Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

«У Троицы в Академии»[475]475
  Русская Мысль. 1915. Кн. XII. III отд. С. 15–18.


[Закрыть]

У Троицы в Академии. Юбилейный сборник исторических материалов. Издание бывших воспитанников Московской Духовной Академии. Москва, 1914 г. Стр. XI+772. Цена 3 руб.

Любопытная книга, которая представляет очень значительный интерес как сборник материалов по истории русской культуры и литературы.

Одна из интереснейших проблем развития культуры вообще и литературной культуры, в частности, каждого народа есть вопрос о роли в ней различных социальных элементов, о том, как в творчестве культуры и литературы отпечатлевается тот или иной социальный строй.

Всякая культура в значительной мере является созданием вершин культурной лестницы в их взаимодействии с широким народным основанием. Таких вершинных слоёв до образования «интеллигенции» в России было два: дворянство и духовенство.

Дворянство дало русской культуре первоклассных деятелей во всех областях, но роль дворянской культуры в особенности велика, дворянский отпечаток особенно явствен и показателен в литературном творчестве. Пушкин, Лермонтов, Гоголь и великие классики послегоголевского периода суть, конечно, выразители общенациональной культуры, но их в то же время исторически и социально нельзя не «вменить» русскому дворянству.

Менее блестящ, но всё-таки многозначителен тот вклад, который в историю русской духовной культуры внесло духовенство, как социальный слой и культурный тип.

Его значение с этой точки зрения ещё но оценено, самая научная проблема влияния русского духовенства, как социально-культурной силы в нашем общенациональном развитии, не только не разработана, но даже не прочувствована и потому не поставлена.

Русское духовенство создало особый духовный тип, и этому типу принадлежит своя особая роль в русском культурном процессе. Это совершенно ясно ощущается, когда вас любовно вводят и заставляют пристально вглядеться в историю такого организма, как Московская Духовная Академия. Прежде всего русский «семинар» и «академик» как-то на свой манер и весьма многозначительно вложились в историю русской науки. На этот счёт не может быть никаких сомнений.

Но наука и, в особенности, философия и история, главные науки, которые везде культивирует богословская школа, в своих высших проявлениях входят в «национальную литературу». Боссюэ, Гизо, Тьерри, Ренан, Тэн, Бергсон, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Ницше, Штраус, Ранке, Моммзен принадлежат не только философии и историографии, но и национальной литературе, как общекультурной стихии данного народа.

Своеобразную прелесть такого сборника исторических материалов, как тот, который с великим пиететом издали бывшие воспитанники Московской Духовной Академии, составляет именно то, что здесь мы непосредственно воспринимаем, как духовное просвещение, дело церкви и духовенства, претворяется в национальную культуру. Если А. В. Горский был учёным эрудитом, не создавшим ничего цельного, всю свою жизнь таскавшим «кирпичи» для научного здания, если Е. Е. Голубинский был учёным исследователем, своего рода Нибуром русской церковной истории, творения которого лишены всякой литературной и даже архитектонической прелести, то В. О. Ключевский – историк, с таким же правом принадлежащий к русской национальной литературе, как и Карамзин, – художественный гений исторического прозрения и изображения. И в то же время Ключевский – первый и единственный подлинно гениальный в русской национальной литературе попович. Так же как Пушкин или Лев Толстой порождены и вскормлены дворянской стихией той же культуры, так Ключевский создан и воспитан «духовной» или «клирной» стихией той же культуры. По самому своему развитию он неразрывно связан с этой стихией, органически гораздо более связан с нею, чем его предшественник по университетской кафедре и тоже попович С. М. Соловьёв.

Три названные учёные – А. В. Горский[476]476
  А. В. Горскому уделено всего больше места в сборнике, более чем 250 страниц (стр. 252–510). Особенно интересны письма канониста Н. К. Соколова к Горскому и последнего к Соколову и воспоминания о Горском проф. Н. Ф. Каптерева, а также отрывок из литографированного курса Н. С. Тихонравова, дающий выпуклую характеристику работы Горского и Новоструева.


[Закрыть], имя которого в истории русской историко-философской науки своеобразно-неразрывно соединяется с именем другого эрудита, К. И. Новоструева, Е. Е. Голубинский[477]477
  Воспоминания детства Е. Е. Голубинского характеризуют самые низы русского духовенства и дают яркую картину его быта, в котором такое крупное место занимало пьянство. «…Духовенство всех приходов, – пишет Голубинский, – как, впрочем, и решительнейшее большинство духовенства всей епархии и едва ли не решительнейшее большинство духовенства всей России, по крайней мере, северной, без преувеличения можно и должно сказать, предано было безмерному пьянству или совсем погружено было в пьянство… Славить для нашего духовенства – значило пить и пить – напиваться каждый день к вечеру до совершенного положения риз… Против порока пьянства духовная власть принимала одни бумажные меры, но как они влияли на наше духовенство, можно видеть из следующего. Раз, во время возки снопов с поля, устав от складывания снопов, мы сидели, отдыхая на берегу ладони (тока). Вдруг является перед отцом, который тогда был старшим священником, рассыльный от благочинного с бумагой в руке. В бумаге содержалось извещение от благочинного, что получен из синода строжайший указ относительно поведения священников и что он (благочинный) скоро явится в село. Отец прочитал бумагу и, с улыбкой, передавая её мне, сказал: „Знаешь, что это значит? Когда благочинный проезжает по обыкновенным делам, то мы ставим на собор по четверти, а так как он приедет по необыкновенному делу, то придётся поставить полведра"… А что касается до моих сверстников, то они были ещё хуже наших отцов. Отцы пили, но не умирали от водки, а из сверстников моих, бывших священниками в нашей местности, трое или четверо преждевременно отправились на тот свет от водки» (стр. 715–716, 720).


[Закрыть] и В. О. Ключевский[478]478
  Весьма любопытны для характеристики личности Ключевского воспоминания о нём г-жи Марии Голубцовой, живо и умно написанные (стр. 670–82). Примечателен также, прежде всего и больше всего именно для характеристики самого Ключевского, отзыв его о Максиме Горьком, сообщённый Е. В. Барсовым (стр. 692–693) и вполне совпадающий, по своему общему смыслу, с суждениями Ключевского о Горьком, известными из других источников:
  «Однажды во время моей беседы с В. О. Ключевским о современных литераторах я спросил его:
  – А как вы смотрите, Василий Осипович, на Максима Горького, и чем вы объясняете успех его произведений?
  – Горький, – отвечал он, – это пропаганда, а пропаганда – не литература. Горький пришёлся по плечу обществу, которое теперь особенно умножается. Это – люди, борющиеся за своё существование, много читающие и работающие над собою этим путём больше, чем учащаяся молодёжь, но в них нет никакой устойчивости; они непрерывно хромают на оба колена и 'влаются (? П. С.) ветром модных учений. Этому слою низменных людей с напряжёнными потугами на знание и мнящих себя интеллигентами совершенно по плечу творения своего собрата – Горького; в их неразвитых и небрезгливых вкусах блестят талантами и такие его произведения, как снохачество „На плотах" и „Дно" всяких мерзостей, с подкладками ницшеанства, политиканства и т. п. Если просвещённая публика бросилась видеть это „Дно", то, увидев, никогда больше не пожелает его видеть и в большинстве с омерзением отвернётся от него. У Горького вовсе не талант, а одно пылкое воображение.
  – Однако, Василий Осипович, Горький известен и за границей, и там его хвалят, – возразил я.
  – Если его славят за границей, – отвечал он, – то ведь и там есть отбросы общества, имеющие свои газеты, кои видят в Горьком свои вкусы в кричат о нём.
  – Но не даром же, – говорю, – наша Академия Наук хотела возвести Горького в „академики российской словесности".
  – Если бы Академия это сделала, – продолжал Василий Осипович, – то в глазах просвещённого общества „по Сеньке была бы и шапка". Академия сама спустилась бы на „Дно" Горького, и здесь, среди оборванцев, с течением времени, явился бы и герой в академическом мундире с проповедью физической силы против морали, социализма против собственности и государственности. Конечно, тогда ликовали бы и рукоплескали герои и любители „Дна", вознося превыше небес российскую Академию Наук; но что сказала бы она на своих страницах, это несуразное явление: отсутствие элементарного этического чувства у академиков вашей эпохи в преклонение пред бойким пером в ущерб науки и действительного таланта.
  – Жестоко ваше слово, Василий Осипович, – заметил я, – а ведь, говорят, Горький достал ваши лекции и выучил их наизусть.
  – Ну, что ж, – отвечал он, – жаль напрасного труда. Не в коня корм – изучение моих лекций. Горький и после этого остался тем же Горьким, то есть пропагандистом, а не литератором».
  Ключевский и Е. В. Барсов, по-видимому, забыли, что Горький был избран в почётные академики, но не был утверждён. Этот факт, как известно, повлёк за собой уход из Академии А. П. Чехова и В. Г. Короленка.


[Закрыть] – центральные фигуры в замечательном сборнике, посвящённом Московской Духовной Академии. Но эти фигуры именно потому получают такой исторический «рельеф», что они выступают перед нами в издании «У Троицы в Академии» на культурном фоне целого социального слоя, – русского духовенства и в связи с историей такого многозначительного явления, как наша высшая духовная школа.

В цитированном выше явно пристрастном и несправедливом мнении Ключевского о Максиме Горьком характерно то отталкивание, которое испытывал от фигуры Горького Ключевский. Несмотря на весь относительный политический радикализм последних годов своей жизни, знаменитый историк от своей среды и её культуры унаследовал значительную дозу органического консерватизма, которому была чужда, непонятна и прямо претила новизна «босячества», воплотившегося в Горьком. Ведь Ключевский представлял кость от кости и плоть от плоти русского духовенства и органически воплощал в себе его традиции, представляющие своеобразное соединение консерватизма с демократизмом. В русском духовенстве и его культуре нет ни грана аристократизма, столь характерного для духовенства западноевропейского, оно ни в историческом, ни в бытовом отношении не связано с дворянством[479]479
  Так, поскольку у нас была активная борьба крестьянства с дворянством, духовенство было в союзе с крестьянами.


[Закрыть], но это не мешает ему и его элементам, поскольку они сохраняют своё лицо в культурном и социальном отношениях, хранить также и большой запас консерватизма, правда, не похожего вовсе на консерватизм дворянский, но не менее его подлинного.

Суд истории[480]480
  Русская Мысль. 1914. Кн. VIII–IX. II отд. С. 168–178; Русская Мысль. 1914. Кн. X. II отд. С. 165–174; Русская Мысль. 1914. Кн. XI. III отд. С. 158–168; Русская Мысль. 1916. Кн. VII. III отд. С. 109–116.


[Закрыть]

Мы переживаем удивительные события, захватывающие дух и в то же время его подымающие. Эти великие события превосходят всякие ясные предвидения и в то же время точно одним ударом открывают перед государственным творчеством огромные перспективы дел и вещей, прежде погруженные в непроницаемый туман неведомого «будущего». Произошла историческая катастрофа. Волны истории несут нас к новым берегам. Но в сё-таки и в этом огромном крушении есть только один способ ясного видения вперёд, это – обращение назад, к прошлому, ясное понимание того, что́ осталось за нами, словом – историческое знание.

I

С наполеоновских войн, приведших к венскому конгрессу, война 1914 г. есть третья мировая война. Ибо вне всякого сомнения так называемая крымская кампания, как она ни кажется, по современным масштабам, скромным эпизодом, какой-то местной «севастопольской» борьбой, была войной мировой – последней мировой войной, в которой Россия имела против себя не только Англию, но и Францию, последней мировой войной европейского Запада против европейского Востока. В этой войне и в её местных продолжениях, итальянской (1859 г.), австрийской (1866 г.), франко-германской (1870–1871 гг.), русско-турецкой (1877–1878 гг.) и русско-японской (1904–1905 гг.) войнах, окончательно переместились прежние силы и перестроились все отношения европейского мира.

В ходе событий с 1870 по 1914 г. обозначились в Европе три основные могущественные силы, три величайшие державы: Англия, Россия, Германия. Около этих основных сил расположились силы второстепенные, просто великие державы: Франция, Австро-Венгрия и Италия.

Комбинация величайших и великих держав, которую являет война 1914 г., не была дана просто естественным ходом вещей. Её можно и необходимо было из данных исторических условий, из психологических и естественных возможностей создать построяющей политической мыслью. В этом всегда и вообще заключается та великая работа, которую выполняет дипломатия, как особое государственное искусство. Из исторических данных сложной жизни народов и государств создавать системы политических сил и приводить их в действие, – вот в чём дело дипломатии.

Почему возгорелась война 1914 года? – таков вопрос, с которым испытующая мысль будет всегда обращаться к историку и политику. Какие внутренние необходимости прорвались в этом великом столкновении? И почему эти силы, направленные так, а не иначе, действовали с исторической неотвратимостью?

II

Обратимся прежде всего к величайшим державам: Англии, России, Германии. Между Англией и Россией с половины XVIII века обозначились ясно соревнование и антагонизм. С переменным успехом, перемежаемая отчасти вынужденным, отчасти добровольным союзничеством, шла борьба между Россией и Англией. Последним этапом её была русско-японская война, в которой руками японцев, но вряд ли во благо самой Англии, английская дипломатия отбросила Россию на Дальнем Востоке на позиции, занятые гр. Муравьевым-Амурским.

Потрясённая японской войной Россия пережила глубокий внутренний кризис, от которого действием какого-то своеобразного политического заражения родились внутренние перемены в Австрии и Турции. Россия казалась в огромной мере ослабленной, и на этом временном ослаблении России замерла и почти потухла вековая англо-русская распря. Россия, по-видимому, стала недостаточно сильна для того, чтобы беспокоить Англию. А в то же время она была и недостаточно слаба для того, чтобы Англия или какая-либо иная держава решилась использовать частичное поражение России в 1904–1905 гг. для её дальнейшего ослабления. Тем более, что рядом с слабеющей, казалось, Россией подымалась новая сила – Германия.

Германия – это в царствование Вильгельма II обнаружилось с полной ясностью – окрепла в державу, которая явилась в одно и то же время огромной и сухопутной и морской силой. Этот рост германского могущества опирался на поразительно быстрое развитие её хозяйственных сил, – не только одного богатства, но и личных сил, ибо, в отличие от Франции, в Германии росли и множились не только вещи и деньги, но и люди.

Не только ослабление самой России в 1904–1905 гг., но и огромное естественное усиление Германии в эпоху 1888–1913 гг. определили изменившееся отношение Англии к России. Ещё раньше то же самое изменение произошло в отношениях Англии к Франции. Столкновение из-за Фашоды было последней вспышкой вековой англо-французской враждебности. Германская опасность заставила Англию искать сближения с Францией, которая совершенно очевидно не могла уже противопоставляться Англии в качестве равносильной соперницы.

Так обозначилось соотношение величайших держав: Англия – величайшая морская держава.

Германия – фактически наиболее сильная сухопутная держава и огромная растущая морская сила.

Россия – в возможности, непрерывно растущей, величайшая сухопутная держава, на море пока совершенно ослабленная.

Германия занимает и географически, и культурно, и милитарно-политически положение, промежуточное между Англией и Россией. Это положение «между» делало (до 1914 г.) Германию в единоборстве с Россией пока сильнее России; в единоборстве с Англией – пока слабее Англии. Такое соотношение сил между Германией и Англией, между Россией и Германией делало борьбу Германии с Англией по инициативе первой невозможной. Но точно так же почти невозможным являлось единоборство России с Германией. Однако такие комбинации и не представляли никогда реальности, ибо против Германии и Англия и Россия всегда могли рассчитывать на союзничество Франции. С другой стороны, против России Германия всегда могла иметь с собой Австрию. Таким образом, две из второстепенных, но великих держав, и притом самые сильные из них, были каждая порознь естественными, не только договорными союзницами противостоящих друг другу величайших держав.

В таком положении основной задачей германской политики должно было быть – разъединение Англии и России. Основной же задачей русской политики являлось привлечение Англии на сторону России (и Франции) в случае дипломатического или милитарного конфликта с Германией. Без Англии борьба России с Германией представлялась очень трудной, почти безнадёжной. С другой стороны, конфликт с объединёнными Россией и Англией заранее сулил Германии в конечном счёте поражение. Англия становилась осью, вокруг которой, как сто лет тому назад, неизбежно должна была вращаться мировая политика.

III

Россия и Германия до самого последнего времени не сталкивались сами по себе. С того момента, когда Австро-Венгрия из соперницы окончательно стала международным придатком Германии, т. е. со времён берлинского конгресса, отношения между Россией и Германией определялись патронатом последней над Австро-Венгрией. Лишь в самое последнее время ход мировой политики создал между Россией и Германией независимые от связи последней с Австро-Венгрией плоскости трения.

Вот почему до рассмотрения русско-германских отношений, для понимания этих последних, нужно уяснить себе отношения русско-австрийские, в недрах которых внешним образом родился великий конфликт 1914 г. Отношения эти определялись тем, что Австро-Венгрия из союзницы России по борьбе с Турцией, каковой она была в XVIII веке, в XIX веке стала её соперницей, систематически против России поддерживавшей Турцию и те «западные державы», которые вели такую же политику борьбы с Россией и охраны Турции. В процессе этой борьбы с Россией в значительной мере сложились и оформились великодержавные традиции Австро-Венгрии. Последняя, задаваясь расширением на юг, стремилась осуществлять такое расширение не в союзе с Россией, а либо против России, либо пользуясь затруднениями России. Так осуществилась австрийская оккупация Боснии и Герцеговины, явившаяся вознаграждением, выговоренным Австрией как плата за её нейтралитет в русско-турецкую войну.

Имея перед собой два пути политики на Ближнем Востоке: 1) полное соглашение с Россией и 2) борьбу с Россией, Австро-Венгрия роковым образом с начала 50-х гг. постепенно становилась на второй путь. Самые неприемлемые и унизительные условия Парижского мира 1856 г. были поставлены Австро-Венгрией, и согласие на них России было вынуждено формальным ультиматумом императора Франца-Иосифа. Правда, в 1876 г. состоялось так называемое рейхштадтское соглашение о Боснии и Герцеговине. Но это была оплата нейтралитета, а не соглашение о союзе. Мюрцштегское соглашение было эпизодом, не получившим значения.

Чем определялось упорное нежелание Австрии – прийти к соглашению с Россией? Тут действовал целый ряд причин и моментов. Австрия всегда находила для себя более выгодным поддерживать какую-нибудь противо-русскую комбинацию и всегда она делала это трусливо, наполовину, не доверяя ни своим силам, ни своим контрагентам. Так было при австрийце Буоле в эпоху 1854–1856 гг., так было в 1876–1878 гг. при венгерце Андраши.

Чем же обусловлена была антирусская позиция Австрии, которой по существу держался и Меттерних, навязавший России мертворождённую политику сохранения Турции?

Прежде всего тем, что, занимая позицию против России, Австрия казалась своим собственным государственным людям, начиная с самого императора Франца-Иосифа I, гораздо сильнее, чем в союзе с Россией. Это было до известной степени верно: и фактически, и потенциально Австрия была всегда бесконечно слабее России и в союзе с последней она всегда должна была бы совершенно явно оказываться слабейшей частью. Это были непереносимо для австрийского самолюбия, которое уязвлялось зависимостью от России и испытывало ату зависимость как унижение. Так было и в отношениях с Пруссией, до Кениггреца и Седана, когда уже всякие сомнения в прусском превосходстве исчезли и Австро-Венгрия раз навсегда приняла прусско-германский патронат, как некую необходимость.

Кроме того, немецкая и католическая Австрия всегда испытывала известную антипатию против славянской и православной России. Однако не следует преувеличивать этого отталкивания. До последней трети второй половины XIX в. немецкое национальное сознание вообще ещё мало давало себя знать как политическая сила, всего же меньше оно влияло на решения австрийских правящих сфер. Когда же немецкое национальное сознание стало политической силой в германском мире, – Австрия перестала быть немецким государством. Католицизм же никогда сколько-нибудь ощутительно но определял собой австрийской политики по отношению в России. И это очень наглядно сказывается в том, что в Австрии именно феодально-клерикальные элементы были носителями русских симпатий[481]481
  Как известно, и фельдмаршал Радецкий, победитель при Новаре, и эрцгерцог Альбрехт, победитель при Кустоце, были сторонниками соглашения с Россией. Ср. Friedjung: «Der Krimkrieg und die oesterreichische Politik». Stuttgart-B erlin, 1907, SS. 21–22 и E. v. Wertheimer: «Graf Julius Andrássy», II Band (Stuttgart 1913) SS. 68–69.


[Закрыть].

Гораздо важнее другое. С момента австро-венгерского соглашения (1867 г.), в австрийскую политику определяющим фактором вошло венгерское национальное сознание, и политика Австро-В енгрии попала в зависимость от венгерских интересов.

Венгрия и мадьярский элемент в австро-венгерской политике вносили в неё парадоксальную двойственность. С одной стороны, только в соединении с Австрией Венгрия могла выступать как великодержавный элемент и мадьяры могли претендовать на видную роль в европейской и даже мировой политике. С другой стороны, в отличие от Австрии, которая из централизованного государства явственно превратилась в федерацию национальностей, Венгрия оставалась централизованным национальным государством, основанным на беспощадно осуществляемом господстве мадьярского племени. Великодержавие Австро-Венгрии требовало чрезвычайной эластичности и гибкости государства в национальном отношении, такой эластичности, которой удовлетворяло только федеративное устройство. Между тем венгерское государство исключало равноправие национальностей и самым суровым образом проводило мадьярское владычество. Кроме того постепенно в Венгрии у господствующего мадьярского элемента, у венгерской «джентри» сложился политический идеал возможно большого государственного обособления от Австрии – до превращения связи между обоими государствами в простую личную унию. Эта программа, наиболее популярная в Венгрии, исключала однако возможность австро-венгерского великодержавия, осуществимого лишь в реальном соединении Австрии и Венгрии. Таким образом между австро-венгерским империализмом и венгерским национализмом обозначалось непримиримое противоречие. Австрийский федерализм может чрезвычайно успешно служить целям австро-венгерского империализма. Тирания мадьярства над другими национальностями делает осуществление австро-венгерской империалистской программы неосуществимой. Вождь христианско-социальной партии в Австрии, Луэгер недаром сказал однажды, что мадьяры суть засов, который запирает для Австрии Восток, и что, дабы открыть империи путь на Восток, этот засов необходимо сломить[482]482
  Ср. D-r Paul Rohrbach: «Deutschland unter den Weltvölkern» 2 Auflage, Berlin, 1908. SS. 242–259, где дана превосходная характеристика основ современной австро-венгерской политики.


[Закрыть].

Однако в новейшее время появился и другой засов, не внутренний для Австро-Венгрии, а внешний: сами балканские государства. Балканский союз, который разгромил Турцию, отрезал Австрии путь на Восток к Эгейскому морю. Салоники после войны балканских государств с Турцией могли стать греческими или болгарскими, но во всяком случае балканская война заперла для Австрии путь на юго-восток и отрезала её от Салоник.

Это отрицательное решение вопроса об юго-восточном расширении Австро-Венгрии в то же время до последней степени обострило для неё сербский вопрос. Образование балканского союза и война против Турции были делом независимого сербского государства. Блистательный успех этого дела, увенчанного огромным расширением сербского королевства, впервые дал сербской государственной идее и яркое выражение и жизненное воплощение. Сербия, как государство, стала верить в себя, и государственно разъединённый сербский народ, большая часть которого живёт в Австро-Венгрии, стал верить в своё собственное национальное государство. Так естественным процессом самоосвобождения и самоутверждения сербского народа создалась грозная для Австро-Венгрии «великосербская» идея.

Заперев Австро-Венгрии путь в Салоники, Сербия отняла у своей могущественной соседки её балканское призвание и её балканскую будущность. Правда, Эренталь сказал, что, уже овладев Боснией, Австрия стала балканским государством. Но в лице Сербии, окрепшей и уверовавшей в себя, навстречу Австро-Венгрии встал национально единый и сильный этим единством соперник.

Окончательное самоосвобождение балканских народов и отвоевание ими Балкан от Турции совершило, однако, ещё одно крупное дело, политически, быть может, самое важное. Это самоосвобождение по существу избавило Россию от необходимости какого-либо принципиального политического соглашения с Австро-Венгрией. Запертая Сербией, с Италией и Румынией в тылу, Австро-Венгрия уже не представляла такой величины, которая могла бы что-либо предложить России. Момент соглашения с Россией был окончательно упущен Австро-Венгрией.

Балканские войны были, таким образом, поражением не только Турции, но и Австро-Венгрии. А потому они были поражением и патрона обеих этих держав – Германии.

IV

Активно противостоять союзу России с Францией, к которому в своих собственных интересах естественно тяготела Англия, германская империя могла только в союзе с Австро-Венгрией. Формально, правда, в союзе с Германией и Австро-Венгрией состояла Италия. Но уже давно для всех, кроме бездарных германских дипломатов, на которых выпало тяжёлое наследие Бисмарка, было ясно, что Италия в настоящей европейской войне никогда не будет в одном лагере с Австро-Венгрией[483]483
  Это прекрасно понимал, наприм., проф. Ганс Дельбрюк, который, обсуждая возможность войны Германии и Австро-Венгрии с европейской коалицией, включал в неё Италию, как естественную противницу Австро-Венгрии. Ср. статью его в Preussische Jahrbücher за 1908 г. (Januar) под заглавием «Kriegsgefahr», где он прямо говорит, что «итальянцы исполнены бешеной ревности к австро-венгерской балканской политике». Вся статья Дельбрюка свидетельствует об ясном понимании соотношения интересов и сил между великими державами Европы и в общем и целом является поистине пророческой. К этой статье, которую я уже однажды затрагивал (см. статью «Современное международное положение с исторической точки зрения», напечатанную в Русской Мысли и перепечатанную в сборнике «Patriotica», стр. 128–140), я ещё вернусь. Совершенно трезвое понимание возможной политической позиции Италии в европейской войне см. также у Рорбаха I. с. SS. 238–239.


[Закрыть]. Таким образом для Германии с её огромными претензиями великодержавная Австро-Венгрия представлялась абсолютно необходимой. Как немцы сами мыслили себе соотношение германских и австро-венгерских интересов, всего лучше показывает следующее рассуждение известного немецкого публициста Рорбаха:

«Перед лицом России, которая станет такой сильной, какою она может быть, когда она будет иметь либеральное политическое устройство, более высокий уровень народного образования, здоровое сельское хозяйство и тем самым мощную хозяйственную жизнь вообще, для средней Европы есть только две возможности сохранить свою политическую самостоятельность и собственными силами оберечь свои интересы по обе стороны океана: либо непосредственное расширение Германии от Северного до Эгейского моря, которая сама по себе стала бы достаточно сильна для того, чтобы при всяких обстоятельствах быть противовесом восточному славянству, – либо же объединение земель среднего течения Дуная в особое государственное целое, которое так или иначе должно было бы быть соединением земель и народов но образцу австро-венгерского государства; это государство должно было бы находиться в тесном союзе с Германией и быть обращённым фронтом на восток. Поэтому было справедливо сказано: если бы Австро-Венгрии не существовало, нужно было бы выдумать её. В борьбе сил между великими европейскими державами она для средних частей Европы, т. е. в первую очередь для Германии, есть необходимая опорная сила перед лицом нарастающего с Востока русского колосса. Даже если представить себе немецкую Австрию политически соединённой с германской империей (хотя здесь возникли бы, не говоря о прочих, труднейшие проблемы в результате усиления ультрамонтанского элемента в лице католического населения Альп и внедрения враждебных масс чехов), то было бы совершенно невыносимым состоянием и угрозой германскому миру, – угрозой, не уравновешиваемою увеличением населения на одну пятую или шестую – если бы, вместо объединённой военной силы австро-венгерской державы, московитское царство отделяли от Альп и Адриатического моря только ничтожные, по сравнению с Россией, венгры и румыны; ибо сербские славяне, из которых черногорцы уже теперь суть лишь форпост России, не могут считаться задерживающим моментом для русского могущества»[484]484
  L. с. SS. 246–247.


[Закрыть].

Таким образом Австро-Венгрия была нужна для Германии, как союзница против России. И союз с Германией был нужен Австро-Венгрии для противодействия России.

Роковая связь, за которую в 1914 г. наступила расплата!

В эпоху Бисмарка эта связь ещё не обозначилась так, как она обозначилась теперь. Бисмарк не брался идти с Австро-Венгрией всюду и во всём: он лишь готов был защищать Австро-Венгрию на тот случай, если Россия займёт агрессивную позицию и станет угрожать целости габсбургской монархии[485]485
  Ср. заявление Бисмарка Гогенлоэ, цитированное в «Denkwürdigkeiten» последнего. Ср. также гл. 29 в «Gedanken u Errinnerungen» самого Бисмарка.


[Закрыть]. Балканские притязания Австро-Венгрии Германия Бисмарка не собиралась проводить и охранять во что бы то ни стало. В 1876 г. граф Андраши хотел добиться от Бисмарка категорического обещания – поддержать Австрию в случае вооружённого конфликта с Россией. Бисмарк отвечал весьма уклончиво. Он ограничился тем, что подчеркнул свободу германского правительства от каких-либо обязательств по отношению к петербургскому кабинету и нежелание принимать на себя и впредь такие обязательства. Пока же, – разъяснял Бисмарк, он к своему удовлетворению и успокоению не видит того пункта, на котором пути России и Австро-Венгрии могли бы разойтись; если бы однако он заметил такой пункт, то он постарался бы устранить его. Как бы то ни было, он никогда не решился бы притязать для Германии на то всемогущее положение, какого требовал для себя Николай I и которое привело этого царя к тому, что он в конце концов поссорился с обоими соседями. Германия желает остаться в добрых отношениях с Россией и с Австро-Венгрией и, таким образом, обеспечить мир. Князь Бисмарк ни одной минуты не колебался недвусмысленно заявить, как всё положение вещей в Европе в интересах германской империи побуждает его занять такую позицию. Если он теперь выступит односторонне против России, то это будет иметь следствием не только нарушение дружественных отношений между Россией и Германией. По всей вероятности, это побудило бы Россию – сговориться с Англией, на время оставив в стороне свои восточные планы для того, чтобы сперва вступить в коалицию с Францией и Италией. И это, – прибавил Бисмарк с чувством собственной силы, – если нужно, должно быть перенесено (müsste überstanden werden). Но вряд ли кто-либо захотел бы принять на себя ответственность – самому накликать такое положение вещей.

Нельзя без волнения и изумления читать эти выдержки из конфиденциальной переписки Бисмарка с германским послом в Вене графом Штольбергом[486]486
  Wertheimer I. с. Band II. SS. 364–365.


[Закрыть], так они звучат пророчески-современно.

Такую же позицию занял Бисмарк в 1890 г., и это послужило одной из причин, едва ли не важнейшей, его падения, – факт тем более примечательный, что в 1890 году уже существовал союз с Австро-Венгрией.

Тогда было ещё в силе так называемое «страховое соглашение» между Россией и Германией, обеспечивавшее каждой из этих держав доброжелательный нейтралитет другой в случае нападения третьей державы.

Обстоятельства расхождения Бисмарка и Вильгельма II по вопросам внешней политики таковы. Германский консул в Киеве Раффауф донёс своему министерству, что Россия придвинула много вой ск к западной границе и собирается, очевидно, напасть на Австро-Венгрию. Бисмарк, который ещё в 1876 г. такие же известия о концентрации русских сил на галицийской границе назвал «слухами из мюнхенских пивных» (он приписывал тревожные сообщения тогда баварскому источнику), отнёсся весьма недоверчиво к этим сообщениям, как к преувеличенным, основанным отчасти на устарелых данных. Зная, что Вильгельм II настроен против России и Александра III и что в его натуре – внезапно принимать важнейшие решения, Бисмарк не доложил консульского сообщения императору, а только препроводил его в генеральный штаб для сведения и проверки.

Вильгельм II узнал, однако, об отчёте киевского консула, прочёл его и был возмущён, что Бисмарк утаил от него столь важные вещи. Своё неудовольствие император выразил в весьма немилостивом письме к Бисмарку: в этом письме он весьма похвалил сообщение киевского консула и требовал, чтобы австрийцы были предупреждены об опасности и чтобы вообще против русских передвижений войс к были предприняты контрмеры. Бисмарк решительно воспротивился этому. Он предвидел, что подобные действия до того обострят положение, что гроза непременно разразится, и Германии с Австро-Венгрией придётся вести войну с Россией и Францией. А это означало бы полный разрыв с традициями политики Вильгельма I. За такой переворот во внешней политике Германии Бисмарк не хотел нести ответственности. Этот мотив ухода Бисмарка совершенно ясно выражен в его историческом прошении об отставке.

Переходя от основного разногласия с императором по вопросу о положении прусского министра-президента перед императором и своими коллегами к вопросам внешней политики, Бисмарк в своём прошении пишет:

«После новейших решений вашего величества о направлении нашей внешней политики, как они резюмированы в высочайшем письме, которым ваше величество сопроводили отчёт консула в Киеве, я поставлен в невозможность принять на себя исполнение содержащихся в этом письме предуказаний относительно внешней политики. Иначе я бы подверг опасности все те важные для германской Империи успехи, которых в течение десятилетий в духе обоих усопших предшественников вашего величества достигла наша внешняя политика в отношениях с Россией и притом при неблагоприятных условиях, успехи великие, значение которых, превзошедшее все ожидания, мне подтвердил NN по своём возвращении из П».[487]487
  Обо всём этом см. в исследовании Gottlieb Egelhaaf. Bismarcks Sturz. Stand des Problems. Stuttgart. 1909. Тут напечатано также прошение Бисмарка об отставке.


[Закрыть]

Заветы и советы Бисмарка в 1914 г. оказались забытыми с поразительным легкомыслием. Но нельзя не сказать и того, что со времени Бисмарка у германской внешней политики возникли новые задачи и создались таким образом новые плоскости трения. Германия не только как союзница Австро-Венгрии повернулась против России.

У германских политиков явилась самостоятельная турецкая политика, которая сгустилась в идею-программу египтизации Турции под эгидой Германии. Босфор и Дарданеллы должны были превратиться в германский Суэц. Ещё до итало-турецкой войны, вытеснившей Турцию из Африки, и до балканской войны, почти вытеснившей её из Европы, для Германии ясно обозначилась задача охранения Турции и её независимости – в интересах экономического и политического укрепления самой Германии. После этих войн задача изменилась только в том смысле, что стала явна крайняя слабость Турции; при таких условиях союз неизбежно должен был фактически вылиться в протекторат или опеку, которая по существу привела бы Оттоманскую Империю на положение Египта. Но совершенно очевидно, что германский Египет на берегах Чёрного и Мраморного морей был бы совершенно нетерпим с русской точки зрения. Неудивительно поэтому, что русское правительство сразу заявило протест против приступа в осуществлению этой новой задачи германской политики, против миссии генерала Сандерса фон Лимана, который был призван не только реорганизовать турецкую армию, но и командовать одним из её корпусов, расположенных в Константинополе. Формально в этом вопросе Россия получила удовлетворение (поручение командовать корпусом, данное генералу Сандерсу, было взято обратно), но по существу положение вещей отнюдь не изменилось. При таких обстоятельствах дело в декабре прошлого 1913 года было очень близко к войне между Россией и Германией: именно эпизод с военной миссией Лимана ф. Сандерса разоблачил политику Германии, направленную на «египтизацию» Оттоманской Империи.