Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

«Превосходство техники и организации с самого начала были явно на стороне Германии, но величайшей ошибкой общественного мнения враждебных Германии стран было трактовать это превосходство техники и организации, как превосходство чисто и только материальное. Техника и организация суть выражения более глубинных, духовных факторов или сил».

Поэтому, вместе с введением в Англии всеобщей воинской повинности, С. формулирует аналогичную британской задачу духовной мобилизации, то есть аналогию «английскому пробуждению» – добровольчества русской интеллигентной молодёжи, подчинения «единой моральной задаче», личной ответственности, подчинения частной инициативы государственной обороне[397]397
  Пётр Струве. Второе Рождество на войне // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 355. 28 декабря 1915. С. 1.


[Закрыть].

Хорошо известно, что в 1916 году в составе делегации русских общественников С. ездил в Англию с официальным дружественным визитом и удостоился звания почётного доктора Кембриджского университета, в России будучи лишь магистром (доктором наук он стал лишь в феврале 1917). Даже готовящееся введение «сухого закона» в Великобритании после реализации такого же в России С. рассматривал как акт духовного единства двух стран[398]398
  Пётр Струве. В России и в Англии // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 341. 13 декабря 1915. С. 1. Он оценивал «сухой закон» в России как акт «мобилизационно-общественной гигиены»: «Россия производит социальный эксперимент, имеющий… по своему содержанию прямо мировое значение» (Пётр Струве. Героическая реформа // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 253. 13 октября 1914. С. 1).


[Закрыть] и восторженно отзывался о британской национальной самокритике[399]399
  «В одном из последних номеров „Русских Ведомостей“ напечатан чрезвычайно интересный очерк г. В. Жаботинского, посвящённый „политической психологии англичан“. (Пётр Струве. Листки // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 337. 8 декабря 1915. С. 2).


[Закрыть]. Точности ради надо отметить, что этот англоманский восторг С. вовсе не был результатом его растущей ангажированности британским союзничеством. Ещё до того, как Великобритания дипломатически внятно поддержала претензии России на турецкие Проливы, в самом начале Первой мировой войны С. так писал о главной политической цели «сближения», словно Франции рядом с ними в этой войне просто не существовало¹⁷: «устроение и ведение мировых дел на основе соглашения между Англией и Россией»[400]400
  Пётр Струве. Англо-русское сближение // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 288. 17 ноября 1911. С. 1. Здесь же Струве называет именно Г. Вильямса и Б. Перса (Пэрса) «лучшими знатоками России в современной Англии».


[Закрыть].

В этот исторический момент С. проникается не только образом внешней имперской мощи либерального государства Великой Британии, но и той колониально-империалистической сложностью, которую даёт эволюция Британской империи по пути этнографического и регионального дробления своей периферии. Эта колониальная и имперская периферия уже в 1917–1918 гг. будет быстро превращаться в сеть «лимитрофов» – квази-национальных государств на развалинах Германской, Австро-Венгерской, Османской, Российской империй и между ними. Эта этнографическая (даже рационально сконструированная) сложность, по замыслу С., как-то может быть совмещена со стандартом Германской империи, где «верхний этаж» высшей немецкой культуры не просто надстраивается над этнографией, но быстро ассимилирует её.

После взятия русскими войсками австро-венгерского Львова в сентябре 1914 года С. направил свои стратегические размышления на судьбу Австро-Венгрии. Он её сразу же похоронил, словно делал это всегда, но на самом деле – похоронил неожиданно, без плана. Он писал в дни взятия Львова: «Австро-Венгрии больше нет… Разорваны германо-мадьярские пути, сковывавшие народы Австро-Венгрии»[401]401
  Пётр Струве. Катастрофа Австро-Венгрии // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 209. 30 августа 1914. С. 1.


[Закрыть]. И вслед этому формулировал задачи России в отношении наследства Дунайской монархии: присоединение Галиции к России, введение Венгрии в её этнографические границы[402]402
  Террор венгров против русин («угроруссов») также был печатно отмечен С. Кроме того, С. внятно указывал и на исторические корни конфликта венгров с сербами ещё в 1849 году: «У самого революционного диктатора Кошута был прямо план – сербов совершенно истребить и заселить их земли гонведами» (Пётр Струве. Стиль венгерского государства // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 230. 20 сентября 1914. С. 1).


[Закрыть], расширение за счёт Венгрии Сербии и Румынии, создание единого государства в границах Богемии, Моравии и Силезии¹⁸. Теперь Австро-Венгрия, угрозам которой и превращению которой в абстракцию «славянской державы»[403]403
  «Славяне должны овладеть Австрией и укрепить её как славянское государство» (Пётр Струве. Размышления. IV // Слово. СПб. № 460. 18(31) мая 1908. С. 2).


[Закрыть] посвятил столько усилий С., по его новому мнению, оказалась внутренне давно мертва: «Меч разъединил то, что распалось внутри себя»[404]404
  Пётр Струве. Суд истории // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 214. 4 сентября 1914. С. 1. См. его проповедь расчленения Австро-Венгрии также здесь: Пётр Струве. Критический поворот // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 286. 15 ноября 1914. С. 1.


[Закрыть]. Впрочем, такую задачу уничтожения Австро-Венгрии ради польских, галицийских и ближневосточных[405]405
  Именно ближневосточных – в применении к Балканам: Пётр Струве. Власть и народ в серьёзный момент. I. Сейчас // Русская Молва. СПб. № 127. 20 апреля (3 мая) 1915. С. 3.


[Закрыть] интересов России С. начал ставить с первых же дней войны, полагая, что «России и её военной силе выпадает роль спасительницы Европы и решительницы войны». Он писал тогда, что целями войны должны стать ограничение влияния и экспансии Германии – «неизбежный раздел» Австро-Венгрии[406]406
  Пётр Струве. Бельгия – заложница, Россия – спасительница // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 197. 18 августа 1914. С. 1. См. также о не просто отделении Венгрии, а о её разделе: за раздел Венгрии: Пётр Струве. Реальная Венгрия и идиллическая «Угрия» // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 84. 29 марта 1915. С. 1; о задачах уничтожения и австрийской династии, и «венгерской олигархии»: Пётр Струве. Судьбы Австрии и Венгрии // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 83. 28 марта 1915. С. 1.


[Закрыть].

Когда под контроль Русской армии и российской имперской администрации перешла входившая в состав Австро-Венгрии населённая русинами Галиция (Галичина), С. посетил новые земли России. Он специально, бросив ведение всех редакционных дел своего журнала «Русская Мысль» на Франка, поехал в Галичину в конце 1914 года и пробыл там всё начало 1915 года – в качестве «уполномоченного всероссийского земского союза»[407]407
  Пётр Струве. Письма из Галиции. I. // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 1. 1 января 1915. С. 2 (подписано: Львов, 24 декабря 1914). В конце декабря 1914 – январе 1915 ездил в Галицию вместе с С. А. Котляревским и А. П. Толстым (Пётр Струве. Перемышль пал // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 67. 10 марта 1915. С. 1).


[Закрыть]. Здесь, на местности, известное отрицательное отношение С. к «украинизации» русинов, которую проводили австро-венгерские власти и поддерживала часть русинской и малороссийской интеллигенции, заметно изменилось. Видимо, С. думал о том, как практически будет выстроена автономия Галиции в составе Российской империи и на какие силы русская власть сможет там опереться, чтобы конкурировать теперь не австрийским, а с мощным польским влиянием. Польша в планах послевоенного устройства превращалась в мощную независимую или почти независимую от России силу¹⁹ и потому главным становился вопрос о культурно-этнографическом отделении от её экспансии, глубоко укоренённом в западно-русских губерниях и в новой русской Галиции.

Ещё в конце декабря 1914 – начале января 1915 года С. рисует перспективы только что завоёванной Галиции как автономной «Галицкой Руси» в составе России и отвергает её «украинство»[408]408
  Пётр Струве. Письма из Галиции. II. // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 13. 14 января 1915. С. 1–2 (подписано: Львов, 6 января 1915).


[Закрыть]. Но уже через месяц, лично изучив реальность, С. начинает «реабилитировать» не только католицизм, враждебно критикуемый русскими консерваторами[409]409
  Пётр Струве. Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 316. 15 декабря 1914. С. 1.


[Закрыть], как характеристику союзной Франции и русской Польши, но и украинизацию и униатскую церковь. С. так писал по этому поводу, вспоминая украинизаторское наследие М. П. Драгоманова, митр. Андрея Шептицкого, М. С. Грушевского, видя мощное влияние униатов, служащее защитой от полонизации: уния «по существу вовсе не связана с украинством», «с национально-политической точки зрения униатская церковь может быть легко вдвинута в рамки нового русского бытия Галиции»[410]410
  Пётр Струве. Вероисповедный вопрос и политика в Галиции. Проблемы и трудности // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 34. 5 февраля 1915. С. 2.


[Закрыть].

«Украинство» в Галиции, писал С., в условиях австрийской власти и польской автономии было «борьбой за русскую народность… по линии наименьшего сопротивления… таков смысл и в известной мере историческое оправдание "украинства" рядом с москвофильством" в русинской среде, без этого и без "защитного компромисса" унии русинам грозило "ополячение"».

«Противопоставляя национально-русскую и украинскую точки зрения, я в то же время ясно вижу, что это противопоставление не может претендовать на абсолютное значение… украинский элемент, строго держащийся в областных рамках… вполне совместим с общерусской культурой: малорусский, русинский, украинский, назовите, как хотите, элемент рядом с русским может существовать лишь как элемент областной рядом с национальным… Нужно, чтобы вся грамотная Галичина стала читать Гоголя в русском оригинале»²⁰.

В серии своих внешнеполитических статей военного времени С. выступил за дальнейшую суверенизацию Балкан и объединение сербов и хорватов на будущих развалинах Австро-Венгрии[411]411
  Пётр Струве. Юго-славянское объединение // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 57. 28 февраля 1915. С. 1–2.


[Закрыть]. Продолжая связывать внешнеполитические достижения России в результате войны с задачами внутреннего развития, С. прозрачно мыслил связи внутреннего политического (и социального! – как социалист) освобождения России с её внешней освободительной экспансией. Если на Ближнем Востоке он видел цель России – в экономической экспансии, не говоря о политическом разделе Османской империи и удовлетворяясь лишь Проливами, то на Балканах ему казалось достаточным ограничиться их политическим освобождением от Турции и Австро-Венгрии. «Пусть война освободит народы вовне и принесёт политические и социальные реформы внутри», – писал он, очевидно, о Дунайской монархии[412]412
  Пётр Струве. Нравственный смысл войны // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 54. 25 февраля 1915. С. 2.


[Закрыть]. «Осуществление исторических задач России на Босфоре находится в её собственных руках», – писал он, очевидно, об Османской империи[413]413
  Пётр Струве. Великая война и вопрос о проливах // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 53. 24 февраля 1915. С. 1. При этом С. считал негодным компромиссом идею о передаче России лишь «северной части Босфора»: Пётр Струве. Неизбежный путь // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 103. 17 апреля 1915. С. 2.


[Закрыть]. «Только через Константинополь и проливы Россия, как держава, как великий хозяйственный и политический организм, начнёт дышать полной грудью (…) через Константинополь Россия пробивается на Запад и прорубает себе туда новое окно», – писал он о Балканах как Ближнем Востоке Запада и Османской империи[414]414
  Пётр Струве. Воскрешение Царь-града // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 79. 22 марта 1915. С. 1.


[Закрыть].

Итак, единственной предметной частью доктрины «Великой России» в дни войны, в дни её исторической проверки, стала её проекция на военную, политическую и экономическую экспансию России на русский «Ближний Восток» того времени: Проливы и Балканы. Ради этого С. обрекал на расчленение и ликвидацию Австро-Венгрию и Османскую империю. А усложнение и эволюция практического разума С., явленного в корпусе его публицистики 1914–1916 гг., но в целом замолчанном и самим С., и его биографами, заставляет внести в его биографии коррективы, дополнительные к теории «Великой России». Изложения этой теории и без того достаточно внятно указывают на утверждаемую ею принципиальную политическую зависимость России от Британской империи. Но война сделала в сознании С. эту зависимость ещё большей, в том числе потому, что резко выросшие надежды С. на передел «Ближнего Востока» (включая Проливы и уничтожение Австро-Венгрии и Османской империи) в интересах России требовали от Британской империи ещё большей поддержки. Ожидая и прося такой поддержки, С. резко изменил своё азбучно известное политическое мировоззрение. Главное в этих переменах осталось после 1914–1916 гг. забытым, а именно то, что С.:

(1) радикально и окончательно отказался от германского образца для индустриально-политического развития России и полностью разочаровался в германской социал-демократии, поддержавший германский милитаризм;

(2) пересмотрел своё отрицательное отношение к «украинству» и униатству, признав и приняв их влияние в Галиции, присоединяемой к России, как позитивное, необходимое и особо важное в перспективе расчленения Австро-Венгрии;

(3) пошёл против риторики своей русской религиозно-общественной среды, выступив «адвокатом» католицизма в интересах военного союза с Францией и политического союза России с независимой и объединённой Польшей, которая должна была стать одной из разрушительниц Австро-Венгрии и противовесом Германии;

(4) категорически выступил за дополнительную к полному контролю России над Балканами и Чёрным морем («Ближним Востоком» того времени) – аннексию Проливов у Османской империи, за прямое расчленение которой он не выступал ранее, опасаясь запрета Англии как главного союзника и покровителя России;

(5) покончил со унаследованной им славянофильской сентиментальностью в отношении балканских народов и утверждал в забытой и новонайденной статье: «Россия, владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и всех восточных народностей… Она спасёт их друг от друга, и именно будет стоять на страже их свободы. Она будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его»[415]415
  П. Б. Струве. Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 316. 15 декабря 1914. С. 1. Полную публикацию текста этой статьи см. в очерке, вошедшем в настоящую книгу: «Забытый текст П. Б. Струве о Балканах, Проливах и целях войны» (1914).


[Закрыть].

Став либералом к моменту формирования в России главной либеральной партии (конституционно-демократический, на деле с очень большой примесью социализма), С. не был политически очень успешен как либерал. Его либерализм навечно остался в тени его марксизма и социализма. Но – как идейный лидер русской практической философии политического идеализма – Струве был очень успешен и сумел сформировать целую интеллектуальную традицию. Центром этой традиции было ныне нередкое на Западе, а тогда повсюду не очень распространённое идейное превращение практической политики в идеологию. Она стремилась подчинить, например, внешнюю политику России продуманному строю идей. Старалась заменить характерную для русской государственной риторики – историософию исторического призвания России – практической идеологией национальных интересов.

Конечно, все эти усилия Струве в революционном 1917 году провалились. И Гражданская война 1918–1920 гг. не спасла их, обессмыслила их, подчинив риторику Струве – идейного и государственного делателя Белого дела – о национальных интересах России – благоусмотрению былых союзников, а теперь интервентов.

Понимая провал своих риторических усилий, Струве никогда, ни словом, ни усилием по составлению собрания своих новых трудов не возвращался к своей политической философии, как она выразилась в его публицистике 1911–1916 гг.²¹ После (наполовину газетного) собрания 1911 года[416]416
  Пётр Струве. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905–1910 гг.). СПб, 1911. Переизд.: П. Б. Струве. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм / Сост. В. Н. Жукова и А. П. Полякова. М., 1997.


[Закрыть] нового авторского сборника не появилось[417]417
  Только наследник Струве известный культуртрегер Н. А. Струве собрал представительную антологию его эмигрантской публицистики: Пётр Струве. Дневник политика (1925–1935). М., 2004.


[Закрыть]. Наиболее фундаментальный до сих пор биографический и библиографический труд Ричарда Пайпса о Струве[418]418
  Ричард Пайпс. Струве: левый либерал, 1870–1905 / Т. 1 [1970] / Пер. А. Захарова. М., 2001; Ричард Пайпс. Струве: правый либерал, 1905–1944 / Т. 2 [1980] / Пер. А. Захарова. М., 2001.


[Закрыть] фиксирует его политическую мысль этого времени широкими мазками, оставляя без адекватного внимания главные в ней идейные перевороты. Все эти перевороты в политическом сознании Струве развивают его доктрину «Великой России», вдохновлённую британским империализмом, который сопровождал внешнюю государственную мощь внутриполитическим либерализмом, но подчиняют доктрину новой реальности войны 1914 года. Не учтённая в библиографии Р. Пайпса статья С. военного времени «Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского»[419]419
  Первое переиздание см.: М. А. Колеров. Забытый текст П. Б. Струве о Балканах, Проливах и целях войны: Пётр Струве. Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского (1914) // М. А. Колеров. Археология русского политического идеализма: 1904–1927. Очерки и документы. М., 2018.


[Закрыть]ясно показывает, что война 1914 года заставила его внести коррективы в свою риторику – и эти коррективы требуют специального описания.

Газетная публицистика времени войны, откровенно говоря, и не могла быть собрана Струве ни в 1917-м году, ни, тем более, позже. Очевидно, реальность и порождаемые ею надежды настолько изменились, что их переиздание имело бы разрушительные последствия для политической репутации Струве – настолько они были бы не адекватны свершившейся катастрофе. Однако их значение для реконструкции идей, руководивших русским либерально-государственным политическим идеализмом в годы Первой мировой войны вплоть до Февральского переворота 1917 года, весьма велико.

Резюмируя, можно сказать, что его, политического идеализма, представления о мобилизованных ресурсах и оперативной мощи России, способности России к тотальной войн е и идущей в военное время реформы управления страной, намерениях Британской империи в её отношении оказались не соответствующими действительности.

Всё это делало основу для конфликта с традиционным русским либерализмом и его кадетской партией более широкой. Незадолго до этого Лев Троцкий в специальном очерке о жанре русского «толстого журнала» подвёл итоги курса, избранного С. во главе «Русской Мысли»:

«Это, в сущности, единственный толстый журнал, который не просто живёт автоматической силой идейной инерции, а действительно стремится вырабатывать „новые ценности“: национально-либеральный империализм на консервативной религиозно-философской платформе. Но именно поэтому „Русская Мысль“ вступает в конфликт с практическим, политическим, партийным либерализмом, с кадетством»[420]420
  Л. Троцкий. Судьба толстого журнала [1914] // Лев Троцкий. Литература и революция. М., 1991. С. 305.


[Закрыть].

В январе 1914 Гиппиус и Мережковский организовали исключение Розанова из Санкт-Петербургского Религиозно-Философского Общества за антисемитские выступления писателя в печати в связи известным делом еврея Бейлиса, обвинённого в «ритуальном убийстве»[421]421
  Об этом см.: Доклад Совета РФО и прения по вопросу об отношении Общества к деятельности В. В. Розанова / Публ. Е. В. Ивановой // Наш современник. М., 1990. № 10.


[Закрыть]. Протестуя против исключения Розанова, осуждая Розанова, но считая его «морально невменяемым» и потому неподсудным, Струве и солидарные с ним Франк и Бердяев подали заявления о выходе из Совета Общества²².

Одновременно в 1908–1916 гг. С. подробно, насколько это возможно в публицистике, возвращается к детализации своего кредо о противостоящем официальному «лженационализму», «дробящему государство», либеральном, надэтническом, государственно-объединительном в духе Фихте и Мадзини, «освободительном» национализме, прежде сформулированному в статье «В чём же истинный национализм?» (1900). Сначала С. противопоставляет «открытый» англосаксонский национализм – самозамкнутому еврейскому, и присягает первому. Затем, в упомянутой полемике о национализме 1916–1917 гг., он пытается придать ему внеправовой, метафизически-органический характер и формулирует своё представление о реализации национальных интересов и проблеме русского могущества, (1908)[422]422
  Развитие этих идей С. см. в: С. А. Котляревский. Правовое государство и внешняя политика. М., 1909 (рец. Г. Н. Трубецкого в: Русская Мысль. 1910. Кн. III).


[Закрыть] – в соединении внутриполитических либеральных и социалистических прав, свобод и ценностей с империалистической внешнеполитической и внешнеэкономической экспансией России. Главным смыслом этого оказывалось стремление избежать сценария национальной катастрофы в результате противоборства великих держав:

«Слабая Россия со всей позицией, со всем прошлым, со всеми традициями великой державы. Положение… опасное до трагизма. (…) При этом положении Россия… всегда может быть отброшена назад в XVII век и низведена на ту ступень, которую она занимала до великой северной войны»[423]423
  Patriotica. С. 137, 139. «Современное международное положение под историческим углом зрения», 1909. См. также: С. 235. «О „Вехах“», 1909; С. 299–301. «Два национализма», 1910.


[Закрыть].

Ясно понимая, что будущую войну Россия будет вести против объединённого фронта Германии и Австро-Венгрии, С., тем не менее требует переориентировать направление империалистических усилий России с Дальнего Востока на Ближний Восток и турецкие Проливы. При этом у С. нет сомнений, что политическое освобождение России означает политическое отделение от неё Финляндии и Польши. С точки же зрения литературной традиции, в этой концепции С. реабилитирует внешнюю политику и «внешнюю мощь» государства для левой и либеральной оппозиции, стремясь обосновать «новую русскую государственность», устанавливает «мерилом» эффективности внутренней политики правительства и политического класса страны того, «в какой мере эта политика содействует т. н. внешнему могуществу государства», «государственная мощь невозможна вне осуществления национальной идеи… государство и нация должны органически срастись»[424]424
  Patriotica. С. 73, 76–80, 93. «Великая Россия», 1908.


[Закрыть]. Актом этого сращивания С. мыслит именно революцию: «Как смута [XVII века] была первым рождением нации, так революция ХХ века была её вторым рождением»[425]425
  Там же. С. 206. «Мнимая пропасть», 1908.


[Закрыть]. «Государство… сверхразумно и внеразумно… Государство есть существо мистическое… Война есть самое видное, самое яркое, самое бесспорное обнаружение мистической природы государства… Могущество государства есть его мощь вовне»[426]426
  Там же. С. 98, 100. «Отрывки о государстве», 1908.


[Закрыть]. Из этой формулы впоследствии, прямо указывая на свою генетику, выросли национал-большевизм Н. В. Устрялова (1920) и идеология эмигрантского сборника «Смена Вех» (1921).

Начало мировой войны 1914 года, ожидаемое, предсказанное много раз, стало тем не менее разрушительным по своим результатам для идейного облика С. В его сознании рухнула социал-демократическая цивилизация Германии, капитулировавшая перед германскими империализмом, милитаризмом и национализмом. В его проповеди всё более некритической стала апология Британской империи, как образца (уже антигерманского) синтезирования социализма, политического либерализма и государственной мощи, способа нейтрализации и идейного перерождения разрушительного национализма. Вскоре после начала войны С. писал:

«Во многих отношениях новейший социализм является отпрыском и наследником либерализма, где либерализм уже исполнил своё историческое назначение, явно национализируется и, национализируясь, входит в жизнь, как живая сила, ответственная и в то же время государственно-действенная… Но всего знаменательнее и многозначительнее – что происходит в России. Национальное начало неудержимо внедряется в либерализм (…) национальное начало перестаёт и перестанет быть „монополией“ тех элементов, которые именуются „правыми“»[427]427
  Пётр Струве. Национальное начало в либерализме // Биржевые Ведомости. 2 изд. СПб. № 309. 8 декабря 1914. С. 1.


[Закрыть].

Февральскую революцию 1917 года С. встретил с надеждами на полноценное государственное строительство[428]428
  П. Струве. Освобождённая Россия // Русская Мысль. М.; СПб, 1917. Кн. II.


[Закрыть] и, преодолев личную антипатию, лично принял в нём участие, в апреле 1917 став директором Экономического департамента МИД России (при политически враждебном С. министре П. Н. Милюкове), а после ухода с этой должности в день отставки Милюкова 5 мая 1917 – председателем Таможенно-тарифного комитета при Министерстве торговли и промышленности[429]429
  См. письмо П. Б. Струве в этом качестве к В. И. Масальскому от 18 мая 1917: РГАЛИ. Ф.1348. Оп.1. Ед. хр. 878. Л.3.


[Закрыть]. В поддержку журналу «Русская Мысль» С. предпринял издание более оперативного журнала «Русская Свобода». Октябрьскую революцию оценил как антилиберальную контрреволюцию[430]430
  П. Струве. В чём революция и контрреволюция? // Русская Мысль. М.; СПб, 1917. Кн. XI–XII. II о.


[Закрыть] и принял активное участие в Гражданской войне на стороне белых, а затем – в жизни правого крыла политической антибольшевистской эмиграции. Подвести итоги дореволюционного развития С. пытался в московском «идейном сборнике», составленном в развитие закрытого большевиками журнала «Русская Мысль», «Из глубины» (1918), в котором почти полностью приняло участие авторское ядро сборников «Проблемы идеализма» (1902) и «Вехи» (1909): С., Бердяев, Булгаков, Франк, Изгоев и их единомышленники Новгородцев, Котляревский и другие, но он не смог выйти в свет и был издан лишь малым тиражом в 1921 году, не получив никакого публичного распространения.

Октябрьскую революцию 1917 года С. назвал «контрреволюцией», то есть разрушением политических достижений Февраля и антисоциалистическим торжеством хаоса и анархии. Он писал, наблюдая революционный процесс от Февраля к Октябрю:

«Русская революция, по своему объективному смыслу и реальному значению, есть не торжество социализма, а его попрание и крушение. Ибо что такое социализм? Прежде всего это такое упорядочение производства и вообще всей экономической жизни, которому должны подчиняться все групповые и личные интересы. (…) Для меня лично социализм… уже давно является… одной из идей, многозначительной и могущественной, исторического развития народов, в своей отвлечённой сущности не представляющей ровно никакой опасности для нормальной политической и экономической эволюции. Социализм всегда таков, каким его делают конкретные живые деятели, социалисты. В современной России – и это подготовлено всем её развитием – самые влиятельные социалистические элементы дискредитируют и губят идею социализма»[431]431
  Пётр Струве. Иллюзии русских социалистов // Русская Свобода. № 7. Пг., 1917. С. 3, 5.


[Закрыть].

Первый политический наставник ещё юного С., в кружке которого тот стал непременным участником во второй половине 1880-х гг., видный либерал и западник, юрист К. К. Арсеньев умер лишь в 1919 году и имел возможность наблюдать за всей карьерой своего ученика в России. Он, как известно, не разделял его радикализм и именно потому всё дальше дистанцировался от революционных и идейных поисков С., а после выхода в свет сборника «Вехи» публично выступил с их осуждением в коллективе либеральных старейшин. В конце 1917 года, говоря о том, как большевистская революция фактически отвергла отца русского марксизма Плеханова и тот, вернувшись из эмиграции в Россию, оказался в ней не у дел, Арсеньев с явным сожалением рассказал о своём образе должного для революционера и социалиста. Арсеньев писал о Плеханове, что от его политического одиночества «потерю несёт вся страна», «опалу переживает и научный социализм», – и высказывал надежду на «дорогу к более нормальному распределению влияний»[432]432
  К. Арсеньев. Старые и новые революционеры // Русские Ведомости. М. № 247. 10(23) ноября 1917. С. 1.


[Закрыть]. Такому образу политического социализма С. ни в молодости, ни в зрелости не соответствовал даже тогда, когда после революции 1905 года призывал к компромиссу, – полагая, видимо, конституционный строй в России уже появился и разрушать больше нечего.

Работая над воспоминаниями о С., которые стали воспоминаниями о себе самом и о времени, его ближайший сподвижник, Франк примечательно соединил задачу собирания наследия С. (которая в главном сегодня уже решена, но полностью решена не будет, по-видимому, во всё обозримое время) с формулой признания специфики роли С. в русской истории и культуре (которая, несмотря на солидарность с ней части специалистов по русской философии, отнюдь не является популярной в сводных исторических очерках темы, не стала литературным мифом русской культуры даже ХХ века). Франк писал 6 мая 1944 года, два месяца спустя после смерти героя:

«Я убеждён, что по самому характеру своего творчества П<ётр> Б<ернгардович> войдёт в историю русской мысли не столько своими печатными трудами (разве только в отдалённом будущем удастся издать нечто вроде „собрания сочинений“ – дело, конечно, огромной трудности!), сколько как личность, через личное его влияние на современников – примерно так, как вошли в историю русской мысли, например, Белинский или Грановский»[433]433
  Переписка С. Л. Франка с В. Б. Ельяшевичем и Ф. О. Ельяшевич (1922–1950) / Публ. Г. Аляева и Т. Резвых. С. 133–134.


[Закрыть].