективной истины“, они прежде всего реабилитировали „субъективное“ как „психологическое“ в отличие от „логического“ как объективно-познавательного»[360]360
  Там же. С. 301.


[Закрыть].

Откликаясь уже на последовавшие после «Вех» усилия С. и Булгакова вместе с промышленником В. П. Рябушинским¹² умозрительно сформулировать идеологические основы русского политического национализма как платформы для формирования коалиции национальной буржуазии и либеральной интеллигенции, Милюков верно заметил: «Вопрос о положительном содержании, на котором можно было бы основать русский национализм, остаётся самой тёмной из всех туманностей „Вех“»[361]361
  Вехи [1909]; Интеллигенция в России [1910]. С. 355.


[Закрыть]. Милюков успешно противопоставил им неизменно близкого к ним (но не принявшего участия в сборнике) исследователя современной социально-политической практики и видного члена руководства кадетской партии Новгородцева, уже исходившего из общеевропейских итогов институционализации либеральной демократии и социализма:

«По несчастью, кружок писателей, объединившихся в сборнике „Вехи“, почерпнул свою философскую и научную подготовку исключительно из германских источников… Это, собственно, и ставит их в особенное затруднение, когда им приходится выбирать между „внешними формами“ и „внутренним совершенствованием“. Это же лишает их возможности справиться с примиряющей, промежуточной идеей социального воспитания в духе „солидарности“, вне опыта Англии, Франции и США»[362]362
  Там же. С. 373.


[Закрыть].

Одним из самых громких событий вокруг литературной политики струвеанской «Русской Мысли» в феврале 1912 года стал скандал вокруг категорического отказа С. принять к публикации в журнале первую часть романа Андрея Белого «Петербург», уже редакторски одобренную Брюсовым. В литературе настойчиво звучит мнение, что С. почему-то, в противоречие всей его политической борьбе и принципиальной редакционной терпимости, обидел антиправительственный и даже антимонархический пафос романа[363]363
  «Струве, один из идеологов конституционной монархии (?!) и лидеров кадетской партии, вряд ли способен был одобрить (?!) ту злую критику в адрес буржуазных верхов России и всей системы государственности, которая содержалась в романе Белого» (Л. К. Долгополов. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого «Петербург» // Андрей Белый. Петербург / Изд. подг. Л. К. Долгополов. 2 изд., испр. и доп. СПб., 2004. С. 556).


[Закрыть], Сам Белый считал, что С. был обижен на образ либерального профессора, забыв, что в главах, которые писатель направил в журнал, этот образ отсутствовал. Анализ показывает, что Андрей Белый представил для публикации в журнал не роман, а лишь его первые главы в виде острого памфлета на самого С., невольно изобразившего интимную историю его ранней общественной карьеры, что и вызвало его крайний, хоть и не сформулированный ясно протест[364]364
  М. А. Колеров. Почему П. Б. Струве отказался печатать «Петербург» А. Белого? // De Visu. М., 1994. № 5/6. Эти аргументы в целом приняты А. В. Лавровым: Примечания // Андрей Белый. Начало века. Берлинская редакция (1923) / Изд. подг. А. В. Лавров. СПб, 2014. С. 969. Примечательно, что, независимо от привходящих обстоятельств, этот роман А. Белого внутри редакции РМ считался мерилом литературного «бреда» (М.К. С. Л. Франк. Из отзывов на рукописи в редакцию «Русской Мысли» (1915–1916). С. 589).


[Закрыть].

Несмотря на интеллектуальный авторитет, активное участие в литературном процессе, особую чуткость к философским новациям и фундаментальный анализ вопросов текущей политики, к 1910 году журнал в руках С. оказался в тяжёлой финансовой ситуации, а сокращение числа подписчиков лишило его перспектив самостоятельного выхода из банкротства. Финансовая помощь журналу от упомянутого благотворителя сборников «Великая Россия» (1911–1912) В. П. Рябушинского была мала (всего 1000 руб лей а конце 1910 года[365]365
  Ф. А. Селезнёв. Революция 1917 года и борьба элит… С. 23.


[Закрыть]). В 1911 г. новым сотрудником журнала был объявлен благотворитель газеты «Искра», журнала «Освобождение», сборника «Проблемы идеализма», журнала «Вопросы Жизни» Д. Е. Жуковский[366]366
  Сестра его жены Е. К. Герцык писала своей подруге В. С. Гриневич в августе 1910, что он тогда же начал переговоры со С. (Сёстры Герцык. Письма / Подг. текста Т. Н. Жуковской. СПб. 2002. С. 517).


[Закрыть], что на деле означало его привлечение к РМ в качестве его акционера (пайщика), немедленно выступившего издателем сборников статей руководителей редакции журнала С. и Франка – соответственно «Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905–1910 гг.)» (СПб, 1911)[367]367
  Предыдущий сборник С. «На разные темы (1893–1901). Сборник статей» (СПб, 1902) объединял марксистские, критические и первые «идеалистические» статьи автора, устарев как актуальный текст ещё до Революции 1905 года. Этот сборник С., напечатанный в апреле 1902 г. претенциозным тиражом в 3000 экземпляров, плохо расходился в продаже и не встретил читательского успеха, вплоть до весны 1906 года появляясь в рекламных сообщениях о продаже нераспроданного остатка.


[Закрыть] и «Философия и жизнь. Этюды и наброски по философии культуры» (СПб, 1911). Однако финансовый дефицит журнала, по-видимому, превышал возможности Жуковского и не его участие помогло выжить журналу. Участвуя вместе с Булгаковым в политических встречах интеллигенции и профессуры с представителями крупного капитала в 1909–1910 гг., С. пытался внести в их политические приоритеты задачи общенационального экономического, внутри– и внешнеполитического развития. Однако главным результатом этих встреч для С. стала финансовая поддержка со стороны П.П. и В. П. Рябушинских обанкротившейся «Русской Мысли»[368]368
  В. В. Шелохаев. Конституционно-демократическая партия в России и эмиграции. М., 2015. С. 286, 345.


[Закрыть], издание двух томов сборника «Великая Россия» (1910–1912) и ряда книг по экономической истории и теории под редакцией С. В любом случае, это помогло сохранить журнал настолько, что в глазах критиков он даже стал символом органа широкой либеральной коалиции. Ему даже попытались создать альтернативу разнообразные русские марксисты, планируя создать на деньги Сытина общемарксистский толстый журнал на основе «Современника», который, по определению Мартова, должен был стать «контр-Русская Мысль» и включить в свой коллектив во главе с бывшим другом С. Потресовым широкую коалицию в составе Горького, Троцкого, Мартова, Валентинова, Луначарского, Базарова, Рязанова и др. Но проект не состоялся[369]369
  И. С. Розенталь. Н. Валентинов и другие. ХХ век глазами современников. М., 2015. С. 86–87.


[Закрыть].

Уже в 1910 году широко отвергаемая критиками революционная страсть С. тем не менее прорвалась в статье, опубликованной им даже не в его собственной «Русской Мысли», а в «Московском Еженедельнике» Е. Н. Трубецкого и более не переизданной, несмотря на все возможности для этого в сборнике 1911 года «Patriotica». Думаю, потому, что эта страсть ему, опытному либеральному деятелю, в итоге показалась чрезмерно радикальной. С. писал:

«…Когда я начинаю конкретно рассуждать о том, что стоит на пути такого самовоспитания русского народа, я вижу ясно: на пути его стоит реакция неестественного режима. (…) Я не разделяю вовсе банально-оптимистического мнения, что освобождённый народ тотчас же обнаружит полную дисциплину политического поведения и явит чудеса общественности. Я в это совсем не верю. Но в то же время я твёрдо убеждён, что для народного самовоспитания, и именно для государственного и культурного дисциплинирования народа, ничто не нужно в такой, мере как полная ликвидация старого порядка. И она будет благом во всяком случае, каким бы путём она ни произошла, ибо в мёртвых объятиях старого порядка национальная душа не может расправиться и окрепнуть. В старом порядке главное препятствие к оздоровлению нашего национального сознания. Авторы «Вех» не могут не видеть в официальной реакции злейшего врага их дела. Ибо для них имеет силу афоризм: чем хуже, тем хуже.

Это верно и в социологическом и в реально-политическом смысле. (…) Старый порядок хочет жить во что бы то ни стало. Но так как он духовно мёртв и бессилен, ему нужно поддерживать себя наркотиками. И главный наркотик у него – национализм. (…) Нам, русским, недостаёт национального самовоспитания – и тут на пути ему в качестве главного реального препятствия воздвигается в настоящее время всё та же правительственная реакция, в лице официального национализма, лживого и в своей лживости бесплодного. Официальный национализм внутренне противоречив: это – недоверие к нации, исторически вынужденное провозглашать веру в нацию»[370]370
  Пётр Струве. Отрывки // Московский Еженедельник. 1910. 13 марта. № 11. С. 6–8.


[Закрыть].

Да, и в 1910 году С. утверждал необходимость «полной ликвидации старого порядка», оставив в стороне свои упорные конституционные вменения существующему режиму и перестав искать в нём конституционность.

Продолжая полемику 1908–1909 гг. о еврейском вопросе, начатую с утверждения «асемитизма» как курса на ассимиляцию, непосредственно после циркуляра председателя Совета министров Столыпина от 20 января 1910 года, в котором «украинцы» (после признания по запросу правительства Российской академией наук в 1905 году украинского – особым языком) были включены в состав «инородцев» и тем самым была официально уничтожена официальная же доктрина о триединстве русского народа (в составе великороссов, малороссов/украинцев и белорусов), С. предпринял многолетние публицистические усилия к формулированию основ русского надэтнического национализма, противостоящего официальному этническому национализму¹³. Главным противником в этом вопросе для С. стало политическое движение в пользу обособления украинцев от русских и за автономию Украины. Придерживаясь, так сказать, «конструктивистского» взгляда на национально-государственное строительство как единство национально-политического освобождения и объединения, имевшего своим образцом объединение Германии и Италии в середине XIX века, С. в этом продолжал и собственную риторику С. и «идеалистического направления» (особенно Булгакова) о национальном освобождении как антисамодержавном «истинном национализме». «Антиукраинская» позиция С. в полемике по украинскому вопросу в 1911–1914 гг.[371]371
  В частности: Украинец [Б. А. Кистяковский]. К вопросу о самостоятельной украинской культуре. (Письмо в редакцию) // Русская Мысль. 1911. Кн. V. II о.; Пётр Струве. Общерусская культура и украинский партикуляризм. Ответ Украинцу // Русская Мысль. 1912. Кн. I. II о.; С. Котляревский. Орган русского украинства // Русская Мысль. 1913. Кн. I. II о.; Пётр Струве. Несколько слов по украинскому вопросу // Русская Мысль. 1913. Кн. I. II о.; Пётр Струве. Книги по галицкому и украинскому вопросу // Русская Мысль. 1915. Кн. II. II о.


[Закрыть] была и продолжением интернациональной дискуссии статистиков, этнографов, демографов о принципе определения национальности при переписях: немецкие и русские научные принципы в пользу определения по языку (и отсюда отрицание статуса украинского как языка, а не диалекта и, напротив, лексическое, литературное и школьное развитие его для обретения статуса языка у сторонников отдельной украинской национальности) – против французских и австро-венгерских определений этноса как географического единства. На деле – политическая борьба против дальнейшего строительства украинской нации для расчленения России, против тех, кто боролся за её автономию ради укрепления целостности России[372]372
  Жюльет Кадио. Лаборатория империи: Россия / СССР, 1860–1940 [2007]. М., 2010. С. 124–127, 37–46.


[Закрыть]. Сфокусировав полемику о национализме на украинском вопросе, С. столкнулся с неожиданным сопротивлением в своей среде. В итоге 8 июня 1915 г. С. даже официально вышел из состава ЦК кадетской партии из-за своей изоляции в партии по украинскому вопросу[373]373
  В. В. Шелохаев. Конституционно-демократическая партия в России и эмиграции. М., 2015. С. 426. Письмо С. председателю ЦК кадетской партии Павлу Д. Долгорукому: ГАРФ. Ф.604. Оп.1. Ед. хр.4.


[Закрыть], где ярче всего против него оказались многолетне и лично близкие ему лица: публично выступил Кистяковский, не поддержал Вернадский, а вне партии – Туган-Барановский, связывавшие себя с украинским политическим движением за автономию Украины. В сложившихся тогда условиях партийной работы, когда фактическими членами партии оставались только члены её комитетов, это означало практический выход С. из партии.

Однако украинский вопрос для партийной судьбы С. всё же был инерционным и не отражающим всей его собственной эволюции вокруг этой темы, после того как С. лично посетил в конце 1914 – начале 1915 гг. только что захваченные Русской Армией земли австро-венгерской Галиции с преобладающим русинским населением и украинской интеллигенцией. Личное исследование Галиции легло на всю систему политических взглядов С., подчинив ему и австрийский, и германский, и польский, и конфессиональный вопросы.

На Базельском конгрессе социалистов и марксистов II Интернационала в 1912 году, при доминировании немецких социал-демократов было принято решение в случае начала мировой войны выступать за интернационализм, за поражение своего правительства, против милитаризации. Это полностью отвечало принципам экономического интернационализма, вытекающим из британского образца свободы торговли, но XIX, а не XX века, когда именно протекционизм стал орудием политического объединения и мощного экономического прогресса Германии. И это протекционизм был прямо направлен против Британии как символа международного мира и хозяйства.

В начале ХХ века С. начал открывать новые для русского освободительного движения стороны в опыте Англии и Германии. С юности вдохновляясь формулой германского «национал-либерализма», то есть соединения принципов внутриполитической свободы и внешнеполитического могущества, С. нашёл наилучший опыт такого могущества в Великобритании – Великой Британии. В 1908 году, формально отталкиваясь от речи премьер-министра России Петра Столыпина в Государственной думе, он выдвинул русский аналог Великой Британии – доктрину «Великой России» (общенационального единства, стоящего выше этнографической «Великороссии»)[374]374
  Об этом принципиальном различении специально и ясно писал известный публицист уже после того как централизованное государство распалось и задачей стало сохранение в целости хотя бы его русского этнографического ядра: Б. Сыромятников. Великороссия или Великая Россия? // Новое Слово [Русские Ведомости]. М. № 3. 18 января 1918. С. 1.


[Закрыть].

Ещё Балканские войны 1912–1913 гг. по свежим следам Базельского конгресса красноречиво продемонстрировали, что решения европейских (более всего, немецких) социал-демократов об их отказе от национальной солидарности со своими буржуазными правительствами в случае начала европейской войны были ложью. Балканские войны за этнический раздел наследства Османской империи между Сербией, Черногорией, Болгарией, Грецией – не вызвали никаких общеевропейских протестов против войны и особой реакции европейских марксистов против желания своих великих держав «погреть руки» над балканским пожаром, фактически сочтя его не европейским, а колониальным. В эти дни С. логично описывал как колониальные действия Австро-Венгрии и Италии вокруг захвата Черногорией албанского Скутари (Скадар, Шкодер). Колониальную семантику событий подчёркивали формулировки С. об этих событиях в Албании, в частности, и на Балканах вообще: «положение дел на Ближнем Востоке», «ближневосточный кризис». Он вспоминал свой протест против неудачную и нерациональной русско-японской войны, актуализируя аргументы трактата о «Великой России», противопоставляя Дальний Восток Манчжурии – Ближнему Востоку Балкан:

«К ближневосточному кризису необходимо было начать готовиться сразу же после окончания японской войны. Я скажу больше: с точки зрения внешней политики, Портсмутский мир необходимо было заключить именно в виду того, что есть на Ближнем Востоке у России интересы более жизненные, чем те, из-за которых шла борьба на Тихом океане. (…) Пока ещё события представляли картину разверстания турецких владений между государствами, образовавшимися из Турции, как они существовала ещё в начале ХХ века: балканская война явила собой как бы внутренний раздел исторической Турции. Оккупация Албании Австрией и Италией будет прямым вмешательством великих держав в этот внутренний процесс»[375]375
  Пётр Струве. Власть и народ в ответственный момент // Русская Молва. СПб. № 130. 23 апреля (6 мая) 1913. С. 3.


[Закрыть].

Но уже 1914 год окончательно показал, что абстрактное решение Базельского конгресса было отброшено абсолютным большинством национальных социал-демократов не только в отношении Балкан. В годы Первой мировой войны С. писал, что национальная точка зрения присуща в этой войне всем социал-демократиям:

«В германской социал-демократии всегда были сильные национальные токи. Начать с Лассаля. Он не был, конечно, просто националистом, каким его любят рисовать обычно, противопоставляя Марксу и Энгельсу… Но по инстинкту и по симпатиям он склонялся несомненно к национальной точке зрения»[376]376
  Пётр Струве. Германская социал-демократия и война // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 66. 9 марта 1915. С. 2.


[Закрыть].

«Факты обнаружили всё бессилие социалистического интернационализма, – бессилие, в котором жалко потонули былые горделивые фразы социал-демократии», – писал С. о решениях конгресса в Базеле.

«Отрицая „буржуазный“ мир и „национальное“ государство, социалисты отрезывали себя от жизни. (…) Мировая война впервые ввела социалистов в национальную жизнь во всей её полноте и тем составила важный этап в политическом воспитании европейской демократии»[377]377
  Пётр Струве. Национальное самоопределение социалистов // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 85. 30 марта 1915. С. 2.


[Закрыть].

Однако с началом войны, без колебаний самоопределившись в отношении Германии-агрессора, С. однозначно похоронил и ставшую на сторону военного германского национального единства германскую социал-демократию. Он подводил итог и её развитию, и – что ещё важнее для его личной судьбы – итог своему идейному социализму как отражению и применению в России его германского образца:

«Если германская социал-демократия, из слепой ненависти к России, готова поддерживать прусский милитаризм в его продиктованной безграничным самомнением мировой авантюре, если эта готовность налицо, она означает идейную смерть и духовное разложение германского социализма»[378]378
  Пётр Струве. Вильгельм Либкнехт и Вильгельм Гогенцоллерн // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 206. 27 августа 1914. С. 1.


[Закрыть].

Когда Первая мировая война уже началась, но Османская империя ещё не вступила в неё, С., понимая, что вступить в эту войну она может только против России, полагал важным для России сохранение нейтралитета Османской империи (и Болгарии¹⁴: он, в частности, считал её союзничество с Турцией противоестественным¹⁵) и тем самым вовсе не торопился заявить о планах её расчленения. Когда же она вступила в войну против России, С., признаваясь, что хотя «Россия не желала войны с Турцией», немедленно предрекал: «поставлено на карту самое бытие Турции»[379]379
  Пётр Струве. Достойные ученики Вильгельма II // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 259. 19 октября 1914. С. 1.


[Закрыть].

После того как Турция вступила в войну, С. развернул целую экспозицию намерений, от демонстрации которых так долго воздерживался, страха британского ради. Строя аналогию между Проливами и британским Суэцким каналом, в первую очередь, именно для внешней торговли (чтобы не дразнить Англию русским милитаризмом), С. уговаривал возможных британских критиков, сообщая, что интересы России и Англии на османских Ближнем и Среднем Востоке легко размежевать по примеру их размежевания в Персии в 1907 году, а османские Левант и Сирию отдать Франции:

«Для России ближневосточная проблема сводится теперь к «контролю» над проливами (курсив мой – М.К.). (…) Контроль над проливами есть экономическая необходимость для России, и мы должны обеспечить для себя этот контроль. Если бы Турция оставалась независимой, мы, опираясь на достаточно сильный Черноморский флот и на нашу сухопутную мощь, всегда могли бы фактически достигнуть в проливах такого обеспеченного положения, которое давало бы нам необходимый для нас контроль над выходом из Чёрного моря».

И продолжал аналогию между Проливами и Суэцким каналом, Россией и Англией, в слегка риторически склоняясь перед доминирующим британским образцом:

«Для Англии Египет является „головной“ областью её Африканской империи, простирающейся от Капштата до Александрии. (…) Африканская империя Англии должна стоять в непрерывной экономической и политической связи с её Азиатской империей. Аравия, область нижнего Евфрата и Тигра, южная Персия суть соединительные звенья между Африканской империей Англии и Британской Индией. (…) У Великой Британии нет разумных оснований противиться русскому контролю над проливами»[380]380
  Пётр Струве. Мировые перспективы русско-турецкого конфликта // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 260. 20 ноября 1914. С. 1


[Закрыть].

С. больше не скрывал своих радикальных планов и прикладного, конкретного, черноморско-балканского смысла понятия «Ближнего Востока»:

«Теперь в связи с наступившими событиями, когда Россия, в союзе с западными державами, Францией и Англией, борется с Германией и Турцией из-за Ближнего Востока»[381]381
  Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 316. 15 декабря 1914. С. 1.


[Закрыть].

По мере того, как в конце 1914 – начале 1915 гг. прогрессировало внешнеполитическое взаимопонимание России и Англии, особенно в вопросе о турецких Проливах, где Лондон поддержал претензии Санкт-Петербурга на установление послевоенного русского контроля над входом-выходом в Чёрное море и его фактическое превращение во внутреннее море России, развивалась и стратегическая фантазия С… Цепко реагируя на любой невольный сигнал из Англии, С. сочувственно цитировал слова английского автора о том, что «Константинополь будет для России не столицей, не средоточием правительства, а лишь таким достоянием, как для Англии Каир или Дели». И вновь ссылался на свою «Великую Россию», которую постфактум использовал как аргумент в пользу не названного там Константинополя, одновременно успокаивая англичан тем, что «великое стремление к обладанию всем Чёрным морем» – это «завершение [территориального] расширения» России[382]382
  Пётр Струве. [Германская социал-демократия и война] // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 68. 11 марта 1915. С. 2 (в квадратных скобках – ошибочное название статьи, по недосмотру продублированное наборщиком с названия другой статьи С. в этом издании).


[Закрыть].

Влиятельный в московской университетской среде (среди его учеников – В. А. Маклаков, Булгаков, Гершензон) и авторитетный для С. либеральный англоман, историк П. Г. Виноградов (1854–1925), в 1911 году окончательно эмигрировавший в Англию, считал своим долгом транслировать в России британские интересы и, наоборот, в Англии – внешнеполитические интересы России. Эта его добровольная интеллектуальная посредническая роль в годы войны выразилась в серии его специальных статей, которые развивали философию, как тогда называли, дальнейшего «сближения» Англии и России[383]383
  См. например: Пётр Струве. Англо-русское экономическое сближение // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 13. 15 января 1916. С. 1–2.


[Закрыть]. Его ближайшим пунктом виделось согласие Англии на политический контроль России над Балканами и аннексия Россией турецких Проливов. Виноградов свидетельствовал из Лондона в ответственный момент, ставя пределы России, прежде всего, видимо, в отношении других частей Османской империи:

«Англия привыкает к мысли о необходимости для России выхода в Средиземное море через проливы и Константинополь. Англия не будет возражать против охранительного влияния России на южных и западных славян. Но Англия, конечно, так же, как и другие западные государства, не примирится с гегемоний русского милитаризма…»[384]384
  Павел Виноградов. Англия и Россия // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 15. 16 января 1915. С. 2. При этом в прикладной сфере военной экономики С. выступал в пользу милитаризации железных дорог в России: Пётр Струве. Листки // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 30. 1 февраля 1916. С. 1.


[Закрыть].

Уже в финале императорской России Виноградов иносказательно писал, что если для России нужен свободный выход в мировые морские пути (намекая на владение турецкими Проливами, но «забывая» о британском Гибралтаре), то для России – Британия (так же, как и у С., при полном игнорировании Франции) должна стать главным партнёром, если не покровителем:

«Для русских Великобритания является огромной сокровищницею культуры материальной и духовной, великою мировою силою, направленной в основном на сохранение политического равновесия, могущей лишь потерять от приключений»[385]385
  Павел Виноградов. Задачи сближения России и Англии // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 335. 6 декабря 1916. С. 3; См. также: Павел Виноградов. Англия и русские военнопленные // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 53. 25 февраля 1916. С. 2.


[Закрыть].

В дни поражений Австро-Венгрии С. с воодушевлением нашёл в британской политике формулу этнографического разделения и разрушения враждебных империй (которая, отмечу, предвосхитила знаменитые «14 пунктов» президента США В. Вильсона о государственном переделе Европы и Ближнего Востока на этно-национальных принципах). С. определённо взял на вооружение прозвучавшее тогда заявление первого лорда Британского Адмиралтейства У. Черчилля, что «эта война призвана перестроить Европу на национальных началах, удовлетворить до сих пор ещё не удовлетворённые национальные стремления»[386]386
  Пётр Струве. Решимость Англии // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 224. 14 сентября 1914. С. 1.


[Закрыть]. Вовсе не случайно С., политический фритредер и экономический националист со стажем, ясно связывал свершившуюся накануне и в ходе войны доминирующую «национализацию» политики с доминированием протекционизма в мировом масштабе и в России, где стали фактами усиление и оправдание протекционизма, национализация промышленности, «усиление промышленного протекционизма вообще»[387]387
  Пётр Струве. Размышления экономиста // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 63. 6 марта 1915. С. 1–2. См. также: Пётр Струве. Таможенное объединение Германии и Австро-Венгрии? // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 358. 31 декабря 1915. С. 1.


[Закрыть]. Это не могло не практически подчинить британскую риторическую «свободу торговли» суверенным и конкурентным политическим интересам[388]388
  Об этом нарастающем весь XIX век влиянии протекционизма в русской общественной мысли вплоть до 1917 года и далее см. специально мой очерк: М. А. Колеров. Социализм в одной стране: изолированное государство, протекционизм и первоначальное социалистическое накопление. М., 2017.


[Закрыть]. И даже в контексте превозносимого русско-британского союза С. теперь выступал против свободы внешнеторговой политики от внешнеполитических интересов России[389]389
  Пётр Струве. Наша будущая торговая политика // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 352. 23 декабря 1915. С. 1.


[Закрыть], а былой лозунг экономического либерализма уподоблял национально-государственному бессилию и разоблачал:

«У нас одинаково как в бюрократии, так и в обществе распространён сейчас дух какого-то laissez faire laissez passer, не тот идеалистический и философский дух, который некогда проникал молодую политическую экономию, а полубюрократический, полуоппозиционный дух какого-то немощного государственного старчества, пуще всего страшащегося ясных решений и решительных действий»[390]390
  Пётр Струве. Дух государственного старчества // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 334. 5 декабря 1915. С. 1.


[Закрыть].

В этой филигранной операции отделения благой имперской мощи от злой мощи разрушительного милитаризма, которую С. пришлось совершить, чтобы вдохновлять Россию британской имперской цивилизацией, отвергая германский варварский империализм, уже не хватало предметных описательных категорий. С. переходил на агитационный тон, стараясь, впрочем, не отрываться от истории:

«Германские монисты в политике и науке [имеется в виду Оствальд – М.К.] не поняли, что народную совесть и национальную душу нельзя «построить», как машинку, нельзя «устроить» или «организовать» наподобие заведения Круппа, которое символически и в силу военной мобилизации превращало Германию в «государство-машину»»[391]391
  Пётр Струве. Англичане и немцы // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 302. 1 декабря 1914. С. 1. В хронике этой же газеты – ещё до известного выступления В. Ф. Эрна «от Канта к Круппу» – появился и публицистический образ германского производства Круппа: «Крупп – это не завод, это целое государство со своей императрицей Крупп, (теперь г-жа фон Болен), состоящее в вассальной зависимости у Вильгельма II… 60.000 рабочих, сложнейшая администрация, всюду тайны, шпионаж среди служащих» (Тайны завода Круппа // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 247. 7 октября 1914. С. 3).


[Закрыть].

Внутри даже интеллектуальной русской среды нарастал «метафизический» пафос антигерманизма. Все известные русские философы приняли участие либо в патриотической, либо в националистической, либо в «антиварварской», либо иногда в милитаристской пропаганде. С., как редактор интеллектуального журнала «Русская Мысль», был лишь частью этого потока, но, по крайней мере, старался «метафизику» уравновесить предметным культурно-историческим знанием. Это знание вновь возвращало его к проблеме, процессу, причине превращения государственной (имперской) мощи в милитаристское зло. Косвенно рекламируя в одной из своих газетных статей очередной номер «Русской Мысли», С. посвятил несколько строк статье Франка[392]392
  С. Франк. О духовной сущности Германии // Русская Мысль. 1915. Кн. Х.


[Закрыть] о названной проб леме, которая в самом номере была опубликована встык с очерком знаменитого антиковеда М. И. Ростовцева о коллизии империализма[393]393
  М. Ростовцев. Национальное и мировое государство // Там же.


[Закрыть]:

«Правильная и плодотворная постановка вопроса о „духовной сущности Германии“ дана, мне кажется, недавно в статье С. Л. Франка, под этим заглавием напечатанной в октябрьской книжке „Русской Мысли“. В этой статье не просто германская Сила, как некое цельное зло, противополагается Добру других народов, а в этой самой германской Силе анализируются и разграничиваются элементы Добра и Зла»[394]394
  Пётр Струве. Государственное призвание // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 315. 16 ноября 1915. С. 1.


[Закрыть].

Здесь же С. вступает в обширную и исторически длительную область толкования мобилизации как едва ли не тотальной концентрации всех наличных сил, которое преследует русскую мысль весь ХХ век и продолжает жить и ныне. Расширительное толкование мобилизации не порождается именно Первой мировой войной и имеет в русской публицистике богатую историю¹⁶, которая в целом ёмко отражена в формуле С. Она, видимо, была связана не только с войной, но и со всем строем государственной мысли С. и его доктрины «Великой России», которая интеллектуальное одиночество автора и свою институциональную абстрактность компенсирует тотальной претензией:

«Никакая мобилизация материальных сил не имеет и не будет иметь значения без мобилизации сил духовных»[395]395
  Пётр Струве. Государственное призвание. С. 1. При этом С. отвергает недостаточно серьёзное отношение к духовной мобилизации, называя таковое «любительской и наезднической мобилизацией сил» (Пётр Струве. Ещё о речи Бетман-Гольвега // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 329. 30 ноября 1915. С. 1). Ср.: С. Франк. Мобилизация мысли в Германии // Русская Мысль. 1916. Кн. IX.


[Закрыть].

И здесь тоже С. привычно апеллирует к опыту Британской империи. Постулируя одним из первых ту ставшую массовой в 1920-е годы мысль, что «переживаемая нами войн а есть война народов», С. косвенно полемизирует с Булгаковым, который в художественном анализе противоборства России и Германии действительно едва ли не оправдывал материальную слабость русской армии тем, что она компенсировалась её духом[396]396
  См. в настоящей книге: С. Н. Булгаков. Кольцо Нибелунгов (Из размышлений о германизме) (1915).


[Закрыть]: