Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

Одной этой новой линии германской политики было бы достаточно для того, чтобы вызвать вооружённый конфликт Германии с Россией. В декабре 1913 года мы вступили таким образом в эпоху назревания конфликта, который неизбежно должен был принять мировой характер. Как мы увидим дальше, конфликт этот назревал в условиях, которые сами могли родить из себя некоторые задержки ему и, пожалуй, дать ему рассосаться. Международное положение было сложно тем, что при существовании серьёзного антагонизма между Германией и Англией, назревал ещё более серьёзный антагонизм между Россией и Германией, которая уже не в качестве патрона Австрии, а самостоятельно пошла наперерез вековой линии русской политики на Ближнем Востоке и направилась на пункт, около которого в течение почти всего XIX века кристаллизовался русско-английский антагонизм. Этот антагонизм смягчился в огромной мере за последние годы, он уступил место известному сближению, но он не исчез совершенно, как исчез былой антагонизм Франции и России. Именно это обстоятельство – неясность взаимоотношения между Англией и Россией – определяло сложность международного положения в 1913 и 1914 гг. Такое положение требовало величайшей дипломатической бдительности и умелости от лиц, руководящих внешней политикой как России так и Германии. Необходимо было принять во внимание всё: и многообразные переплетающиеся интересы, и дипломатические традиции, и степень возбудимости или косности общественного мнения всех великих держав Европы, прежде всего наиболее свободной из них, Англии. Как в этом сложном международном положении конкретно разыгрался великий мировой конфликт, как отвлечённые возможности превратились в реальности и образовали сомкнутую цепь неотвратимых в отдельности фактов, – это будет предметом дальнейших статей.

V

В газетах установился как бы публицистический трафарет, что современная Германия есть та самая милитарная и милитаристическая Пруссия, которая объединила германские государства, что Вильгельм II – продолжатель политики Бисмарка и что в этих традициях ключ к пониманию великой европейской войны 1914 г.

Мы уже показали, в какой мере неверно это отождествление политики Бисмарка с политикой Вильгельма II в области русско-германских отношений. Но шаблонное трактование прусско-германского милитаризма, как чего-то единого и целого на пространстве всей его истории, неверно в ещё более общем и глубоком смысле. Политика, которая привела к войне 1914 г., есть нечто новое сравнительно с той политикой, которая восторжествовала в 1866, 1870–1871 гг., нечто коренным образом от неё отличное. В этом – особенный характер событий, переживаемых нами. Ни одна из стран, участвующих в великом конфликте, ни Англия, ни Франция, ни даже Россия, не является в настоящую минуту как великая держава со столь новым обликом, как Германия. Этим новым обликом Германии отмечено всё столкновение. Он придаёт войне её грозный и решающий характер.

Войну ведёт новая Германия, и Вильгельм II не наследник Бисмарка, а протагонист этой новой Германии, которая в основе чужда поколению Вильгельма I и Бисмарка. Отсюда – поразительное зрелище единодушия Германии в этой борьбе; ведь – что бы там ни говорили – в ней социал-демократия и рабочие подают руку милитаризму и юнкерству. Конечно, в новой Германии есть черты и старой, и даже именно в этом сочетании нового и старого заключается объяснение того конкретного оборота, который приняли события. Новая Германия является, конечно, недостаточно новой. Новым содержанием жизни она пытается овладеть при помощи старых форм. Но решающее значение в великом конфликте принадлежит всё-таки не этим старым формам, а влившемуся в них новому содержанию. Историческое рассмотрение судеб народов должно иметь в виду слова великого немецкого историка, который писал, что «муза истории имеет широчайший духовный горизонт и с полным мужеством отстаивает свои мнения. Внесение интересов современности в историческую работу приводит обычно к тому, что свобода этой работы нарушается»[488]488
  Ranke в предисловии к «Englische Geschichte vornehmlich im sechszehnten und siebzehnten Jahrndert».


[Закрыть]. Публицистике сегодняшнего дня, быть может, соблазнительно и выгодно видеть в новом только старое и как бы отжившее. Той публицистике, которая осуществляет девиз другого великого историка: «Политика и история суть лишь две стороны одной и той же науки»[489]489
  Сили. Расширение Англии. Два курса лекций. Спб, 1903 г., стр. 129.


[Закрыть], и приличествует различать, а не смешивать, не малевать действительность в одну краску, а видеть оттенки и переходы.

VI

Германия Бисмарка была «насыщена», новая Германия, наоборот, ощущала неутолимую потребность в расширении своего могущества. Именно вся Германия ощущала эту потребность, а вовсе не одно юнкерство с Вильгельмом во главе. Посмотрим, как самые дальновидные, наиболее широко смотрящие немцы понимают и формулируют «немецкую идею»[490]490
  В дальнейшем я пользуюсь книгой Рорбаха: Paul Rohrbach. Der deutsche Gedanke in der Welt. Düsseldorf-Leipzig, 1912.


[Закрыть].

«Немецкая идея» не состоит в абсолютном мировом господстве. Но она требует согосподства над мировой культурой, согосподства рядом с англо-саксонством. Другие силы представляются заранее исключёнными из состязания. Россия «внутренней некультурностью» осуждена на неудачу своих замыслов и упований в области мировой политики, а Франция, добровольно отказавшись от размножения, тем обнаружила «моральный упадок» и признала себя неспособной участвовать в соперничестве мировых народов. «Лишь немецкая нация рядом с англо-саксами так развилась, что является в одно и то же время достаточно многочисленной и внутренно достаточно крепкой для того, чтобы для своей народной идеи притязать на участие в судьбах наступающей мировой эпохи». Но эту немецкую идею можно правильно понять, лишь усвоив себе, что она может быть поддерживаема в своей силе лишь непрерывным её распространением.

«Мы не можем остановиться или стоять на месте, для нас не может быть даже временного отказа от расширения нашей жизненной сферы, у нас выбор только между тем, чтобы снова пасть на уровень территориальных народов или же завоевать себе место рядом с англо-саксами. Мы подобны дереву, корни которого в расщелине скалы. Либо мы раздвинем скалу и будем расти, или сопротивление нашему росту так велико, что мы засохнем от недостатка питания. Немыслимо сказать: развивайте вашу культуру, умножайте ваше богатство, повышайте ваше научное, техническое, художественное умение, но откажитесь от того, чтобы обрабатывать, в качестве коммерсантов и фабрикантов, всё новые и новые страны, откажитесь от того, чтобы строить новые суда и бросать в мировое хозяйство новый капитал, посылать ваших сыновей в далёкие страны и со всех концов земли собирать в вашу землю плоды вашего труда».

Разве немцы могут отказаться от этого, когда они растут так быстро, что в три года увеличиваются на такое число людей, которое равняется всему населению Швейцарии, а в шесть лет – на всё население Швеции или Голландии.

«Наш рост есть процесс стихийной природной силы. Только истощение естественного и нравственного чувства, какое пережили французы, или ужасная внешняя катастрофа, которая сделает нас такими бедняками, что мы не сможем больше растить детей, рождающихся у нас, способна была бы остановить наше размножение».

«Мы растём и множимся, но не в обширной по пространству земле, которая имеет избыток всего нужного для жизни: средств питания, материальных богатств и сырья, – нет, мы втиснуты в узкие и отнюдь не благоприятные границы и из года в год должны привозить издалека всё больше и больше благ для того, чтобы быть сытыми и поддерживать в движении наши машины. Та часть нашего народа, которая может существовать лишь при условии ввоза материалов и вывоза фабрикатов, ежегодно возрастает почти на миллион. Наше школьное знание и всякое прочее образование, нашу технику, наш дар изобретательности и искусство, нашу основательность и точность, иногда, пожалуй, даже немножко вкуса мы вкладываем в тот процесс превращения, который преобразует у нас американское дерево и испанский металл, египетский хлопок и австралийский могаир, каучук из Конго и бычачьи кожи с Лаплаты в фабрикаты для мирового рынка. Мировой рынок – мы в нём нуждаемся теперь для нашего существования так же, как в нашей собственной почве, и неумолимо близится день, когда мы в нём будем нуждаться ещё больше, чем в ней. Но только в том случае, если с нашим собственным ростом увеличится также наша доля и наш прибыток на мировом рынке и в мировом хозяйстве, можем мы оставаться здоровыми; только в таком случае мы можем дать тем внутренним ценностям, которые вырастают из нашей национальной идеи, развиться, расцвесть и действовать в качестве образующих факторов мировой культуры. Прекращение роста было бы для нас катастрофой как внутренней, так и внешней, ибо при наших теперешних обстоятельствах оно не могло бы никоим образом быть добровольным или естественным, но наступило бы лишь тогда, когда какой-либо другой народ или соединение народов так повергло нас во прах, что мы долгое время лишь влачили бы существование».

«Таким образом немецкая идея может оставаться живой и расти лишь в том случае, если её материальная основа, т. е. численность немцев, благосостояние Германии, количество и величина поставленных на службу германской идее миро-хозяйственных отношений будут продолжать всё расти и расти. Но именно это вынудит англо-саксов принять решение – будут ли они со своими интересами в мире приспособляться в то же время к нашим и столкуются ли они сообща с нами о своей и нашей доле, или же они против нас будут силою отстаивать своё единовладычество. Если они решатся на поединок, то от нашей силы будет зависеть, сумеем ли мы победить и утвердить себя, или же будем побеждены».

«В Англии заключены, стало быть, судьбы Германии. Для того, кто следил за развитием мира в последние сто дет и к тому же из собственных наблюдений знает нечто о современном мире, – для того из всех национально-политических вопросов будущего есть лишь один, которому неоспоримо принадлежит значение, заслоняющее все прочие вопросы. Вопрос этот гласит: предназначен ли англо-саксонский тип к тому, чтобы он один достиг господства в тех частях земли, где отношения ещё не установились, а находятся в текучем состоянии, или же, кроме того, и для немецкого останется достаточно простора для того, чтобы явиться в качестве фактора, конституирующего культурное целое как по сю, так и по ту сторону океана?»

Задачи германской мировой политики поставлены тут с необыкновенной ясностью. И вряд ли можно сомневаться, что в этих задачах солидарны были все элементы германского народа, что тут формулирована программа национального характера, вытекающая из всего предшествующего экономического и политического развития Германии.

В этом обосновании «немецкой» или «германской» идеи лейтмотив: Англия есть рок Германии. Отношениями с Англией определяется всё положение и все возможности Германии. Рядом с этим замечательно пренебрежительное отношение к России в её настоящем состоянии. Россия теперь и в ближайшем будущем не может идти в счёт как дееспособная в Европе великая держава. Это на разные лады повторялось в ответственной немецкой публицистике и вошло прочно в сознание руководящих людей Германии. Поскольку дело обстоит так, русско-японская война и русская революция сыграли с Германией дурную шутку. Картины цусимского разгрома и московских баррикад загипнотизировали общественное мнение Германии. В Германии просмотрели тот факт, что в сущности и японская война и освободительное движение, принесшее народное представительство, не ослабили, а усилили, – по крайней мере, абсолютно, – внешнее могущество России.

VII

Но как бы то ни было, современная Германия с её мировой политикой имела против себя и Россию, и Англию. Отсюда для германской политики возникала неотвратимая альтернатива, или дилемма. Необходимо было взвесить и решить, с какой из двух держав Германии выгоднее и легче вступить в соглашение, по существу обеспечивающее нейтралитет на случай вооружённого столкновения с другой из тех же двух держав.

Дилемма была – нужно это признать прямо – чрезвычайно трудно разрешима. Тут необходимо было учесть самые различные факторы и оценить самые различные отношения.

Антагонизм Германии с Англией носит всеобщий характер – он не приурочен ни к какому определённому пункту в особенности. Это – всеобщее экономическое и потому колониальное соперничество.

Иначе обстоит дело с русско-германским антагонизмом. Тут есть один ясный пункт. Россия не может ни в какой форме допустить укрепления Германии на Босфоре, ибо не имея возможности иметь очень сильный флот на всех морях, Россия в каждый данный момент должна быть сильнее всякой другой державы на Чёрном море. Германия либо должна была прийти к соглашению с Англией относительно ограничения морских вооружений, к идее контингентирования своего флота, либо она должна была, работая над непрерывным увеличением своего флота, прийти к соглашению с Россией относительно турецкого вопроса.

Вопрос ставился ясно. Вернее, только ясная постановка дилеммы и сознательное её разрешение в том или другом смысле могли обеспечить Германию от внезапной войны на два фронта с целой коалицией держав, секундирующих Англии и Россия.

Германия Вильгельма II уклонилась от ясного и окончательного разрешения намеченной дилеммы. Такое уклонение, конечно, само по себе не приводило бы к войне, если бы налицо была твёрдая воля – не только воздерживаться от каких-либо агрессивных действий, но до поры до времени, по крайней мере, избегать и всякой постановки международных вопросов, могущих угрожать войн ой. Именно со стороны Германии – даже при отсрочке разрешения вопроса – с кем же возможно и необходимо столковаться: с Англией или с Россией? – необходима была величайшая сдержанность, доходящая до полного самообуздания. Между тем рост политического могущества и экономической мощи Германии создал у неё не только сознание своей силы, но и глубокое чувство неудовлетворённости своим положением «под солнцем». Это сознание и это чувство сгущались в целое агрессивное настроение или самочувствие всей страны. У специалистов же военного дела и отчасти у специалистов-политиков это агрессивное настроение принимало определённые очертания программ активного выступления Германии, подчас выливавшихся в идею и замысел превентивной войны. Эта идея при разрешении той альтернативы, о которой я говорил выше, могла бы быть реально-политически оправдываема (хотя, нужно сказать, даже Бисмарк её осудил самым суровым образом) теми аргументами, которыми вообще оправдываются подобные вещи, и, наконец, она могла бы найти себе оправдание – в успехе.

VIII

Здесь случилось нечто особенное. Агрессивное политическое мышление в сущности перестало быть политическим. Политические решения стали построяться по типу решений стратегических. Политика попала в плен к стратегии. Когда знаменитый основатель научной стратегии Клаузевитц учил, что война есть «продолжение политики, действующее только иными средствами», то он имел именно в виду, что война есть средство для цели, которую укажет политика. Если таково соотношение стратегии и политики, то последняя должна управлять первой, а не наоборот.

В истории возникновения войны 1914 г. самое замечательное, что политической задаче, подлежавшей разрешению политическими же средствами, было, по недомыслию или по легкомыслию, дано милитарное или стратегическое разрешение.

Это разрешение политической задачи приёмами стратегии есть, конечно, в известной мере наследие милитарной психологии предшествующей эпохи. Прусский милитаризм, как вершитель мировой политики, потерялся в её сложных сплетениях и проблемах. Но это – только частичное объяснение.

Конфликт 1914 г., как он разыгрался фактически, лишь отчасти может быть сведён к действию общих причин и мотивов безличного характера. Антагонизм германской мировой политики, всюду наталкивавшейся на британские позиции и британское владычество, стремившееся к расширению и пришедшее в известного рода равновесие с некогда ему абсолютно враждебным французским; встреча германского проникновения на Ближний Восток на проливах с русским вековым движением в том же направлении; психология прусского милитаризма, по наследству перешедшая к деятелям Великой Германии – всё это, конечно, могущественные факторы конфликта. Но без остатка к этим безлично-необходимым, если угодно, массовым факторам нельзя свести индивидуально-конкретной смены событий, составившей содержание тех критических 13 дней, рассказ о которых читатель найдёт выше в статье Б. Э. Нольде «Начало войны». «Ошибочно думать, – говорит Сили в своей классической книге, – что великие общественные события, в силу своих грандиозных размеров, больше подчинены роковой необходимости, чем обычные события частной жизни; подобная ложная идея порабощает суждение. Мы не можем ни составить себе понятия о великой национальной политике, ни оценить её, если отказываемся даже вообразить возможность какой-либо другой политики»[491]491
  Ук. соч.


[Закрыть]. Это совершенно верное замечание вполне применимо к возникновению великой европейской войны 1914 г.

Прусская милитарная психология, конечно, сыграла роль в событиях. Идея, что политическая задача может быть всего лучше разрешена быстрой концентрацией сил на одном пункте, согласно основному положению стратегии, означала применение стратегии к политике. И эта идея, конечно, определила собой нарушение бельгийского нейтралитета, не только давшего Англии нравственное право вмешаться, но прямо лишившего её возможности не вмешиваться. Но мы знаем, что эта милитарная психология не владела вовсе основателем Германской империи: Бисмарк, наоборот, умел бороться и энергично боролся с вторжением этой психологии в политику. Лучший тому пример – роль Бисмарка при заключении никольсбургского мира: условия последнего, на которых настоял Бисмарк и которые для него диктовались сложными соображениями политического предвидения, милитарной психологии Вильгельма I представлялись постыдными и неприемлемыми. Между тем, сравнительно с Вильгельмом II, не говоря уже о Бетман-Гольвеге, Бисмарк стоял гораздо ближе к корням, а потому и к психологии классического прусского милитаризма. Вильгельм II и его сподвижники являются людьми новой Германии и её мировой политики. Нельзя также, однако, в общей форме утверждать, что представители новой Германии все были настолько ослеплены, чтобы не видеть огромной опасности для Германии и Австро-Венгрии борьбы с русско-англо-французской коалицией. Напротив, опасность такой войны была до её наступления прочувствована и теоретически продумана германскими умами с такой глубиной и ясностью, которая в настоящее время производит на нас сильнейшее впечатление, а самим немцам должна была бы внушать прямо жуткие ощущения. Посмотрите, например, какую величайшую осторожность рекомендовал ради сохранения европейского мира Дельбрюк Австрии в её отношениях с Сербией в 1909 г. Дельбрюк в 1909 г. писал буквально так: alle Hoffnung auf Erhaltung des Weltfriedens steht auf der Mässigung Oesterreichs[492]492
  «Вся надежда на сохранение европейского мира покоится на умеренности Австрии


[Закрыть], и не только не рекомендовал Австро-Венгрии объявить войну Сербии, но, наоборот, советовал первой, в случае открытия военных действий сербами, по возможности не переходить границы и лишь ловить и обезвреживать вторгающиеся в пределы Австро-Венгрии сербские и черногорские отряды[493]493
  См. ниже «Дельбрюк об опасности европейской войны в 1908–1909 гг.».


[Закрыть]. Как эти мудрые советы Дельбрюка непохожи на ту роль, которую в великом современном конфликте 1914 г. действительно сыграли Австро-Венгрия и Германия, сами избравшие сербские дела поводом и исходной точкой для инсценирования европейской войны! «Die Sache ist so Ernst wie nur möglich… Die Aussichten auf einen schliesslichen glücklichen Ausgang liegen in der Politik» – говорит Дельбрюк и выражает уверенность, что европейская коалиция против соединённых Германии и Австро-Венгрии совершенно не осуществится.

Но Дельбрюк не предвидел, что сама Германия, и по существу, и формально, возьмёт инициативу борьбы на себя, что она будет нападающей стороной. Никакими софизмами нельзя отмести этого истинного соотношения фактов. А оно определило для Германии характер и исход всего столкновения, т. е. всю ту политическую и милитарную обстановку, в которой происходит и будет протекать конфликт. Ни задачи мировой политики новой Германии, ни традиционная психология прусского милитаризма не могут, как безличные факторы, исчерпывающим образом объяснить конкретного сцепления событий, приведших к войне 1914 г. При надлежащей проницательности политический ум, осуществляя задачи германской мировой политики, должен был создать совершенно иную обстановку для возможных политических и милитарных конфликтов между Германией и находящимися в противоположном лагере державами, чем та, которая создалась в июле 1914 г.

Таким образом, и тот конкретный анализ дипломатической истории войны 1914 г., который даёт в своей статье Б. Э. Нольде[494]494
  См. выше статью «Начало войны» (Б. Э. Нольде. Начало войны. Опыт дипломатической истории // Русская Мысль. 1914. Кн. X. Отд. II. С. 127–164. – М.К.).


[Закрыть], и общие соображения, нами развитые, одинаково приводят к мысли, что возникновение войны должно быть вменено определённым лицам, оно явилось выражением личных свойств и формулировкой личного решения.

Чьего же решения?

Историческое суждение в этом вопросе пока не может быть произнесено с полной категоричностью. Однако, весьма вероятно, почти несомненно, что главным ответственным лицом за события является сам император Вильгельм II. Я весьма далёк от мысли видеть в германском императоре какого-то изверга. Изверг всегда выдаётся из ряду вон. Несчастье Вильгельма II, наоборот, заключается именно в том, что он ординарный человек, на которого легли чрезвычайные ответственности и который не сумел в своём положения сохранить ни сознания своих сил, ни надлежащего равновесия. Быстрота, с которой было принято бесповоротное и роковое решение вести войну, с полной ясностью свидетельствует об утрате душевного равновесия. В такое короткое время нельзя было – и это фактически обнаружилось на неожиданности для германских государственных деятелей естественного и даже неизбежного решения Англии – просто обозреть ту сложную политическую обстановку, которая создавалась приближением держав к войне. Из хода войны в тому же теперь совершенно ясно, что для Германии не было объективной надобности форсировать ведение дела: ни Россия, ни Франция не были даже хотя бы приблизительно готовы в быстрому нападению на Германию.

Вопрос о роли Вильгельма II в возникновении войны и об его ответственности имеет для русских, англичан и французов чисто теоретический интерес. Но для Германии и для немецкого народа этот вопрос имеет совсем иной, практический и в то же время интимный, интерес и смысл. Суд, который творится теперь историей, в Германии и для немцев должен превратиться в суд не только над целыми общественными течениями и силами, но и над определёнными лицами. Глубокий трагизм положения, в который попали теперь германцы, и состоит в том, что от такого суда они не смогут уйти. Несчастье Германии в 1914 г. (так же, как несчастье Франции в 1870 г., когда она принадлежала Франции) – именно потому, что инициатива войны принадлежит теперь Германии – поставит перед немецким народом вопрос об ответственности за войну. В патриотическом порыве сопротивления немцы могут забывать или намеренно не задумываться над этим вопросом. Но наступит момент, когда и непосредственное патриотическое чувство и патриотическое сознание вынудят у немцев категорическую постановку этого вопроса.

Для огромной части немецкого народа это будет целый морально-политический кризис, весь грозный характер которого трудно преувеличить. Вина и ответственность за войн у 1914 г., лежащие на тех, кто вверг мир в эту катастрофу, столь громадны, сознание немецкого народа ещё так мало освоилось с мыслью о том, что вину эту следует искать на германской стороне, это сознание ещё так усыплено той фальшивой перспективой, в которую германское правительство с самого начала старалось вдвинуть процесс возникновения войны, что пробуждение от злого сна будет для Германии прямо ужасно.

Ведь, когда война придёт к своему неизбежному концу, который не может быть благоприятен для Германии, то для немцев отпадёт возможность и смысл – обвинять своих противников в чем-либо. Вопрос будет ставиться так: кто же с германской стороны виновен в том, что не предохранил страну от военного столкновения, которое не могло привести ни к чему, кроме поражения, материального умаления и морального унижения Германии? И тогда для всякого немца станет ясно то, что ясно теперь всем нам, а именно, что преступная инициатива этой войны принадлежит ответственным руководителям германской политики. Тогда немцы поймут, что их не только ввергли в войну, но что в вопросе о смысле и реальных двигателях событий их прямо обманывали.

Есть что-то роковое и зловещее в том упорстве, с которым Германия ведёт теперь эту войну. Конечно, упорство это совершенно неизбежно, но чем больше оно будет, тем полнее и бесповоротнее будет и окончательное крушение германского могущества и тем глубже будет тот морально-политический кризис, которым будет отвечать душа Германии на это крушение.

Ведь ещё никогда с таким отсутствием предусмотрительности не ставилось на карту такое огромное реальное могущество, сберечь которое было так легко. Гордыня всегда преступна, но она вдвойне преступна тогда, когда она губит нечто действительно большое и сильное. Это и случилось с германской политикой в 1914 г.

IX

В настоящий момент общественное мнение глубоко волнует вопрос о русско-немецких отношениях. Россия воюет с Германией, но этим милитарным и политическим фактом вовсе не исчерпываются сила и значение происходящего столкновения.

В октябрьской книжке Русской Мысли читатель найдёт мнение Дельбрюка, высказанное задолго до европейской войны, что мировую войну в наше время может вызвать только взрыв народных страстей, разжигаемых прессой. Великая война опровергла это предсказание, но не вполне. Войн а не была вовсе вызвана взрывом народных страстей, она была устроена германским правительством, и даже общественное мнение Германии было войною, как совершившимся фактом, захвачено врасплох. Но германское правительство сумело после начала войны, в интересах её, вполне овладеть общественным мнением страны, разжечь идеей войны народные страсти и убить в германском народе всякое критическое отношение к роли правительства в этой войне. Но и в других странах, которым пришлось обороняться от германского нападения, народное сознание признало и войну своей. Это придаёт войне 1914 г. ту остроту и силу, которой были лишены многие милитарные столкновения прежних времён.

В частности, вопрос о корнях настоящей войны в народной душе, в общественном сознании с особенной силой возникает по отношению к Германии. Немецкий народ Германии не сам потребовал этой войны, но он всецело принимает и оправдывает её, – в этом не может быть ни малейшего сомнения.

Выше мы печатаем статью Е. В. Тарле[495]495
  Евг. Тарле. К истории русско-германских отношений в новейшее время // Русская Мысль. 1914. Кн. XI. Отд. III. С. 158–168. – М. К.


[Закрыть], в которой германская враждебность к России характеризуется как настроение, особливо присущее реакционным элементам Германии. Однако, было бы ошибочно думать, что идея германизма, как воинствующей и завоевательной стихии, есть идея исключительно реакционных, консервативных или, по крайней мере, националистических кругов Германии. Я не могу присоединиться к мысли[496]496
  Кое-что из приводимого ниже материала было мною уже использовано в статье «Карл Маркс и восточный вопрос», напечатанной в Биржевых Ведомостях от 9 ноября [1914].


[Закрыть], что вражда к России и русской стихии есть явление, характерное лишь для таких «правых» элементов Германии, как прусское юнкерство, для консервативной публицистики Германии в лице Гена (посмертный памфлет которого «De moribus Ruthenorum» есть, быть может, самое яркое выражение этого антируссизма), в лице известного публициста Kreuzzeitung историка Шимана и т. п. отсталых идеологов отживающей Германии.

Исторически и фактически это неверно.

Всякий, знакомый в целом с деятельностью Маркса, знает, что агрессивное германское расширение против славянства не только в прошлом, но и в современной Марксу действительности встречало с его стороны сочувствие и одобрение. Маленькие славянские национальности (до чехов включительно!) Маркс сознательно обрекал на съедение германизму.

«История целого тысячелетия, – писал Маркс в 1852 г. на страницах нью-йоркской Трибуны, – должна была показать им (этим умирающим национальностям, т. е. австрийским славянам)… что если вся область на восток от Эльбы и Заале некогда была населена рядом родственных между собой славянских народов, то этот факт служит лишь показателем исторической тенденции, физической и интеллектуальной силы германской нации и её способности покорить, всосать и ассимилировать этих восточных соседей; что эта поглотительная тенденция немцев всегда составляла и составляет до сих пор одно из самых могущественных средств распространения западной цивилизации на востоке нашего континента; что эта тенденция лишь тогда прекратит своё действие, когда процесс германизации дойдёт до границ больших, цельных, несломленных наций, которые способны вести самостоятельную национальную жизнь, каковы венгерцы и в некоторой степени (sic!) поляки, и что, таким образом, естественной и неизбежной судьбой этих умирающих наций является – дать свершиться процессу разложения и поглощения более сильными соседями. Это, правда, весьма нелестная перспектива для национального самолюбия мечтателей панславизма, которым удалось привести в движение часть чехов и южных славян. Но разве они могут ожидать, что история двинется назад на сто лет, в угоду нескольким чахоточным обществам, состоящим из людей, которые во всякой части населяемой ими страны видят рядом с собой и кругом себя немцев, людей, которые с почти незапамятных времён для всех целей цивилизации не имеют другого языка, кроме немецкого, и которым недостаёт первых условий национальной жизни: и большой численности и замкнутой территории»[497]497
  Эта статья относится к серии статей о революции и контрреволюции в Германии, изданных дочерью Маркса и на немецкий язык переведённых Каутским. Ср. Karl Marx: «Revolution und Kontrerevolution in Deutschland». Stuttgart, 1896, Ss. 98–99.


[Закрыть].

Маркс в 1848–1849 гг. желал и требовал войны с Россией; эту войну, как он рассчитывал, революционная Германия будет вести в союзе с революционной Польшей[498]498
  Следует при этом отметить, что в 1848–1849 гг. Маркс желал европейской войны потому, что он ждал от неё социальной революции, совершенно так же, как того же ожидал от англо-русской войны Жюль Гэд в 1885 г., навстречу которой он кричал: Vive la guerre! (ср. мою заметку «Жан Жорес – великий оратор-пасифист» в октябрьской книжке Русской Мысли (Пётр Струве. Жан Жорес – великий оратор-пасифист // Русская Мысль. 1914. Кн. X. Отд. II. С. 197–202. – М.К.)). В обзоре революционного движения за 1848 г., помещённом в новогоднем номере Neue Rheinische Zeitung, Маркс писал: «Страна, которая превращает целые нации в своих пролетариев, которая своими исполинскими руками охватывает весь мир, которая своими деньгами уже однажды покрывала издержки европейской реставрации, в недрах которой классовые противоречия развернулись в самой ярко выраженной, самой бесстыжей форме – Англия кажется скалой, о которую разбиваются волны революции; Англия ещё в утробе матери морит голодной смертью новое общество. Переворот экономических отношений в каждой стране европейского континента и на всём европейском континенте без Англии есть буря в стакане воды. Условия промышленности и торговли внутри каждой нации определяются их отношениями с другими нациями, обусловливаются положением данной страны на мировом рывке. Англия же господствует над мировым рынком, а буржуазия управляет Англией… Старая Англия будет ниспровергнута только мировой войн ой, только мировая война может дать партии чартистов, организованной английской рабочей партии, условия успешного восстания против их исполинских угнетателей. Когда чартисты станут во главе английского правительства, только в этот момент социальная революция из царства утопии перейдёт в царство действительности. Всякая же европейская война, в которую вовлекается Англия, есть война мировая. Она ведётся как в Канаде, так и в Италии, как в Ост-Индии, так и в Пруссии, как в Африке, так и на Дунае. И европейская война будет первым следствием победоносной рабочей революции во Франции. Англия, как во времена Наполеона, будет стоять во главе контрреволюционных армий, но самая война заставит её стать во главе революционного движения и загладить свою вину против революции восемнадцатого века.
  Революционное восстание французского рабочего класса, мировая война – таково содержание 1849 года» (цитирую по N. Rjasanoff. Karl Marx über den Ursprung der Vorherrschaft Russlands in Europa. Kritische Untersuchungen. Stuttgart, 1909, Ss. 2–3).
  Принципиальный пацифизм был всегда чужд социал-демократии, поскольку она опиралась на ортодоксальный марксизм. В его расчёты всегда входила европейская война как сигнал к социальной революции. Однако несостоятельность таких расчётов на войну, быть может, никогда не чувствовалась так ясно, как именно теперь, когда мы дожили до величайшей мировой войны, площадь которой всё расширяется.


[Закрыть].

Нельзя сказать, чтобы Маркс в историческом славянском призвании России и в вековой борьбе её с Турцией видел только происки реакционного русского правительства или фантазии литературного панславизма. В его статьях встречается, наоборот, признание народного характера за русской ближневосточной политикой[499]499
  Так в учёных кабинетах некоторых славянских дилетантов (sic!) в исторической науке родилось то смехотворное анти-историческое движение, которое стремилось ни более, ни менее как к подчинению цивилизованного запада варварскому востоку, города – деревне, торговли, промышленности, науки – первобытному земледелию славянских крепостных. Но позади смехотворной теории стояла ужасная действительность русской империи, той империи, которая каждым своим движением заявляет притязание – рассматривать всю Европу как владение славянской расы и в особенности единственной крепкой отрасли этой расы – русских. Русская империя, несмотря на наличность двух таких столиц, как С.-Петербург и Москва, ещё не обрела своего центра тяжести, так как город Царя (Константинополь по-русски Царьград), который каждым русским крестьянином рассматривается как истинное средоточие религии и нации, ещё не стал резиденцией императора…» Revolution und Kontrerevolution in Deutschland, S. 63.


[Закрыть].

Но Маркс считал русскую стихию врагом Запада и цивилизации и всей душой отвергал эту стихию. Из ненависти к России Маркс и Энгельс в исторических конфликтах нашего отечества с Турцией в 1853–1854 и в 1877–1878 гг. всегда были на стороне Турции, в союзе с самыми ярыми английскими туркофилами.

Для Маркса лорд Пальмерстон не был достаточно ярким русофобом, и он вслед за мономаном английского туркофильства Д. Уркартом обвинял Пальмерстона в предательстве английских и турецких интересов в пользу России[500]500
  Ср. цит. выше брошюру г. Рязанова и объяснение самого Маркса в его пресловутом, убийственно скучном памфлете «Herr Vogt», London, 1860, Ss. 58–59. Статьи Маркса против Пальмерстона были переизданы в Лондоне в конце прошлого века. Их у меня, к сожалению, нет под руками. «Мономаном» Уркарта называет сам Маркс в одном из своих писем к Энгельсу.


[Закрыть].