Текст книги "Петр Струве. Революционер без масс"

В ноябре 1899 – январе 1900 гг. С. выступил во вскоре закрытой цензурой газете «Северный Курьер» с серией статей, в которых предпринял попытку синтезировать антиреволюционное наследие «либерального консерватизма» правоведа и публициста А. К. Градовского с революционной социал-либеральной проповедью политического освобождения и социальной справедливости. Формулой такого социал-консервативного синтеза стало понятие «усложнения жизни», впервые появившееся у С. ещё в «Критических заметках». Индустриальное, антинародническое, капиталистическое усложнение жизни, по мнению С., требовало его политического «усложнения» и свободного национального развития. С. и позже возвращался к этой формуле, стремясь применить её и к нуждам идеологической консолидации национальной буржуазии, прямо адресуясь к ней в издании П. П. Рябушинского, компромиссную цель видя в «развитии и усложнении жизни, выражающемся в капиталистическом преобразовании общества»[179]179
  Пётр Струве. Экономическая проблема «Великой России». Заметки экономиста о войне и народном хозяйстве // Великая Россия. Сб. Кн. II. М., 1911. С. 145.


[Закрыть]. Собственно, констатация национального характера политического освобождения и социалистической борьбы – при всех их интернациональных ценностях – открытием в России давно уже не была. По крайней мере, после того как разочарованный Герцен начал осуждать западноевропейское буржуазное «мещанство», а перед лицом русских либералов и революционеров развернулась европейская борьба на национальное освобождение и объединение в Германии, Италии, Венгрии, Польши, как национальное «возрождение» (скорее – строительство) и освобождение славянских и балканских народов составили непрерывное содержание политической повестки дня. Но русские социалисты до С. относились к такой национализации социализма, прежде всего, как к исторической инерции. Авторитетнейший П. Л. Лавров так писал об этом ещё в 1873 году:

«Остатки прежних религиозных и метафизических взглядов; на построение рабочего социализма влияют национальные привычки, … но эти явления переживания старого слишком обычны во все периоды истории человечества, чтобы они могли удивить нас в настоящем»[180]180
  П. Л. Лавров. Из истории социальных учений [1873]. М., 2011. С. 67.


[Закрыть].

Как признался позже один из участников «критического направления» в марксизме Франк, «неокантианское движение в социализме имело, несомненно, серьёзное значение в смысле расшатывания старых устоев марксистской догмы. (…) Но положительное значение этого движения нельзя признать особенно большим»[181]181
  С. Франк. Социализм и кантианство // Критическое Обозрение. М., 1909. Вып. II. Февраль. С. 81.


[Закрыть]. Идеалистические поиски в области философии ничего не могли прибавить практической деятельности марксистов в России, а признание религиозного фактора консолидирующим по аналогии с католической Италией – плохо встраивались в условия огосударствленной цезарепапистской православной церкви синодального строя.

На 1900 год пришёлся пик энциклопедической интеллектуальной активности С., который одновременно выступил со своим политико-экономическим учением, близким к «австрийской школе», центром которого было понимание экономической реальности как совокупности бесконечного числа индивидуальных субъектов хозяйства и производимых ими оценок ценности хозяйственных благ, серией политических статей в газете «Северный Курьер» («Усложнение жизни»¹, «Высшая ценность жизни»[182]182
  Ср.: Е. Дюринг. Ценность жизни. 4 изд. [1891] / Рус. пер. Ю. М. Антоновского [1894]. М., 2010.


[Закрыть], ноябрь 1899 – январь 1900), этюдом по экономической истории крепостного права в России, учением о либерализме («В чём же истинный национализм?»), изложением своего нового философского кредо, призывом к философскому развитию марксизма в направлении («назад к…») Фихте и Лассаля, серией статей в журнале «Мир Божий», которую затем объединил в сборнике «На разные темы» (СПб, 1902).

«Как я теперь понимаю, это время (январь-февраль 1901 года) было для П.Б. [Струве] моментом его окончательного, уже формального разрыва с русскими социал-демократами и его внутреннего осознания себя участником русского либерального движения. (…) Он писал тогда статьи в „Мире Божием“ (постепенно переходившем на „марксистскую“ платформу), в которых… продолжал идеалистическую борьбу не только с „народниками“, но и с „ортодоксальными“ марксистами, то есть с догматическим мировоззрением русских „социал-демократов“; главный политический смысл этой борьбы (по цензурным условиям выражаемый только намёками для чтения „между строк“) состоял именно в призыве от сектантской партийности перейти к объединяющему всю русскую оппозицию соглашению в борьбе за политическую свободу», – вспоминал Франк[183]183
  С. Л. Франк. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк, 1956. С. 25–26.


[Закрыть].

В течение 1900 года С. готовился к изданию в эмиграции радикального журнала в сотрудничестве своего «критического направления» в марксизме (вместе с Туган-Барановским, Булгаковым, Франком, Бердяевым) с издательским газетно-журнальным предприятием Ленина, Плеханова, Засулич и Потресова («Искра», «Заря») и даже выступил в первых номерах газеты «Искра» с авторскими статьями. Примечательно, что переговоры об этой издательской коалиции начались в конце марта – начале апреля 1900 года во Пскове на квартире ссыльного В. А. Оболенского, скорее уже сочувствовавшего С., но гостеприимно заранее принявшего на постой Ленина. Разногласия, подробно описанные в научной литературе с позиции Ленина, сделали невозможным длительное сотрудничество С. с «Искрой». Глядя на разногласия с иных сторон, можно кратко отметить, что «Искре» не хотелось оставаться в тени гораздо более крупного и денежного либерального проекта, который явно затевал С. (будущее «Освобождение») на средства одного и того же одноклассника Потресова по гимназии Д. Е. Жуковского, и его редакционных возможностей, а С. в итоге оказалось дискомфортно состоять в коалиции с тем, кто вёл против него личностно и пропагандистски окрашенную публичную борьбу: радикальные марксисты правильно опасались раствориться в широкой политической коалиции, а С. не видел оснований поддерживать тех, кто не скрывал своей к нему ненависти.

При этом периодически газета «Искра» и непрерывно, в наибольшей части своего объёма, журнал «Заря» в 1901–1902 гг. были посвящены Плехановым, Мартовым, Лениным, Потресовым, Засулич и другими – многословной критике философских, экономических и политических статей и книг Струве и союзных ему Булгакова, Бердяева и Франка, начиная с 1897 года. Было видно, что марксисты по-прежнему воспринимали их как главных внутрипартийных идейных противников, несмотря на то, что те уже порвали свои партийные отношения с социал-демократией.

Старый социал-демократ, начавший свою партийную карьеру в начале 1890-х, вспоминал о своём с разговоре с Лениным в 1902 году:

«Ленин назвал Струве „изменником, ренегатом и новым Тихомировым. (…) Я считал Струве всегда человеком идейным и искренним, но для которого рабочее дело было ни в каком случае не его делом. (…) Я обратил внимание Владимира Ильича на возможные последствия подобного клеймения Струве. Я сказал ему: а что если кто-либо из рабочих, фанатически преданных делу, под влиянием травли Струве на страницах „Искры“, вдруг решится расправиться с ним или даже убьёт его как „изменника и ренегата“? „Его и надо убить“, – ответил мне Владимир Ильич. (…) – А что же? – возражал он мне горячась: по вашему мне надо надевать для расправы с ним замшевые рукавицы?“ (…) Я редко видал Владимира Ильича в состоянии того раздражения, которое он проявил при нашем разговоре о Струве»[184]184
  К. Тахтарев. Ленин и социал-демократическое движение (по личным воспоминаниям) // Былое. № 24. Пг., 1924. С. 22–23.


[Закрыть].

Вышедший из круга московских марксистов 1890-х, редактор марксистского издательства Водовозовой, хорошо знакомый семейному революционному кругу Ленина молодой экономист Франк в изданной Водовозовой в 1900 г. книге об экономической категории «ценности» внятно выразил переход от принятой для себя С. и его кругом формы своей революционной работы только как «социалистической науки» (формула Энгельса) и «критического направления» в марксизме – к внеклассовой претензии на общенациональное интеллектуальное лидерство в целом и во внепартийной науке, в частности:

«За последнее время в западно-европейской и русской экономической литературе одновременно замечается отрадный поворот: догматическое преклонение перед системой Маркса уступает место её критической проверке и созидательной работе её дальнейшего развития и дополнения. Это служит симптомом к прекращению того невыносимого состояния, в котором ещё до сих пор находится экономическая наука. Мы имеем в сущности не одну, а две экономические науки – науку „марксистскую“ и науку „буржуазную“, из которых каждая говорит на совершенно особом языке, не прислушиваясь к мнению другой и считая это мнение в большей или меньшей степени заведомой ложью. (…) тогда как так называемая „буржуазная“ или „официальная“ политическая экономия быстрыми шагами двигалась вперёд и с каждым днём завоёвывала новые горизонты, наука „марксистская“, несмотря на глубину и плодотворность её основных мыслей и талантливость её представителей, упорно топталась на одном месте, занимаясь догматическим толкованием старых, превратившихся почти в ходячие фразы, положений даже там, где действительность или научная мысль давным-давно их опередила. К счастью (…) уже недалеко то время, когда разногласие социально-политический миросозерцаний не будет выражаться в обособленном существовании двух самостоятельных наук. Для нас, русских, такая тенденция особенно необходима. Если европейская мысль не сумела ещё примирить двух научных направлений, то она по крайней мере знакома с результатами обоих. Иначе обстоит дело в России: вплоть до самого последнего времени вся наша оригинальная литература по теории политической экономии сводилась к популяризации учения Маркса. (…) Великое вековое течение европейской мысли стоит выше мнений, быть может, величайшего и гениальнейшего, но всё же одного из его представителей и не может потерпеть ущерба от критики этих мнений, которые служат лишь одним из этапов его научного освещения»².

Беспокойство Франка и, надо полагать, его наставника С. о единстве науки и отказе от её партийности, разумеется, было прямым продолжением борьбы С. за внеклассовость и внепартийность истины и этического идеала и, в источнике, «должного» (личной идейной свободы и независимости этического идеала) от «сущего» (исторической реальности), как бы первое, в конечном счёте, ни диктовалось вторым. Главным контекстом для этой апологии объективной или равно значимой для всех партий науки служила полемика вокруг реформизма и ревизионизма Бернштейна, которые в своей критике марксистской доктрины опирались на новые данные науки и, в целом, были без ожесточения восприняты в СДПГ, занятой практической борьбой за политические и экономические интересы пролетариата. В решительную противоположность этому, в русской социал-демократической эмиграции в среде марксистов в России выступление Бернштейна против материализма, теории всеобщей социально-экономической революции («катастрофы», Zusammenbruchstheorie), теории обнищания пролетариата и др. в основе социал-демократической программы вызвало полновесную истерику. При этом мало кто обратил внимание на то, что всю серию своих критических очерков под названием «Проблемы социализма» Бернштейн уже публиковал в партийном органе «Neue Zeit» в 1897 и 1898 гг., чего они мало что добавляли нового в общий контекст немецкой «социалистической науки» и тем более – катедер-марксизма, привыкших без чрезмерного пиетета относиться к наследию Маркса и Энгельса, что в этом контексте они во многом шли вдогонку, а не впереди публикаций Струве в русской и немецкой партийной печати, что главное – они почти не вызывали никакого полемического сопротивления со стороны других марксистов³, что, наконец, число сторонников Бернштейна в СДПГ и в России было невелико (в России их были буквально единицы – Прокопович, Кускова, др.).

Когда серия статей Бернштейна была завершена, С. кратко обсудил её итоги со своим многолетним единомышленником и конфидентом, в тот момент ссыльным Потресовым. Потресов ответил ему 9 января 1899:

«Я очень рад, что мы сходимся с Вами по крайней мере в оценке Бернштейна: „он плох в философии, немножко филистер, теоретически не совсем ясно мыслит“. All right! Подписываясь под всем этим, добавлю только следующее: полнейший невежда в философии, я не судил и не сужу о воззрениях Бернштейна в этой области и просто… готов Вам верить на слово. Но из-за чего же сыр-бор загорелся? Неужели из-за того, что «плохой философ» и «неясно мыслящий человек» осмелился поднять руку на ортодоксальную ветошь? Неужели из-за этого бомбардировал его своими статьями Parvus, негодовали Liebknecht, Schönlank, Zetkin, Luxemburg, скорбил Kautsky и гневался монист [Г. В. Плеханов]? (…) В статьях Бернштейна нет, на мой взгляд, сколько-нибудь серьёзной работы мысли. (…) В многих и многих из его аргументов узнаются старые знакомцы: те давным-давно известные «поправки» и возражения, с которыми обыкновенно выступали против «ортодоксии» и наши доморощенные оппоненты, и их западноевропейские коллеги. И вот почему на мой взгляд мы имеем дело в статьях Бернштейна не с «критикой» или «самокритикой» – таковую я всегда готов приветствовать, – а не с чем иным, как самооплеванием. (…) Нельзя походя изрыгать: die Bewegung ist mir alles, das Endziel nichts. Это значит – другими словами – мне наплевать на идеологию того общественного движения, которое я ставлю якобы центром своих интересов»[185]185
  А. Н. Потресов. Письма к П. Б. Струве (1898–1899) / Публ. М. А. Колерова // Вестник Московского университета. Серия 8, история. 1992. № 6. С. 40–41.


[Закрыть].

Выход книги Бернштейна в целом в 1899 году (в наилучшем русском переводе её заголовок «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии») и сам статус автора как душеприказчика Энгельса и Маркса буквально взбесил Плеханова, который (что странно для эмигранта и почти одиночки в отношении к общенациональной партии с миллионами легальных избирателей) потребовал от СДПГ исключения Бернштейна из партии (оно было отвергнуто).

Отвечая на критику Плеханова, Бернштейн отверг его обвинения в эклектическом соединении социализма с данными «буржуазной науки», указав, что «9/10 элементов научного социализма взяты из сочинений "буржуазных экономистов", как будто вообще существует "партийная наука"…». На это Плеханову, в общем, нечего было ответить по существу и ему пришлось в своей антикритике капитулировать, придав своим утверждениям частный, непринципиальный и даже двусмысленно обоюдоострый характер, а именно: «"Партийная наука", строго говоря, невозможна. Но, к сожалению, очень возможно существование «учёных», проникнутых духом партий и классовым эгоизмом»[186]186
  Г. В. Плеханов. Cant против Канта, или духовное завещание г. Бернштейна [1901] // Г. В. Плеханов. Против философского ревизионизма. М., 1935. С. 93.


[Закрыть].

Почти одновременно с Плехановым на книгу Бернштейна и ответную ему книгу Каутского, также выступившего в защиту «ортодоксии» от Бернштейна, в немецкой марксистской печати выступил С.: его рецензия, как это уже стало обычно для его немецких текстов, прошла практически незамеченной в среде русских марксистов (хотя практически вся периодическая печать СДПГ была доступна в России, что показывает, например, известная переписка Ленина из ссылки в с. Шушенском) – настолько сложными им казались обсуждаемые вопросы, что даже форсированный алармизм Плеханова и позже Ленина-Ильина не мог их заставить увидеть в этой полемике нечто вредное для интересов распространения социал-демократии в России. С., в частности, писал:

«Можно как угодно низко оценивать книгу Бернштейна, но она всё же обладает тем достоинством, что казалось бы окончательно решённые вопросы социализма в ней поняты и поставлены именно как проблемы (…) И всё же сомнения и возражения Бернштейна поражены одним недостатком. (…) Марксизм – это содержательно определённое учение, определённая точка зрения, может быть даже и эвристический принцип, но методом он является столь же мало, как и дарвинизм. Так же и то, что обычно называют „диалектикой“, представляет собой метод лишь при метафизическом допущении тождества бытия и мышления; она есть метод онтологической логики. (…) Маркс всегда исходил из социализма как готового тезиса. Как исследователь, он обязан этой предубеждённости не только своими ошибками, но и своими блестящими достижениями. Ибо в эпоху Маркса лишь социалистический критик мог оценить грандиозное историческое значение капитализма и вместе с тем ясно постичь его историческую относительность. (…) С точки зрения последовательного эволюционизма, фундаментальное противопоставление „реформ на почве существующего правового порядка“ и „радикального переворота основ этого порядка“ просто бессмысленно. В бланкизме речь идёт не о прославлении „революции“ в полицейском смысле (бунт), а о вере в основополагающее значение политического захвата власти в целях радикального общественного переворота. Эта вера теснейшим образом связана с верой в возможность „снятия“ капиталистического общественного порядка. Противоречие между „бланкистским“ революционизмом и марксистским эволюционизмом – это имманентное противоречие марксова учения о социальной эволюции в его исторической определённости (…)

Маркс, сам того не замечая, использовал несколько понятий ценности. Это происходит оттого, что он рассматривал две совершенно различные проблемы – социологическую проблему эксплуатации, в особенности капиталистической эксплуатации, и экономическую проблему ценности, и специально меновой ценности, – как единую и причём как единственную проблему ценности. Тем самым у Маркса в его теории ценности параллельно присутствуют и сливаются два различных угла зрения: угол зрения социологического рассмотрения, в соответствии с которым капиталистическое производство есть особая исторически определённая форма эксплуатации производителя и присвоения прибавочного продукта, и угол зрения экономического рассмотрения, в поле которого попадают явления обмена и тем самым собственно проблема ценности.

На Бернштейнову критику теории крушения Каутский отвечает утверждением, что такой теории среди аксиом социал-демократии вообще не существует. Мы бы живейшим образом приветствовали это несколько странно звучащее[187]187
  Ср.: R. Luxemburg. Sozialreform oder Revolution. S.56: «Поскольку… крушение буржуазного общества есть краеугольный камень научного социализма» и т. д. – Прим. П. Струве.


[Закрыть] утверждение как отказ от эволюционно-исторического утопизма, если бы оно хоть сколько-нибудь было верным. Но, к сожалению, Каутский сам заворожён теорией крушения, которую он объявляет несуществующей, и которая, однако, образует сокровеннейшую сущность ортодоксального марксизма.

"Теорию обнищания", решительно отвергнутую Бернштейном, Каутский подчёркнуто сохраняет в её релятивистском варианте. В этом он примыкает к Марксу и, в ещё большей степени, к Родбертусу, которого он тоже цитирует. При этом он говорит много верного (например, что упорство мелких предприятий часто является источником обнищания), но свой основной тезис "Доля рабочего в созданном им множестве продуктов сокращается" (S.128) он нигде не доказал. (…) Основной аргумент в пользу допущений "социального обнищания" Каутский видит в росте детского и женского труда.

Сочинение Каутского против Бернштейна кульминирует в обвинении, что Бернштейн с помощью оппортунистических идей хочет добиться разжижения социал-демократии до уровня народной партии, в которой "классовые интересы крестьянства и мелкой буржуазии имеют определяющее влияние" (179). Но мне это кажется совершенно недоказанным. Во-первых, и Бернштейну должно быть понятно, что в государстве, которое подобно Германии стремится превратиться в развитое "индустриальное государство", действительно народная партия не может не подчиняться интересам промышленного пролетариата.

(…) Мы понимаем суть дела иначе и соответственно можем сказать: социал-демократия полагает конечной целью "социальную революцию" и добивается этой конечной цели демократически-социалистическими реформами.

…Бернштейн отказался от некоторых аксиом марксизма. Но то, что он сделал это непоследовательно, что он лишил свои реалистические взгляды в порыве невнятного идеализма их лучшей опоры – материалистического понимания истории, всё это безмерно осложнило его позицию в полемике… не столько для науки вообще как коллективного целого, сколько для её социал-демократического употребления. То, что в лице Бернштейна социал-демократия сделала порядочные заимствования у «буржуазной» науки, – это не позор и не несчастье. Надеюсь, это будет способствовать тому, что фразы о «буржуазной науке» утратят свою власть над умами. Между прочим, больше всего Бернштейн перенял у фабианцев и, в особенности, у супругов Вебб»[188]188
  Пётр Струве. [Рец.:] E. Bernstein. Die Voraussetzungen des Sozialismus und die Aufgaben der Sozialdemokratie; K. Kautsky. Bernstein und das sozialdemokratische Programm [1898] / Перевод Н. С. Плотникова // Исследования по истории русской мысли [4]. Ежегодник за 2000 год. М., 2000.


[Закрыть].

Именно этих самых супругов С. и Б. Вебб, чей труд «Теория и практика современного тред-юнионизма» исключительно ради заработка (тираж его был коммерчески, как минимум, ничтожен, 212 экземпляров, то есть являл собой акт благотворительности в пользу переводчика) С. предложил переводить для редактируемой им «Экономической библиотеки» издательства О. Н. Поповой – ссыльному Ленину. Тот взялся его переводить, не зная английского языка, и высоко оценил и гонорарные условия перевода и сам труд, несмотря на то, что он мог бы стать для него классическим примером «ревизионистской» и «буржуазной науки»[189]189
  С. и Б. Вебб. Теория и практика тред-юнионизма. Т. 1 / Пер. с англ. Владимира Ильина. СПб, 1900 («Экономическая библиотека» издательства О. Н. Поповой под общ. ред. П. Б. Струве). Книга вышла из печати в конце 1899 года.


[Закрыть]. В целом Бернштейн, немецкий ревизионизм и реформистская эволюция британского марксизма, похоже, застали русских социал-демократов, до 1903 года, совершенно новой эпохи в политической истории западного социализма, когда уже началось его нарастающее вхождение во власть, – так и не сумевших выстроить устойчивые партийные организации даже за границей – врасплох. «Конечная цель – ничто, а движение – всё» Бернштейна глубоко оскорбили русских марксистов, даже усилия Каутского сформулировать компромисс, «отвязав» природу постоянно отодвигающейся вдаль «конечной цели» от ежедневной практики не помогли. Перед Россией были поставлены, как минимум, две радикальные цели: свержение самодержавия и достижение политической свободы – и уничтожение капитализма и достижение социализма и коммунизма (не важно: революционным или эволюционным путём). И «критические марксисты» во главе со С., не в силах отрицать того, что проповедь Бернштейна стала лишь собранием полемических тем внутри марксизма за последние 10–15 лет, в том числе одномоментной «социальной революции» как фразы, принципиально не могли принять его отказа от «конечной цели», которую они сами уже «отвязали» от «сущего», обеспечив «должному» полную свободу нравственного идеализма. Только, видимо, их революция была уже не «прыжком из царства необходимости в царство свободы», не была социальной революцией, за которой следовал коммунизм, а актом национального освобождения одновременно от самодержавия и остатков крепостнического феодализма, синодального строя церкви в пользу её реформации, первоначального капитализма в пользу государственного социализма, конституционной демократии и национальных автономий. То есть национально-освободительной буржуазной и социалистической революции сразу. Весь горизонт своих научных занятий С. намеревался объединить созданием нового революционного миросозерцания, которое объединило бы данные науки с ценностями либеральной философии и социализма. В начале 1900 года он писал жене о своих растущих разногласиях с марксистами как «партийными товарищами» (parteigenossen):

«Все они не понимают, что я недаром бросил якорь моего общественно-политического миросозерцания в твёрдый (для меня) грунт идеалистической метафизики, и что поэтому я не только критикую, но и подготовляю новое политическое миросозерцание, гораздо более смелое, чем марксизм»[190]190
  Цит. по: К. Ф. Шацилло. Русский либерализм накануне революции 1905–1907 гг.: Организация, программы, тактика. М., 1985.С.59.


[Закрыть].

Несмотря на удерживаемое публично фиксируемой идейной эволюцией «критических марксистов» их внешнее единство как «направления», С., Туган-Барановский, Булгаков, Кистяковский, их младшие коллеги Бердяев и Франк, в общем, несмотря на тогдашние отношения Бердяева и Франка к С. как учеников к учителю, отнюдь не были партией (их общей партией была так и не консолидировавшаяся русская социал-демократия), сектой, клубом единомышленников: они, скорее, были товарищами по интеллектуальном поиску в сторону от первоначального догматизма к широко расцветшему в лоне немецкой социал-демократии разнообразию экономической, социальной, исторической и философской науки, к которой они лично имели непосредственное соприкосновение как авторы, переводчики и редакторы. Это вовсе не снижало градуса их взаимной критики и острых разногласий, которым они, однако, не были склонны придавать политического или партийного звучания: например, С. остро полемизировал с Булгаковым, Булгаков – с Туган-Барановским и т. д.

Сославшись на болезнь жены[191]191
  «Ввиду заявления жены Струве о необходимости ей, для лечения болезни, выехать за границу и пользоваться во время поездки попечением мужа, МВД признало возможным разрешить Петру Струве отлучку за границу сроком по Июнь 1902 г.» (ГАРФ. ДП-ОО. 1898. Д.6, ч. 1667. Л.43б об).


[Закрыть] С., запросил паспорт на выезд за границу и получил его 4 декабря 1901 года – с ним С. отправился с визитами по европейским социал-демократическим вождям и, наконец, договорился о том, что нелегальный для России социал-либеральный журнал «Освобождение» будет печататься в Германии, в Штутгарте, в партийной типографии СДПГ.

В январе в Швейцарии и Германии С. провёл серию дружеских встреч с марксистами-эмигрантами Аксельродом, Воденом, Засулич, Крупской, местными гуру Каутским, Г. Брауном. 20 мая 1902 С. окончательно разорвал свои легальные связи с России, подав в Совет присяжных поверенных Округа Санкт-Петербургской Судебной палаты заявление о выходе «из состава помощников присяжных поверенных»[192]192
  Письма П. Б. Струве к Н. А. Струве: РГАСПИ. Ф.279. Оп.1. Д.62. Лл. 1 об., 5, 10.


[Закрыть], в который он вступил, видимо, ещё в 1895 году по окончании экстерном юридического факультета Санкт-Петербургского университета. В апреле 1902 планы С. стали известны русской полиции, 1 июня 1902 Департамент полиции выпустил циркуляр, согласно которому С. должен быть немедленно арестован при появлении в России[193]193
  Там же. Л.43 м.


[Закрыть], а 18 июня (1 июля) 1902 вышел в свет первый номер журнала.

Бернштейнианский ревизионизм и острая борьба с ним стали ложными целями во внутрипартийной полемике марксистов, уведя внимание от главной перемены исторического момента: русская левая интеллигенция массово начала сосредотачиваться не вокруг доктринальных дискуссий марксистов, а вокруг внятного дела политического освобождения, внепартийное знамя которого подняло «Освобождение» С., и вокруг сети распространения которого в России уже в начале 1904 сложился лево-либеральный «Союз Освобождения» (внутри руководящего ядра которого было ясно заметно присутствие социалистов-идеалистов⁴). Под эту широкую коалицию С. и его «идеалистическое направление» (особенно в журнале Булгакова и Бердяева «Новый Путь» осенью 1904 и «Вопросы Жизни» в 1905 году) и стремились сформировать «новое мировоззрение», придающее обескрыленной практике социалистической борьбы новые идеалистические горизонты. Получалось, что идейный поиск представлял больший смысл не для спасения социал-демократии от оппортунизма, а для идейного достраивания современного русского либерализма на основе социал-либерального идеализма, над которым потрудились «Проблемы идеализма» и «идеалисты». В 1903 году С. привлёк известного марксиста-аграрника Булгакова к составлению аграрной программы либеральной оппозиции, давшей начало «Союзу Освобождения», а сам настоял на подготовке программы по рабочему вопросу, во всех своих положениях бывшей программой государственного социализма.

Наиболее опытные и с большим интеллектуальным горизонтом русские марксисты, особенно бывшие соратники С., увидели это очень ясно. Обсуждая вопросы недавней истории русского марксизма для исследовательского проекта «Общественное движение в России в начале ХХ-го века» (1909–1914), Мартов и Потресов, внутри этого проекта упорно перетолковывавшие даже самые случайные и индивидуальные события в категориях классового анализа (в итоге в дружеском дуэте генеральских сыновей С. и Потресова первый оказывался представителем мелкобуржуазной демократии, а второй – пролетарского революционаризма), не могли скрыть друг от друга более существенные обстоятельства. А именно то, что в 1900-е Плеханов, ведя полемику против С. как продолжение полемики против Бернштейна, просто сводил личные счёты, а главное направление эволюции С. было, конечно, не в сторону «бесцельного» Бернштейна, а в сторону либерализма[194]194
  Ю. О. Мартов, А. Н. Потресов. Письма 1898–1913 / Сост. И. Х. Урилов. М., 2007. См. переписку 1908 года.


[Закрыть].

Именно в начале 1900-х во внутрисоциалистической полемике в ходе практического партийного строительства и родилось клеймо «легального марксизма», активно введённое в оборот Лениным, с тем чтобы показать и доказать изначальную «буржуазность» и «нереволюционность» марксистских «академиков», то есть на деле тех, кто – не прекращая нелегальной работы – в 1890-е гг. были идейными лидерами и организаторами, спонсорами и практическими руководителями марксистской и социал-демократической практики в легальных институциях, в первую очередь – в легальной печати. Ирония этого полемического клейма состояла в том, что никто и нелегальных или эмигрировавших марксистов и революционеров вообще, в том числе сам Ленин и его конфиденты, никогда сами не пренебрегали возможностями, в том числе материальными, например, легальной печати и книгоиздания, для Ленина лично в течение всех 1890-х годов связанных исключительно и лично со Струве. На это тогда же публично и печатно Ленину и своим партийным товарищам указал центральный участник этой легальности 1890-х, тоже политически порвавший со Струве, – Потресов. Однако именно ленинское клеймо победило в русской, советской и западной историографии, и до сих пор, за редкими исключениями, преобладает даже в энциклопедической литературе.

Дополнительную иронию клейму «легального марксизма» придал годы спустя сам Струве, в строительстве мифа своей жизни принявший полемическую эту подачу для утверждения своей якобы изначальной марксистской неортодоксальности и «буржуазности», мемуарной формулой которого стал для него «легальный марксизм»⁵. В этом Струве не только отвергал германский образец социал-демократической легальности, но и прямо противоречил общеизвестным фактам того, что никакой в принципе общепринятой и общеобязательной марксистской ортодоксальности ни в Германии вообще, ни в России до 1918 года не существовало, а вся «ортодоксальная нетерпимость», прежде осуждаемая самим Струве в полемике против части революционеров, была зеркальным клеймом на уличения в предательстве мифической догмы.

Наблюдатели не раз отмечали, что в Германии именно катедер-социалисты конца XIX века в начале ХХ века определили экономический язык и принципы государственного управления экономикой и управления крупнейшими корпорациями. Всё это уже в начале 1920-х гг. было подвергнуто восходящей звездой либертарианства Людвигом фон Мизесом резкой критике в качестве преступного социализма. Крах Веймарской республики, приход к власти нацистов, нацификация Австрии породили целое поколение австро-немецких критиков социализма и всего, что не крайний либерализм, – которые неизменно нашли приют в США, и в конце и после Второй мировой войны сформулировали доктрину тоталитаризма, отталкиваясь от немецкого опыта нацизма и антисемитизма, но и от государственной социальной политики, порождённой социал-демократической «легальностью» конца XIX века: Л. фон Мизес, Ф.А. фон Хайек, Й. Шумпетер, Х. Арендт, К. Фридрих. В США этого времени им интеллектуально сопутствовали члены Заграничной делегации РСДРП (меньшевиков), поделившиеся с властями США своей многолетней экспертизой в области практики марксизма в России и СССР и, в том числе, категорическим отвержением мифа об «однопартийной диктатуре», отделявшей ортодоксов от неортодоксов.