Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Международное положение и международная реакция[444]444
  Слово. СПб. № 551. 2(15) сентября 1908. С. 1.


[Закрыть]

В течение лета произошли события настолько многозначительные, что не хотелось их касаться под первым впечатлением, которое могло быть поверхностным и ошибочным. Я разумею государственный переворот, происшедший в Турции. Теперь всё яснее и яснее становится, какими огромными последствия чреваты эти события. И в то же время совершенно ясно, что этот переворот – лишь один из эпизодов той новой эры европейской и мировой истории, которая началась крушением старого порядка в России. В настоящий момент словосочетание «крушение старого порядка в России» звучит, конечно, какой-то насмешкой над русскими людьми.

Но я говорю не о сегодняшнем дне, который принадлежит Дубровиным и Меньшиковым, а о событиях в их исторической перспективен, в их неизбежном сцеплении, в их логическом завершении. Турецкий переворот есть необходимое последствие столько же революции, сколько и реакции в России. И последнее для нас интереснее и важнее, чем первое. Можно сказать, что это, с русской точки зрения, самое важное поучение, которое дают нам турецкие события.

Несомненно, что они усложняют до последней степени международное положение России. Осью всей мировой политики в настоящее время являются отношения между Англией и Германией. Что же внёс турецкий переворот в международную ситуацию под знаком англо-германского соперничества? До турецкой конституции России принадлежала в этой ситуации огромная роль. Как ни расшатана была Россия войной и противонациональными эксцессами революции, за которыми спешит угнаться и которые уже перегнала противонациональная, убийственная для государства реакция, – несмотря на свою внутреннюю слабость, по самому соотношению международных сил Россия была очень большой величиной.

Но теперь эта сила нейтрализована и связана. Рядом с ней стала новая Турция, которая в короткое время должна вырасти в крупнейшую силу, всегда способную войти в любую международную комбинацию.

Турция, по всему своему прошлому, не может быть «другом» России. Это было бы психологически противоестественно и политически нерационально для Турции. А в то же время Турция может и даже должна быть «другом» по крайне мере одной из тех двух держав, отношения между которыми господствуют над мировой политикой – либо Англии, либо Германии. Но положение новой, конституционной и либеральной Турции среди этих двух держав ещё выгоднее: она может быть «другом» и той, и другой вместе. Это положение совершенно напоминает недавнее положение России между Францией и Германией (одна комбинация) и между Англией и Германией (другая комбинация). Первую комбинацию Россия – себе назло – использовала в том протесте против Симоносекского мира, из которого родилась русско-японская война. Вторую комбинацию она могла бы использовать в балканском вопросе, если бы вместе с турецкой конституцией на Ближнем Востоке не произошла полная перемена декораций.

Таким образом, не только Россия, как международная сила, нейтрализована и связана Турцией. Последняя готовится в известном смысле занять, да позволено будет мне так выразиться, то «психологическое место», которое до последнего времени в международной системе принадлежало России. Из этого могут вытечь очень разнообразные последствия, и даже весьма неожиданные. И одним из таких последствий, на мой взгляд, может быть, если не англо-германское сближение, то во всяком случае установление между Англией и Германией гораздо лучших отношений, чем те, которые господствуют теперь. Международная ценность и защищённость России ещё более понизится. По существу наступит её изолирование, такое, какое было в эпоху перед крымской войной (что и привело к последней) и потом после русско-турецкой войны 1877–1878 гг. до русско-французского сближения. Почему же Турция может способствовать англо-германскому сближению? Очень просто. Потому что она нуждается в дружбе и поддержке обеих этих держав, и обе оне заинтересованы в её дружбе. Это почва, которая сама повелительно диктует компромисс. О том, что интересы Турции и Германии солидарны, не стоит особенно распространяться. Немцы ищут в Турции приложения для своего капитала и для своей предприимчивости и никакими политическими аспирациями, опасными для Турции, не задаются. Возрождающаяся Турция может только выиграть от проникновения в неё даров германской экономической культуры. Взаимоотношения Англии и Турции сложнее. Англия заинтересована в том, чтобы египетский вопрос не был поставлен во враждебном ей смысле; с точки зрения положения вещей в Индии, где мусульмане составляют самый лояльный элемент, она должна считаться с «мусульманским» сознанием вообще, которое и окрепло именно под влиянием государственного переворота в Турции. С другой стороны, английская дружба, начиная с английского капитала, прямо неоценима для возрождающейся Турции, опираясь на собственные экономические и культурные силы Англии, Турция может много навредить англичанам, а Англия, враждебная Турции, может прямо раздавить последнюю; и в то же время Англия не извлечёт из уничтожения Турции для себя такой выгоды, которая сколько-нибудь соответствовала бы серьёзным замешательствам, всегда связанным с подобным столкновением.

Вот почему Турция должна быть в дружбе с Англией. С другой стороны, собственный экономический интерес Турции требует от неё, повторяем, поддержания самых лучших отношений с Германией.

Что всё это означает? А то, что международное положение России изменилось и осложнилось в огромной мере после турецкого переворота. Нельзя при этом упускать из виду того, что возрождение Турции ослабляет положение России и на Дальнем Востоке, ибо иметь своими соседями на двух противоположных концах сильную Турцию и сильную Японию – значит быть в сущности… зажатым с двух концов.

В начале XIX в. во время наполеоновских войн была распространена карикатура на русских с надписью: «Nous arrivons toujours trop tard» (см. эту карикатуру в книге Шильдера об Александре I). Когда обозреваешь в широкой исторической перспективе события последних 30–40 лет, всегда припоминаешь это изречение, и ясно видишь, как внутренняя реакция ослабляла международное положение России и вела её к поражениям.

В том международном положении, в котором находится теперь Россия, только величайшее напряжение всех внутренних сил может предотвратить дальнейшее ослабление государства.

Между тем, что мы видим? Страна успокоилась и ушла внутрь себя. Начался сложный труд переработки политического созерцания, на котором выросли и действовали целые поколения. В это успокоение раздумья, из которого должно и может вырасти новое культурное творчество, растущая реакция беспрерывно бросает свои вызовы, которые свидетельствуют о том, что она одержима духом мелкой мстительности, застилающей перед ней всякие государственные перспективы.

Всякий день может принести нам великие государственные испытания. И ужас разбирает при мысли о том, с каким вновь накопленным капиталом ожесточения мы вступим в эти неизбежные испытания. Между тем, быть может, никогда ещё Россия так не нуждалась в национальном подъёме.

И какой насмешкой звучат самые слова «национальный подъём» в эту минуту, когда лозунгом дня является призыв к низости и вымогательство подлости.

Внутренняя реакция есть теперь такая же, нет, даже большая национальная опасность, чем до русско-японской войны. Она есть разложение и убийство государства в самых его основах.

Лондон. 29-го августа 1908.

Отпрыск буржуазной культуры. Памяти Августа Бебеля[445]445
  Русская Мысль. 1913. Кн. VIII. II отд. С. 160–164.


[Закрыть]

Когда сходят в могилу люди, с именем которых связано какое-нибудь историческое дело, трудно и в то же время привлекательно – из «формулярного списка» такого человека извлечь его дух) выгнать крепкий «спирт» его личности. Это значит дать не бледную, безжизненную «вытяжку», не éspirit de M-r Montesquieu (Voltaire etc.), а именно вызвать живой образ вместо сухой справки стола личного состава в главном управлении NN или заранее аккуратно заготовленной заметки некрологического «департамента» большой газеты…

Я вижу Бебеля. Может быть, потому что я много раз его видел и что самая блестящая эпоха его деятельности, когда он встал в полную меру своего роста, последнее десятилетие XIX века, пережита и мною со всей восприимчивостью, свойственной вообще развивающейся юности. И этот живой образ знаменитого агитатора и парламентария вдвигается для меня естественно в широкую историческую рамку, грани которой так хорошо изведаны, хотя лишь отчасти пережиты, всем нашим поколением. Лассаль разбудил рабочее движение Германии, вдохнул в него исторический энтузиазм и дал ему огненные слова. Маркс и Энгельс дали этому движению «науку», и «теорию», из которой с некоторыми поправками и приближениями могла быть выведена «практика» и «тактика». Но для того, чтобы энтузиазм не испарился и для того, чтобы теория не оказалась бездейственным «учением», необходимы были люди, которые хотели и умели бы действовать. Нужно было пламенному энтузиазму Лассаля и гениально-умным мыслям Маркса вселиться в живые и действенные личности, способные на упругую, повседневную работу создания большого движения. Такими людьми явились Либкнехт и Бебель. Не они одни. Из рядов ближайших последователей Лассаля вышли такие же действенные и упругие люди. Но как-то случилось так, что в первые ряды на протяжении целых десятилетий выдвинулись те деятели, которые именно умным мыслям Маркса нашли и создали живое воплощение в себе и в других. Быть может, это было случайно, просто они пережили других и долголетней работой приобрели руководящий авторитет. Но это далось им не без труда, не без заслуг и в этом смысле было вовсе неслучайно.

Замечательна в истории германской социал-демократии смена в лицах разных культурных сил и слоёв. Лассаль и Маркс были первоклассными духовными творцами своей эпохи. Борцы за демократию, они сами принадлежали к бессословной аристократии духа. Либкнехт был по сравнению с Лассалем и Марксом ординарным журналистом-профессионалом. К рабочему движению он пришёл через интеллигентские демократические увлечения. До конца своей жизни он оставался типичным немецким интеллигентом пасторского типа, со скучной, какой-то заспанной внешностью, за которой скрывалось, однако, большое упорство и упрямство. Через журналиста и демагога в нём пробивался старо-немецкий студент, который, может быть, только случайно не сделался «духовной особой». И, произнося свои речи, Либкнехт как-то по-пасторски не размахивал, а помавал руками. Однако, это пасторское «помавание» было весьма нужно и полезно для дела: в этих, точно усыпляющих, жестах символизировалась подчас серая и скучная, но воспитательная выдержка. Без неё эти кряжистые одиночки не могли бы собрать те рабочие баталионы, «железную поступь» которых предрекал и призывал Лассаль.

Совсем не таким, как Либкнехт, был Бебель. Его выдержка и упорство были другого чекана. По своей натуре Бебель был настоящим, типическим немецким «бюргером» в точном историческом смысле. Этот Todfeind der bürgerlichen Gesellschaft был fine-fleur немецкого мещанства. Я пишу это без всякого оттенка иронии – для меня это просто исторический факт.

В «пролетарии» Бебеля ощущалась вековая и богатая культура трудового немецкого мещанства. Это та же культура, которая, как часто безымянное художественное творчество, чарует нас в немецкой готике фрейбургского мюнстера и других соборов, в пластике Бамберга, Нюрнберга и Страсбурга, в драгоценной резьбе знаменитой любекской залы. Это – культура городского ремесла с его любовью к труду, порядку и вольностям, с его грубоватостью и в то же время размеренностью. Нечто старое и почтенное, непогасимо-буржуазное и в своих новых воинствующих антибуржуазных облачениях и заострениях. Такова вся немецкая социал-демократия.

Когда вы видите стройные группы демонстрирующих немецких «товарищей», чинно, под командой своих «орднеров», шествующих по улицам, – перед вами встают их предки, цеховые мастера и подмастерья, тоже выходившие на улицу для торжественных шествий, а подчас и ради той action directe, о которой мечтают современные синдикалисты и при помощи которой цехи в своих революциях завоёвывали себе права.

В эту богатую «мещанской» культурой почву уходил своими корнями Бебель и вместе с ним в этой же почве коренится в значительной мере и вся немецкая социал-демократия. Как в новой германской промышленности второй половины воскресла раздавленная религиозными войнами XVI и XVII вв. экономическая культура средневековой Германии, – так в немецкой социал-демократии возродились к новой жизни в новых формах те социально-политические и культурные силы, которые создались и развернулись в городской культуре старой Германии. И победоносная германская буржуазия с её Сименсами, Борзигами, Кирдорфами и Круппами, и победоносная германская социал-демократия с её Ауэрами, Бебелями, Дитцами, Молькенбурами выросли на одном культурном стволе старого трудового мещанства Германии. Немецкая социал-демократия – и это составляет её силу, а не слабость – насквозь «буржуазна».

Этой родословной живым свидетелем был Бебель. Именно «пролетарское» в нём было глубоко «буржуазно». В его революционном пыле, помимо чисто индивидуального, было нечто и родовое, та закваска вольнолюбия, которая так сильна в городском мещанстве Западной Европы.

* * *

Замечательный человек, Бебель не был вовсе замечательным писателем, хотя его книги и получили весьма большое распространение. Для настоящего писателя в нём не было ни литературного таланта, ни вообще той глубокой, специфически духовной культуры, которая в сочетании с личной одарённостью создаёт стиль, т. е. совершенно индивидуальное выражение писательского и вообще духовного облика человека. Конечно, Бебель личным трудом, пытливостью ума, поверхностного, но честного, добыл себе порядочное образование, которое было вполне и даже более чем достаточно для парламентских речей. Но всё-таки он был только крупным политическим деятелем, на долю которого выпала крупная историческая задача.

Эта задача подчинила его себе и подняла его на историческую высоту. В таких случаях всегда возникает вопрос: почему в первый ряд выдвинулся этот человек, а не другой? Так, я никогда не мог отделаться от вполне определённого впечатления, что гораздо менее выдвинувшийся, чем Август Бебель, Игнац Ауэр был гораздо более значительным и глубоким человеком. Но Ауэру не дано было сыграть такой исторической роли, как Бебелю – и потому он войдёт в историю как менее крупная историческая фигура, будет стоять во втором ряду. Это бывает довольно часто: историческое значение личности определяется далеко не одной только её индивидуальной значительностью…

Рядом с интеллигентами и духовными аристократами Лассалем и Марксом, даже рядом с Либкнехтом Бебель был органическим и подлинным «бюргером» (и в то же время «пролетарием») в немецкой социал-демократии. Это не мешало ему, вместе с Ауэром, который тоже был отпрыском буржуазной культуры, быть лично аристократом в серой буржуазной массе немецкой социал-демократии. Этот относительный аристократизм Бебеля мною живо чувствовался, когда я наблюдал Бебеля на фоне его собственной среды. Того, кто видел Бебеля рядом с достопочтенной Frau Bebel, прямо поражал этот контраст мужа-аристократа с женой-мещанкой. В своей среде Бебель был Weltmann'ом, человеком другой культуры, других потребностей, других мерок. В этом смысле даже за довольно примитивным (в особенности для нас, русских) радикализмом книги Бебеля о женщине чуялось нечто личное, пережитое, некоторое индивидуальное выхождение из рамок исторической среды. Правда, в этом выхождении не было ничего творческого и потому, строго говоря, не было и ничего исторически примечательного. Замечателен Бебель не как пролетарий-аристократ, а как пролетарий-буржуа, как яркий выразитель того культурного преемства, которое – вопреки всякой классовой борьбе и всякому революционизму – существует между немецкой социал-демократией и историческим трудовым бюргерством Германии.

В лице Бебеля сошёл в могилу последний член рейхстага империи, который ещё заседал в рейхстаге северогерманского союза. Так сходят или почти уже сошли со сцены младшие современники классической эпохи Бисмарка, эпохи объединения Германии (Бебель был ровно на 25 лет моложе Бисмарка, который был только на 3 года старше Маркса). Места старых деятелей постепенно занимают новые люди, для которых классическая эпоха Бисмарка уже относится всецело к истории. Бебель целые десятилетия верил в «социалистическую революцию», которая нагрянет на буржуазный мир, и от этой веры, вероятно, отрешился только на седьмом десятке лет[446]446
  См. интересные воспоминания о Бебеле Эдуарда Бернштейна в Frankfurter Zeitung от 24 авг. н. с. (Erstes Morgenblatt).


[Закрыть]. Для людей, которые после 1890 г., когда пал исключительный закон против социалистов, выступили на историческую сцену, «социалистическая революция» есть не предмет младенческой веры, а либо демагогическая фраза, либо условное обозначение всего необозримого и неопределимого многообразия социальных возможностей, чаемых и призываемых современными социалистами.

В лице Бебеля уже отошёл в иной мир самый яркий выразитель социалистического революционизма среди практических деятелей социал-демократии. Он был таковым частью по своему темпераменту, частью по демагогическому чутью, присущему всякому политическому деятелю, имеющему дело с большими массами: такой деятель должен управлять своей толпой, подчиняясь ей, приспособляясь к её психологии. Но наступит – и не в очень отдалённом будущем – момент, когда и массы перестанут верить в то, во что вожди уже перестали верить или никогда не верили. Старая ортодоксальная догма окончательно станет набором выветрившихся фраз, потерявших живую силу.

Смерть Бебеля есть, конечно, внешний факт, но этот внешний факт совпадает с неудержимым внутренним процессом разложения той традиционной социал-демократической догмы, которую Бебель когда-то воспринял как живую веру и которую он в качестве практического деятеля вынужден был и отстаивать, и разрушать. Отстаивать, ибо догма есть идейная спайка партии; разрушать, ибо она означает идейные путы для практической работы, в которой – призвание и оправдание большой политической партии.

Бебель всей своей жизнью и деятельностью выражал и изображал присущее социал-демократии колебание между сектантским догматизмом и практической подвижностью, доходящей до эластичности. В его наружности даже характерно проступало это смешение упрямства и гибкости. В его фигуре была какая-то элегантная подвижность и в то же время в форме рта, в некрасиво выдвигавшихся вперёд зубах было что-то упрямое, почти жестокое и хищное. Этими двумя чертами Бебель физически и в то же время духовно неотразимо производил впечатление красивой и сильной «кошки».

Однако тот, кто видел Бебеля в рейхстаге, где и враги почтительно прислушивались к его кипучему и в то же время всегда содержательному красноречию, или в народных собраниях, в которых сотни и даже тысячи рабочих, как характерно выражаются немцы, «висели на его устах», беспощадно обличавших «буржуазное общество», – тот не мог не ощутить, что этот подвижный человек, со страстью сеявший семена жестокой вражды, наполнявшей его существо, всей душой предан великой идее и что эта одержимость великой идеей просветляет и поднимает всю его личность.

Засснитц на о. Рюгене

Август 1913 г.

Оздоровление власти[447]447
  Русская Мысль. 1914. Кн. I. II отд. С. 148–158.


[Закрыть]

Посвящается С. Л. Франку

Культурное и политическое состояние России отличается многими своеобразиями, делающими его подчас непонятным для иностранцев и даже для нас самих, поскольку мы привыкли рассуждать в формулах, вычеканенных для употребления «вообще». Особенностью политического состояния современной России является совершенно особое соотношение между властью и населением. Это соотношение может быть понято только исторически. В течение ряда столетий власть шла впереди населения, и образованные элементы страны почти исчерпывались органами власти и с ними сливались. Русский абсолютизм конца XVII и XVIII ст. был не только «просвещённым» – он практически воплощал в стране всё просвещение. XIX век внёс постепенно в это положение вещей огромную перемену. Просвещение, образованность, интеллигенция отделились от власти и стали вести самостоятельное существование. Это произошло не сразу и не совсем. Материально такое отделение даже невозможно, его никогда не было и его никогда не будет. Морально же такое отделение происходило в течение всего XIX века с неуклонностью какого-то геологического процесса, совершающегося путём отложений и сдвигов. Горсточка интеллигенции обозначилась в конце ХVIII и начале XIX века как некая величина и сила, переставшая быть просто органом и орудием власти. Постепенно эта горсточка росла. Но всё-таки до 1904–1906 гг. ей для того, чтобы соприкоснуться с населением или народом, нужно было в него «ходить». Это выражение весьма характерно: отделившаяся от власти интеллигенция не соединилась ещё химически с народом. Будучи материально, бытовым, социальным образом связана с властью, она от неё морально и духовно всё больше и больше отпадала. Она протягивала руки к народу, но между нею и им оставалась какая-то пропасть отъединённости. Если население не верило властям, то оно верило во власть, и в борьбе интеллигенции с властью было, хотя и пассивно, на стороне последней.

В 1904–1906 гг. произошёл великий перелом, который состоял в том, что интеллигенция в некоторых отношениях химически соединилась с народом. Поскольку это произошло, – а мы дальше именно и затронем вопрос, в какой мере это произошло, – собственно интеллигенция даже перестала существовать как нечто обособленное. У нас до сих пор не понимают всего исторического значения этого переворота. Совершенно неверно, что в 1905 г. произошли только политические «перемены». И даже наоборот, именно в политическом отношении изменения, происшедшие в России в эту эпоху были наименее радикальными. Миросозерцание и правосознание народ изменились глубже, чем политическое устройство страны, чем её государственное право. Власть до этой эпохи имела дело с кучкой или кучками интеллигенции, ей враждебной, и с народом, которому и власть и интеллигенция были одинаково культурно чужды, но который своим миросозерцанием пассивно поддерживал власть, а от интеллигенции отталкивался.

Теперь положение совершенно изменилось: между интеллигенцией и народом произошло в некоторых отношениях прямо-таки химическое соединение, а былое пассивное содружество власти и народа рушилось, потому что пало совершенно то миросозерцание народа, на котором оно держалось. Власть духовно отрезана и от интеллигенции и от народа, т. е. от широких масс населения. Сверху поощряемый антисемитизм, национализм и т. п. представляют лишь идеологические суррогаты былой непосредственной связи, которая существовала между властью и верившим в неё народом.

Это неестественное положение власти в безвоздушном пространстве чрезвычайно опасно и для власти, и для страны. Оно опасно потому, что, как показывает именно современное положение вещей, эпоха 1907–1913 гг. – эпоха так называемого «успокоения» – была потеряна в смысле органического укрепления власти. В 1907 г., когда в «революции» окончательно обозначилось отъединение народа и власти и определилось химическое соединение народа и интеллигенции, могла быть сделана попытка укрепить власть на «средних» элементах страны, которые нужно было организовать и сплотить в силу лояльным приобщением их в властвованию в стране. В этом было историческое призвание Столыпина и тех общественных элементов, которые шли под флагом октябризма.

Столыпин оказался не в силах осуществить эту историческую задачу, и его банкротство в этом отношении реализуется (да простит мне читатель парадоксальное слово о реализации банкротства) теперь партией и фракцией октябристов. В то время как интеллигенция сумела химически соединиться с народными массами, власть не смогла так же соединиться с средними классами.

Исторически это понятно. История не выработала в нашей власти ни навыков, ни самой идеи самоограничения. А между тем именно это и требовалось и требуется от власти в момент, когда из-под неё оказался вынутым былой фундамент пассивной поддержки народа с его патриархальным миросозерцанием, которого больше не существует.

Революция 1905–1906 гг. породила тот кризис интеллигенции, во вскрытии которого – историческое значение сборника «Вехи». Суть этого кризиса можно охарактеризовать так: то химическое соединение народа и интеллигенции в революции, о котором мы говорили, было и тем и другим элементом куплено слишком дорогой ценой, ценой упрощения и оскудения духовного содержания и интеллигенции и народа. Анализ этого кризиса сделан и не прошёл, я думаю, даром. «Вехи» проникли в умы русской интеллигенции и дали толчок к, быть может, ещё не замеченной и не осознанной, но весьма значительной критической работе. С двух концов. «Вехи» учили, с одной стороны, общественному реализму, разоблачая мечтательное забвение глубоких почвенных условий развития всякой культуры и, в частности, культуры русской; с другой стороны, материализму и нигилизму интеллигентского миросозерцания «Вехи» противопоставили религиозный идеализм.

Реакция 1907–1914 гг., так же как революция 1904–1906 гг., упёрлась в кризис, который есть не только внешнее фиаско «политической» системы или курса, а внутреннее крушение и известного миросозерцания. Ещё мы не пережили кризиса интеллигенции, ещё он происходит под спудом, как обозначился родственный ему кризис власти, столь же внутренний, столь же глубокий, столь же значительный. Правда, можно было бы сказать, что то положение вещей, которое привело к событиям и настроениям 1904–1906 гг., было тоже или было уже внутренним кризисом власти. Это так и не так. В 1904–1905 гг. власть ещё могла предаваться иллюзии, что в миросозерцании и правосознании народа не произошло никаких коренных перемен. Самый характер того построения, которое получило в 1905 г. народное представительство, свидетельствовал о том, что власть тогда ещё желала и считала для себя возможным опереться на широкие массы крестьянства. Лишь происшедшее в 1905–1907 гг. химическое соединение народа и интеллигенции отняло всякую возможность такого построения государственной реформы. Симпатии и инстинкты народных масс в 1905 г. переместились в сторону интеллигенции. Тогда-то власть в области аграрной стала окончательно на почву программы ярко противонароднической и в сфере политической стала как будто сознательно искать опоры в средних слоях, в земледельческом и буржуазном классах. Но тут-то воскрес ветхий Адам абсолютизма, и очень быстро под конституционной оболочкой обозначился ещё не разрушенный материально, хотя духовно низвергнутый и отвергнутый страной, скелет старого порядка. Средние классы не были допущены к участию во властвовании, низшие же классы, а также интеллигенция были, как политические фигуры, вновь переведены на «нелегальное» положение.

Отсюда – то парадоксально-бессильное положение, в котором находится Государственная Дума, и та необычайная фактическая власть, которая принадлежит Государственному Совету.

В Государственной Думе есть большинство, которое с правительством, желающим осуществлять органические реформы, и закономерно, в согласии с обещаниями манифеста 17 октября, управлять страной, могло бы работать в полной гармонии. Но в России нет такого правительства – и в этом внешнем, каждодневно дающем себя знать, факте обнаруживается тот внутренний кризис власти, о котором мы говорим. Некоторые при этих условиях склонны говорить о параличе законодательной власти и рекомендовать для его излечения героические средства новых и новых нарушений основных законов. Весьма характерно, что эта постыдная революционная пропаганда ведётся на столбцах периодических изданий, которые считаются влиятельными в так называемых «сферах». То, что это возможно, свидетельствует об ужасающем упадке политической морали в стране. Плачевная пропаганда непрерывного правонарушения есть некоторый pendant к той идее непрерывной революции, которую проповедывали крайние элементы в 1905–1906 гг. Эта пропаганда, в сущности, представляет лишь один из самых ярких симптомов всё того же внутреннего кризиса власти.

Суть этого кризиса заключается в стремлении сохранить в России XX века для власти такие условия существования, такие формы и приёмы деятельности, для которых во внутренних отношениях страны нет уже более никаких – ни духовных, ни материальных – устоев. Это либо неумно, либо неправдиво. По правде говоря, тут есть и то, и другое. Государственная Дума с точки зрения этого, только что охарактеризованного, стремления есть не равноправный фактор власти, не участник властвования, а какое-то присутственное место с особыми распорядками и особым способом пополнения своего «личного состава». С этой точки зрения вполне последовательно стремиться к превращению Государственной Думы в «законосовещательное» учреждение, мнения и постановления которого ни в каком смысле не обязательны для власти. Мы не станем критиковать этой программы с точки зрения «конституционного идеала». Не это важно и интересно для нас в настоящем случае. Конституционные идеалы, как идеалы, ни для кого не обязательны. Но те, кто рекомендует вести политический корабль по такой линии, должны считаться с тем, к чему их программа приведёт. А именно осуществление их программы поставит власть в то же самое положение, в котором она уже находилась до 1905 г., с одним существенным однако различием: власть будет находиться в таком положении теперь после 1905 г., т. е. после того величайшего переворота в политическом и культурном миросозерцании русского народа, в силу которого стало возможным химическое соединение народа с интеллигенцией.

* * *

Какой же выход из создавшегося положения?

Выходов может быть только два: либо постепенное нарастание государственной смуты, в которой средние классы и выражающие их умеренные элементы вновь будут оттеснены на задний план стихийным напором народных масс, вдохновляемых крайними элементами, либо оздоровление власти.

Первый выход не подлежит сейчас нашему обсуждению. Мы сознательно стоим в русских условиях на точке зрения, исключающей для нас возможность как действенно стремиться к этому выходу, так даже просто желать его. Поэтому нам остаётся только ставить прямо перед общественным сознанием второй выход, как такую очередную проблему, которая должна быть осуществлена совокупными усилиями всех прогрессивных и в то же время охранительных сил. Проблема власти никогда не стояла так болезненно перед русским общественным сознанием, как в настоящее время. Ибо никогда страна так сильно не нуждалась в том, что можно назвать здоровой властью, и никогда действительное положение вещей не было столь далеко от осуществления идеала такой здоровой, или нормальной власти. Прежде всего тут есть психологические трудности, которых не знало даже недавнее прошлое. Прежняя власть не знала никакой политической борьбы и не знала поэтому того озлобления, которое неизбежно связано с такой борьбой там, где политическая борьба, даже направленная против власти, не признана ещё, как нечто вполне законное, поскольку она осуществляется в рамках общеобязательного права, основанного на признании прав граждан. Русская власть на местах, можно сказать, поглощена политической борьбой, которая к тому же принимает прямо необъятные размеры, так как направляется не только на крайние, но и на умеренные элементы, раз они только притязают на известную независимость. Можно сказать, что никогда, даже в самые мрачные дореформенные времена, губернаторская власть не была поставлена так ненормально, не была так органически больна, как в наше время, когда почти всякий губернатор чувствует и ведёт себя как агент какой-то политической борьбы. Правда, и прежде губернаторы боролись с «крамолой», но тогда всякая «политика» была юридически действительно крамолой, а теперь, как с крамолой, губернаторы борются с явлениями, которые сами по себе образуют реальные условия существования высших государственных учреждений. Таковы прежде всего все политические партии, представленные в Государственной Думе, с большинством которых губернаторы ведут непрерывную борьбу всем богатым арсеналом доступных им средств. Вообще тот факт, что в Думе функционируют как факторы, составляющие законодательную власть, элементы политических партий, которые вне Думы преследуются администрацией, как нелегальные или нелегализованные, есть факт, доказывающий, что русское управление действует по принципам, которые в своей основе собственно отрицают и бытие Государственной Думы, и всякий правовой порядок, основанный на признании прав граждан. Правда, в Германии от 1878 до 1890 г. действовал исключительный закон против социалистов. Но, хотя он прошёл нормальным порядком через парламент, несовместимость такого трактования существующей в стране партии с присутствием её представителей в парламенте обнаружилась в Германии с полной ясностью. Это и привело к падению злополучного «исключительного» закона, который власти и умеренным элементам общества повредил гораздо больше, чем социалистам и рабочему классу. Между тем, в современной России или, вернее, в большинстве мест современной России в том положении, в каком в Германии с 1878 по 1890 г. находились социал-демократы, фактически находятся все политические партии до октябристов включительно, поскольку они желают проявлять политическую жизнедеятельность. Наша местная власть есть полиция, действующая как политическая партия, или, если угодно, политическая партия, вооружённая полицейскими полномочиями, т. е. нечто, до последней степени нездоровое.