Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Без «приспособлений» и «замазываний», но и без страха «заразы общественного утилитаризма», мы открыто утверждаем всякий раз тот коллектив, то направление, тот «завет», где мы видим наибольшую часть нашей правды, могущей осветиться религиозным сознанием. Много раз и мне лично приходилось писать, с последней резкостью, против «социализма как религии», против тех, кто делает из социализма религию. По сей день, по сей час и я, и мы все находимся в жестокой борьбе с «обратной» цензурой, имеющей власть зажимать нам рты, когда мы идём «к подзаконным» (точнее, «подзаветным»…) не для того, чтобы быть, «как они», а чтобы говорить им о их рабстве. При малейшей же возможности мы возвращаемся к открытому осуждению всех попыток социализма «подменить» религию. Но в то же время мы утверждаем идею социализма и жизненные, реальные пути к её воплощению, как дело, могущее стать праведным и Божьим, при условии религиозного сознания.

Г. Быстренин ещё конкретнее и частнее говорит: «кооперативное движение и движение религиозное идут рука об руку»… Почему одна мысль о «связи мистической религии с политикой и социализмом» – есть уже «порча мысли», «дурное выражение утилитаризма»? Почему отозваться на религиозно-политическое дело Бейлиса утверждением идей истинной религии и праведной общественности – значило только создавать «шумиху»?

Ещё раз скажу: можно протестовать против чьих-либо ошибок, можно не соглашаться с известной мыслью, в данном случае с мыслью о связи религии со всей совокупностью жизненного исторического движения; но правильно ли судить действия тех или других лиц с точки зрения заведомой несостоятельности их идеи и отказывать последней в праве на существование?

Примите, многоуважаемый Пётр Бернгардович, моё уверение в совершенном к вам почтении.

Ментона (Франция). апреля 1914 г.

Великая Россия и Святая Русь[470]470
  Русская Мысль. 1914. Кн. XII. II отд. С. 176–180.


[Закрыть]

Посвящается памяти А. М. Рыкачева

Что такое Великая Россия? Каково содержание и смысл этой идеи?

Великая Россия есть государственная формула России как национального Государства-Империи[471]471
  Факту и идее «Великой России» я посвятил под этим заголовком статью, напечатанную в январской книжке Русской Мысли за 1908 г. и перепечатанную в сборнике «Patriotica» (стр. 73 и сл.). К этой статье, на которую в своё время покойный А. М. Рыкачев отозвался сочувственной заметкой в Нашей Газете и в которой я пытался дать идейное обоснование русского национального империализма, я отсылаю читателя. Настоящие строки в значительной мере опираются на основные положения программы 1908 г., набросанной не только до балканских войн, но и до турецкой революции. Многое, конечно, сложилось иначе, чем я предполагал в 1908 г., но главные политические линии, начертанные тогда, как показывают факты, оказались проведёнными верно и программа эта событиями 1914 г. не только не устранена, а наоборот, в существе своём целиком оправдана. С настоящей статьёй, представляющей в значительной мере позднейшую вались публичной лекции-речи, произнесённой в Москве 22 ноября с. г., я бы просил сопоставить также мою статью «Чему учит и к чему обязывает война?», напечатанную в журнале Отечество (№ 4 за текущий год).


[Закрыть]. Россия есть государство национальное. Она создана развитием в единую нацию русских племён, сливших с собой, претворивших в себя множество иноплеменных элементов. Ход развития и сложения России есть весьма характерный случай тесной связи между государственным и национальным развитием. В государстве складывалась и крепла нация и нацией скреплялось и расширялось государство. Не всегда в истории дело происходило так.

Греческая национальность сложилась и окрепла во множестве государств; то же было с национальностью немецкой. Русские племена были отчасти внутренним сцеплением, отчасти внешним давлением сдвинуты в единое государство и в нём спаялись в единую нацию. Это национальное государство-ядро, поставленное в определённую географическую среду, росло путём расширения, а не уплотнения; именно расширяясь, оно захватывало в сферу своего воздействия иноплеменные элементы. Связь этих элементов с русским государственно-национальным ядром различная: в одних случаях чисто или по преимуществу государственная, в других случаях государственно-культурная, доходящая в окончательном своём развитии до полного уподобления, обрусения «инородцев». Между этими двумя видами связи в их чистом виде (назовём их: государственная инкорпорация и национальное претворение) существует ряд переходных ступеней или форм.

Таким образом, географически расширяя своё национальное ядро, русское государство превратилось в государство, которое, будучи многонародным, в то же время обладает национальным единством.

Такого рода государственное образование мы называем Империей, когда этим словом выражаем особое понятие, имеющее своё собственное содержание. Могут быть многонародные государства, лишённые национального ядра, их скрепляющего. Но такие многонародные государства, каковы бы ни были их размеры и какое бы государственное устройство они ни имели, не суть Империи. Многонародная Швейцария не есть Империя; не является Империей, несмотря на свой официальный титул, несмотря на исторические традиции могущества, Австро-Венгрия. Ибо ни в дуалистическом целом, ни в обоих его частях нет национального ядра. Наоборот, подлинными Империями являются Англия, Северо-Американские Соединённые Штаты, Россия.

Наличность национального ядра в многонародном целом обусловливает одну характерную для подлинных Империй черту: их способность и волю к расширению. Многонародные государства, лишённые национального ядра, не могут и не хотят расширяться. А если в их политике и обнаруживается воля к расширению, то такая воля оказывается ложной в своей основе и потому пагубной для самого бытия этих государств. Лучшим примером может служить опять-таки та же Австро-Венгрия. В стремлении Австро-Венгрии к балканскому расширению заключалось внутреннее противоречие. Расширяясь на Балканах, Австро-Венгрия не могла этим усиливать своего национального ядра, ибо такого вообще нет. Она могла расширяться на юго-восток только на счёт Сербии, но введение в Австро-Венгрию сербского элемента означало бы усиление её многонародности в целом и дальнейшее национальное разложение Венгрии. Австро-Венгрия желала, но не могла быть Империей.

Расширение национального государства в Империю может носить разный характер, в зависимости от исторического прошлого такого государства и тех реальных условий, в которые оно поставлено. Имперское расширение может быть экстенсивным и внешним, сводясь к присоединению новых областей; оно может быть интенсивным и внутренним, сводясь к претворению уже присоединённых областей. Наконец, эти два вида расширения могут сочетаться.

Великая Россия есть государственная формула России, как Империи. Она выражает силу России, но силу не только внешнюю или материальную, даже – не только государственную.

Вообще, нельзя в применении к государству говорить лишь о материальной или внешней силе. Всякая подлинная сила, действующая через государство, в истории её творящая, есть сила культурная и тем самым духовная. Государство-Империя опирается на нацию, а нация есть духовное понятие и духовная сила. Вообще, в исторических судьбах народов и государств сила и правда суть моменты, действительное соотношение которых отнюдь не может быть мыслимо просто как раздельность или противоположение. Длительное торжество так называемой «грубой силы» в истории невозможно.

Вопрос о силе и правде есть труднейшая метафизическая проблема и роковая загадка истории для лиц и народов. Одно можно сказать, что то воззрение, которое заранее подозревает и осуждает силу (так относился к силе Лев Толстой), тем и грешит, что не улавливает необходимой связи между силой и правдой. Во всякой подлинной силе не может не быть элемента духовности и всегда правда стремится воплотиться в силу. Сила всегда хочет оправдать себя, а правда – возобладать. Это прекрасно понимали великие мыслители англосаксонского мира, Карлейль и Рёскин.

Великая Россия есть факт, но не только факт. Это идея и идеал, нечто не только осуществившееся, но и осуществляющееся.

Война 1914 г. призвана довести до конца внешнее расширение Российской Империи, осуществив её имперские задачи и её славянское призвание.

Прежде всего, Россия должна воссоединить и объединить с Империей все части русского народа. Отсюда вытекает историческая неизбежность присоединения к Империи русской Галичины. Такое присоединение необходимо – как это, к сожалению, с полной ясностью обнаружилось именно в связи с этой войной – и для внутреннего оздоровления России, ибо австрийское бытие малорусского племени породило и питало у нас уродливый так называемый «украинский» вопрос. Во-вторых, Россия призвана в том или другом объёме возродить Польшу, как единый национальный организм. Задача эта теперь ясна одинаково и для русского правительства и для русского общества. Психологически она вошла в русское сознание как великая национальная задача России именно в 1914 г. Наконец, Россия должна подчинить своему «контролю», или иначе влиянию и власти проливы, т. е. выход из Чёрного моря в Средиземное. Это для самой России – экономическая и политическая необходимость, но в то же время это – необходимость и для всех народов Ближнего Востока, ибо присутствие России на проливах есть единственное, необходимое и достаточное, обеспечение мирного сожительства христианских народов Ближнего Востока.

После завершения роли прямой освободительницы христианских народов от турецкого ига, Россия теперь призвана осуществлять миссию – могущественного умиротворителя и третейского судьи между христианскими народами, наследниками османского государства.

Обладание проливами необходимо России для неё самой, но оно же необходимо ей и для её миротворческой и объединяющей роли на Ближнем Востоке. «Весь этот век – пророчески указывал Достоевский в 1877 г., – может быть, придётся России бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству… После разрешения славянского вопроса России очевидно предстоит окончательное разрешение восточного вопроса. Россия, владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и всех восточных народностей, не различая их с славянами. Мусульманское владение было во все эти столетия для всех этих народностей не единительной, но подавляющей силой и они при нём шевельнуться не смели, т. е. вовсе не жили как люди. С уничтожением же мусульманского владычества может наступить в этих народностях, выпрыгнувших вдруг из гнёта на свободу, страшный хаос. Так что не только правильная федерация между ними, но даже просто согласие – есть без сомнения лишь мечта будущего. А пока новой единительной для них силой и будет Россия, именно тем отчасти, что твёрдо станет в Константинополе. Она спасёт их друг от друга и именно будет стоять на страже их свободы. Она будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его»[472]472
  Это одно из поразительно верных пророчеств Достоевского, рядом с другими, совершенно неверными.


[Закрыть].

Но Великая Россия есть не только идея и идеал внешнего расширения Российской Империи. Это есть идеал правовой, тесно связанный с духовно-религиозной идеей.

Великая Россия для того, чтобы быть живой силой и органическим единством, должна действительно осуществить те начала правового порядка и представительного строя, которые были возвещены 17 октября 1905 г.

В такой политике внутреннего устроения Великой России на началах утверждения права и осуществления прав уже намечается связь с другим фактом и с другой идеей русского духовного бытия.

Мы знаем и любим не только Великую Россию. Мы знаем и любим ещё больше другое лицо, которое являет перед нами наш народ и наша страна.

Кроме Великой России есть Святая Русь.

Если в Великой России для нас выражается факт и идея русской силы, то в Святой Руси мы выражаем факт и идею русской правды.

Государство и государственная мощь не есть ни единственная, ни конечная ценность для человеческого сознания. Мы надеемся, мы верим, мы хотим, чтобы самое государственное наше бытие было подчинено не механически и не доктринально, а органически, в живом народном делании высшей религиозной идее. Словом, мы верим в союз Великой России и Святой Руси.

И эту веру мы обретаем в том, как переживается национальным сознанием великая европейская война, в том подлинном лике, с которым нам предстаёт русская армия.

Я много слышал рассказов лиц, соприкоснувшихся с нашей армией там, где она совершает свой великий жертвенный подвиг, на передовых позициях, в окопах. Там русская армия выступает перед всем миром как огромный поток организованной вооружённой силы. Но в рассказах разных наблюдателей, русских и иностранцев, я уловил ещё нечто другое: эта же грозная армия воплощает в себе не только великую мощь Великой России, но и духовную силу Святой Руси, силу подвига, силу страдания и смирения.

Так там на полях брани и смерти, в бесконечном подвиге бесчисленных и безымённых героев серой крестьянской армии, осуществляется религиозное чудо слияния силы и правды, разрешается величайшая загадка истории.

Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского[473]473
  Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 316. 15 декабря 1914. С. 1.


[Закрыть]

Из великих русских художников Достоевский всех больше отдавался публицистике. Его публицистика такая же тяжеловесная и в то же время такая же пронизанная гениальными мыслями, как и его беллетристика. И там, и тут он громоздит факты, озаряя их светом глубочайших идей и прозрений.

Сейчас поневоле вспоминаются пророчества Достоевского, ибо мы реально приблизились к некоторым граням, к которым в своё время подходила мысль Достоевского. Русско-турецкая война 1877–1978 гг. взволновала и вдохновила великого писателя, и он ставил рождение ею проблемы с полной ясностью и громадной силой.

«Константинополь должен быть наш!», – провозгласил он в «Дневнике писателя».

Обосновал он это требование двояко. Во-первых, – восточно-христианским православным призванием России. Вообще, вся публицистика Достоевского сильно окрашена вероисповедным цветом. В политике видит он путь к торжеству православия; как политик, он был глубоко, фанатично враждебен католичеству.

Но помимо этого вероисповедно-религиозного мотива, – требовать для России Константинополь, у Достоевского действовал мотив чисто политический, совершенно практический.

Достоевский гениально предвидел, что России целый век «придётся… бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству». Очень долго славяне не поймут «славянского единения в братстве и согласии». «Объяснять им это беспрерывно, делом и великим примером, будет всегдашней задачей России впредь». Тут пророчески предвосхищена действительная роль России именно за последние годы.

Для того, чтобы так действовать на славян, и должна Россия, по мысли Достоевского, владеть Константинополем. «Россия, владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и всех восточных народностей… С уничтожением… мусульманского владычества может наступить в этих народностях, выпрыгнувших вдруг из гнёта на свободу, странный хаос… Новой единительной для них силой и будет Россия, именно тем отчасти, что твёрдо станет в Константинополе. Она спасёт их друг от друга, и именно будет стоять на страже их свободы. Она будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его».

Здесь выражена мысль, которая именно теперь получает особый и значительный смысл, как живая возможность и реальная задача для России. Это пророчество Достоевского нам понятно, ибо идём так или иначе, но быстрыми шагами к тому будущему, которое так смело предвосхищал Достоевский в своих размышлениях о Константинополе, славянстве и России.

Но вероисповедная точка зрения, на которой стоял великий писатель, затемнила его взор в другом вопросе. Он был враждебен до крайней степени, а потому несправедлив к католичеству. Католичество рисовалось ему в каком-то поистине фантастическом образе мирового великого инквизитора. Этот инфернально-властолюбивый католицизм идёт к союзу с социализмом и социальной революцией.

«Католичество умирать не хочет, социальная же революция, и новый, социальный период в Европе тоже несомненен: две силы несомненно должны согласиться, два течения слиться. Разумеется, католичеству даже выгодны будут резня, кровь, грабёж и хотя бы даже антропофагия. Тут-то оно и может надеяться поймать на крючок, в мутной воде, ещё раз свою рыбу, предчувствуя момент, когда, наконец, измученное хаосом и бесправицей, человечество бросится к нему в объятия, и оно очутится вновь, но уже всецело и наяву, нераздельно ни с кем и единолично, "земным владыкою и авторитетом мира сего" и тем окончательно уже достигнет цели своей».

Неудивительно, что при таком понимании соотношения великих исторических сил основанная Бисмарком Германия рисовалась Достоевскому не только как друг, но и как вечная союзница России и её мирового призвания. Ослеплённый своей враждебностью к католичеству и видя во Франции какое-то дьявольское совмещение католицизма и социализма, Достоевский звал Россию к союзу с врагом католицизма, протестантской Германией, вождём которой он справедливо считал Бисмарка.

«Мы нужны Германии даже более, чем думаем. И нужны мы ей не для минутного политического союза, а навечно. Идея воссоединённой Германии широка, величава и смотрит в глубь веков. Что Германии делить с нами? Объект её – всё западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницею его, а России она оставляет Восток. Два великие народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего. Это не затеи ума или честолюбия; так сам мир слагается. Есть новые и странные факты и появляются каждый день. Когда у нас, ещё на днях почти, говорить и мечтать о Константинополе считалось даже чем-то фантастическим, в германских газетах заговорили многие о занятии нами Константинополя как о деле самом обыкновенном. Это почти странно сравнительно с прежними отношениями к нам Германии. Надо считать, что дружба России с Германией нелицемерна и тверда и будет укрепляться чем дальше, тем больше, распространяясь и укрепляясь постепенно в народном сознании обеих наций, а потому, может быть, даже не было и момента для России выгоднее для разрешения Восточного вопроса окончательно, как теперь. В Германии, может быть, даже нетерпеливее нашего ждут окончания нашей войны. Между тем действительно за три месяца нельзя теперь поручиться. Кончим ли мы войну раньше, чем начнутся последние и роковые волнения Европы? (вот идея неизбежной социальной революции. П.С.) Всё это неизвестно. Но поспеем ли мы на помощь Германии, нет ли, Германия во всяком случае рассчитывает на нас не как на временных союзников, а как на вечных».

У Достоевского, как и у многих наших «восточников», не было живого ощущения Запада. Его представление о католичестве было, с чисто политической точки зрения, фантастично и, кроме того, в религиозном и историческом смысле оно было глубоко ошибочно. Достоевский был неправ, не видя в католицизме великой религиозной силы, не оценивая в нём подлинной христианской стихии и настоящей кафоличности, т. е. вселенского или универсального характера.

Нарисовав себе фантастический в значительной мере образ католицизма и всецело пленённый чисто временной социалистической идеей неизбежной грядущей кровавой социальной революции, Достоевский пришёл к своей идее вечного русско-германского союза. Теперь в связи с наступившими событиями, когда Россия, в союзе с западными державами, Францией и Англией, борется с Германией и Турцией из-за Ближнего Востока, идея вечного русско-германского союза представляется нам какой-то чудовищной гротеской.

В этом больном порождении политической фантазии Достоевского, однако, сказывается та же сила громадного воображения великого писателя, которая так блистательно даёт себя знать в гениальных прозрениях о Константинополе, славянстве и России.

Напоминание об аберрации политической фантазии Достоевского в настоящий момент может быть полезным предостережением. В политике фантазию вообще стерегут великие опасности. Политика должна располагать широкими и дальновидными идеями, но эти идеи должны быть всегда ясны – до прозрачности – и свободны от всякой призрачности.

Граф С. Ю. Витте. Опыт характеристики[474]474
  Этот опыт воспроизводит с некоторыми добавлениями статью автора, напечатанную в Биржевых Ведомостях (№ 14700 от 1 марта). [Прим. П. Б. Струве]. Русская Мысль. 1915. Кн. III. II отд. С. 129–133.


[Закрыть]

Гр. С. Ю. Витте представлял историческую фигуру, настолько выразительную, что о нём не нужно и нельзя писать некролога. Некролог обычно это – собрание умолчаний, плод ретушировки, продиктованной особым чувством невыясненности того лица, оценку которого, после всё примиряющей смерти, приходится давать.

О Витте нельзя спорить и совершенно не нужно писать с умолчаниями и экивоками. Это была сложная и противоречивая фигура; но все различные уклоны, складки и противоречия её были обнажены, и именно в их обнажённости, если угодно, заключалось в значительной мере своеобразие этой исторической фигуры. Далее, значение людей, становящихся крупными государственными деятелями, часто определяется вовсе не размером их личности, а тем, что они попали в определённую историческую минуту на определённую полочку. Задача и обстановка творят не только человека, они часто создают всё значение человека. Исторические деятели часто в буквальном смысле сосуд, в который по какому-то капризу влилось определённое содержание. Часто история выбирает своим орудием если не первого попавшегося человека, то просто того из многих, которые были «под рукой». Витте совсем не принадлежал к таким случайным людям истории: его значение связано с размерами его личности, есть его собственное, а не заимствованное значение.

В истории русского управления мало фигур можно поставить рядом с Витте и одного только человека можно поставить выше его: Сперанского. Но и то не по личной даровитости, которою Витте превосходил всех русских государственных деятелей, облечённых властью, начиная с Александровской эпохи и кончая нашими днями. Витте был, несомненно, гениальным государственным деятелем, как бы ни оценивать его нравственную личность, его образованность и даже результаты его деятельности. Более того: все личные недостатки Витте лишь подчёркивают его политическую гениальность. Подчёркивается она и тем, что, как государственный деятель, Витте не обладал никакими знаниями, был, вопреки довольно распространённому противоположному мнению, попросту говоря, необразованным человеком. Экономический «гений» Витте следует искать не в плохих трактатах по политической экономии, написанных чужими руками, а в государственном творчестве, свободном от пут доктрин и с какой-то державной лёгкостью разрешавшей трудности, перед которыми останавливались мудрецы и знатоки. Способность Витте понимать самые трудные государственные вопросы, находить самые разумные решения в запутанных областях управления, выбирать нужных людей, определялась гениальной интуицией рождённого государственного деятеля и администратора, а вовсе не опытом и не каким-либо «знанием». Его тяготение к науке и учёным, его широко либеральная оценка высшего образования, памятником которой навсегда останутся политехнические институты, были выражением гениального инстинкта и пиетета к науке человека, который сам всегда стоял вне науки и ей был глубоко чужд.

Нравственная личность Витте – следует прямо сказать – не стояла на уровне его исключительной государственной одарённости.

Я не говорю об его свойствах как частного человека, которых я не знаю. Но нравственная личность государственного человека проявляется и в политической деятельности. Витте не был просто оппортунистом, его гибкость и приспособляемость шли гораздо дальше того делового приспособления к условиям места и времени, которое необходимо в практической политике.

Он был по своей натуре беспринципен и безыдеен. Политическая история знает много крупных до гениальности политических деятелей, изменявших свои взгляды и, соответственно этому, переходивших на новые пути. Гладстон, Бисмарк, Чемберлэн, Победоносцев принадлежат к числу классических примеров политических превращений. В деятельности Витте никогда не было идейного центра, к которому он морально тяготел бы. Витте не изменял в этом смысле взглядов и принципов, ибо их у него вовсе не было. Витте никогда не был ни либералом, ни консерватором. Но иногда он был намеренно реакционером; иногда же присоединялся к силам прогрессивным. Его стихией однако была область государственного строительства, политически и нравственно безразличного. Когда он становился лицом к лицу с общими вопросами политики, он не способен был восходить к моральным основам таких вопросов. Оттого такие великие вопросы русской жизни, как община, университет, земство, превращались под его руками в материал для интриг, для «ходов», при которых какие-либо общие начала и даже интересы родины и народа стушёвывались перед борьбой за власть и влияние. В Витте не было ни грана идеализма и в его гибкости была изрядная доля органического цинизма. Вот почему могло сложиться и широко укорениться представление, что от Витте можно всего ожидать. Отсутствие морально-идейного стержня у Витте было особенно поразительно именно в связи с его политической гениальностью. Это оно налагало на всю его фигуру какой-то почти зловещий отпечаток.

В сущности, ту же самую черту можно выразить и охарактеризовать ещё с другой стороны. Один из творцов конституционной России, сам Витте был совершенно лишён всякого чувства права. Мы знаем, что Сперанский под ударами судьбы согнулся и согнул своё правосознание. Но Сперанский не только как юрист, а как моральная личность в самые тяжёлые времена был напоен чувством и идеей права. Этого Витте совсем не было дано. И не потому, повторяем, что он не был юристом, а потому, что права и правды Витте никогда не чувствовал, в них никогда не жил.

В других условиях государственной жизни атмосфера права обнимала бы со всех сторон такого государственного деятеля, как Витте, и самый вопрос о том, было ли у него чувство права, не возникал бы вовсе. Но в России конца XIX и начала XX века нужно было и нужно до сих пор вести борьбу за право. Витте душой никогда не мог вести такой борьбы, и в этом громадное отличие ответственного автора манифеста 17-го октября от автора плана государственного преобразования России. Сперанский, поскольку он начертывал новое право, делал это смело, упреждая своё время, дерзновенно прозирая в будущее. Витте, как гениальный делец, только раскрыл затворы для чуждого ему бурного потока нового правосознания и преобразования, который – это было уже явно – нельзя было остановить и который поэтому необходимо было канализировать.

Для правового творчества необходимы подъём и полёт особого рода, не просто деловая и деляческая гениальность. И этого подъёма и полёта, несмотря на всю изумительную одарённость Витте, ему не было дано.

Но понимать и оценивать Витте нужно именно в масштабе таких сопоставлений. Всякие современники склонны создавать мнимые, дутые величины и рядом с этим преуменьшать своё время именно в его самых крупных проявлениях. По этой психологической причине Витте недостаточно оценивался у нас при жизни. Его слабости и недостатки скрадывали совершенно необычные размеры его личности. Смерть сразу может и должна в этом отношении внести должные поправки и пролить истинный свет.

Витте не только был исключительно одарённым государственным деятелем. Он вложился своею личностью в великие события и воплотил свою энергию в больших делах. Преобразование тарифного дела, управление русскими финансами в сложную эпоху окончательного перехода всего русского народного хозяйства на капиталистический путь, самая смелая и грандиозная валютная реформа, когда-либо произведённая, введение казённой продажи вина и вообще подъём техники финансового управления до чрезвычайно высокого уровня, опрос России об её нуждах через достопамятные сельскохозяйственные комитеты, портсмутский мир, манифест 17-го октября, ряд важнейших законов 1905 и 1906 гг. – всё это и многое другое связано с именем Витте в русской истории.

Витте потерпел неудачу в деле осуществления манифеста 17-го октября. Но как бы строго ни судить его деятельность в трудную эпоху между обнародованием великого манифеста и созывом первой Государственной Думы, – не в ошибках Витте, конечно, ключ к неудаче этих первых шагов нашей конституционной жизни.

Бесспорно он сделал много ошибок, но и без них переход к новому государственному строю был соединён с трудностями непреодолимыми. Великая реформа 1905 г. была неизбежна, но она нашла и власть, и народ неподготовленными к принципиально новым отношениям. Сам Витте не умел даже технически приступить к разрешению новых задач совершенно иного порядка, чем задачи того чисто бюрократического управления, в делах которого он искусился. Между провозглашением начал правового государства и их осуществлением в практике взаимодействия народа и власти лежало огромное расстояние, воздвигались препятствия, которые никакая личная воля не могла побороть. Правда, Витте не только не преодолел трудностей, он в значительной мере потерялся в них и среди них. Тут обнаружились роковые пределы, в которые не могла не быть заключена деятельность Витте, как гениального администратора-практика старого абсолютного порядка и как человека, которого гений правды совершенно не коснулся.

Витте понял необходимость коренного преобразования нашего государственного строя, но, как человек старого порядка, он в новых условиях, рождённых в буре и грозе, не мог разом и победоносно разобраться. Состояние, в котором находился Витте после 17-го октября 1905 г., было состоянием недоумения, растерянности и пассивности. Между тем, только активная борьба направо и налево и чрезвычайная творческая активность управления могли бы тогда кристаллизовать и в правительстве и в обществе дееспособные элементы, которые были бы в силах осуществить властвование в духе новых начал. В этой обстановке Витте положительно не нашёлся. Но никто не может сказать, что, даже если бы он в ней и нашёлся, его деятельность увенчалась бы успехом. Конечно, активность Витте в эпоху с октября 1905 г. по апрель 1906 г., может быть, иначе направила бы развитие некоторых наших политических отношений, но основных трудностей, заключающихся в самой стремительности перехода от старого порядка к новому, даже она не смогла бы преодолеть. Ведь ошибки и неподготовленность цвета русской оппозиции – кадетов, – в эту эпоху были вряд ли меньше, чем ошибки и неподготовленность власти и правительства.

Фигура Витте стоит на рубеже двух эпох русской истории и принадлежит им обеим. Размеры этой фигуры таковы, что для неё в известном смысле разом наступила история, и в самый день смерти стала принципиально возможна справедливая оценка. При такой оценке нужны большие масштабы, ибо исчез с исторической сцены человек, исключительная одарённость которого только подчёркивается его слабостями и недостатками, и который, несмотря на все свои очень большие недостатки и весьма крупные ошибки, вложился в дела великого исторического значения не как случайная фигура, которой выпал счастливый жребий, а как человек, отмеченный государственным призванием.