Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Ненормальное состояние власти обнаруживается не только в борьбе с политическими партиями и их организационными стремлениями. Не менее ярко оно сказывается в той борьбе, которую целый ряд местных администраторов ведёт с органами самоуправления. И прежде эта борьба была лишена смысла и оправдания, но прежде можно было, пожалуй, ссылаться на необходимость (конечно, мнимую) всячески урезывать самоуправление, дабы не дать ему развиться в народное представительство. Теперь, когда народное представительство существует, борьба с местным самоуправлением окончательно превратилась в какие-то бессмысленные шиканы, лишь озлобляющие население и компрометирующие власть.

Необъединённость так называемого объединённого правительства, составляющая секрет полишинеля и проявляющаяся подчас в формах комических, служит дальнейшим доказательством того нездорового состояния, в котором находится в России власть. В сущности, в этой необъединённости отражается та нелепая двойственная позиция, которую власть вообще заняла по отношению к элементам нового правового порядка в России. Она их не желает признавать, но она их не решается последовательно отрицать. В области управления новый строй решительно отрицается почти всеми, так или иначе «правящими», органами власти от местных до центральных включительно; в области законодательства он вынужденно признаётся. Но законодательство, стоящее вне живой связи с управлением, не может не быть обречено в значительной мере на бесплодие. Указанная двойственность, сказывающаяся и в том, как необъединённо построено и несолидарно действует правительство, ярко свидетельствует о глубокой болезни власти.

Есть люди, которые самую идею оздоровления власти признают утопической. Но ведь в таком оздоровлении – и только в нём – заключается эволюционный выход из того тупика, в который зашла политическая жизнь страны. Кроме того, несомненно, что и прошлое и даже некоторые факты настоящего нашей государственной жизни дают основания считать эту трудную проблему – при концентрации на ней общественного внимания и общественных усилий – разрешимой. Наша бюрократия, которую одно время отчасти по «цензурным» соображениям выставляли, как квинтэссенцию и главного носителя старого порядка, на самом деле есть явление довольно сложное, не поддающееся однозначной характеристике. Бюрократия не столько за совесть, сколько за страх служит реакции, движущие силы которой находятся, по-видимому, в обломках старого дворянства, в тех кругах, которые обыкновенно трактуются под зловещим заголовком «объединённого дворянства». Седалище современной реакции находится вне бюрократии, как таковой. В этом, между прочим, и обнаруживается и органическая слабость реакции, и её подчас поразительная техническая беспомощность.

Реакция способна поставить или окрасить в свою краску те 5–6 десятков губернаторов, которые сверху управляют Россией на местах; она способна была сильно (надолго ли?) окрасить нашу магистратуру и прокуратуру, но всё-таки большинство деловой рабочей бюрократии лишь нехотя, лишь из-под палки исполняет волю реакции, органически наше рабочее чиновничество её дела не творит и не может творить. В общем и целом русский чиновник – такой же обыватель, как и все прочие и, поскольку в разных группах чиновничества это обывательство не преодолевается профессионально-служебной тенденцией и тенденциозностью, отрезывающей «чиновника» от населения, бюрократия в своей массе не идёт с реакцией. А отрезывая себя от населения, бюрократия не может технически сколько-нибудь удовлетворительно выполнять своей деловой задачи.

Однако, с точки зрения оздоровления власти, важен не только и не столько рядовой чиновник. Важен дух власти, исходящий от высших её представителей. Этот дух должен во всех областях стать иным. Новая Россия требует нового отношения к себе власти. Требует и в объективном смысле, ибо управление не может быть управлением, превращаясь в политическую борьбу власти с населением. Требует и в субъективном смысле, ибо новая Россия желает, чтобы с нею, с проявлениями её независимой жизнедеятельности перестали обращаться, как с крамолой.

Есть ли такое оздоровление власти совершенная утопия? Разрешение этой задачи зависит, конечно, от крепости и сплочённости умеренных элементов страны, которые, в интересах мирного развития государства, должны в полном объёме поставить эту задачу и перед собой, и перед самой властью. Вся политика влиятельных думских партий должна быть ориентирована в этом направлении, все её линии должны сходиться в этом пункте. Что при известных условиях, когда государственная необходимость оздоровления власти повелительно диктуется всей обстановкой, частичное оздоровление возможно даже в современных условиях общего нездоровья власти, это вполне убедительно доказывается примером управления Кавказа. Печать наша с этой точки зрения обратила недостаточно внимания на замечательный документ, озаглавленный «Всеподданнейший отчёт за восемь лет управления Кавказом», генерала-адъютанта графа Воронцова-Дашкова. Какие-то особые условия сделали возможным укрепление на Кавказе русской либеральной власти. Власть эта, в лице гр. Воронцова-Дашкова, является либеральной не по ярлыку. Смешно было бы говорить о гр. Воронцове-Дашкове, одном из самых близких к покойному Александру III лиц, как о либерале. Наоборот, гр. Воронцов-Дашков скорее старозаветная фигура. Но, быть может, именно поэтому он смог оказаться носителем либеральной власти. Современная нездоровая власть не есть просто преемница старой и старозаветной власти. Это – власть, захваченная политической борьбой, науськиваемая Пуришкевичами и Марковыми, руководимая правыми газетами, власть, которая оглядывается по сторонам и считается с «прессой», только не с той, которая выражает действительное общественное мнение, а с той прессой, которая существует для того, чтобы изображать как бы «хор» для ничтожных по численности, но могущественных по влиянию реакционных котерий и кружков. Первый шаг к оздоровлению власти должен заключаться в отрешении её от настроения политической борьбы. По существу известного рода правовая нейтральность, исключающая политическую «направленность», должна быть признаком всякой нормально функционирующей, здоровой власти. В отчёте графа Воронцова-Дашкова, рядом с подчёркиванием национально-государственной точки зрения, чрезвычайно ярко выступает эта здоровая нейтральность власти, отсутствие того тенденциозного задора и той полицейской придирчивости, которые характерны для втянувшейся в политическую борьбу, потерявшей психическое равновесие власти. Если гр. Воронцов-Дашков додумался до того, что власть вовсе не заинтересована на Кавказе в борьбе с армянами, грузинами и т. п., то также власть в коренной России может и должна додуматься до того, что абсолютно бессмысленна, ни к чему не приводит и плодит лишь иллюзии и лицемерие полицейская борьба с октябристами, прогрессистами, кадетами, социал-демократами. Ибо в коренной России, и именно в ней, все эти партии и наименования столь же неустранимы, как неустранимы на Кавказе армяне, грузины, татары и т. д.

* * *

Мысль о химическом соединении народа с интеллигенцией совершенно верна, поскольку речь идёт об отношении к идейным основам старого порядка. От этих основ народ безвозвратно отпал и в этом смысле он и интеллигенция стали одно. Но народ не тождествен вовсе с интеллигенцией, поскольку последняя является до сих пор носительницей некоего определённого культурного и политического миросозерцания. В народе есть возможности и зачатки разных культурных миросозерцаний и разных политических направлений. И по отношению к русскому народу, ещё более чем по отношению к какому-либо другому очевидно, что его культурное миросозерцание ещё лишь слагается и что разновидности его политической мысли не могут не быть многообразны.

До 1905 г. мы привыкли считать, что образ мыслей народа замыкается в известные традиционные рамки. В 1905 и следующих годах он явно окрасился в интеллигентский цвет. Но и это последнее не есть вовсе явление окончательное. Наш народ ещё не сложился и ещё не расчленился. То, что он долго был косным и как бы разом стал революционным, – ничего не говорит о том, чем он будет, когда все заложенные в нём возможности смогут развиваться.

Говоря об оздоровлении власти, мы в то же время указывали на необходимость для неё соединения с «средними элементами» страны. Эти «средние элементы» не должны и не могут быть противопоставляемы народу. В сущности, для всякого народа характерны именно его средние элементы – в этом смысле до сих пор остаются неопровержимыми знаменитые рассуждения Аристотеля. Именно эти элементы всего более народны. Поэтому то они и суть «средние». В социально-экономическом смысле под «средними элементами» разумеются обычно имущественные, буржуазные классы. Но в культурном смысле понятие «средних элементов» шире. Они суть те элементы народа, которые своими корнями уходят в самый фундамент народа, верхушками своими над ним возвышаются. Это лишь культурно наиболее зрелые элементы того же народа, из него питающиеся и из него вырастающие. Вырастающие в двояком смысле: они растут из народа, из толщи и в то же время её перерастают, над нею подымаются.

В русском народе, говорят, мало консервативных сил. Это совершенно верно и не может быть иначе, ибо консервативные элементы сильны в народе не в меру его косности и подчинённости, а, наоборот, в меру его подвижности и свободы. Русский народ слишком долго сидел на одном месте для того, чтобы быть консервативным. И он выделит из себя подлинные консервативные элементы лишь тогда, когда утвердит свою свободу. Иными словами: консерватизм станет возможен в России только тогда, когда политический строй нашей страны будет окончательно закреплён на совершенно ином уровне, чем тот, на котором его хотели остановить в реакционную эпоху, начавшуюся в 1907 г.

Чем могут быть вызваны в жизни дремлющие в стране, подлинные творческие и консервативные в то же время, силы?

Только здоровой либеральной властью, способной на систематическое самоограничение и тем самым – сильной.

Как будет действовать такая власть?

Слабый намёк на это, как мы указали, можно найти в современном управлении Кавказом. Мы не скрываем от себя, что оздоровлению власти в России противостоят огромные трудности. Историческое происхождение русской конституции, рождение её в грозовой атмосфере так называемой «смуты», которая в то же время оказалась внутренно несостоятельной и, надломившись в себе, сломилась о государственную технику, – всё это отравило самое власть ядом политического озлобления, не приличествующего власти, как таковой. Ничто, конечно, не извратило и не умалило в такой мере, например, исторической фигуры Столыпина, как то, в чём видят его главную заслугу, а именно, что он боролся с «революцией», в которую тенденциозно и неумно были включены даже «кадеты». Всякая здоровая и сильная власть возвышается настолько над своим «внутренними» врагами, чтобы их даже не видеть. Она именно этим сильна и здорова. Наоборот, слабая и нездоровая, реакционная власть не только всюду ищет своих врагов, она их выдумывает, их создаёт. Немецкие историки спорят о том, в какой мере реорганизатор прусского государства барон ф. – Штейн вдохновлялся идеями французской революции, заклятым врагом которой он был. В самом деле, неоспоримо, что дух французской революции почил на административной реформе консервативного прусского министра. А когда Бисмарк осуществлял свою социальную реформу, он не страшился сопоставления своих мероприятий с идеями… парижской коммуны, память о которой до сих пор есть религиозная святыня для социал-демократии.

Нет, наоборот, ничего мизернее и малосмысленнее, чем та паническая кадетофобия, которой предавался покойный Столыпин и которую он так сумел внушить русским властям. Пусть даже сами кадеты противогосударственны, как об этом каждый день твердит газета Россия. Хотя это пошлый вздор, мы готовы даже на минуту допустить эту мысль. Но основные, самые важные «кадетские» мысли – это идеи государственного обновления, и без их усвоения властью Россия не может двинуться вперёд. А потому кадетофобия есть в сущности страх перед теми идеями, которые власть для обновления страны и для своего подлинного укрепления сама же должна усвоить и присвоить. В самом деле, стоит задать себе вопрос: чем была укреплена и спасена монархия на континенте Европы после французской революции? На это может быть лишь один ответ: усвоением идей и учреждений революции. Великие реформы в Пруссии и России, без которых было невозможно поддержание монархии, были усвоением и претворением монархической властью идей антимонархической революции. Русская реакция 1907 г. и последующих годов тем мелка и бессильна, что она не смогла усвоить идей русской революции, претворить и вработать их в государственную жизнь, что над смелой государственной мыслью в ней одержало верх трусливое полицейское бесмыслие.

Как это ни странно, но ничего в такой мере нельзя пожелать власти, как забыть о том, что были когда-то те события и факты и настроения, которые принято обозначать, как «русскую революцию». Очевидно, только отрешившись от неприятных исторических воспоминаний, отравляющих её сознание, власть сможет возвыситься до правовой и государственной точки зрения…

Культурная и государственная жизнь русского народа развивается, однако, не считаясь с неприятными воспоминаниями власти, и эта жизнь, несмотря ни на что, претворяет в себя идеи и учреждения, родившиеся в великую критическую эпоху «смуты». Другими словами, культурный и политический рост народа происходит и будет происходить независимо от того, дальновидна ли или, наоборот, близорука власть. И если мы в оздоровлении власти видим настоятельную задачу политического прогресса России, то не потому, чтобы иначе мы отчаивались бы в судьбах самой России. Мы просто желали бы, чтобы политическое развитие нашей страны совершалось мудро и твёрдо, без «великих потрясений», всегда болезненных, но неизбежных там, где из «потрясений» не выносится никаких уроков для… «успокоения».

1 января 1914 г.

Почему застоялась наша духовная жизнь?[448]448
  Русская Мысль. 1914. Кн. III. II отд. С. 104–118.


[Закрыть]

В прежнее время, до политических перемен первого десятилетия нашего века, ощущали и думали так: как мысли наши опередили действительность, какое несоответствие между идейной работой и движением жизни!

Теперь, по-видимому, думают как раз наоборот: жизнь неуклонно, с стихийной силой движется вперёд, а мысль, идейная работа безнадёжно отстаёт, ничего не производит, топчется на месте[449]449
  См. статьи А. В. Пешехонова «На очередные темы» в последних книжках Русского Богатства.


[Закрыть].

Так признают те самые, которые блюдут священный Вестов огонь традиционной русской идеологии, и нам, стоящим в стороне от этой идеологии, не приходится спорить против их утверждений.

Но у нас, «посторонних», никакими учениями не связанных, являются совсем особые, наши собственные мысли на эту тему о жизни и идеях. Трудность изложения этих мыслей, пожалуй, и заключается больше всего в том, что мысли эти наши собственные, и что мы, говоря о соотношении идей и жизни по поводу жалоб на несоответствие в их развитии, должны изъясняться по-своему, излагать мысли не канонизованные, говорить и развивать вещи, чуждые «народникам» и «марксистам», «меньшевикам» и «большевикам» и даже несколько shoking для «кадетов».

Почему идеи наших передовых направлений так отстают от жизни?

Вопрос этот может получить ответ в стиле обычных порицаний современности: измельчали люди, нет крупных умов и т. д. Не желая говорить никаких комплиментов современным руководящим публицистам, я должен отклонить это указание, как пошлое и даже, да позволено будет сказать прямо, глупое. В некоторой своей части оно неверно именно до глупости. Н. К. Михайловский лично был, конечно, крупнее своих журнальных продолжателей. Но в своей борьбе с марксизмом он обнаружил непонимание теоретического значения марксизма, как учения, неотразимо-правильно ниспровергшего и отметшего народнические предрассудки об экономическом развитии России. Не уловил он совершенно и огромного практического значения марксизма как идейной основы рабочего движения. Теперь продолжатели г. Михайловского преодолели и отбросили его ошибки, объективно они теперь гораздо умнее своего учителя. Дело тут, стало быть, не в даровитости лиц.

Почему заветы в кавычках и без кавычек неизбежно напоминают и будут напоминать казённую апологетику, которая отовсюду тащит материал для «оправдания» своего учения? Потому, что самая задача, которую ставят себе церковники и апологеты разных толков, есть задача, внутренне противоречивая и носящая в себе зародыши увядания и старения.

До сих пор у нас в России любят распространяться о прелести цельного миросозерцания. Но при этом забывают или хотят заставить нас забыть, что всякое миросозерцание цельно в живом лице и всякое кусочно на страницах бумаги. Цельна может быть лишь вера, а не миросозерцание, или миросозерцание, лишь поскольку оно есть вера.

Самое высшее явление духовной культуры, христианство – поскольку оно действительно цельно, не будучи абсолютно индивидуальным – есть не просто миросозерцание, а живая личная вера в живую личность. Церковь (всякая) держится именно такой верой. Всё остальное, догматы и обряды, обрастает эту живую, личную в двояком смысле веру, из неё извлекая жизненные соки.

Те мыслители и те идеологии, которые властвовали над умами в прежнее «богатырское» время русской мысли, – кстати к «богатырской» эпохе теперь, по-видимому, относят уже и марксизм за первое десятилетие его жизни, – властвовали лишь в меру иллюзии, что действенная сила «миросозерцания» определяется объективной логической связью его частей, а не субъективным их сцеплением для верующего. Эта чисто младенческая уверенность теперь навсегда стала невозможна именно для мыслящих элементов общества. Поэтому мыслящие и в особенности критически мыслящие личности – я употребляю эти выражения не как «клише», а потому и без всякой иронии – теперь не могут быть уловлены ни в какие направления, предлагающие «цельные миросозерцания».

Цельное миросозерцание – это я сам, и ни откуда оно мне не может быть доставлено. На первый взгляд это кажется провозглашением крайнего духовного анархизма. Но признание того, что «миросозерцание» может покоиться лишь на субъективном и индивидуальном сцеплении, есть лишь признание самочинности, или свободы каждого индивидуального духа. «Направления» стремятся истину, красоту и добро привести в раз установленный порядок, рассадить их по местам, заранее назначенным. Это хорошо в философской системе, но дело в том, что живая личность может жить только в своей философской системе или, что то же, своею философской системой.

Наши общественные направления (народничество, марксизм) разрушились, как дельные миросозерцания, в процессе роста здорового духовного индивидуализма. И я думаю, к былому господству таких миросозерцаний нет никаких новых путей. Вот почему с такой ужасающей быстротой у нас происходит превращение направления – религии из единомыслящей общины в общину, объединённую единым культом. Поминки Михайловского в этом смысле представляли чрезвычайно интересное социально-психическое явление. Скоро наступит время, когда народники и марксисты соединят свои культы и поставят Митру-Михайловского рядом с Юпитером-Марксом.

Русские общественные направления перешли в эпоху религиозного синкретизма, от которого их не спасёт уже никакой идейный монотеизм.

Это вполне естественно и исторически необходимо. Эпоха общественных направлений, как миросозерцаний, как религий, отошла в область истории. Теперь эти направления – идейные окаменелости, которые никакими заимствованиями извне не могут быть превращены в живые организмы.

Как же может быть влита жизнь и внесено движение в застоявшуюся духовную жизнь? И почему духовная жизнь застоялась?

Она застоялась именно потому, что то, что было прежде естественной иллюзией, хранится и пестуется теперь сознательно как спасительное учение. То, что было прежде увлечением и порывом, стало теперь уставом и благонамеренностью.

Я думаю даже, что мысль наших руководящих в идейной жизни элементов, как она представлена в передовой печати, в особенности в толстых журналах, не только застоялась, но и прямо отстала. В русской культуре произошла огромная перемена: плоскости идей (мысли) и фактов (действия) разошлись и в известном смысле разошлись навсегда. Наши мудрецы просмотрели и до сих пор игнорируют этот величайший внутренний переворот, обозначающий подъём русской культуры на высшую ступень. Между тем только с открытого признания этого великого переворота может начаться, или, вернее, должно теперь каждый раз начинаться всякое действительное культурно-идейное творчество.

Русская идейная жизнь отстала, застоялась, прямо страдает от того, что фактически в ней, в смысле влияния, господствуют элементы, которые не понимают того, что можно назвать самозаконностью мысли. Мысли в русском культурном обиходе, которым заправляют эти элементы, по-прежнему расцениваются по их общественной полезности или, что́ то же, по их общественной «направленности» или даже прямо в связи с общественно-политической физиономией автора. Вот пример, весьма любопытный и весьма показательный. В последней книжке Заветов напечатана статья г. Александра Гизетти по поводу книги кн. Е. Н. Трубецкого о Владимире Соловьёве. Статья эта интересна с двух точек зрения. Во-первых, в ней обнаруживается, как, вопреки тому отношению, которое установили к Владимиру Соловьёву Михайловский[450]450
  См. в недавно вышедшем втором издании X тома «Полного собрания сочинений» Н. К. Михайловского его весьма характерную статью (письмо в редакцию) «О диспуте г. В. Соловьёва» (1874 г.).


[Закрыть] и Лесевич, на историческом расстоянии даже наша «радикальная» мысль прониклась известным признанием Вл. Соловьёва и уважением к нему.

Но то, что в писаниях Михайловского против Соловьёва присутствовало в непривлекательной гротеске, – то в смягчённой благоприличной форме всё-таки воспроизводит статья ученика Михайловского г. Гизетти, – уже в отношении не столько самого Соловьёва, сколько кн. Трубецкого. Г. Гизетти, разбирая книгу Трубецкого, никак не может отрешиться от мысли, что кн. Трубецкой – «умеренный либерал-политик», «европеизированный национал-либерал». Точно это существенно для «имманентно-критической» оценки философских рассуждений кн. Трубецкого и точно вообще для философской мысли в её существе важны политические, или общественные идеи автора!

На этом примере вполне ясно, как, даже прошедший некоторую философскую выучку и преодолевший былую полемическую невоспитанность своих учителей, наш новейший радикализм не способен понимать и ощущать самозаконность человеческой мысли. От статьи молодого автора веет каким-то старчеством. Нет сильного темперамента Михайловского, но есть некоторые весьма плохие приёмы его мысли.

Наши «направления» сели на мель, потому что они мелко плавают и боятся глубоких вод, потому что у всякой мысли они разными способами разыскивают её общественную окраску и по ней произносят свой суд.

В частности, это приём грубо неверный и, да позволено будет так выразиться, мелкотравчатый даже и по отношению к воззрениям так называемым общественным. Сколько ценных мыслей были просмотрены и на многие годы оставались неиспользованными из-за того, что они расценивались именно этим жалким способом, не «по существу», а по своим общественно-психологическим придаткам.

Г. Пешехонов, констатируя застой мысли, говорит о том, что «в идейное возбуждение», «всё общество» может быть приведено лишь «идейной борьбой… внутри самой интеллигенции», и напоминает о той роли, которую «сыграла… в пережитом страною подъёме… борьба марксизма и народничества», начавшаяся в маленьких кружках[451]451
  Русское Богатство, № 1, стр. 361.


[Закрыть].

Я это время помню, и на историческом расстоянии, теперь уже двадцатилетнем, для меня ещё явственнее, чем прежде, выступает одна характерная черта, наложившая свой отпечаток на весь этот спор. В нём были поставлены не только практические, но и огромной важности теоретические проблемы. И почти всё время и та и другая сторона швырялась в противника обвинением в… реакционности. Самый публицистический характер спора и распадение на два лагеря определились в значительной мере тем, что господствующее народническое направление, по своей «направленности» просмотрев неугодную и неудобную ей работу мысли, как таковую, сразу ощетинилось на неё, как на «вредное направление». Существо дела, например, решение вопроса: развивается, может ли развиваться в России капитализм? – от этого не только не выигрывало, но даже временами куда-то из поля зрения исчезало. А почему? Потому, что в работу мысли привносились критерии, которые этой работе должны были бы оставаться чуждыми.

По существу то же самое повторилось в истории с «Вехами». Полемическая литература против «Вех», по заслугам не имевшая ни малейшего успеха, вся была построена на том же приёме (или принципе) предъявления публицистического отвода против работы мысли.

Самозаконность мысли и её работы – вот за что необходимо бороться ещё внутри самого общества (интеллигенции, назовите как угодно). Этот великий культурный принцип ещё не утверждён в сознании даже большинства образованных русских людей.

В этом отношении мысли, нахождению истины приходится гораздо хуже, чем искусству, творчеству красоты. Искусство для русского сознания уже освободилось от подчинения утилитарным критериям, тому, что Вячеслав Иванов недавно назвал «ересью общественного утилитаризма»[452]452
  См. Заветы № 2 «Символисты о символистах», стр. 82.


[Закрыть]. Этот общественный утилитаризм в отношении красоты – несмотря на то, что он тоже принадлежит к заветам, – изжит и преодолён даже значительной и влиятельной частью нашего радикализма[453]453
  Приведу из библиографического отдела Заветов характерную цитату: «Из трёх излюбленных философами категорий – истинного, доброго и прекрасного – последней в нашей литературе повезло наименее. Знаменитое писательское презрение к „травоядным эстетикам", неоднократно вызывавшее жестокое осуждение со стороны последующих критиков, было в сущности лишь наиболее ярким и резким проявлением антипатии к чистому эстетизму, свойственной русской литературе вообще. В чём лежит причина этого явления, трудно сказать. Быть может, в том учительном характере русской литературы, который в последнее время с особенной силой подчёркивался С. А. Венгеровым. Так или иначе, но от Писарева и Чернышевского, с его превознесением действительности над искусством, эта склонность как бы по наследству перешла к Н. К. Михайловскому. Недаром, его знаменитая правда – двуедина, заключает в себе слитые истину и справедливость, не касаясь красоты. И едва ли будет ошибкой сказать, что, идя по следам Михайловского, всё русское народничество недооценивало значение прекрасного в жизни. Спору нет, здесь играло роль то обстоятельство, что в жизни апология красоты была продолжительное время тесно связана с защитой реакционных идеалов. Это, однако, не умаляет ошибки: категория прекрасного рассматривалась не сама по себе, а в зависимости от личности своих ярых апологетов. Была, правда, замечательная по глубине попытка осветить роль прекрасного в жизни, исходившая из рядов народничества. Мы говорим об очерке Гл. Успенского „Выпрямила". Читатель помнит его содержание. Бедняк учитель Тяпушкин, обиженный и придавленный судьбой, попадает в Париж в Лувр и видит там Венеру Милосскую. Дальше с поразительной художественной силой описывается „выпрямляющее" действие статуи, на опустошённую, отчаявшуюся душу Тяпушкина. Очерк этот, высоко ценимый Михайловским (см., наприм., интересные размышления в вышедшем недавно десятом томе, особенно в статье „Мой промах"), не влил, однако, заметной струи в общее развитие народнической идеологии. Ещё недавно г. Иванов-Разумник попытался дополнить двуединую правду третьим членом – красотой. Но это было только мимоходом. Между тем нет сомнения, что вопрос требует исследования. Будущим идеологам русского народничества предстоит показать место красоты в жизни целостной человеческой личности и в частности решить вопрос, существует ли антагонизм между красотой и истиной, с одной стороны, красотой и справедливостью – с другой; антагонизм, мучительно переживавшийся Генрихом Гейне и занимавший отчасти наших „модернистов"» (Заветы, № 2, стр. 61 „Библиографии"). Журнал Заветы вообще интересен – и только этим он интересен – как явление разложения традиционной идеологии радикальной интеллигенции.


[Закрыть]. Но мысль и истина продолжают находиться под игом утилитаризма.

Этот утилитаризм становится вдвойне опасным, когда он из уклона индивидуальной мысли превращается в коллективную «направленность», в направление. Г. Пешехонов, констатируя в той же, уже цитированной, статье исчерпанность теоретических тем и программных разногласий, которые существовали в эпоху борьбы марксизма и народничества, на мой взгляд объективно правильно говорит, что «новое оживление в сфере мысли зависит в сущности от жизни, – от тех материалов, какие она даст, от тех перспектив, какие откроет, от тех возможностей, какие предоставит». Мысли, продолжает автор, предстоит громадная работа, чтобы разобраться в том сдвиге всей жизни, который происходил последние годы[454]454
  Стр. 363.


[Закрыть].

Это совершенно верно. Но для того, чтобы началась работа мысли в широких кругах и чтобы настоящая мысль завоевала себе место и признание, – для этого, во-первых, необходимо теперь коренное изменение отношения к работе мысли вообще, а, во-вторых, общественные силы должны освободиться, «сдвиг» должен быть реализован. До сих пор дело обстоит так. Есть реакция и есть заветы. Реакция объединяет Россию в ненависти к себе и в решимости борьбы с защищаемыми ею порядками. Это практическое объ единение, как оно, с чисто политической точки зрения, ни существенно для силы удара, замораживает и обеспложивает работу мысли. На место неё стали заветы, стал культ угодников и легенды о них, поминки мёртвых и юбилеи живых. Откровенно говоря, я ни за что так не ненавижу современную реакцию, как за это замораживание мысли в России. Бессильная одерживать какие-нибудь духовные победы, давно потерявшая всякую поддержку совестливой и ищущей мысли, – эта реакция систематически отравляет и повреждает русское сознание его же собственной мертвечиной. Традиции – хорошая вещь, и их надлежит чтить, но живым людям не следует жить на кладбище, хотя бы оно и было генуэзским Campo Santo.

Да, работа мысли должна начаться внутри, но работа, вполне свободная, творящая единственный культ – самозаконной мысли.

К чему приводит отказ от самозаконности мысли, доказывает пример Мережковского и всего идущего от него и с ним религиозно-философского движения. Превосходно о Мережковском говорит Вячеслав Иванов: «Димитрий Мережковский, один из бывших символистов, оглашает воздух призывами к разрушению красоты вообще, искусства в частности, и символического искусства частнейшим образом. Конечно, он говорит это не серьёзно. Слишком это искусившийся человек, чтобы я не чувствовал в его словах бессознательного притворства. Он не может серьёзно верить, что тютчевщина и обломовщина – одно и то же, что от Тютчева пошли самоубийства. Всё это он при помощи своих демагогических приёмов распространяет по России. Я говорю с некоторым негодованием, потому что самое существо дела возбуждает негодование. Я готов подчеркнуть и положительные стороны этого явления и помочь вам понять это патологическое состояние Мережковского, патологическое и только патологическое, потому что общественность при наших теперешних понятиях никоим образом не затронута вопросом, что Тютчев – великий поэт или нет»[455]455
  Заветы № 2, стр. 82–83.


[Закрыть]. Но Мережковский возвращается к общественному утилитаризму не только как ценитель искусства и пожинает лавры не только гимназическим превознесением Некрасова над Тютчевым.

Что такое то́ религиозное народничество, которое проповедуют Мережковский и его друзья, как не противоестественное соединение мистического христианства с политическим радикализмом и социализмом? Как в своё время, веруя в христианство в форме православия, Мережковский соединял дорогое ему тогда и вечное по его идее православие с весьма бренной политической формой, крушение которой произошло через несколько лет, – так теперь он какое-то новое, своё собственное христианство, вероятно, считаемое им за вечную истину, объявляет неразрывно связанным с какими-то, более или менее бренными, формами не то мирового, не то специально русского социализма и с тем питаемым нашей реакцией оппозиционным духом, который разлит по всей России.

Здесь есть своеобразное sacrificium intellectus, т. е. сознательное умаление умственности, но не святая простота, а простачество из лукавства.

С одной стороны, религиозный максимализм, вера в воскресение, словом, всё главное содержание христианской мистики и теологии, а с другой стороны, уловление в качестве союзников элементов, глубоко равнодушных и даже враждебных всякой религии и религиозности. Разные, подчас весьма почтенные люди, пишущие о русской общественности, смотрят на Мережковского и его друзей, как гоголевский Осип на знаменитую верёвочку:

«Подавай всё! Всё пойдёт в прок. Что там? Верёвочка? Давай и верёвочку – и верёвочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое подвязать можно».

В деле борьбы с реакцией пригодится и такая верёвочка, как религиозное народничество Мережковского. Мережковский же всячески приспособляет религию и религиозные проблемы к аудитории, которой нет никакого дела до религии и которая интересуется исключительно «общественной» стороной дела.